Там, за облаками...

Неизвестно, накапала на мозги Петро Татьяна или нет, только стал он после поездки на Левый берег навещать Машу в библиотеке один, без парней. По всему выходило, что Танька накапала-таки. Петро приносил апельсин или яблоко, интересно рассказывал о походах, о спуске по уральским рекам на байдарках, обещал взять с собой в дальние странствия. Да вот хоть бы и этим летом. С родителями он свой план успел обсудить. С родителями? — ужасалась про себя Маша. Она смотрела в его тёмные, честные глаза, страдала от безнадёжности ситуации и пыталась увлечь себя по крайней мере рассказами о неведомых ей краях. Иногда получалось, иногда не очень. Дважды после работы Петро возил её на велосипеде на Левый берег. Наступало тепло, лезла молодая весёлая трава, с треском лопались почки на деревьях, выпуская клейкие листики. Во вторую поездку Петро, улучив момент, целовал её. Пели птицы, шумели где-то рядом электрички, резвились на солнечной полянке дети. А Маша в руках у Петро тихо умирала от отчаяния. Ничего не обещала, ничем себя с ним не связывала, но получилось — связала. Словно о само собой разумеющемся, в императивной манере Петро ознакомил:

— Мне восемнадцать в сентябре исполнится. На другой же день заявление подадим.

Маша лишилась дара речи, растерялась, не зная, что сказать. От неожиданности промолчала сразу, а после не решилась что-либо менять. Влюблюсь в Петро, — думала про себя. Всё лучше, чем безнадёжно скучать по Закревскому. Клин клином вышибают. Поверила Стасу в Царицыно, обманул, поверила в его чувство к другой девушке, неужели опять обманет? Сомнительно. Вряд ли Стас бросит Ножкину и прибежит к Маше. Забыть его, не верить ему в будущем. Поэтому она предпринимала отчаянные усилия никого, кроме Петро, не видеть. Компания друзей и Татьяна наблюдали за её трепыханиями снисходительно, ничего не имея против. Наоборот, одобряли развитие действия.

Петро везде водил её за руку, дальше, чем на два метра, от себя не отпуская. Он нравился Маше. И физически противен не был. Они красиво смотрелись в паре. Но она нервничала, дёргалась. Иногда наступали минуты, когда предлогом для разрыва отношений с самоназначившимся женихом могло послужить любое его слово. Особенно, если оно звучало о Стасе.

— Закревский всегда мне завидовал, — небрежно толковал Петро. — Я начинаю что-нибудь делать, он сразу же повторяет. Взять хоть ту же Ножкину. Это я в прошлом году заметил, как она изменилась. Ты знаешь, что мы со Стасом с четвёртого класса дружим? Живём в одном подъезде. Я на шестом этаже, он на седьмом. Шурик совсем недавно между нами втиснулся. Да, про Ножкину. Я её разглядывал целую неделю, потом подкатился ближе знакомиться. Стаса за компанию прихватил. На свою голову. Тебя тоже я первый разглядел. Сказал ему: "Смотри, какая обалденная девушка к нам в школу пришла". Ну, теперь-то ему точно не обломится. А ведь он пытался тебя охмурить, да, Машенька?

Его ласковое "Машенька" раздражало много сильнее, чем насмешливое "Маня" Закревского. Однажды она сорвалась.

— Не хочу ничего. Не могу больше Петьку видеть, не могу, — Маша заливалась слезами.

— С ума сошла? — вразумляла её Татьяна. — Он же тебя любит. Надышаться не может. Он с таким восторгом о тебе говорит. Если бы меня так любили.

— Не могу, Тань, понимаешь?

— Брось, это у тебя нервный срыв. У невест всегда такое бывает. Он тебя с родителями знакомил? Ну, вот. Всё с ними решили? Умничка. Сейчас откажешься, после локти кусать будешь. Я сама ему скажу, чтоб он зашёл к тебе.

Татьяна уламывала её несколько дней. Уломала. Не оттого, что была Маша излишне внушаема. Просто с бегством Закревского, в принципе, безразлично стало, как дальше судьба сложится. Если Петро, по уверениям Ярошевич, и впрямь любит до чрезвычайности, разве можно убить его наповал своей нелюбовью? Притвориться-то Маша способна. И она притворялась.

Закревский неизвестным науке органом почуял её нелады с Петро. Объявился громом среди ясного неба. Подгадал время, когда в библиотеке никого быть не могло. Оккупировал "читальный зал". Развалясь на стуле меж двух парт, критически осмотрел девушку и бесцеремонно выдал:

— Как дела? Говорят, замуж собралась? Ну и дура.

— Знаешь, что, Стас? — ощетинилась Маша, в глубине души обрадованная его возникновением рядом.

— Ой, только не говори мне, что у вас с Петро неземная любовь, — лениво перебил он. — На Джульетту ты не тянешь. Да и не способен он тебя по-настоящему увлечь.

— Это ещё почему? — Маша решила прикинуться равнодушной и невозмутимой.

— Потому что тебе нравлюсь я. Он не тот человек, согласись.

— А если не соглашусь?

— Значит, соврёшь. Я-то знаю, что ты нарочно с ним встречаешься. Назло мне.

— Больно надо. Ты не много о себе воображаешь?

— Меньше, чем стоило бы. Я, Мань, лучше Петьки в тысячу раз. Но тебе не обломится. Всё достанется другой Маше.

— И ты пришёл мне это сообщить? Зря старался. Кстати, для чего?

— Нет, я так заглянул, от скуки, — Стас притворился, будто не услышал последний вопрос. — Ты мне как человек интересна.

— Спасибо на добром слове. Оно, как англичане считают, и кошке приятно.

— Да не за что. Лучше послушай добрый совет, порви с Петькой, пока не поздно. Ни себе, ни ему жизнь не калечь.

— Ему?

— Разумеется, — Стас сделался серьёзным. — Он ведь по Ножкиной второй год сохнет. Из нас двоих она меня выбрала.

— Только не говори, — Маша передразнила Стаса, — что Петро тебе всегда подражал и всегда завидовал.

— Что, он тебе поплакаться успел, как я у него с пелёнок в фарватере тащусь? — Стас развеселился.

Надо посмотреть в словаре значение слова "фарватер", — решила она и улыбнулась Стасу.

— Похоже, вы друг друга стоите.

— Нет, я лучше.

— Это почему?

— Высокий, красивый...

— Да? — весьма натурально поразилась Маша.

— Хорошо, симпатичный. Обаятельный, — продолжил перечислять Закревский, смешинки прыгали в серых глазах. — Чертовски умный...

— Скромненько, — резюмировала Маша.

— Вот именно! Скромненько, но со вкусом. И, кроме того, я счастливчик. Мне всегда всё в жизни удаваться будет, — он верно оценил высоко поднятые брови девушки. — Видишь ли, Маня, меня при рождении бог в макушку поцеловал, а судьба благословила. Я в "рубашке" родился и под двумя семёрками. "Рубашка" у матери в шкафу хранится, не вру. Она и мои семёрки меня всегда и везде вывезут.

Маша ничего не поняла из его похвальбы. Ну, про родившихся в "рубашке" она слышала. Дескать, такие особо удачливыми в жизни бывают, потому и пословица возникла. Самой сталкиваться с настоящими "рубашечниками", не просто с удачливыми, ей пока не доводилось. Врёт, наверное. А семёрки... Непонятно.

— Что значит "под двумя семёрками"?

— Это значит, что я родился седьмого числа седьмого месяца, в июле то есть.

— И ты веришь в мистическое значение семёрок? — разочарованно протянула Маша. — Веришь, что они в жизни помогут? Не труд, не талант, семёрки?

— Помогали, помогают и помогать будут. Разве ты не заметила, что у меня всегда всё получается? А как меня любят женщины!

— Кто? — опешила Маша. Уж не ослышалась ли она?

— Женщины, Маня, женщины. И самые маленькие, в пелёнках, и постарше, и даже старушки.

Маша благоразумно промолчала, не решившись напомнить ему недавнее крушение спортивной карьеры. Не всё у него получалось. И семёрки не помогли. Вот не полюбила же его тренер Тарасова, восходящая звезда советской спортивной педагогики.

— Может, не столько они тебя любят, сколько ты их?

— Я, Мань, полюблю одну единственную и на всю жизнь. Мне так нагадали. Просто я женщин понимаю лучше, чем другие мужики. Всегда знаю, что им нужно, чего они в данную минуту хотят.

— Хвалила себя калина...

— Я не хвастаюсь. Сама позже узнаешь.

— Вряд ли, Петро не захочет, чтобы мы общались.

— Ой, не смеши мои подмётки. Не пойдёшь ты замуж за Петьку. И он на тебе не женится. Уж поверь мне.

— Почему я должна тебе верить?

— Я судьбу провижу! — театрально провозгласил Стас и воздел к потолку руки. Оба расхохотались, как могут люди хохотать только в юности, дивной весной, в состоянии невозможной влюблённости в саму жизнь, а не только в отдельных её представителей.

Впоследствии Маше часто вспоминались некоторые реплики из того разговора. И везучесть Стаса, и бешеная любовь к нему женщин, и его умение порой верно предсказать какое-либо событие, точно смоделировать ситуацию, проникнуть в психологические хитросплетения души другого человека. Умел ведь не только в чужих мыслях рыться, но и душу от корки до корки прочитать. Опаснейший человек из него формировался на обломках его рухнувших идеалов.

Татьяна каким-то бесом узнала о его визите в библиотеку. Позвонила вечером Маше домой.

— Что, говорят, Длинный к нам вернулся? — с некоторых пор она именовала Стаса Длинным. Иногда прозвище звучало ласково, иногда враждебно, а случалось — и насмешливо.

Стас действительно вернулся в компанию. Одно время умудрялся не пропускать чуть не ежедневные дружеские сборища, распределяя свой досуг таким образом, что хватало возможностей встречаться и с Машей Ножкиной. Он с ней вдруг заскучал. И это все непонятным образом поняли. Тем не менее, по начавшей складываться у него привычке, придя однажды в библиотеку один и в неурочный час, поболтав о ничего незначащих вещах, Стас грустно признался:

— Мань, представь себе, я влюбился. Я так идиотски влюбился... Ни о чём и ни о ком не могу думать, только о ней.

— Разве это плохо? — сразу попадая ему в тон, слегка улыбнулась Маша.

— Плохо, — заключил он. — Я стал зависим и уязвим. Кроме того, она ко мне равнодушна.

Ножкина к нему равнодушна? Новость звучала подозрительно. У Маши с Таней складывалось иное впечатление. Впрочем, далеко не всегда со стороны виднее. Не все девушки обязаны воспринимать Закревского принцем на белом коне. Вдруг Ножкина и впрямь лишь терпит его? Бедный.

— Скорее всего, ты ошибаешься, Стас, и она попросту дразнит тебя.

— Думаешь?

— Тебя же все женщины любят.

— Не все, как видишь.

— Ты поссорился с Ножкиной? Она опять тебя прогнала?

— Кто? Машенька? Да она лучшая девушка в мире. Ей и не взбрендит меня прогнать. А правда, она очень красивая, а, Мань? И женственная.

— На вкус, на цвет, — пожала плечами Маша, переставая понимать Стаса. Кроме того, его признание причиняло ей острую боль, которую она едва терпела и скрывала. Пыталась направить свои мысли в безопасное русло, не дай бог, Закревский в очередной раз прочтёт их.

— Мань, вот ты мой друг, посоветуй, что мне делать?

— Что тут посоветуешь? Добивайся, удивляй её.

— Но ведь насильно мил не будешь.

— А ты семёркам помолись, — неуклюже пошутила она.

— Издеваешься?

— Нет, советы даю.

— Глупый совет.

— Каков вопрос, таков и ответ. Ну, попробуй в кого-нибудь другого влюбиться.

— И как, помогает?

— Кому помогает? — не сообразила Маша.

— Тебе, например. Ты же пытаешься влюбиться в Петро? — Закревский стал напряжённым и внимательным.

— Послушай, Стас, а почему вы все зовёте его Петро? — Маша начала уводить разговор в сторону от скользкой и неприятной ей темы.

— Так он же хохол, — хмыкнул Закревский, как бы не заметив её манёвра. — Гарный украинский хлопец. И, как положено украинскому хлопцу, поступит в военное заведение, найдёт в медучилище или в педучилище, — без разницы, — кращую жинку, чем ты. А тебя бросит.

Пока Петро бросать Машу не собирался. Напротив, ревниво оберегал от всяких там разных... возможных претендентов. Он крайне недоброжелательно отнёсся к возвращению Закревского в компанию, только виду не подавал. Изобретал разные предлоги, чтобы увести Машу подальше от друзей. Заявив об усиленной подготовке в институт, она сократила число встреч с женихом, тайно бегая к Татьяне или в компанию. Вообще-то она с напряжением ждала выпускного вечера. Стас пообещал пригласить на вальс маму и любимую девушку. Хотелось посмотреть, как он подойдёт к "равнодушной" Ножкиной, откажет ли та ему, и красиво ли они будут смотреться в танце.

Как-то сидели на том самом спиленном дереве в буйно зазеленевшей уже Грачёвке. Точнее, сидели Маша и Шурик Вернигора. Татьяна и Стас стояли напротив. Ждали запаздывающих Петро, Лёлека с Болеком и Казимирыча. Маша случайно упомянула о возникающей традиции первым танцем на выпускных вечерах объявлять вальс. Стас моментально оживился и пустился в долгие рассуждения о вальсе. Мол, танец особенный, не каждому даётся, вот в девятнадцатом веке... Татьяна на месте под его лекцию демонстрировала повороты на счёт три. Маша слушала, опустив глаза, видя лишь розовые спортивные тапочки Татьяны, мелькавшие рядом с кедами Шурика.

— Неправильно поворот делаешь, Тань, считаешь неправильно. И не рассчитывай, что я тебя на вальс приглашу. На вальс — только маму и любимую женщину, никого больше, — снисходительно пояснил Стас.

Спортивные тапочки замерли. Возникла неловкая пауза. Маша подняла глаза. Шурик, глупо ухмыляясь, смотрел на растерявшуюся и обиженную Татьяну. Татьяна укоряющее смотрела на жестокого Стаса. Стас, с серьёзным и страстным выражением лица, страдающими глазами смотрел на Машу. Видимо, давно смотрел. Маша смутилась. Ни с того, ни с сего ляпнула:

— Вальс — это хорошо. Но до него целый месяц. Скажи лучше, когда ты мне моего Булычёва вернёшь?

— Жалко другу книжечку, да? — встряхнулся Закревский. Вновь стал свободен в движениях, в мимике, в интонациях. В голосе зазвучало привычное ехидство. Ох, любил же он дразнить.

Стас вернул книгу через два дня. Остановил Машу на первом этаже возле раздевалки и протянул сборник. Спокойный, с удивительной тишиной во всех чертах. Спросил печально:

— Ты хорошо помнишь те места, которые подчеркнула?

— Ну-у... да... А что? — Маша не была твёрдо уверена. Подчёркивала несколько месяцев назад , когда возникло совпадение настроений её и автора книги, особенно в восприятии летнего утра. С тех пор настроения девушки изрядно переменились.

— Я там тебе тоже кое-что пометил. Если не тупая, догадаешься, о чём я хотел сказать.

— Странно. Это похоже на историю, случившуюся у Чехова и...

— И Лики Мизиновой, — закончил за Машу Стас.

— Ты начитан до безобразия, — вздохнула девушка. — Рядом с тобой иногда находиться стыдно, ощущаешь себя недоразвитой.

— Только не говори об этом никому, хорошо? — хохотнул Стас.

— Почему?

— Засмеют. Мужиком перестанут считать, — он шутил. Ей казалось, он ничьих насмешек не боялся. Самоуверенным был до безобразия.

Маша с трудом дождалась возвращения домой и возможности без помех закрыться в своей комнате, заняться поиском его отметок. Дело шло трудно. Стас подчеркнул фразы ручкой с пастой того же цвета. Линии не толще и не тоньше, чем у Маши. Словно всего один человек на страницах чирикал. Специально затруднил поиск. Но, пусть не сразу, она нашла. Первые же отмеченные Стасом слова поразили её, — "Я сошёл...", — заставили надолго погрузиться в размышления. Сошёл, значит, отказался? Или нет? Если да, то от чего он отказался? Может, от кого? От кого и от чего отказался? Дальше настолько явных пояснений не прослеживалось, одни туманные намёки. Почему-то Маше казалось, что намёки относились исключительно к ней.