Там, за облаками...

Ничего они не увидели, не сумели пробиться сквозь плотную толпу не то истинно верующих, не то подобных им самим экскурсантов. Потолкавшись, сколько вытерпели, промёрзнув и проголодавшись, отправились восвояси. Завалились домой к Лёлеку, у которого мать лежала в больнице, а отец всегда с пониманием относился к молодёжи. Николай Петрович проснулся, выслушал путаный отчёт, достал им из серванта две бутылки кагора, сам нажарил гигантскую сковороду картошки с луком и ушёл досыпать. Стараясь не шуметь, не будить его, ребята быстро покончили с ночной трапезой и кагором и перебрались на балкон. Лёлек притащил баян. Он, оказывается, окончил музыкальную школу по классу баяна. Маша и не знала. Никто из них не знал.

Рассвет вставал над железнодорожным мостом станции Моссельмаш, над уродливыми станционными конструкциями и крышами убогих стандартных домов. Нежный апрельский рассвет. Он красил розовым мир, загромождённый разнообразными продуктами человеческой деятельности. И мир казался прекрасным. Юным и свежим, как на заре времён. Начинали просыпаться птицы, ночной холод сменился утренней бодрящей прохладой. Ребята, очарованные миром, еле слышно разговаривали. Лёлек тихо нажимал на кнопки баяна, слегка растягивал мехи, выпускал в занимающееся утро незнакомую ребятам мелодию, красивую и печальную. А они под неё вслух мечтали. О чём? О разном. В итоге принялись гадать, кто кем станет в будущем. В прекрасном будущем, разумеется. Славка, настроенный непривычно тихо и ласково, всем предрекал высокий полёт. Татьяне пообещал карьеру профессора химии, Шурику — начальника большого строительства, Болеку — своё авиаконструкторское бюро, Лелеку — изобретение принципиально нового ракетного двигателя, Казимирычу — ежегодные зарубежные поездки.

— А Маня у нас станет директором школы. Возьмёшь меня тогда к себе учителем физкультуры?

— Возьму, — засмеялась Маша. — Но я не хочу быть директором школы. Мне бы в музей какой устроиться или в редакцию.

— В союз писателей, — подначил Славка, намекая на её склонность к виршеплетению.

Так хорошо, сердечно все вместе они никогда больше не сидели. Нет, ещё девятого мая они замечательно провели день. С утра поехали с цветами к Большому театру, затем в парк Горького. Раздаривали цветы ветеранам, слушали их воспоминания, подпевали и наблюдали, как, позвякивая медалями и посверкивая орденами, седые мужчины и женщины танцуют, поют, обнимаются, плачут. Потом, переполнившись эмоциями, отдыхали, катаясь на аттракционах. Ездили обедать к Маше домой, а от неё ближе к вечеру отправились домой к Болеку, где их ждал накрытый стол. В автобусе под гитару тихо и слаженно пели военные песни. Пожилые люди протискивались сквозь толпу к ним поближе, пели вместе с ними, благодарили.

А дальше что-то пошло не так, что-то испортилось в них самих, в их подогнанном, притёртом коллективчике. Дурость попёрла. Маше казалось, она знает, когда и почему попёрла. Грешила на день рождения Болека.

Как всегда, сидели за праздничным столом, курили под псевдодиссидентские разговоры на кухне, танцевали. Скучали неимоверно. Обязательная программа надоела до тошноты. И тут Шурик поверг всех в изумление, предложив:

— Давайте, сыграем в "бутылочку"?

— У тебя с головой всё в порядке? — саркастически поинтересовалась Татьяна. — Нам что, по четырнадцать лет?

— Во-во, — поддержал Болек, зацикленный на моральном кодексе строителя коммунизма. — Ты ещё в "кис-мяу" сыграть предложи.

Шурик немного смутился:

— Да ладно вам, у меня в четырнадцать лет одни тренировки были и футбол во дворе. Надо же попробовать. А то все играли, а мы нет.

Повисла напряжённая тишина. Лёлек забился в угол. Казимирыч оглядывал друзей внезапно заблестевшими глазами. Шурик вдохновенно менял на лице выражения от "просто недалёкий человек" до "полный придурок". Татьяна обалдело наблюдала за немой сценой. У Маши вообще все мысли из головы вылетели

— Ну что такого? — прозвучало лениво. — Давайте сыграем, раз Шурику попробовать хочется. Убудет нас, что ли? Зато Шурику море удовольствия.

Татьяна повернулась к развалившемуся на диване Славке.

— Тебя не смущает, что на пять парней всего две девушки?

— Нет.

— И вы, мальчики, тоже друг с другом целоваться будете?

"Мальчики" оторопело переглянулись. Казимирыч возмутился:

— Зачем! Ещё не хватало! Думай, что говоришь! Будем пропускать, если выпадет.

— Э-э-э, — Татьяна покрутила пальцем у него перед носом. — Хитрый какой. Не выйдет, дорогой товарищ.

— Ты испугалась? — подначил Славка. — Невероятно, но факт. Танька Ярошевич чего-то может бояться.

— Я ничего не боюсь, — огрызнулась Татьяна и мгновенно сообразила, как легко попала на крючок. Она прищурилась, подумала немного и озвучила свой вариант:

— Хорошо. Я, например, согласна. Но при одном условии. Мальчики тоже будут между собой целоваться.

Надо было видеть лица "мальчиков". Ай, да Татьяна! Как она ловко их подловила. Они спешно ретировались на кухню под предлогом перекурить встречное предложение. Вернувшись, объявили:

— Мы согласны.

Не согласна была одна Маша. Она, конечно, целовалась с парнями неоднократно и криминала в поцелуях не видела. Но то с кавалерами. С друзьями целоваться ей и в голову прийти не могло. Разврат натуральный. И плевать она хотела на сексуальную революцию, о которой начали поговаривать на московских кухнях. Её уламывали долго. Уломали. Славка на ухо пообещал:

— Сейчас не порть компанию, а завтра я тебе за это кое-что подарю.

Щадя несколько кривоватые, но реально существующие моральные устои Болека и Маши, разработали жёсткие правила — целоваться не долее трёх секунд. Секундомером себя назначила Татьяна. Она же взялась за контроль над освещением. Если выпадет жребий ей, на один раз передаст полномочия Шурику.

Задёрнули плотные шторы, положили на пол пустую винную бутылку, расселись вокруг неё хороводом, вручили Татьяне маленькую настольную лампу. Включённую. При выключении в комнате воцарялась непроглядная темень. Выходить для поцелуйного действа в другую комнату всем оказалось лениво, целоваться на глазах у общества при свете никто не желал. Каждый раз при наступлении ответственного момента Татьяна выключала лампу, выжидала пару мгновений, — надо ведь людям дотянуться и найти в темноте друг друга, — громко считала:

— Раз... два... три..., — дожидалась голосового сигнала от целовавшихся и включала свет.

В Англии принято одаривать поцелуями под омелой, они же творили таинство над пустой бутылкой зелёного стекла. У парней хитро поблёскивали глаза и рожи выглядели невиннейшее. Маша подозревала, что они обманывают девчонок. Вообще, глупая игра, для подростков. Дважды ей выпадало целоваться со Славкой. Он, как и другие, точно соблюдал правила, и она перестала нервничать. За три секунды у неё ни с кем ничего выдающегося не происходило.

Игра закончилась внезапно, по вине Закревского. Лампа периодически откочёвывала в руки Вернигоре. Он добросовестно проделывал те же манипуляции, что и Татьяна. Ярошевич успокоилась и оставляла лампу в его ведении на больший срок. Играть всяко приятней, чем руководить и контролировать. Почему произошёл сбой, Маша не поняла. Может, Славка незаметно подмигнул Шурику? Может, Шурик ради друга проявил заботливую самодеятельность? Но, когда она снова попала в пару с Закревским, Шурик, выключив свет, считать вслух не стал, молчал бессовестно.

Славкины губы коснулись её губ и вобрали их в себя, сминая, приоткрывая. Настоящий электрический разряд полыхнул между ними, пронзил тело девушки. Да обоих словно током дёрнуло. Поцелуй из лёгкого, необязательного касания превратился в настоящий, глубокий. Кружилась голова, стучало сердце. У него тоже сердце громко стучало, она слышала. И ребята, наверное, слышали. Время шло. Все молчали, длили дивные мгновения. Славка не мог или не желал отрываться от Маши. Они были одним целым сейчас.

— Э-э-э, так нечестно! — не выдержав напряжения, завопила вдруг Татьяна. — Вконец обнаглели! По-настоящему целоваться идите в другое место, чтобы остальным не завидно было. Шурик, верни мне лампу! Верни, кому говорю!

Маша отпрянула, чувствуя, с какой неохотой Славка разомкнул губы. Возникло ощущение настоящей потери, холода, пустоты. Там, где его губы, настоящее место для Маши, оптимальное. Но ему же нельзя верить, этому прохиндею. Сколько раз он манил, намекал, давал понять, обольщая и отыгрывая назад? И ей, в результате, приходилось выглядеть размечтавшейся идиоткой.

Свет вспыхнул. Всё внимание обратилось на Славку и Машу. У Закревского волнение проглядывало в лице. Он был встревожен и беспокойно смотрел ей в глаза, ища в них что-то. Маша сидела красная, как варёный рак, испуганная произошедшим, подавленная всеобщим пристальным вниманием и ещё более напуганная возможными последствиями.

— Знаете, вы кто? — Татьяна буквально закипала негодованием. — Вы настоящие поросята!

— Всё! — Маша резко поднялась. — Я больше в эти игры не играю!

— В какие игры? — встрепенулся Славка. Он всегда придавал словам большое значение. Видел в каждом два, а то и три смысла, прямые намёки, тайные иносказания. И сам любил вкладывать в свою речь множество намёков.

Маша не стала прояснять позицию. Ушла на кухню, нервно курила там. За ней на кухню пришлёпала Татьяна, тем самым лишив Славку возможности пойти следом, уточнить, что девушка имела в виду, какие конкретно игры.

— Ну? — сурово начала Татьяна. — Ты опять повелась? Опять ему поверила? Ох, смотри, Машка, как бы потом плакать не пришлось.

— Не придётся, — ответила Маша. — Я сейчас домой уеду.

— Так рано же ещё. Время детское.

— А что мне прикажешь делать? Я ребятам в глаза смотреть не могу. От Славкиного поцелуя, как желе на блюдечке. Стыдно. И со Славкой объясняться не собираюсь. Дурость, дурость какая-то. Ты сегодня про Алину слышала?

Она и впрямь сразу же уехала, сославшись на головную боль и не позволив себя проводить. Дорогой думала про незнакомую Алину, о коей Славка больше часа ей и Татьяне пел хвалебные песни. Вообще-то, впервые он заикнулся на тему "О, Алина!" сразу после нового года. Выдал краткую информацию, из которой следовало: Алина на курс старше; необыкновенная девушка, настоящая королева; чертовски умная, сумасшедшее красивая, полная всевозможных достоинств, но отлично знающая себе цену; все стремятся быть допущенными в ограниченный круг её друзей. Маша впервые заметила у Славки беспокойство по поводу его состоятельности, как интересного человека и привлекательного парня. Достаточно ли умён, обаятелен, сексапилен? Видимо, божественная Алина особо манящих качеств в нём не наблюдала. На майские праздники Славка поделился новой информацией — его дважды приглашали в избранный круг, Алина читала придворным свои вирши.

— Она тоже пишет стихи, — сообщил Славка. — Только значительно лучше, чем ты.

Маша обиделась, но виду не подала, молча решив впредь никогда не показывать свои стихи Закревскому. И вот, сегодня, опять — о, Алина! Само совершенство! Пусть бы и целовался тогда со своей Алиной. Нечего думать о Закревском, имеются более привлекательные персоны.

Маша старательно переводила свои мысли на более привлекательные персоны, и ей это почти удавалось. Но на следующий день после обеда прискакал Закревский. Немного смущённый, немного поскучневший. Привёз обещанный накануне подарок — большой диск "Белые крылья". Маша любила пластинки.

— Только что вышел, — гордо информировал Славка. — Я за ним неслабую очередь в "Мелодии" отстоял.

— В какой?

— В центральной, на Маяковке. В других местах пока нет. Мне один знакомый стукнул. Я взял себе и тебе. Послушай обязательно.

Маша вопросительно посмотрела на него.

— Там есть одна песня, которая про меня совершенно. Сама найдёшь или подсказка требуется?

— Конечно, сама найду. Но не обижайся, специально искать не буду.

Он еле заметно сник. Перевёл разговор на любимые Машей литературные темы. Поделился планами на лето. Некие знакомые пообещали дать адресок в Крыму, в посёлке недалеко от моря, где можно очень недорого снять комнату. В планах наметилось повезти туда парней. Нет, ни в коем случае, никаких Тань и Маш. Чисто мужская компания. Скатиться к групповухе, значит, отдых испортить, компанию развалить. Маша рассердилась:

— Ты за кого нас с Татьяной держишь?

— Не вас, — поправил Славка. — Нас, мужиков. Пойми, глупая женщина, им давно пора с девушками плотней общаться. Дома, видишь ли, не получается. На югах всё гораздо легче и проще. Многие на юга специально за этим катаются. Про курортные романы слышала? Ну, вот. А вы с Танькой нам мешать будете, всех девушек отпугнёте, и мы к вам тогда полезем.

— Зачем? — свредничала Маша. — Мы в сторонке походим и тоже романы закрутим. На равных с вами.

— Ещё чего! — оскорбился Славка. — Ты думай, что говоришь. Романы ей на югах понадобились. Гонорея с триппером не нужны? Тебе дома романов не хватает?

С полным основанием свои истории романами она бы не назвала. Возникал на горизонте приятный молодой человек, начинал ухаживать. Маша увлекалась им на короткий срок. Либо сам претендент на её сердце совершал ошибки, показывая себя дураком, жлобом, пустышкой, либо Закревский незримым локатором улавливал опасность, объявлялся, намекая на своё неземное к ней чувство, хамелеонил, пудрил мозги, снова влезал в душу и, успокоенный достигнутым результатом, растворялся в воздусях. В среднем у Маши выходило по три свидания на каждого ухажёра. Случались, надо признать, исключения, но редко.

— Романов достаточно, — посетовала она. — Настоящего нет, такого, чтобы дух захватило.

— Машка! Я не ревную, но предупреждаю!

— Да?

— Зарэжу! — с кавказским акцентом азартно пообещал Славка. — Сиди себе в заколдованной башне и жди.

— Чего? — хмыкнула Маша. — У моря погоды?

— Чего все девицы ждут? — уже тише проворчал Славка. — Прынца. На белой кляче. Наступит время, и он появится. Обещаю.

Удивительно, как часто они совпадали в своём мировосприятии, в рождающихся спонтанно ассоциациях. Дом, в котором Маша жила, четырнадцатиэтажная одноподъездная башня, казался ей заколдованным. И она с самого верхнего пожарного балкона обречена выглядывать пресловутого прынца? Фигушки. А со второго, с Машиного, этажа ничегошеньки не увидишь. Одну железную дорогу, проходящую в ста метрах от её дома, от её заколдованной башни. Прынца надо искать. Мало ли что ей Закревский сейчас обещает, вновь намекая на некие туманные обстоятельства? Он своим обещаниям хозяин. Захотел — дал, настроение переменилось — назад взял. Были, были уже прецеденты.

— Слюшай, дарагой! — в тон ему проворковала Маша. — Алаверды хочиш, да?

И подарила большой диск "Поющих сердец", почти новенький, не запиленный, необычный. Винил, не винил. Пластинка была сделана из красного прозрачного материала.

— Удавлюсь, никому слушать не дам, — шутовски поклялся Славка, приложив правую руку к сердцу. И пропал. Маша не переживала. Сессия началась, все временно заняты по маковку.