Там, за облаками...

Она не стала делиться новой тайной с Ярошевич. Носила в себе. Сто вопросов заполняли её голову. Как же так, она ему нравится или нет? Если нравится, почему он ухаживает за Ножкиной? Почему играет, как кошка с мышью: то оттолкнёт, то притянет, то намекнёт на свои к ней чувства, то откажется от них? Ведь всё так просто решается сейчас, пока ни она, ни Стас не наделали глупостей. Неужели он предпочитает страдать поодаль, и таким образом возвышаться в собственных глазах? Могла ли она в который раз неверно понять его? Запросто. Скорее всего, он опять дразнит её и получает удовольствие. Пусть, пусть танцует вальс со своей Ножкиной, а она, Маша, снисходительно посмотрит на них. Недолго и как бы свысока. Не доставит ему радости видеть её мучения.

Посмотреть на вальсирующих Закревского и Ножкину ей не удалось. Попала в больницу с сальмонеллёзом. Сальмонеллёз в те времена был штукой редкой. Его не сумели сразу распознать, спутали с дизентерией и поместили Машу в инфекционное отделение больницы на Соколиной горе. В результате вместо двух недель её продержали в больнице больше месяца, и на выпускной бал к друзьям она не попала.

Петро навещал её ежедневно. Привозил самолично изготовленные сухарики. Стоял жаркий июнь, окно палаты, расположенной на четвёртом этаже дореволюционного здания, с утра распахивали настежь. Под окном росла очень старая, очень толстая и развесистая липа. Петро навострился лазать по этой липе. Устраивался на ближайшей к окну ветке. И Маша вынуждена была часами общаться с ним. Соседки по палате восхищались Петро, бурно завидовали Маше. А она не могла его видеть, не могла. Каждый раз после его отбытия с ней начиналась истерика.

Друзья тоже навещали, тоже взбирались по липе к распахнутому окну. Но не так часто, как Петро. Шла пора выпускных экзаменов. Стас вообще ни разу не появился. Не хотел портить пятибалльный аттестат, сидел дома и зубрил. Для чего зубрить, имея блестящую память, схватывая науки на лету, Маша не понимала. Ей казалось, он не хочет её видеть, забыл, окончательно предпочёл Ножкину. Ну да, у него ведь "я сошёл...".

Маша сама сходила. Сходила с ума от беспросветности положения, от лжи, которую лично породила и усиленно множила, от собственной трусости. Мечтала сказать Петро "давай расстанемся, не приходи больше, я тебя не люблю". Не поворачивался язык. Эти его ежедневные подъёмы по липе, эти его ежедневные собственноручно приготовленные сухарики. Все признаки настоящей любви. У неё не хватало духу рубануть по такой любви сплеча. Она совсем запуталась. Нервы оказались на пределе. Однажды сорвалась. Не глядя на Петро, тихо и твёрдо выговорила:

— Не приходи ко мне больше, я не хочу тебя видеть.

Это случилось через два дня после выпускного, незадолго до выписки из больницы. Спровоцировал Машу Петро. Получив аттестат, на следующий же день, сидя на ветке и болтая в воздухе ногами, он подробно отчитался о выпускном бале и в красках живописал, как всю ночь Стас танцевал с Ножкиной. Маша стоически выдержала, ничем не выдав бури, слепящей душу молниями и оглушающей громами. А через сутки явилась Татьяна без привычного хвоста из парней. Маше удалось тайком спуститься по чёрной лестнице и четверть часа посидеть с подругой в кустах, наслаждаясь летним полднем и ощущением крохотного кусочка свободы после нескольких недель заточения.

— Врёт! — отрезала Татьяна. — Врёт Петро. Как сивый мерин. Стас за всю ночь только один танец станцевал. С мамой на вальс сподобился. Потом до утра по школе бродил. Заглянет в зал минут на пять и снова бродит. В раздевалке долго сидел. Я к нему сунулась, он меня так шуганул. Думала, убью поганца. Не верь Петьке. Это он специально.

Маша легко поверила Татьяне. Обычно при размолвках подруги с женихом Ярошевич вставала на сторону Петро. Она давно и отчаянно болела Стасом, и не в её интересах было открывать Маше глаза на интриги Петьки. Значит, сейчас сказала правду.

Маша дотерпела до вечера, до прихода Петро. Полчаса вглядывалась в наичестнейшую физиономию жениха и сорвалась-таки, запретила ему приходить. Он пожаловался Татьяне. Та прилетела на следующий день. И опять Маша выбиралась к ней по чёрной лестнице, и опять они сидели в кустах на траве. Маша рыдала, захлёбываясь слезами и словами, а подруга расписывала неземную любовь Петро, уговаривала — немного потерпи и всё наладится. Уговорила. Смущённый Петро нарисовался через несколько часов как ни в чём не бывало. Пел песни о походе, в который поведёт невесту сразу после выписки из больницы. Поход переключил внимание девушки. Неделя в безлюдных местах, у красивейшего озера, окружённого старинными и сравнительно новыми легендами. Ладно, сходят в поход, после поговорят.

В поход пошли неполным составом. Татьяну не пустили мама с бабушкой. Стас отговорился неотложными делами. Дорогу до озера Глубокое и обратно к станции Тучково Маша потом всю жизнь вспоминала, как кошмарный сон: болото, чавкающее и хлюпающее под ногами и иногда дотягивающееся жидкой грязью до колен; еле переносимая сырая жара; заливающий глаза липкий пот — и не почешешься из-за накомарника; влажная, горячая одежда; тяжёлый рюкзак, неподъёмнее с каждой минутой; тяжёлые болотные сапоги, одолженные знакомыми; тучи комаров и прочей мошки, облепивших фигуры медленно идущих впереди друзей и тебя саму, плетущуюся последней. Но пять дней у озера показались волшебной сказкой. Один раз прошёл небольшой дождик, остальное время светило щедрое солнце. По утрам над кристально чистой водой расстилался розовато-зеленоватый туман, одуряющим тонким ароматом делились распускающиеся кувшинки, водяные лилии пластали белые, фарфорового качества лепестки. За две бутылки водки парни арендовали на биостанции лодку. Компания вовсю наслаждалась водными прогулками. Купались, ловили рыбу, играли в преферанс. Маша с Петро жили в отдельной палатке и, хотя между ними ничего особо интимного не происходило, считались у ребят состоявшимися мужем и женой. Маша отчаянно доказывала обратное, ей не верили. Она плюнула и перестала огорчаться. Смирилась и с тем, что скоро придётся по-настоящему выйти за Петро замуж. Когда рядом не отсвечивал Стас, сия перспектива не огорчала её до безумия. Планида, значит, такая. Как-нибудь проживём, приспособимся.

За походом последовали вступительные экзамены. Все истинно желающие поступили. Татьяна даже с Ленинской стипендией в первом семестре. Поход сильно сблизил их. При малейшей возможности собраться вместе, друзья стремились собраться, чувствуя себя единым организмом. Институтская жизнь требовала иного, они пренебрегали, тянулись друг к другу, словно намагниченные. Маше облегчение вышло. Через краткий срок после похода, — о, Закревский, провидец! — Петро отбыл в Серпухов, поступать в военное училище. Назад уже не вернулся. Весь август у него шёл курс молодого бойца, отмеченный строгим карантином. В письмах врать ему было легче. Маша добросовестно съездила на присягу, осенью добросовестно наведывалась в училище по выходным с полными сумками домашней еды. Видела постепенное охлаждение к ней Петро и никак не могла отыскать предлог разорвать уже обоих тяготившие отношения. Петро сам от неё отказался, написав в письме "давай расстанемся", чем несказанно облегчил ей жизнь. Но это была совсем другая история, не имевшая отношения ни к друзьям, ни к продолжавшему терзать Машу бессовестному Закревскому.

* * *

Ночь прошла без сновидений. Спала Маша вглухую. Винные пары крепко оградили её от новых потрясений, то есть трансформировавшихся в сны воспоминаний. И хорошо, и правильно. Зря она просила неизвестно кого, чтобы Славка приснился. Если круглосуточно с ним существовать, свихнёшься за сутки. Тем более, что первой её мыслью утром было осознание — Славки больше нет и не будет никогда. Никогда — страшное слово, если понимаешь его значение. Маша понимала. Случались в её жизни горькие потери. И каждую она долго перебаливала, медленно возвращая себя в привычное русло бытия. Близкие, дорогие люди уходили, и Машин мир, кто бы что ни говорил, становился беднее, краски блекли, вкус, цвет, запах — всё оскудевало ещё немного, без надежды восстановиться. Это старило её, делало инертней. Шло подспудное привыкание к затасканной мысли "все там будем". Привыкать не хотелось, натура бунтовала.

Утро представилось Маше серым, осенним, несмотря на лучи солнца, жизнерадостно бьющие в окна. Оживлённый говор мужа и сына, завтракающих, собирающихся на выход из дома, угнетал. Она терпеливо дожидалась, когда один отправится на работу, а другой в институт. Не успела за ними захлопнуться дверь, Маша метнулась к компьютеру. Где же этот чёртов сайт одноклассников? Вот, вот он. Теперь надо выйти в раздел Вернигоры. Пальцы шустро выстукивали сообщение для старого приятеля:

"Шурка, будь человеком, отвези меня на могилу Славки. И чем раньше, тем лучше. Я его любила не меньше вас всех. Вас всех, вместе взятых. Про Татьяну ничего не знаешь? Ребятам привет передавай. Всех помню и люблю".

Уже отправив сообщение, сообразила, что неправильно кое-что сформулировала. Хотела сказать одно, получилось другое. Имела в виду, что любила Славку не меньше, чем его любили ребята. Получилось, будто Славку она любила, а ребят не очень. Надо бы исправить, вдруг неправильно её поймёт Шурик? Поленилась, не стала исправлять. Ведь, по-честному, Славка всегда был ей дороже остальных. Здесь она не солгала. Но могла обидеть Вернигору, остальных. Славка, сам того не желая, всегда и везде оттирал их на второй план, и они на него втайне дулись. Принципиально говорили ему неприятную правду в глаза, ставили на место, одёргивали. И, удивительное дело, независимый Славка очень от них зависел. Больше ни от кого, пожалуй. Он добивался расположения друзей, ценил их и считал одной из основ своей жизни. А они считали себя вправе кое-какие вещи ему диктовать. Они и ей диктовать свою волю пытались. Добрые друзья немало им со Славкой поднагадили, из лучших побуждений, разумеется. Любя и его, и Машу. Взять того же Петро. Их не то содружество, не то братство потребовало от Маши отчёта: по какой причине произошёл разрыв отношений с Петькой, кто виноват и кого следует подвергнуть остракизму? Лично у неё имелся оправдательный документ. Шурик Вернигора долго и внимательно читал то злополучное короткое письмо. Когда по данному вопросу парни между собой провели совещание и сформировали общее мнение, Маша понятия не имела. Знала только, что её оправдали, а Петро постарались забыть, вычеркнув из списка лучших друзей. Он сам облегчил им задачу, впервые навестив бывших компаньонов года через два с лишком.

Маша занималась хозяйственными делами, лила слёзы по безвременно покинувшему этот свет Славке и порой улыбалась сквозь слёзы нечаянно накатившим воспоминаниям. Петро, кстати, женился на Ножкиной, закончившей педучилище и ставшей учительницей начальных классов. После того, как получил офицерские погоны, зашёл к ней наугад в гости и через месяц женился. Прав был Славка, перечисляя военное училище и гарную жинку из "меда" или "педа". Помнится, новость о браке Петро и Ножкиной поразила не одну Машу. Парни высказывались неодобрительно, если верить Маргошке. У них в головах засело: Ножкина должна быть со Славкой, а Маша с Петро. Жизнь развела? Неправильно жизнь поступила, не по чести, не по совести. Закревский сам бросил Ножкину сразу после школы? Гад он, и мы его, как члена нашего дружного коллектива, лечить будем, даром, что уже один раз женат был. Петро, к сожалению, вне пределов досягаемости для строгих внушений и жёстких демонстраций. Маша, после сообщения Марго, обдумала и позицию ребят, и поступки Петро. Пришла к тривиальному выводу: чужая душа — потёмки, мужская — в особенности. Петро давно находился в свободном от старых друзей плавании, и чего заморачиваться его выходками? Вообще-то, с ребятами всегда надо было держать ухо востро, если не хочешь потерять их доброе расположение. Маша с Таней умудрились-таки его потерять, правда, не сразу.

Маша периодически бегала к компьютеру, проверяла, не ответил ли Шурик. Вряд ли ответит раньше вечера. Но вдруг? Вспомнила о последней встрече с ним в начале девяностых, о том, как он сдержанно похвастался об устройстве на работу в солидный банк. У Маши как раз наблюдался крайне тяжёлый период: муж без работы, у самой зарплата мизерная, бесконечные подработки вымотали, серьёзные болезни одолели. Выглядела она не лучшим образом, одета была и того хуже. В глазах Шурика отсвечивали тайное злорадство, презрительное снисхождение. Весь из себя благополучный, в отличие от опустившейся ниже плинтуса Маши, которой так и надо, раз не могла в своё время правильный выбор сделать. Она почувствовала себя уязвлённой и, как бы между прочим, невинно поинтересовалась, не Славка ли ему с работой помог, в банк устроил? Шурик густо покраснел. Ясное дело, Славка.

Кто ещё мог о ленивом Вернигоре хлопотать, кроме Славки? В институт Шурика за собой на прицепе протащил, тянул пять лет, помогая перебираться с курса на курс, дважды с работой помогал, квартиру организовал, когда Шурик женился. Славка своих не бросал. С ним нелегко приходилось, уж больно человек неординарный, да и покрасоваться любил. Друзья комплексовали. Но своих он не бросал никогда, это точно. Помогал, чем мог, если не сопротивлялись. А мог многое. Шёл вверх по карьерной лестнице легко, удачливо. В двадцать шесть докторскую защитил, в двадцать девять стал ректором будущей академии. Дражайшие семёрки вывозили.

Маша разглядывала фотографии, размещённые у Шурика в разделе. Каким солидным стал. Шикарный костюм, приличный галстук. Кабинет внушительный. Брюшко тоже внушительное. И рожа самодовольная. Трудно поверить, что когда-то он серьёзно занимался академической греблей, был сухощавым, подтянутым, мускулистым. Чего Маша не постигала, так это, каким образом Шурик постепенно оттеснил от Славки остальных и превратился в первого его друга. В былые времена Славка предпочитал чаще видеться не с Шуриком, а с Казимирычем, с Серёгой Казимировым. Вернигора терпеливо ждал, подвигаясь вперёд мелкими шажками. Работал под недотёпу, требующего опеки и присмотра, под дурака непонятливого. Сам же... Сейчас Маша вдруг поняла, что Шурик именно работал под дурака, но дураком вовсе не был. Вот сейчас поняла, вспомнив последнюю встречу в троллейбусе, рассматривая фотографии респектабельного и самодовольного банковского работника.

Пока она пребывала в озарении, отмечая для себя несущественные раньше мелкие детали, облитые сейчас пронзительным светом истины, на экране заморгал оранжевый прямоугольничек с надписью "на сайте". О как! Шурик тоже пялится в экран. Одновременно с ней. Наверное, следует подождать ответа, не стоит отходить от компьютера.

Ответа не было. Маша уходила по делам и вновь возвращалась. Безнадёжно. Шурик молчал аж два дня. При том на сайте исправно засвечивался по нескольку раз в сутки. Маша, возмущённая его тупостью, — неужели не понимает, что его видят? — сама написала ему:

"Вернигора, ты свин! Был эти дни на сайте тысячу раз, не мог не видеть моего сообщения. Но предпочёл молча и тайно удрать, пока за хвост не поймали. Или тебе надо было с ребятами посоветоваться, допускать меня на могилу Славки, не допускать? Какие теперь-то могут быть счёты, расчёты, Шура? Если ты по каким-то причинам не можешь, если, не приведи господь, тебя ломает проводить меня на кладбище, то хотя бы напиши: на каком он кладбище, номер участка, как найти могилу. Сама попытаюсь добраться. Для меня это очень важно. Если у тебя есть необходимая информация, то не зажимай, не скатывайся до детсадовских игр в песочнице".