Там, за облаками...

Сразу по окончании сессии в её жизни случилось колоссальное ЧП. И поделиться не с кем, не к кому обратиться за помощью. Мама с папой первый раз за много лет одновременно пошли в отпуск, на радостях взяли путёвки в один из сочинских пансионатов и укатили к морю. Маргошка проводила лето в пионерском лагере. Татьяна уехала в Белоруссию. К десятой степени сестре на свадьбу. Да и не смогла бы Маша честно рассказать о случившемся ни родителям, ни подруге. Но плохо ей было очень. Она с трудом проживала день, с ещё большим трудом терпела ночные часы, заснуть не получалось. На третьи сутки в полночь раздался телефонный звонок.

— Мань, у тебя всё в порядке? — деланно-беспечным тоном спросил Славка. — Тревожно мне почему-то из-за тебя.

Маша намеревалась соврать, мол, всё "хоккей". Но, не успев поздороваться, хлюпнула носом.

— Ты плачешь? — обеспокоился он. — Что случилось?

Маша не плакала, только собиралась пустить пару слезинок. От явственно звучавшей в голосе Славки заботы внутренний барьер рухнул, и она зарыдала.

— Та-а-ак, — протянул Славка. — Понятно. Рассказать не можешь, не получается. Тогда сиди дома и жди меня, я сейчас приеду.

Маша хотела ответить, что по ночам гулять не привыкла, само собой, никуда из дома не уйдёт. И ему никуда ехать не надо. Автобусы не ходят, последняя электричка минуту назад прошла, а такси в их северном медвежьем углу и днём явление редкое. Не успела, Славка бросил трубку. Пришлось остановить солёный водопад, пройтись по квартире веником, кое-какие вещички позапихивать в шкафы, кое-где стереть пыль, помыть посуду и обследовать холодильник на предмет угощения Закревского ночной трапезой. Покончив с необходимыми делами, она села и стала ждать. Время шло, Славки не было. Нервозность в ней нарастала. Надо бы встретить человека. Стоп. Он велел сидеть дома, никуда не ходить. Разминуться можно. А она никуда и не пойдёт, возле дома на улице погуляет.

Она добросовестно кружила возле заколдованной башни и с каждым витком беспокоилась сильнее. В итоге, не выдержала, пошла к станции. Что её дёрнуло пойти туда? Она не знала. Логичнее было к автобусной остановке прогуляться. Вдруг Славка такси сумеет поймать? Или до магазина "Белгородец" дошлёпать. Оттуда почти по прямой, — весьма, надо признать, извилистой, — пешком часа полтора идти. У Славки ноги длинные, он способен и за час дорогу осилить. Нет, её тянуло к станции и всё тут. Мысль о возможности разминуться настойчиво свербела в голове. Ноги приказов не слушались, упрямо несли Машу вперёд.

Она подошла к станции удивительно вовремя. Из-под низкого, массивного железнодорожного моста, из темноты между опорами неторопливо вынырнул товарный состав. Локомотив свистнул, набирая скорость, таща за собой цепочку низких платформ с щебнем и песком. Маша подошла ближе и остановилась, провожая взглядом товарняк. Редкие фонари скудно освещали рельсы, шпалы, бурую утоптанную землю и свеженасыпанный гравий, призванный изображать откос. Зачем она пришла сюда? Славка, верно, уже добрался, ищет её, ругает за бестолковость.

Из-под моста, из глубокой темноты, только что выплюнувшей товарный состав, явилась вдруг высокая, гибкая тень. Стремительно приближалась, обретая черты Закревского.

— Ты что тут делаешь, ненормальная? Я тебе где сказал сидеть? А если пристанет урод какой-нибудь? — у Славки имелись веские основания сердиться. Время от времени к Маше действительно приставали всякие уроды. К счастью, эти приставания до сих пор благополучно для неё заканчивались.

— Не ругайся, я тебя ждала. Ты как добрался? От Ховрино по шпалам?

— Что я, заболел, по шпалам топать? Днём-то неудобно, уж тем более ночью. Я на платформе с песком доехал, а у моста спрыгнул.

— А на платформу как попал?

— На станции болтался, думал, может, какая запоздавшая электричка пойдёт. Смотрю, мимо платформа с песком едет. Я туда прыгнул и здесь сошёл, отряхнуться даже успел.

Маша представила скорость проехавшего товарняка, прыжок на гравий, и у неё от ужаса помутилось в глазах. Она невольно пошатнулась, тут же очутившись в руках у Славки, крепко прижатая к мускулистой груди.

— Никогда так больше не делай, слышишь? Иначе я умру от страха за тебя.

— Брось, Мань. Я счастливчик. Меня мои семёрки вывозят. Лучше давай, говори, что у тебя стряслось?

Запоздалый страх отступил немного. Она, продолжая утыкаться носом в тёплую грудь Закревского, где редко и сильно, очень отчётливо стучало сердце, поведала о своём ЧП.

— Глупышка ты, Мань. Это такая чепуха. Через год ты смеяться будешь, вспоминая.

— Тебе легко говорить! Не с тобой приключилось. А мне, знаешь, каково?! Я даже таблеток наглотаться хотела.

— Каких?

— Элениума.

— У тебя есть элениум? Он же только по рецептам.

— Папе год назад курс лечения назначили. Он уколы сделал, а таблетки пить не стал. У нас целых две пачки до сих пор валяются.

— Так, они ещё и просроченные! Выброси их! Поняла? Как додумалась только?! И не смей никогда на себя руку поднимать! Нет в жизни ничего, что заслуживает самоубийства. Жизнь вообще штука замечательная. Она хороша и удивительна, даже когда тебе пинки отвешивает.

— Как у тебя всё просто.

— Манька ты, Манька моя, — он легонько поцеловал её в макушку. — Совсем ты ещё девчонка. Малыш лет пяти.

— Ты у нас очень взрослый.

— Повзрослей вас всех буду. Ну, что опять сырость развела? Совсем мне рубашку промочила. Мань, тебе на самом деле очень повезло. У тебя, в отличие от других, есть я. И если с тобой случится беда или просто станет хреново, тебе будет достаточно позвонить мне и сказать об этом. Я прибегу в любое время дня и ночи, в любое место. Ну, обещаешь?

— Что обещаешь? — сглупила Маша.

— Звонить в трудные моменты?

— Да.

Они наконец тронулись с места. По-прежнему крепко обнимаясь, медленно пошли к заколдованной башне. Ночь была душистой, тёплой, цикадистой. Тени их причудливо ломались в свете редких фонарей. Шаги звучали гулко. Вокруг ни души. Вдалеке лаяли собаки. Хорошо. И они не стали заходить к Маше домой. До рассвета гуляли по дворам, делясь разной чепухой. Славка отвлекал внимание от случившейся с Машей беды, рассказывал удивительные истории, свежие анекдоты. Вдруг поведал ей об отце и своём преклонении перед ним. Короче, всячески забалтывал. И заболтал-таки. Рассвет они встретили на скамейке перед заколдованной башней. Маша сидела отплакавшаяся, усталая и тихая. Славка плашмя лежал на скамье, согнув углом длинные ноги и положив голову на колени к девушке. Он рисовал перед ней картины счастливого будущего, а она перебирала его светлые, мягкие волосы, почти не слушая. Удивлялась, что ни разу не прозвучало сакраментальное имя Алина.

Ни Татьяне, ни парням никогда она не рассказала о его ночном марш-броске ей на помощь, как молчала о его индивидуальных визитах к ней. О других случаях, когда он прибегал по её зову, тоже долго никому не рассказывала. Он не просил её молчать. Она сама не хотела посвящать посторонних в их тайный, странный и зыбкий мир, в котором не было места ни одному постореннему.

Целое лето она не видела Закревского. Постепенно начала привыкать, что он, непоседа, не в состоянии долго находиться подле неё. Нет, он не скучал в обществе Маши. Но в нём вырабатывалось слишком много жизненной силы, слишком много весёлой и кипучей энергии, требовавших постоянного острого действия и смены декораций. Он ненавидел неизменную стабильность, ненавидел малейшее ограничение его свободы со стороны, ненавидел застывшие формы, унылость, бездействие. Человек-праздник, человек-фейерверк, Славка всегда ассоциировался у Маши с извергающимся вулканом при их ссорах и с бодростью, непрестанным движением, с целенаправленной созидательной деятельностью в мирные их периоды. Вечные проекты, планы, поездки, дела нужные и просто интересные. Успеть за ним порой не было никакой возможности. Торопился жить человек. Почти всегда оживлённый, он действовал на неё, как глоток шампанского. Увы, нечастого. Набегавшись где-то на стороне, всегда возвращался к ней, усталый, изредка и опустошённый. В её обществе отдыхал, набирался сил, оживая, и, восстановив необходимый градус жадности к жизни, вновь исчезал в неизвестном направлении на неопределённое время. Иногда Маша отождествляла себя с колодцем в пустыне, мимо которого Славкины верблюды никак не могли пройти. Пыталась свои представления зарифмовать:

Не приходи — колодец старый пуст.

Иссяк источник влаги не ценимой.

А если нет, пусть не коснётся уст

Вода живая, суть души гонимой.

Ты столько раз куда-то уходил

И возвращался, жаждою влекомый.

И столько раз дыханием мутил

Источник этот, хорошо знакомый.

Ты целый караван мог привести.

Верблюды жадно пили мою воду.

Пятьсот идей ты мог изобрести.

И я терпела всё тебе в угоду.

Ты здесь, бывало, долго отдыхал

В тени дерев, что выросли случайно.

Но вспомни, что ты мне взамен отдал?

Пусть ненароком, нехотя....

Дальше у неё получалось уж вовсе коряво, и лишь слова "иди, мой друг, вода не твой удел" радовали точностью соответствия мыслям и чувствам.

Татьяна её не понимала или не хотела понимать. Стремилась сохранить единство старой компании. Постоянно подбивая на совместные культурные вылазки и традиционные вечеринки. Маша шла у неё на поводу неохотно. Компания, в которой происходили необратимые изменения, по всему, разваливалась. На вечеринках парни стали сильно напиваться, зажимать девушек в мало-мальски удобных местах, точнее, где придётся: на кухне, в коридоре, в ванной комнате. Распускали руки, целовали припадочно. Доходило иной раз до спущенных дрожащими руками штанов. В трезвом состоянии парни обвиняли девушек в недопустимо вольном поведении, называли некрасиво, переваливая с больной головы на здоровую. Нормально держался один Болек. Татьяна негодовала:

— Ты только посмотри на этих свинтусов! Мы, видите ли, нехороши. Можно подумать, мы их зажимаем и ремни им расстёгиваем!

— Нет, конечно, — страдальчески скривилась Маша. — Но ведь позволяем себя целовать? Не бьём по морде, не кричим "пусти, придурок".

— Может, лапать себя позволяем?

— Нет, — вздохнула Маша.

— Мы их жалеем, гадов. Им и целоваться пока не с кем.

— Прав был Славка.

— Да? — заинтересовалась Татьяна. — Ты обсуждала со Стасом эту проблему? Когда?

— Давно. Весной ещё. И тогда проблемы не было. Она всего лишь предполагалась.

— Ты не темни, не уводи в сторону, — потребовала Ярошевич. — Что тебе Стас говорил?

— Боялся, скатимся к групповухе, и дело закончится плохо. Судя по всему, к групповухе мы все и придём. Лично я не хочу. Мне противно. Завязывать с вечеринками пора...

— Ну да, — не дослушав подругу, рассудила Татьяна. — А Стас у нас чистенький. Учитель жизни. Парни на стену скоро без женщин полезут, а ему всё нипочём. Он на стороне пробавляется. Сам бабник невозможный. А мы рядом с ним грязными выглядим.

— Он свою грязь в компанию не тащит, — заступилась за Славку Маша. — Друзья для него — святое. Он за нас переживает. Может, он прав, Тань, а?

— В чём? — нахмурилась Татьяна.

— Свой опыт надо получать на стороне и в гнезде не гадить.

— Ну, милая, для этого надо хоть изредка из гнезда вылетать.

— А я уже...

— Что уже?

— Вылетела. Я, Тань, влюбилась.

— Да ты что? А как же Стас?

— Славка здесь причём?

— Он знает?

— Пока нет.

— Знаешь, что будет, когда он узнает?

— Не знаю, и знать не хочу.

— Он или тебя по стенке тонким слоем размажет, или сам непоправимых глупостей наделает.

— Ты хочешь, чтобы я всю жизнь провела в ожидании, когда он решится на что-нибудь определённое? А если не решится? Вот сколько уже лет ты его дожидаешься? Он бегает, наслаждается, живёт на полную катушку. А мы с тобой под охраной парней, под строгим присмотром и с лимитированными развлечениями, лишний раз на дискотеку не сходить — обиды смертельные, с лимитированным кругом общения. Надоело. Человек я или...

— Или, — перебила Татьяна.

— Фигушки! У меня с прошлой субботы новая жизнь началась. И новые друзья появились.

— Иди ты. Познакомишь?

Маша познакомила. Татьяна без проблем втянулась в найденную подругой новую жизнь, надолго там не задержавшись. В чём-то у неё определённо имелось сходство с Закревским. Легкомысленность, вероятно, их роднила, стремление к новым, ярким впечатлениям. Маша не сожалела, что Татьяна недолго делила с ней радости новой жизни. Маша была влюблена. Взаимно. Мир окрасился во все цвета радуги. Новая история казалась красивой, как в кино, над ухом пели незримые флейты. Четыре месяца сплошного дурмана. Она не встречалась со своей компанией, ни разу никому не позвонила. Позвонил ей Шурик Вернигора.

— Мань, ты куда запропастилась?

— Шурик, не называй меня, пожалуйста, Маней. Терпеть не могу.

— А Стасу, значит, можно?

— Можно. У него особые заслуги.

— Какие?

— Не скажу.

— Подумаешь! Больно надо!

— Тогда тем паче не скажу, коли тебе всё равно не надо. Как твои дела, Шурик? Какие новости? Мы давно не виделись.

— Во! Я потому и звоню, — обрадовался Вернигора. — Пора бы собраться. Тут у Казимирыча день рождения скоро. Пойдёшь?

— А он зовёт?

— Ясен пень. Куда мы без вас с Танькой? Подарочек Серёге мы присмотрели. С тебя пятёрка. За деньгами, если хочешь, я сам заеду, или с Танькой передай. В следующую субботу, к шести.

— Договорились.

— Может, тебя того... сопроводить? — неловко спросил Шурик.

— Для чего? — не поняла Маша. — Сама как-нибудь доберусь. Где Серёжка живёт пока не забыла.

— И это, Маш, я тебя попросить хотел, — смутился Шурик. — То есть, не один я, все ребята просят. Ты со Стасом, с одной стороны, помягче будь, а с другой — не морочь ему голову, ладно?

— Чего-чего? — обалдела Маша. — Славка сам кому угодно голову заморочит. И вообще, я не поняла, что за наезды?

— Чего там понимать?

— Шурик, не мямли. Поясни кратко и чётко.

— Мы, короче, тут посовещались...

— Мы — это кто? — уточнила Маша, перебивая Вернигору.

— Мы все. В общем, посовещались и решили, что не надо вам со Стасом никаких дел иметь. У него своя жизнь, у тебя своя. Ты сейчас нехорошо себя с ним ведёшь, Маш, некрасиво. Ты там по слухам в очередной раз замуж собралась?

— Сбрендил, Шура? Никуда я не собралась. Клевета и грязные инсинуации. Нет, мне нравится — я себя нехорошо веду! А Славка — божий одуванчик?

— Не, ну он тоже... Короче, Маш, я тебя предупредил.

Бедный Шурик, верно, вспотел там, на другом конце телефонного провода. Но, собственно, что он себе позволяет? Что они все себе позволяют? Не их, в принципе, дело, не им решать. Предупредили они! А если она их не послушает? Они ей бойкот объявят, из компании выгонят? Так она и без того им четыре месяца на глаза не показывалась. И дальше без них обойтись способна. А Славка... Славка далеко не всегда хотел её видеть в окружении друзей. Чаще предпочитал бывать с ней наедине. Либо выдёргивал куда-нибудь, либо несколько часов кряду сидел у неё дома. Мама относилась к Славке с некоторой подозрительностью. Ей женский опыт и интуиция подсказывали не доверять Закревскому, этому мотыльку. Папа, наоборот, из всех приходящих в дом парней выделял только Славку. Встречал и провожал крепким рукопожатием, выходя для этих церемоний в прихожую.