Там, за облаками...

На день рождения Казимирыча Маша пошла. Вела себя тихо, мирно. Весь вечер просидела на диване, ни с кем особо не разговаривая. Наблюдая со стороны, крепилась во мнении, что компания уже не та и трещит по швам. Все они взрослеют понемногу, интересы начинают расходиться. Скоро разбегутся в разные стороны окончательно.

Но второй курс они продержались и даже половину третьего, пока не женился Славка и не вышла замуж Татьяна.

Честно говоря, Маша не заметила весну второго курса. Не знала, тёплая ли она, дождливая ли. Её четырёхмесячный любовный угар в один прекрасный день закончился. Иллюзия взаимности лопнула мыльным пузырём, умолкли невидимые флейты. Маша осталась одна, измученная бурным и некрасивым эпилогом взаимоотношений с предметов своих обманувшихся чувств. Ей было плохо до изнеможения. Шли дни, недели, легче не становилось. Славку звать в утешители она не хотела. Тогда надо честно рассказать ему о четырёхмесячном сумасшествии, а как раз на это она бы никогда не решилась. Боялась навсегда потерять его. Одно дело — лёгкие, необременительные романы, которые Славка всерьёз не принимал, подсмеивался. Другой коленкор — настоящие, как ей тогда казалось, чувства. Славка выслушает, утрёт слёзы и сопли, поддержит, после чего исчезнет навсегда, на глаза больше не покажется.

Маргошка подтверждала опасения сестры. Она доросла до пятнадцати лет и весла самостоятельную политику. Для начала свела крепкую дружбу с сестрой Болека и влюбилась в Закревского. Со свойственным её поколению бесстыдством проявляла инициативу, вела на Славку загонную охоту, чуть не еженедельно назначая ему свидания. Маша ахала и возмущалась, читала младшей сестре лекции о чести, достоинстве и гордости, необходимых молодой девушке. Маргошка хихикала. Утверждала, что под лежачий камень вода не течёт, и продолжала баловать себя свиданиями с Закревским. Славка, к недоумению Маши, великодушно ходил к Маргошке на встречи. Зная беспринципность Закревского в отношении почти ко всем женщинам, то, как легко он заводил себе девушек, спал с ними и легко потом расставался, Маша очень боялась за сестрёнку. Тем более, Славка не умел бросать девушек красиво. За ним тянулся длиннющий шлейф из разбитых сердец, ночных слёз в подушку и, вероятно, пищала где-нибудь, суча ножками, парочка незаконнорожденных младенцев. Разбитого сердца для сестрёнки Маша не хотела. Младенца тем паче.

— Не боись! — Маргошка, сравнявшаяся в росте с сестрой, покровительственно похлопывала её по плечу. — Подумаешь, пару раз целовались. Он способен только о тебе говорить, на остальное его не хватает. Импотент уже, наверное.

— Господи, Маргошка! Где ты таких слов нахваталась? Тебе их по возрасту знать не положено.

— Проснись, Маша, — дразнила её сестра. — На дворе восьмидесятые годы двадцатого века, не девятнадцатого.

— Ты допрыгаешься, — обещала Маша. — Я молчу, молчу, а потом всё маме расскажу.

— Ой, напугала. Я вся дрожу. О чём расскажешь-то? — насмешничала сестрёнка. — Не было у нас ничего. Не поддаётся он на мои провокации.

— Ещё не хватало, — сердилась Маша. — Очень хорошо, что не поддаётся.

— Слушай, Маш, — у Маргошки снова вспыхивали издевательские искорки в глазах. — Как ты принимаешь подарки?

— С благодарностью, — терялась Маша, не понимая, куда клонит сестра.

— Научи, а?

— Чему? Подарки принимать? Ну, улыбаешься, спасибо говоришь.

— Не то. Так и я умею, и все.

— Тогда я не знаю, о чём ты.

— Стас в прошлый вторник сказал мне, что никто не умеет принимать подарки так, как ты. Поэтому ему хочется делать тебе подарки ещё и ещё.

Ах, вот о чём речь. Маша пожала плечами, притворившись непонимающей. Славка не стал объяснять Маргошке, всё равно она не поймёт. Ну и Маша не будет. Смысла нет. Для начала надо уяснить, что подарки бывают разными. Стремление человека сделать тебе приятное — уже подарок. Обычная прогулка по дворам микрорайона может превратиться в бесценный дар. Или не превратиться. Зависит от твоего восприятия, от твоей системы ценностей. Идею легко растолковать и пятнадцатилетней девочке, но в душу эту идею вложить невозможно. Как невозможно удачно имитировать радостный блеск глаз, счастье, бьющее изо всех пор при получении очередного "подарка".

Памятуя о некоторых высказываниях Маргошки, Маша, разумеется, не могла себе позволить обратиться к Славке за утешением. Обещание обещанием, а плевать человеку в душу, да к тому же человеку, близкому и дорогому для твоего сердца, просто преступление. Она терпела, сколько могла.

Как-то позвонил Вернигора, поинтересовался, куда обе девушки запропастились. Поделился разными незначительными новостями. Работая под дурака, вытянул из неё, насколько ей сейчас плохо. Не физически, морально.

— Знаешь, кто лучший в мире утешитель?

— Карлсон, — моментально откликнулась Маша, про себя подумав, что Славка.

— Не, лучший в мире утешитель — вечер с друзьями. Собирайся и приезжай сейчас к Болеку. Посмотрим футбол, пивка попьём.

— Я пиво не пью, — отказалась она.

— А мы тебе винца купим, сладенького.

— И пирожных полдюжины.

— Это по-нашему сколько?

— Шесть штук.

— Не растолстеешь?

— Да вы разве позволите? Почти всё сами и слопаете.

С того дня и повелось. До сессии по субботам Маша тихо напивалась в компании друзей, постепенно приобщаясь к пиву. Остановить её было некому. Татьяну где-то носили черти, дома никогда не застанешь. Появлялась она редко, ненадолго, на расспросы отвечала уклончиво.

Сессия заставила очнуться, прочухаться немного. На лето они обычно с ребятами расставались. Парни под водительством Славки отправлялись на юга за курортными романами. Девчонки катались друг к другу на дачи, гуляли по Москве, пролёживали бока в пляжной зоне Левобережья и Серебряного бора. Маша рассчитывала на летний отдых от пьянок в обществе друзей. Славка в субботних посиделках участия не принимал, она за апрель и май его ни разу не видела. Ребята объясняли, мол, у него куча неприятных хлопот, каких именно — не уточняли, уходили от прямых ответов. Но отсутствие в компании Закревского вовсе не означало его полной неосведомлённости в том, как стремительно Маша теряет лицо. Ей не хотелось с ним встретиться. Он ведь обязательно откомментирует недостойное поведение девушки, со стыда сгоришь. Потом когда-нибудь, позже встретятся, лучше осенью.

Встретиться им пришлось раньше. Заехал Вернигора, попросил чаю с клубничным вареньем. Чаёвничая, поставил в известность:

— У Стаса отец умер. Скоропостижно.

Маша онемела, замерла, не донеся ложку с вареньем до рта. Славка отца обожал, преклонялся перед ним и старался во многом подражать. Мама её, неосведомлённая о некоторых сторонах жизни Закревского, напротив, заинтересовалась:

— Отчего умер?

— От инфаркта, кажется. Я в таких делах не разбираюсь.

— Молодой?

— Сорок два года.

— Ой, какой молодой, жить ещё и жить. Болел, наверное?

— Не-а, пришёл домой, стал в прихожей ботинки снимать, схватился за сердце и упал. Анастасия Михайловна подбежала, а он уже того... не дышит. В минуту умер, представляете? Маш, ты куда?

— Звонить Славке, — крикнула девушка из прихожей.

— Не надо. Ему сейчас не до тебя. Сама должна понимать. И ездить к нему не надо. Я тебе это, как его лучший друг, говорю. Всё равно мы сейчас тебя к нему не подпустим.

— Кто это мы? — с неприязнью спросила Маша, вернувшись к столу. — Ты, Лёлек с Болеком, Казимирыч?

— Ну, вот видишь, без подсказки догадалась. Пойдём лучше погуляем.

— Куда? — Маша невидяще смотрела на его простое и симпатичное в этой простоте лицо.

— Да хоть к вам в парк. Я при тебе эту неделю неотлучно буду. Меня ребята приставили на случай твоих выбрыков.

Пожаром полыхнула в её душе злость. Опять они ей указывают, опять роль господа бога на себя берут.

— Тогда сиди за дверью на коврике. Сторожи, чтоб не сбежала, — девушка встала и ушла из кухни в их с Маргошкой комнату, в раздражении громко хлопнув дверью.

Шурик, по привычке кося под недалёкого парня, не уехал. Спокойно напился чаю в обществе Машиной мамы и вернувшейся с гулянки Маргошки. После чего, немного обиженный, притопал к ней в комнату извиняться, объясняться. И канифолил Маше мозги до позднего вечера. На следующий день Маша остыла, поразмыслила, выслушала аргументы мамы и сестрёнки и... решила подчиниться требованию друзей.

Через неделю она ругала себя за внушаемость. Всякие там Шурики и Лёлеки-Болеки вообразили себя всё знающими лучше других и понимающими глубже других, уроды самодовольные. Татьяна, объявившись весьма неожиданно, потащила её в кино на поздний сеанс. Возвращалась домой Маша одна и уже в темноте. Возле подъезда на памятной скамейке её дожидался Закревский. Увидев девушку, тяжело поднялся и неуверенно пошёл на сближение. Пошатывался. Разочек его здорово занесло. Он был пьян до умопомрачения.

— Маня, где ты ходишь? Почему, когда ты нужна, тебя нет?

— Славка, мамочки мои, да ты на ногах не держишься! — выдохнула она изумлённо и вовремя подставила плечо пошатнувшемуся парню. Он всей тяжестью навалился на её узкое плечико. Обнял. Уткнулся носом Маше в волосы, пробормотал:

— У меня отец умер, Маня.

— Я знаю, Слав. Тише, тише, друг мой, осторожно. Вот так, молодец. Пойдём ко мне?

Славка, услыхав её "я знаю", отшатнулся, чуть не упав, замахал руками. Маша едва его удержала.

— Нет, — пьяно заупрямился он. — Пойдём на лавочку. Памятная лавочка, правда, Мань? Когда это было? Год назад?

Он, шатаясь и делая неровные шаги, не прекращая обнимать Машу за плечи, трактором тянул её к скамейке. Она с трудом сопротивлялась.

— Мы здесь сидели, помнишь? Мы были такими счастливыми. Разве нет? Год назад. Всего год назад, Маня! И куда счастье делось? Нет его, ку-ку. Все вокруг сволочи, я знаю. Хорошие люди уходят, а сволочи остаются жить. Почему?

С пьяным полезней не спорить, полезней поддакивать и исподволь, незаметно направлять их в нужную сторону. Маша перестала сопротивляться, обняла Славку за талию и вместе с ним побрела к скамейке. Но он вдруг остановился, больно схватил девушку за плечо, резко развернул к себе, спросил почти трезво:

— Если ты знала, что у меня отец умер, почему не приехала? Не позвонила даже. Мне было плохо, я никого не хотел видеть, но тебя я ждал. Тебя я ждал, Маня!

— Меня не пустили. Мне запретили с тобой встречаться, — она стыдилась смотреть ему в глаза, рассматривала пуговицу на его ковбойке.

— Кто? Кто тебе мог запретить? Мама с папой? Ты взрослый человек, Маня! Сама должна решать...

— Наши с тобой друзья запретили, — Маша тихонечко разворачивала его в направлении подъезда, влекла за собой незаметно.

— Врешь! — он опять остановился. — Не могли они запретить!

— Ещё как могли. И не первый случай уже. Они Шурика ко мне приставили, караулить. Шурик мне, на правах твоего лучшего друга, несколько дней по ушам ездил, какая я для тебя отрава и как тебе существование порчу, — Маша незаметно перевела дух. Они миновали подъездную дверь и теперь находились перед лестницей. Подняться на второй этаж с неповоротливым, запинающимся Славкой представлялось ей титанической задачей.

— Нашла лучшего друга! Шурик, ха! Мой лучший друг — Казимирыч. Неужели не знаешь? Не-е-е, знаешь ты всё, только врёшь зачем-то.

— Да твой Казимирыч меня вообще едва терпит. Дай ему волю, он меня в порошок сотрёт. И первый к тебе не подпустит.

— Это он ревнует. Меня к тебе. Или тебя ко мне? Тьфу, запутался... Как правильно-то?

Они медленно преодолевали ступеньку за ступенькой. Остановились на площадке между маршами, отдышаться, передохнуть.

— Какая разница кого он к кому ревнует? Главное, волю свою навязывает. А мы почему-то делаем по его хотению.

— Не-е-е, разница есть. Одно дело, если ты ему мешаешь, и совсем другое, если он глаз на тебя положил...

— Кто? — не поверила Маша. — Казимирыч?! Да в гробу он меня видел, в белых тапочках. Танька у нас вон, какая красавица. И вокруг полно обалденных девушек... — она не договорила, потому что ладони Славки обхватили её лицо, приподняли его.

— Девушек много, а ты такая одна, — почти прошептал он и накрыл своими губами её губы. Целовал долго, нежно. Оторвался наконец, дав себе и ей возможность нормально подышать. Шепнул: "Молчи, не говори ничего". И снова начал её целовать. Нежно и бережно.

Только невменяемому человеку приспичит целоваться с девушкой возле нижнего сектора мусоропровода. Запах спугнул их через некоторое время, погнал наверх. И сколько-то они ещё целовались перед дверью квартиры. А потом Маша затащила Славку к себе. Отец уже спал, он всегда рано ложился. Мама выглянула, поприветствовала, выразила соболезнование.

— Мам, мы посидим тихонько на кухне? Нам со Славой поговорить надо.

— Зачем на кухне? Сидите в маленькой комнате. Рита отпросилась, у Гали сегодня ночует, секретами делится, — улыбнулась мама и ушла спать.

Они сидели долго. Не целовались, ждали, пока за стеной перестанет кряхтеть и охать старенький диван, мама закончит ворочаться с боку на бок, заснёт крепко. Пока ждали, беседовали тихо. Расположились на софе, как год назад на скамейке. Маша сидела в углу, Славка лежал, положив голову ей на колени. Вспоминал отца.

— Он необычный человек был. Это все чувствовали. Ему прямая дорога на самый верх открывалась.

Маша видела несколько раз Владислава Николаевича. Помнится, при первой встрече поразилась, какой он невысокий и щупленький, невзрачный. По отзывам сына, он представлялся гигантом. Славка его перерос головы на полторы и перемахнул в ширине плеч, в мускулатуре. Очень тихий на посторонний взгляд, очень спокойный, вежливый и скромный человек. По внешнему виду — ничего выдающегося. А ближе познакомиться с ним не довелось. Славка никогда и никого не звал к себе в гости.

— Знаешь, он постоянно что-нибудь придумывал. Всегда неожиданно. Представь себе: вечер, уже довольно поздно, мама в халате перед зеркалом сидит, бигуди на ночь накрутила, лицо кремом мажет. Приходит с работы отец и командует: "Настя, собирайся. Я тут договорился, мы сейчас по Москве-реке на теплоходе поплывём, покатаемся. Ночная экскурсия. Машина внизу ждёт. Вино и фрукты в машине". И приходится маме в три минуты стирать крем, снимать бигуди, одеваться. Или в ресторан её везёт. Или в театр. Возил, — поправился Славка.

— И цветы просто так дарил, не на праздники? — затаив дыхание, спросила Маша. Больно знакомую картину он ей нарисовал.

— Вот именно, что дарил. Больше никогда не будет, — вместо выдоха у Славки получился тихий хрип.

— Как же ты маму сейчас одну оставил? Ей ведь тяжело, наверное, плохо?

— Я ей уколы снотворного делаю. За два дня научился. Снотворное с успокаивающим эффектом. Врач прописал. А медсестра только первые дни ходила, потом отказалась. Тяжёлых больных у них много. Можно было деньги ей заплатить. Денег не жалко. Но постороннего человека сейчас видеть не хочется. Я маме делаю укол, жду часик-полтора. Как лекарство действовать начинает, я маму — в постель, сам — шататься куда-нибудь. Не могу дома находиться. Куда взгляд ни кину, везде следы отцовские.