Там, за облаками...

— Мы с тобой, Маня, люди особенные, неординарные, непохожие на других. Таких во все времена мало, — Стас отпил вина, промокнул губы салфеткой.

— Грубо льстишь, Стас. Меня-то хоть не забалтывай. Или тебе Татьяны недостаточно?

— Отнюдь. Никакой лести. Одна констатация существующего факта, — он пропустил замечание о Татьяне мимо ушей намеренно. Чувства Ярошевич периодически его утомляли.

— Ну, себя, любимого, ты никогда не обидишь, а я по какому случаю к лику святых причислена? — Маша ненароком уронила на пол вилку и старалась отвлечь внимание Стаса от своего промаха. Ей было невероятно стыдно. Она носком туфельки доставала вилку из-под стола, вилка упрямилась, хулиганила. Подскочил официант, нагнулся, выдернул вилку, зацепившуюся в процессе борьбы с туфелькой за каблук. Быстро переменил Маше прибор. Стас снисходительно и ласково усмехался. Отлично видел вилочную эпопею, она его позабавила.

— Мы с тобой действительно похожи. Ты не заметила?

— Оба самовлюблённые эгоисты?

— Фу, как грубо, Маня. И не притворяйся, что не понимаешь меня. Отлично понимаешь.

— Не уверена. Но если ты считаешь, что мы похожи с тобой и не похожи на остальных, — Маша вдруг решила обратиться к нему с просьбой, с которой давно хотела подъехать, но не знала, как, — можно, я буду называть тебя Славиком? Так ведь тебя никто не называет, верно?

Стас растерялся. Он явно клонил в несколько иную сторону и не ожидал от Маши резкого поворота курса. Придя в себя, проворчал:

— Нашла Славика. Какой я тебе Славик? Это для малыша хорошо, не для двухметровой дубины. Развели с Танькой уси-пуси: Шурик, Лёлек, Болек. Теперь ещё и Славик. Уволь, дорогая.

— А просто Славой можно? Имя знаковое, говорящее. Разрешаешь?

Стас несколько мгновений обдумывал. Заем вальяжно откинулся на стул и барственным тоном изрёк:

— Разрешаю. Пользуйся хорошим днём и моим расположением. Но только тебе разрешаю, так всех и предупреди, особливо Татьяну.

С той минуты он стал для неё Славкой, и больше никогда она не называла его Стасом, даже мысленно.

Из ресторана они на такси поехали кататься по Москве. Шофёр нарезал кругов пять в историческом центре и обернулся к Славке:

— Дальше куда ехать?

Закревский, на сей раз устроившийся на заднем сидении рядом с Машей, державший её за руку и увлечённый разговором одновременно ни о чём и обо всём на свете, отстранённо спросил:

— А где мы?

— На набережной, — недовольно ответил шофёр. Пассажиры-юнцы, по всему, совершенно влюблённые, не нравились ему отчего-то.

— Ну и езжайте вдоль набережной, — не глядя на сердитого дядю, сказал Славка.

— В какую сторону?

— В какую вам больше нравится.

Сердитый дядя отвёз их к чёрту на куличики, туда, где закончилась одетая в камень набережная. И отказался везти назад, в центр.

— Расплачивайтесь и выходите, не повезу, — зарычал он в ответ на просьбу Маши. Она чуть не плакала. Славка подмигнул ей одобряюще, расплатился по счётчику, из вредности словно забыв про чаевые, вышел сами и извлёк из машины её. Такси моментально рвануло с места.

— Вот гад! — выдохнула Маша вслед. Она стояла на сырой глинистой земле, вокруг валялись ломаные доски, битые кирпичи, ржавая арматура. И только кромка невысокого берега радовала зелёной травкой. Между девушкой и тем местом, где начинался асфальтовый тротуар, раскинулась гигантская лужа, заполненная жидкой грязью — не перескочить.

— Не переживай, Мань, что-нибудь придумаем. Я ему, правда, все деньги отдал, до копейки, — хохотнул Славка. Маша порылась в карманах плаща, побренчала монетками.

— У меня копеек двадцать пять найдётся. На метро и автобус хватит. Только до метро ещё добраться надо. Вот куда теперь идти?

— Доберёмся, — обнадёживающе пообещал Славка. — Пойдём в ту сторону, откуда приехали.

— Пешком? — ужаснулась она.

— У тебя есть другие варианты? Вот то-то.

— Нет, ну какой всё-таки гад этот дядька! — Маша не умела сразу справляться с огорчениями. — Так всё хорошо было. За что он нас кинул?

— Он позавидовал, Мань. Он дико позавидовал. У него никогда не было такой красивой девушки и такого чудесного дня. Пойдём, Мурзик?

— Как? — чуть не заревела она. — Я же просто застряну посреди этой... этой... Туфли точно потеряю.

Славка внимательно осмотрел лужу, прищурившись, смерил глазом расстояние. И, кажется, нашёл выход. Снял ботинки, носки, — Маша поёжилась, бр-р-р, — аккуратно закатал брюки до колен. Сунул свою обувь Маше в руки.

— Подержи.

— Зачем? — не сообразила девушка.

— Подержи, сказал.

Она послушалась. С интересом уставилась на стёсанные по внешнему краю каблуки его ботинок. Один знакомый, работавший в сапожной мастерской, умел точно определять характер человека по характеру и степени изношенности его обуви. Иногда делился с Машей своими знаниями. Не применить ли его уроки сейчас, — подумалось ей. И в тот же момент она вознеслась, не успев охнуть. Славка держал её на руках, крепко прижимая к своему телу.

— Обними меня.

— Что?

— За шею обними, мне легче будет.

О, как мешали его ботинки, букет, сумка с тетрадями, в конце концов оказавшиеся прижатыми к его затылку. Нет, сумка была на длинном ремешке, раскачивалась, равномерно стукаясь о его спину. Он ругнулся, одновременно нежно глядя Маше в глаза, и ещё крепче прижал к себе. Тело его, под слоем из куртки, рубашки, майки, казалось гладким, мускулистым, крепким и очень горячим.

Медленно, осторожно нашаривая босыми ногами твёрдую почву в непролазной грязи, Славка преодолел лужу. Медленно же опустил Машу. Опустил, но не отпустил. Продолжал прижимать так тесно, что между их телами нельзя было лезвие бритвы просунуть. Ботинки и букет торчали над его головой тремя заячьими ушами. Он тяжело дышал. Но, странная штука, никто не поверил бы, не поцеловал Машу, ожидавшую поцелуя с закрытыми глазами. Ну да, она же пока числилась невестой Петьки.

— Ноги мёрзнут, — незнакомым голосом сообщил он и, взяв у неё из рук свои ботинки, поспешил к Москве-реке. Пока он мыл ноги, обувался, приводил в порядок брюки, Маша определяла для себя, радоваться ей или огорчаться, и как воспринимать поступки Закревского? Ничего не решила, запуталась окончательно. Славка, повеселевший, потянул её за руку.

— Пойдём. Выше нос, Маня. Всё впереди. И метро с автобусом там же. Хочешь, я тебе стихи почитаю?

— Хочу, — согласилась Маша. — "Евгения Онегина" хочу. Кто-то хвалился, что всего наизусть знает.

— За нефига делать, — просиял Славка.

Они шли вдоль набережной, ориентируясь по золотящимся на солнце далеко впереди куполам Кремля, поочереди читали друг другу пушкинские строфы. Иногда Славка держал её за руку, а иногда забегал вперёд, поворачивался к ней лицом и так шёл, пятясь, глядя на неё сияющими глазами.

Когда они добрались до станции метро "Площадь Свердлова", Маша уже передвигалась с трудом и ненавидела свои "взрослые" туфли на шпильках всеми фибрами души. Она зверски устала, хотела есть, спать. Славка проводил её до подъезда, домой к ней не пошёл. С её родителями и сестрой Маргошкой он к тому времени имел удовольствие быть знакомым, а для чего ещё нужно заходить? Заснуть у Маши на софе, дожидаясь чашки чая?

Целую неделю Маша ходила сонная, погружённая в абсолютно весенние, не соответствующие сезону, мечты, пока не сообразила, что Славка после чудесного дня не позвонил ни разу. Пропал. Она пару раз звонила ему сама, не заставала дома. В следующую субботу они всей компанией провели вечер в гостях у Татьяны. Славка не появился. Шурик на все вопросы отделывался туманными фразами, неопределённо пожимал плечами с откровенно написанным у него на лице выражением "знаю, но не скажу, не велено". Маша рассердилась. Ах, так... Ну и ладушки. Не больно нуждаемся.

Он позвонил через месяц. Маша отвечала ему сдержанно, холодновато. Славка не обратил внимании на её тон.

— Ты никуда не уходишь? Дома будешь сидеть?

— Для чего тебе?

— Забегу на пять минут. Дело есть. Не прогонишь?

— Какое дело?

— На сто миллионов.

— Хорошо, — сдалась она. — Приходи.

— А я уже здесь. Я от аптеки звоню.

Родители не вернулись с работы. Маргошка отправилась в дом пионеров на занятия драмкружка. Никто и ничто не помешает Маше устроить Закревскому хорошую баню.

Помешал сам Закревский. Едва она открыла дверь на три коротких звонка, он протянул ей букет гвоздик.

— Это тебе, Маня. Правда, пушистые? Ты их быстрее в воду поставь, а то они завянут. Я с ними с утра везде мотаюсь.

Маша растерялась и цветы взяла. И дальше уже не знала, как приступить к прочистке ему мозгов. Он просидел у неё не обещанных пять минут, а полновесные два часа, и мозги прочищал ей. Вернувшаяся с занятий драмкружка Маргарита застала старшую сестру прикидывающей, действительно ли она годится в лучшие друзья такому человеку, как Славка, или другой статус предпочтительней?

Цветы, принесённые Славкой, простояли три недели свеженькими, а на двадцать второй день не завяли, не осыпались — засохли, сохранив форму и цвет, точно их специальным образом приготовили для гербария. Вся семья дивилась чуду.

— От души подарил, — высказалась мама.

И впоследствии цветы, подаренные Славкой, всегда стояли ровно три недели, в первый день четвёртой недели засыхали. Мистика, да и только.

Ещё, уже на втором курсе, он привёз ей пепельницу из Лейпцига. Он ездил в составе молодёжной делегации на какой-то конгресс демократических сил в ГДР. И ей одной из всей их компании приволок оттуда сувенир. Пепельница, выполненная из металла с золотым напылением, смотрелась слишком хрупкой, стеклянной. Маша, чуть не сразу в институте втянувшаяся в курение, воспользовалась подарком один раз. Побоялась испортить сувенир, вымыла и убрала в завет, на долгую память об их со Славкой странных отношениях.

Татьяна любила подвергать критике эти их странные отношения. Она отчаянно завидовала, когда Маша и Славка при ней играли в изобретённую ими игру. Маша зажимала кулак, воображая себе некоторые вещи, допустим, что в руке у неё три маленькие звёздочки, и спрашивала Славку:

— Что у меня в кулаке?

— Три звёздочки, — без промедления отвечал Славка, помолчав, добавлял. — И почему-то ни одной луны.

В следующий раз он совал кулак к её носу:

— Что у меня в кулаке?

— Сосновый лес, — не задумываясь, угадывала Маша. Самое интересное, что они почти никогда не ошибались, всегда верно определяя загаданное. Маша первоначально изредка промахивалась. Но со временем всё реже.

— С вами рядом противно становится, — недовольно бубнила Татьяна. — Вы вообще кого-нибудь, кроме себя, драгоценных, замечаете? Нашли забаву, мысли друг у друга читать, телепаты бессовестные. А другие должны на вас любоваться и чувствовать себя лишними, да?

Маше казалось, она понимает чувства Татьяны. Пока рядом нет Славки или пока у Славки новая девушка. Искала очередной объект для приложения сердечных сил не только себе, но и Татьяне. Клин клином вышибают. Поэтому они с Ярошевич дружили всё крепче, иногда напрочь забывая первопричину возникновения их дружбы.

Парни обижались на девушек, периодически исчезавших из поля зрения на один-два месяца, чтобы закрутить с кем-нибудь роман. Романы у девушек вспыхивали, разгорались и угасали весьма быстро. Сравнения с Закревским не выдерживал никто. Особенно, если Славка считал нужным срочно внести коррективы. Таня с Машей в обсуждениях приходили к выводу, что Закревский портит им жизнь, держит на верёвочке, позволяя отходить лишь на определённое расстояние. Сам же месяцами пропадает, ведя жизнь, в которую никого из друзей не пускает, и о которой до них доходят неверные слухи. В недоступной им жизни Славка занимался спортом, получая звания мастера спорта по лёгкой атлетике, по плаванию, по каратэ, писал научные работы, собирал материал для будущей кандидатской, обтяпывал дела и делишки, успевал, словно Труффальдино, одновременно находиться в десятках разных мест. Это была сугубо мужская и личная сторона "юрты", куда вход близким людям являлся недоступным. За близких людей девушки почитали себя. Они возмущались, время от времени бунтовали и устраивали грандиозные заговоры, оказывающиеся на поверку мелкими интригами. Славка сии бунты и заговоры уничтожал за один вечер, не напрягаясь. Ехидно высказывал своё мнение на предмет умственных и прочих способностей подруг.

После нового года посыпались вечеринки по случаю дней рождения и разных государственных праздников. Компания стала собираться чаще. Парни порой консервативничали, новых людей в тесный дружеский круг в тот период старались не допускать, разве девушек изредка. Говорили открытым текстом, что Тани с Машей за глаза хватит любой нервной системе. Девушки возмущались, одновременно жалея своих приятелей, на которых не реагировала юная женская поросль. В порядке аутотренинга, в порядке сублимации с подачи Славки нервные системы парней стали приобщаться к отдыху в бане под пивко. По воскресеньям. Само собой, без подруг. А подругам чем заняться? Таня и Маша демонстративно развлекались на стороне, копя обиды. Но стоило назначить дату очередной вечеринки, и девушки переносили свои дела, начинали усиленно готовиться. Странно, потому что развлечений в их маленьком коллективе больше не становилось, никакого разнообразия не предполагалось, если Закревский не изобретал что-нибудь свеженькое. Программа, как правило, сводилась к устроенному вскладчину праздничному столу, танцам, пению под гитару, псевдодиссидентским разговорам на кухне и освежающей прогулке по улице с возвращением к тому же столу. Скучно. На восьмое марта, совпадавшее с днём рождения Казимирыча, девушки неожиданно получили от парней в подарок по косынке. И Татьяна долго со вкусом комментировала сногсшибательное событие. Маша отмалчивалась. Завязывал ей на шею косынку на манер пионерского галстука Славка, успевший в праздничный вечер дважды поссориться с Машей и дважды помириться. Путаясь пальцами в тонкой ткани, тихо пообещал приехать к ней через день, и хотел застать её одну, без Ярошевич. Он приехал через неделю. Как в сентябре, скомандовал:

— Собирайся, едем.

И повёз её к... Нет, сначала, по складывающейся традиции, в ресторан, ужинать. Потом в исторический центр, на улицу имени 25-го Октября, ныне Никольскую. Вёл дворами, закоулками и привёл на поэтический семинар, в толпу молодых поэтов. Знал, что Маша любит поэзию и сама балуется рифмоплётством. Это был его личный подарок ей на восьмое марта.

Месяцем позже или около того он подбил ребят отправиться глазеть на крестный ход. Опасное по тем временам развлечение. По слухам, милиция вовсю фиксировала разных экскурсантов, рассылая затем представления по местам работы и учёбы. У попавшихся на интересе к религиозным мистериям начинались неслабые неприятности. Для Закревского приключение грозило большими опасностями. Он являлся комсоргом своей институтской группы, метил в комсомольские вожаки факультета. Девушки его отговаривали, он отбрыкивался.

— Один раз живём, надо всё успеть попробовать, — и потащил-таки всех на крестный ход к Елоховской церкви.