Око конкистадора

— Как же можно избежать подобной участи? — спросил жрец, думая больше о себе, чем о боге.

— Ты отправишься навстречу врагу, — решил Юм-Чак. — Тот, кто пришел к тебе, поможет победить в схватке. У него есть знания другого времени.

— Но ведь и у твоего врага сейчас есть такой же товарищ, — возразил Калабтун. — Ты же сам сказал, что его — двое. Как и меня. Может, его компаньон сильнее моего?

— Главное не это. Главное, что сильнее ты сам.

Они еще переговаривались и спорили, Юм-Чак, волнуясь, все больше выползал из колодца, размахивая когтистыми щупальцами. Ядовитая слизь летела во все стороны, и растения вяли, листья их чернели, и трупики насекомых усеивали землю, как песок.

Девушка, затаившаяся невдалеке от колодца за гранитным валуном, на котором было вырезан суровый, хмурящийся лик бога, испуганно кусала пальцы, силясь сдержать крик. Ей было страшно. Верховный жрец разговаривал с чудовищем, вылезшим из Священного Колодца, из того Колодца, в котором, как ее учили, живет бог. Но та тварь, которая взмахивала щупальцами на закраине колодца, вовсе не походила на бога. Это был демон! А жрец разговаривал с ним, почтительно кланялся.

Она всего лишь хотела посмотреть на бога, поэтому осталась после церемонии, спряталась, мечтая увидеть, как божество поднимется из Священного Колодца, окруженное сиянием, и суровый лик его, похожий на прекраснейшего воина, обратится к небесам, призывая милости на служащее ему племя. Но демон, выбравшийся на поверхность, пугал и вызывал омерзение.

Капля слизи упала на валун, потекла по нему, уродуя резной лик, будто изображенный на граните внезапно заболел дурной болезнью, которую иногда насылал обитатель Священного Колодца на неугодных ему людей. Девушка отшатнулась, боясь, что слизь попадет на нее. Под ногой хрустнула ветка, и жрец обернулся, вскидывая руку с обсидиановым ножом. Юм-Чак защелкал клювом злобно, щупальца его заметались гневно и беспорядочно, разбрызгивая в стороны слизь. Жрец увидел мелькнувшую за валуном черную прядь волос, пестрый рукав, шагнул вперед. Девушка не стала дожидаться, пока ее схватят, ей не хотелось стать кормом для демона. Быть жертвой богу — почетно, но стоило представить, что тело ее пожрет та тварь, что бесновалась сейчас на поверхности колодца, как становилось дурно. Она повернулась и побежала, не оглядываясь. Сердце стучало у горла, а во рту расползался кислый привкус страха. Она решила не возвращаться домой, уйти как можно дальше. Туда, где нет жуткого демона из Колодца Жертв.

— Ты упустил ее! — кричал Юм-Чак, замахиваясь щупальцем на жреца.

— Что я, по-твоему, должен бегать за каждой девчонкой, что подслушает несколько слов? — огрызался Калабтун, а на душе его было нехорошо, тошнотно. Будто случилось нечто непоправимое.

— Пошли по ее следу ягуаров, — заявил Юм-Чак, раздуваясь от бессильного гнева. — Сейчас же.

Жрец покорно склонился в поклоне. Но посылать ягуаров за какой-то девкой? Да она сама в лесах сгинет, пропадет.

— А как не сгинет? — вновь прочел мысли Юм-Чак. — Кто знает, много ли она услышала. И — что поняла. Пошли ягуаров. Пусть даже костей не останется от нее.

— Как скажешь, — согласился Калабтун.

* * *

Камлай шаман, камлай.

Просил ты о помощи девятое небо, и посмотри, кого выбрал для тебя в помощники дух седьмого неба. Посмотри, шаман, внимательно.

Косы ее — как змеи толстые, черные, до пояса спускаются, гладко шевелятся, сытые. Ресницы ее — копейные наконечники, разящие без промаха. Глаза ее — стрелы, нацеленные в сердце, а губы изогнуты луком.

Посмотри, шаман, как пошутил дух седьмого неба. Надо было богатыря найти могучего, чтоб на плечах его широких мог устоять стоствольный тополь, чтоб протянутые руки его перегородили, подобно плотине, путь злу. А кто в твоем распоряжении? Девица неразумная! Ей бы еще в куклы играть, на мальчишек заглядываться. А туда же — в извечной борьбе участвовать придется.

И нет у тебя выбора, шаман. Другой помощи от девятого неба тебе не дождаться. А если вновь порешишь путешествовать по ветвям стоствольного тополя, то вернут тебя обратно. Скажут, что уже выполнили твою просьбу.

Посмотри на девочку, шаман, посмотри внимательно. Бежит она, не чуя ног под собой, и испуг плещется в ее черных глазах, страхом сердце сжимается. Но — вдруг да есть в ней та сила, которой не каждый богатырь еще обладает. Вдруг да сможет она удержать зло своими ладошками. Не отбрасывай ее, шаман, лучше помоги сейчас, чтоб потом она смогла помочь тебе.

Камлай, шаман, камлай.

Твоей будущей помощнице поддержка и защита требуются. Уже идут по ее следу ягуары, хлеща по пятнистым бокам гибкими хвостами. Скалятся желтоватые острые клыки, предвкушая, как вопьются в жертву. Облизываются жесткие, алые языки, предчувствуя вкус крови.

Останови их, шаман. Пусть гул бубна твоего заполнит звериные уши, испугает ягуаров так, чтоб бросились они обратно, скуля и мяукая от страха, как обычные кошки. Бей колотушкой, шаман, и пусть каждый удар почувствуют звериные ребра.

Камлай, шаман, камлай.

Посмотри, шаман, на ящерицу, что сидит на плече девушки, подобно экзотической, яркой броши. Бородатая ящерица, шаман. Какое название! А ведь ядовитая тварь, нет ее хуже. Один плевок — и два человека могут умереть. Что делает эта ящерица на плече? Как попала она туда? Может, это — прощальный подарок Юм-Чака?

— Случайность, — говорит шаман, ударяя колотушкой в бубен, представляя мчащихся по тропическим джунглям ягуаров. И ягуары эти в его мыслях похожи на тигров, что живут в тайге — огромные, мощные цари леса. А джунгли напоминают самые глухие таежные уголки, и кажется, что вот-вот выглянет из-за кедра круглая рысья голова, поведет ушами с кисточками, а вон за тем ягодным кустом притаился медведь. — Случайность, — повторяет шаман, желая сам в это поверить. Но он знает — не бывает случайностей. Любая случайность суть — непонятая закономерность. И страшно становится шаману. Что делает ящерица на плече девушки? Помощь это или наоборот — угроза смертельная?

Камлай, шаман, камлай. И наблюдай пристально. Чтоб успеть вмешаться.

* * *

Калабушин чувствовал себя странно. Тело его, налитое тягучей, горячей тяжестью, плавало в пространстве, и хрустальные осколки звезд впивались в глаза, будто попал Витек в сказку о Снежной Королеве, и только-только разбилось волшебное зеркало, раня своими кусками всех, кто оказался в неудачном месте.

Он постарался пошевелиться, хотя бы рукой двинуть, пальцем дернуть. Но — ничего. Даже не ощутил мускульного напряжения, словно осталась от него одна голова, и даже хуже того — мозг, мысль, болтающаяся невесть где. Калабушин попробовал моргнуть. Пусть хоть голова останется, а то быть бесприютной душой совсем не хочется.

— Что ты беспокойный такой? — спросил невесть кто, и Витьку показалось, что спрашивающий находится очень близко, только вот его почему-то не видно. — Дергаешься все время, волнуешься, переживаешь из-за пустяков.

— Мое тело — это не пустяки! — возмутился Калабушин. — Это, знаешь ли, очень важная часть моей жизни. Можно сказать — единственная существенная.

— Тело? Единственная существенная? — удивился невидимка. — Ты очень беден, незнакомец, как я посмотрю. И надо же такое придумать, что ты сможешь быть мне помощником. Хоть бы уж не мешал, что ли.

Калабушин задумался. Темны были слова незнакомца, и в темноте этой чувствовалась какая-то угроза. Будто затаился во мраке зверь дикий, клыкастый, когтистый, только и ждет, чтоб вцепиться в мягкую, податливую плоть.

— Чем это я тебе помешал? — поинтересовался Витек осторожно, а сам все пытался увидеть хоть пятнышко светлое, но нет, ослеп напрочь. И пальцы не шевелились.

— А вот вспомни, как стоял я перед этим гаденышем, которого господин наш и повелитель приказал уничтожить, и ты, да-да, ты, не отпирайся, помешал мне нанести удар. То ли пожалел приятеля бывшего, то ли просто крови испугался, даже и не знаю. Но если еще раз так сделаешь, не то что другой жизни тебе не видать, вообще ничего больше и никогда не будет для тебя в этом мире, и в других мирах тоже. Ведь один удар только требовался! Один! И не пришлось бы мне кланяться Юм-Чаку, чувствуя себя виноватым. А все ты...

Калабушин ощутил удар ненависти, затопившей его сознание мрачной, солено-железистой жижей, будто кровью.

— Да ладно, ладно, — заюлил он, замирая в ужасе. — Это ж Санька был. Котов Санька. Как же можно было его ножом? Тут ты, по-моему, неправ. Или у вас ссора вышла? — Витек не мог представить себе такую ссору, после которой требуется обязательно ударить ножом, но кто его знает, этого психа — а что с ним разговаривает явный псих, Калабушин уже не сомневался.

— Ссора? — засмеялся голос, даже захлебнулся смехом. — Ну да, считай, что ссора. Лет этак сто шестьдесят тысяч назад.

— Да? — вежливо удивился Калабушин, вспомнив, что с сумасшедшими спорить никак нельзя. — Ну, может и так. В таком случае прости, виноват, помешал тебе. И в самом деле, вендетта такой давности, а я со своим свиным рылом явно не туда.

Псих, вроде, начал успокаиваться, похмыкал даже, и в интонациях его появилось что-то нормальное, как у всех людей.

— Ты вот что... — начал Калабушин неуверенно, — ты мне скажи, куда это я попал, что ничего не вижу, ничего не слышу, и сделать ничего не могу. Прям три шимпанзе с закрытыми ушками-глазками в одном лице.

— А ты во мне, — хихикнул голос.

Однозначно псих, — преисполнился уверенности Витек. — Вот ведь меня угораздило. А все дядька, пердун старый, пескоструйная машина, мать его! И что ему далась эта Мексика? Не такая уж и престижная заграница. Латинская Америка... видали и получше! Пусть бы Котов ездил, ему и Мексика — почти что Рим. И что теперь делать?

Тут кольнуло нехорошо Калабушина. Ведь Санька Котов, которого он видел на той полянке, тоже был на вид — ну совсем не Санька. Так, пацан какой-то кудреватый испанской масти. Но — Котов, однозначно Котов. Откуда Калабушин был так уверен в столь сомнительном факте, он не знал, но от этого убежденности меньше не становилось.

— Значит, в тебе? — Витек лихорадочно припоминал все, что слышал когда-либо о телепортации или переселении душ, но в мозгу лишь надоедливо крутилась строчка Высоцкого, даже пелась хрипловатым голосом барда, зацепившись острым, прокуренным краем за извилину: "... и мы, отдав концы, не умираем насовсем..." — Вот этакий зародыш, сейчас рожаться начну?! — у Калабушина началась истерика. Он уже не думал, разговаривает с психом или с человеком вменяемым и дееспособным. Ему нужно было высказаться. Вот и высказывался настоящим, незамутненным русским матом, объясняя собеседнику, что он думает о нем лично, о его матери, обо всех родственниках, друзьях и знакомых, а также об их привычках и склонностях. Витек даже сам не подозревал у себя подобных литературных талантов — за двадцать минут истерических криков он ни разу не повторился.

— Все? — ледяным тоном поинтересовался незнакомец, когда Калабушин иссяк. — Или еще чем порадуешь?

Витек поискал в памяти еще не использованное выражение и не нашел.

— Пожалуй, все, — вздохнул он. — Ты уж, мужик, извини. Расколбасило просто. Новости уж очень неутешительные. Да это ладно. Ты б послушал, как мой дядька своих профессоров кроет, куда там быку на корове! Но — без обид. Договорились?

Калабушин испуганно и чуть растерянно ждал ответа. Он сам не понимал, что это накатило. Никогда особыми талантами к русскому матерному языку не отличался, разве что банальный посыл по известному адресу мог высказать, а тут — прямо дивные способности открылись.

— Ну-ну, — хмыкнул невидимка. — А у тебя, оказывается, характер есть. Я уж думал, совсем мне достался потомок — слизняк какой-то, из тех, что под корнями древесными прячутся, гнилые листья едят, страшатся на дневной свет даже одним глазком взглянуть. А ты, в общем, почти что воин. Просто вырос не там. Воспитывали тебя неправильно. Но это поправимо.

Неожиданно солнечный луч сверкнул, вонзаясь в глаз, словно лезвие меча, и Калабушин охнул.

— Эт-то как? — спросил он, заикаясь. Только вот темь была беспросветная, без ощущений хоть самых мелких, и вот уже мир обрушился на него в шуме и красках.

— А это я тебе выглянуть позволил, — снисходительно заявил некто.

Краски смешались, будто палитру художника залило водой, стянулись грязно-цветной спиралью. Калабушина скручивало болью, обливало жарким экстазом, все чувства его обострились невероятно, и медленно вползали в разноцветную спираль, сливаясь с нею.

— Что это? Что? — захрипел Витек, вспоминая невесть почему одноклассницу, в которую был влюблен много лет назад, ее банты, вплетенные в тонкие, вьющиеся косички, похожие на бабочек, усыпанных горохами, ее туфли на низком каблуке, и оборванный ремешок, который он подвязывал веревочкой.

— Ты ведь не надеялся на самостоятельность? — усмехнулся невидимка. — Или на то, что я уступлю тебе свое тело?

Жизнь раскручивалась перед Калабушиным в обратном направлении, как пущенная задом наперед кинолента, мелькали кадры: вот он примеряет первый в своей жизни галстук, и никак не может справиться с зажимом; вот школьный приятель, обидевшись на небрежно брошенное слово, размашисто и коротко бьет Витьку по носу, и кровь выплескивается мелкими сгустками; вот машинка, которую он катал по песочнице; а вот смешной розовый медвежонок, с которым он спал еще в коляске — Витек даже и не думал, что помнит подобное! А вот вновь темнота, но окутанная теплой лаской. И — ничего. Пустота.

Калабушина больше не было.

Жрец, сидевший на поваленном древесном стволе, потянулся, как после сладкого сна, прижмурился довольно. Тот, пришелец, что так беспокоил его разум, слился с ним, вошел в него, передав все свои знания. Он опять стал единым и цельным, как и положено духу, насчитывающему уже сто шестьдесят тысяч лет. Калабтун внезапно подумал, что больше не чувствует себя древним, а даже напротив — молодым и полным жизни. Вот, оказывается, что дают Юм-Чаку жертвы!

Калабтун улыбнулся, искривив тонкие губы. Только бы победить врага, которого боится сам Юм-Чак. А дальше... Почему бы и самому не стать богом? В конце концов, он подходит на эту роль куда как лучше, чем склизкая, ядовитая туша, что живет в Колодце Жертв. Почему бы не объединить дух и тело?

Жрец рассмеялся. Мысль, представшая перед его внутренним взором, была привлекательной.

Блин, вот и дядька мой всегда так думал, — неожиданно подумал Калабтун и вздрогнул. Мысль была чуждой, непонятной. — Да-да, и не надо наивные глазки строить, чай, не девочка. Всегда так: сначала считаете, что посетила классная идея, а потом оказывается, что от этой идеи одни неприятности. И хорошо еще, если удастся выбраться из гадостей, не оставив изрядного куска мяса в чужих зубах!

Жрец закусил губу. Чужак, влезший в его мысли, вызывал омерзение. Но ничего, он справится. И не такое приходилось видеть за сто шестьдесят тысяч лет. Сначала он победит того, с кошачьим глазом, вырвет колдовской камень, вставит его в золотую рукоять обсидианового ножа, объединяя две магии — востока и запада. И тогда не будет никого сильнее, чем он, Калабтун. Никого! Весь мир будет принадлежать ему!