Око конкистадора

— Так это с ним биться придется? — ахнул Саша. — С таким монстром? Да его танком не завалишь, не то что мечом каким-то, — и он с сомнением подумал о спате.

— Танком, конечно, не завалишь, — согласился шаман. — А вот мечом... Это ж не простой меч, зачарованный. Один камень чего стоит. Я, пока этот кошкин глаз не увидел, тоже сомневался сильно. Думал — зазря погибнем все. А теперь у меня надежда появилась.

Саша для виду согласился, а сам все думал, и невеселы были его думы.

* * *

Засветились желтоватым, болезненным светом воды Колодца Жертв. Открыл глаза Юм-Чак, желтые, как у ягуара, от этого и вода в Колодце светиться начала. Проснулся жестокий бог. Повернулся с боку на бок, разминаясь, вытянул длинные щупальца, царапнул когтями гранитные стены колодца. И начал подниматься наверх, подтягивая свое массивное тело. Слизь стекала с туши, опускалась на дно, отравляя воды Колодца. Жаба, плавающая на листе кувшинки наверху, квакнула в диком испуге, подпрыгнула, и упала на лист уже мертвой.

— Глянь-ка! — воскликнул биолог, рассматривавший какой-то совершенно необычайный цветок. — Вчера еще все в порядке было, а сегодня уже вянет, — и он отбросил в сторону гниющее соцветие, посетовав на недолговечность тропической красоты. — Одно радует, что цветы сменяют друг друга, и краски вертятся, как в калейдоскопе, и никогда не становится скучно, — заявил он приятелю.

— Странно как-то, — приятель подобрал небрежно отброшенное соцветие, посмотрел с сомнением на черные точки, прокалывающие лепестки. — Посмотри, это, похоже, болезнь какая-то.

Но биолог отмахнулся. Болезни подобной не существовало, это он знал наверняка, а то, что тропические цветы могут умереть в течение часа — дело известное. А приятель ерунду говорит, конечно. Но и чего ждать от этих физиков. Что они понимают в живой природе?

А Юм-Чак поднимался все выше, и ядовитые испарения облаком поднимались над Колодцем Жертв. Вот закричали пронзительно птицы, вспархивая с веток, разлетаясь как можно дальше. Заторопились от Колодца звери, даже гады ядовитые заскользили по тропинкам, стремясь убраться от проснувшегося бога.

— Тебе не кажется, что пахнет тут как-то не очень? — спросил приятель биолога. — Сероводородом воняет, определенно.

— Да, точно, — ответил биолог, принюхавшись. — Пошли отсюда. Гадство какое. Еще не хватало вонь такую нюхать.

— А с чего бы это запахло? — полюбопытствовал физик.

— Видно, потревожило что-то трупы на дне колодца, — отозвался биолог. — Может, упало туда что. Камень. Или мышь летучая. Да ладно, потом разберемся, — и он махнул рукою небрежно, уже уходя. На кисти его проступали уже крохотные черные точки — след Юм-Чака, но он их не видел.

А Юм-Чак все поднимался, сердито сверкая желтыми глазами, зубы его скрипели от злости, и щелкали длинные клыки. Враг приближался, он чуял. На какой-то момент пропал, а после вновь появился. Только как-то странно чувствовался старинный противник, будто рядом был, а в то же время — словно за занавесом. Юм-Чак не понимал этого, и становилось ему страшно. Все непонятное пугает, даже древнего бога.

Лист кувшинки, на котором лежала мертвая жаба, свернулся, почернев, сжался комком. Трупик жабы скатился с него, шлепнулся, булькнув, в воду, ушел на дно.

Глава седьмая. Сие — парадиз

"Espada Santa" покачивалась слегка близ берега, манящего яркой, праздничной зеленью. Видно было, как вспархивают с ветвей деревьев длиннохвостые разноцветные попугаи, вскрикивая, словно торговки рыбой. Иногда по прибрежному песку проползала черепаха, широко загребая неуклюжими лапами, словно плыла в песчаном море, и оставался за ней извилистый след, как кильватерная струя корабля.

Матросы волновались, поглядывая на дивную чужую землю. Солдаты, взволнованные не менее, свешивались через борт, вглядываясь из-под руки в тропические джунгли.

— Там, наверное, туземцы засели, — сказал офицер, увидев стаю птиц, взлетевшую с шумом. — Вон, потревожили крылатых.

— Да нет, — лениво протянул старик-канонир, мельком глянув туда же, куда глазел молодой офицер, приоткрыв рот. — Змея проползла, или еще какая лесная дребедень приключилась. В тропиках это частенько бывает. А кабы туземцы засели, то мы б и не увидели ни шевеления, ни птиц. Вообще ничего не увидели бы.

Офицер с почтением кивнул старику. Оно-то конечно, простолюдин, но, однако — канонир, а это дело почетное, не каждого к обучению даже допускали. А уж это-то... опытный, жизнь повидавший, и смерть, конечно, тоже. Это уважения достойно. Поговаривают, что канонир этот даже на Эспаньоле побывал, обряды жуткие над мертвецами видел. С тех пор и поседел, вон голова — как песком белым осыпанная. Коли говорит, что туземцев так просто не углядеть, значит, так оно и есть.

Капитан в каюте своей совещался с офицерами и солдатским командиром. Епископ де Сильва тоже присутствовал, хоть военные и моряки были против.

— Что он понимает в воинском искусстве? — горячился командир солдат. — Его дело — божественное. Пусть о вере думает. А пока вокруг местность неразведанная, то наши заботы. Мне вовсе не хочется, чтоб пошли святые отцы на землю с крестами наперевес, а их тут же на бережку, у нас на глазах туземцы рубили, как мясо на бойнях.

Капитан был полностью согласен, однако поделать ничего не мог. Епископ бровку тонкую приподнял, пальцы узкие домиком сложил, и блеснул аметист кольца. Тут же ясно стало, что святой отец не отступит, будет в совещании участвовать, да еще и мнение свое выскажет, и настаивать на нем будет. А что из этого выйдет — одному Богу ведомо. Капитан же божественными знаниями не обладал.

— Я знаю, капитан, — заявил де Сильва, — вы хотите, как лучше. Беспокоитесь о нашей безопасности. Но нас оберегает Господь, — епископ перекрестился, манерно поднимая глаза вверх. — И я думаю, что ваше недоверие к силе Господа, неверие в то, что Он может уберечь чад своих, граничит опасно с ересью.

Капитан представил костер аутодафе, полыхающий на этом приветливом чужом берегу, и лицо его исказилось то ли от страха, то ли в любезной гримасе.

— Да, святой отец, — склонился в поклоне капитан. — Вы правы.

И епископ был допущен на совещание, где военные и моряки должны были договориться о порядке высадки и дальнейших действиях, что, конечно же, было делом сложным и ответственным, и требовало опыта немалого.

Чтоб тебя! — ругался про себя капитан, неприязненно поглядывая на епископа. — Чтоб тебя разорвало! Поганец ты этакий! Неразумный. Думаешь героем стать? Всех индейцев разом окрестить? Ладно, увидишь ты еще, кому свет веры нести должен. Вот тогда-то я посмеюсь. Пусть даже под индейским ножом, но посмеюсь.

Опасным было настроение капитана, но не менее опасные мысли бродили в голове епископа. Действительно, славы жаждал святой отец, признания всенародного. Представлял королевскую благодарность. Мечтал стать первым примасом Испании. А разве ж с такими мыслями должен миссионер на берег ступать? Смирение и еще раз смирение должно быть в его глазах, и — вера истовая, горячая, полыхающая куда как жарче всех костров инквизиции. И не о мирских благах должен священник думать.

— Я считаю, что вы непозволительно затянули с высадкой, капитан, — сказал епископ медленно, тягуче, словно патоку сладкую переливал из чашки в чашку. — Мы уже почти что неделю стоим у берега, любуемся видами. Сие — парадиз, капитан! Истинный рай. И мы обязаны принести в этот рай свет веры. Недаром же корабль наш называется "Меч Бога"! А вместо того, чтоб ходить по горам и долинам, разыскивать людей, проживающих тут, отвращать их от языческих обрядов, мы чем занимаемся? Любуемся на этот парадиз в трубы подзорные! Стыд!

Капитан кивал мрачно, но несогласно.

— Поймите, святой отец, — попытался объяснить он, — донесения всех предыдущих экспедиций указывают, что индейцы местные — весьма кровожадны, а шаманы их не только не приветствуют появление на этих берегах истинной веры, но даже убивают миссионеров. Вы говорите, что сие — парадиз? О да! Но только внешне. На самом-то деле лишиться жизни на этом приветливом берегу можно так же верно, как прыгнув в лагуну, полную акул. Я всего лишь забочусь о вашей безопасности.

— Как я неоднократно упоминал вам, неверие есть тяжкий грех, — епископ вновь сложил пальцы домиком и посмотрел на капитана поверх них. В глазах его отражались искры костра. При всей любви к светским удовольствиям, дон де Сильва был фанатиком веры. Но, к сожалению, кроме своей веры он ничего не видел перед собой.

— Хорошо, — резко сказал капитан, прихлопнув ладонью по столу. — Раз вы так настаиваете... — он вопросительно глянул на епископа, дождался подтверждающего кивка и продолжил: — Я обязательно внесу ваши слова в бортовой журнал, чтоб знали все — не моя вина, если с вами случится нехорошее. И — можете готовиться к высадке. Завтра на рассвете, в сопровождении солдат, каждый святой отец направится навстречу своей судьбе.

— Кто из офицеров пойдет со мной? — поинтересовался де Сильва. — Я бы хотел, чтобы был этот... Молоденький, совсем мальчик. Тот, что убил Беньяниса.

Капитан закусил губу. Он помнил, что дон де Сильва — друг кардинала, того самого, что подарил пистолет Фелипе, и в просьбе епископа усматривал лишь нехорошее для молодого дель Гатто. Но ничего не мог сделать, разве что попробовать предупредить мальчишку. Бог даст, и обойдется все.

— Хорошо, святой отец, в числе прочих отправится с вами Алессандро дель Гатто.

— Замечательно! — епископ даже хлопнул в ладоши от радости. — В той стычке с бунтовщиками дель Гатто показал себя опытным фехтовальщиком. Знатный рубака! Спата так и летала в его руках. И меч у него дивно как хорош. Родовой, видимо. Старший сын?

Капитан кивнул, а в глазах епископа все ярче разгорались красные искры костра, подмигивали игриво, заволакиваясь черным дымом от влажных дров. Пламенели во взгляде дона де Сильва костры инквизиции.

* * *

Со стороны казалось, что дель Гатто разговаривает сам с собой. Он облокачивался о перила, внезапно отскакивал, взмахивал руками, что-то бормотал себе под нос. Солдаты, видя такое буйство, крестились незаметно, перешептываясь, что юный офицер, наверное, сошел с ума от блеска славы своей неожиданной. А дель Гатто будто и не замечал косых взглядов, полностью уйдя во внутренний разговор.

— Саша, ты слышал, Саша?! — вскрикивал он, почти что и не заботясь, что кто-то может услышать его. — Завтра, уже завтра — на берег. Ох, как же я стосковался по твердой земле! Знаешь, Саша, я понял, дель Гатто не могут быть моряками, уж слишком мы любим сушу. Разве что доплыть от одного места до другого, но всю жизнь на море? Ни за что!

И Алессандро бегал по палубе, пристально вглядываясь в такой близкий, такой манящий берег.

— Красивая земля, — сказал он. — Что ты знаешь об этих местах, Саша?

— Земля-то красивая, — согласился Саша, оглядывая зеленеющий тропический лес через глаза дель Гатто. — Но опасно тут. Это же тропики, Санди. Все едят друг друга. Птица ест червяка, лиса ест птицу, лисий труп в конце концов пожрут черви. Круговорот питания в природе.

Алессандро остановился, почесал затылок совершенно русским, бесшабашным жестом, чем несказанно удивил Сашу. Вот, нахватался, — усмехнулся Котов про себя.

— Ты хочешь сказать, что вся эта красота — всего лишь чей-то обед? — возмущенно ахнул Алессандро.

Саша еще раз удивился сообразительности молодого конкистадора.

— Да, именно так, — подтвердил он худшие опасения. — Чей-то обед. И наш корабль с точки зрения этих тропиков — всего лишь корзинка, набитая едой.

— Ну, меня-то так просто не съедят! — спата свистнула, разрезая воздух, пластая его тонкими хрупкими ломтиками. — Видишь, Саша! Меня отец учил. Лучше него вряд ли кто в Испании владеет мечом. А, может, и во всем мире!

— В этом я не разбираюсь, — честно признался Саша. — Но машешь ты красиво. И, что главное, ни разу ногу собственную не зацепил. Я-то уж точно уже на протезе бы прыгал.

Дель Гатто почти что не понял, что ему сказал собеседник, но сообразил — комплимент, и рассмеялся радостно, крутя мечом, выделывая разнообразные финты, гордясь своею ловкостью. Кошачий глаз в эфесе посверкивал дымчато.

— С самим епископом пойдем, — сказал он, отпрыгавшись и вложив спату в ножны. — Честь великая.

— И опасность тоже, — напомнил Саша. — Помнишь, поговаривали, что у епископа этого к боцману особое отношение было. Будто бы он покровителя Беньяниса лично знает, да в дружбе с ним великой. Думаю, этот де Сильва не скажет тебе спасибо за убийство боцмана.

— Так то ж бунтовщик! — поразился дель Гатто. — Он же в корсары хотел записаться. От английской королевы патент получил бы, и плакали бы тогда испанские корабли с золотом.

Молодой еще, — мысленно вздохнул Саша. — Жизни не нюхал. Идеалист, одним словом.

— Говоришь ты все правильно, Санди, — попробовал еще раз объяснить Саша. — Но из правильности этой шубу не сошьешь. А вот надо бы от епископа подальше держаться, на глаза ему не лезть. Бочком, бочком, да и в сторонку. Во избежание, так сказать.

— Но почему? — дель Гатто искренне не понимал.

— Ну, хотя бы потому, что нас — двое, — прибег Саша к последнему аргументу. — Об этом ты еще не забыл, надеюсь? Представь, что будет, учуй епископ такую новость пикантную.

— Это да, это ты прав, — сообразил, наконец, Алессандро. — Значит, говоришь, бочком?

— Угу, — подтвердил Саша.

Дель Гатто понурился даже, понимая, конечно, правоту невольного сожителя. Но все-таки обидно, что мир — вовсе не такой кристально чистый, как ручей, отзванивающий по камням в лесной чаще, поющий свою прозрачную, прохладную песню окружающим деревьям.

Свистнула резко девятихвостка, и тут же, вторя ей, раздался пронзительный крик. Дель Гатто обернулся, чуть приседая, и пальцы его уже оглаживали кошачий глаз в навершии эфеса.

Мимо вели матросов-бунтовщиков, оставленных в живых, как не очень запятнавших себя бунтом и злодейством. Негодяи скованы были длинной цепью, и едва переставляли ноги. На лицах их читалась безнадежность, и уныние веяло над людской цепочкой.

— Куда это их? — поинтересовался Саша отстраненно. Ему даже смотреть не хотелось, как полосуют обнаженные плечи крючья-когти кошачьей плети. Очень, очень неприятное зрелище. А сделать ничего нельзя. Попробовал как-то прочесть Алессандро лекцию о невозможности и неприемлемости пыток, так тот ни слова почитай что и не понял. Удивился даже. Другие нравы.

— Те, кто клясться будет именем святой нашей апостольской церкви и Господа нашего, Иисуса Христа, — дель Гатто перекрестился истово, широко, — те пойдут вместе с солдатами, будут священников охранять, чтоб не приключилось с ними какой беды. Ну а тем, что в грехе так закоснели, что подобной клятвы им не выдержать — прямая дорога на костер, во славу Бога и инквизиции.

— То-то и оно, что во славу инквизиции, — буркнул Саша, уползая в самый отдаленный уголок мозга. Хотелось зажмуриться, забиться куда-нибудь, не видеть и не слышать ничего. Казалось бы, уже достаточно насмотрелся ужасов он на корабле, ан нет. Все равно корежило, стоило только увидеть какую жестокость. А этого, конечно, хватало. В книгах-то все не в пример романтичнее выглядело.