Око конкистадора

Фелипе надеялся, что Бог и дальше помогать будет, выведет к знакомым берегам. Но нет. Видно, кончился запас чудес, отпущенных на моряка и священника. Раненая нога дона Антонио загноилась, распухла, и злая горячка трепала падре, растекаясь вокруг раны багровыми и фиолетовыми пятнами, жаркими и твердыми.

— Хоть бы какую посудину Бог послал! — восклицал Фелипе, вглядываясь в даль морскую до рези в глазах. Но даже голодной чайки не увидел.

— Пошлет, — хрипел дон Антонио, закусывая губы. Боль мучила его жестоко, и неведомо, было бы тяжелее в мавританском плену. — Вон, вон, Фелипе, смотри! — и исхудавшая рука, похожая на кость, протянулась, указывая куда-то за борт.

Фелипе прижмурился, глядя против солнца. Яркие блики плясали по волнам, и казалось, что лодка плывет по дворцовому залу с множеством зажженных свечей. Невдалеке действительно показался корабль, и моряк захрипел от муторной жути, подступившей к горлу тошнотным комком. На лодку надвигалась мавританская шибека, и сильно выступающий форштевень уже нависал над головами. С борта шебеки свешивались бородатые рожи, скалящиеся глумливо и злобно. Капитан махал рукою:

— Говорил же тебе, что продам, значит, продам! — кричал он. А рядом стояли мавры, убитые Фелипе, и по мертвым лицам их ползали белесые черви.

Моряк всхлипнул, падая на колени, губы его сами зашептали молитву.

— Падре, падре, — теребил он дона Антонио. — Мертвецы ведь не могут восстать?

А сам все вспоминал страшные морские истории о кораблях, наполненных покойниками, и молитва замирала на пересохших, растрескавшихся губах.

Блеснул дымчато-серый луч, похожий на мягкую кошачью шерсть, и мир мигнул.

— Эй, на лодке! — окликнул кто-то, и Фелипе поднял голову.

Генуэзская каравелла покачивалась совсем невдалеке, а с борта ее махал рукою человек, разодетый в шелка и бархат. Никакой шибеки с маврами и в помине не было.

Дон Антонио умер на каравелле, и просоленные морем матросы плакали, как малые дети.

— Вот она, судьба человеческая, — сказал боцман, вздохнув, — стоило убежать от мавров, перетерпеть столько дней на море без еды и в лихорадке, чтоб умереть, когда уже достиг надежного порта.

— Зато рядом были друзья, а не эти богопротивные рожи, — отозвался Фелипе, всхлипнув жалостно.

По приходе в порт капитан каравеллы объявил Фелипе, что дон Антонио оставил для него рекомендательное письмо.

— Он сказал, что обещал тебе учебу, моряк, — заявил капитан. — Святой отец говорил, что оставил бы тебе денег, чтоб ты учился, но он был очень, очень беден.

— Мне не нужно ничего, — Фелипе даже было неприятно. Кто-то подумал, что он сделал все это для падре за деньги! Его посчитали корыстным.

— Да, — согласился капитан. — Он знал, что тебе ничего не нужно. Именно поэтому ты пойдешь со мной к кардиналу. С письмом дона Антонио.

И, не слушая возражений больше, повелел переодеться в чистую одежду, которую тут же и выдал из собственного гардероба. Фелипе даже не узнал себя, рассматривая отражение в зеркале — такой важный молодой человек смотрел на него, лишь кудрявая юношеская борода была знакомой и привычной.

Кардинал, уронив слезу по приятелю детских лет, погибшему так глупо, тут же озаботился судьбою Фелипе. Отправил его учиться, а когда моряк явился к нему благодарить за заботу и ласку, вручил торжественно пистолет — дорогую, редкую вещь.

— В другой раз, когда тебе придется обороняться от пиратов, ты сможешь защищать себя и своих господ куда как лучше, — сказал кардинал, и Фелипе был счастлив его доверием.

До капитана он так и не дослужился, но боцманом стал. Матросы его уважали, даже побаивались, капитаны, под началом которых приходилось плавать, ценили.

— Фелипе Беньянис — это нечто! — говорили те капитаны, которые сталкивались с Фелипе. — Он может одним взглядом самую последнюю сволочь поставить на место. Как только Фелипе приподнимает бровь, матросы уже мчатся выполнять приказ. Если хотите, чтоб не было у вас проблем с командой, особенно если она не слишком надежна, договоритесь с Фелипе Беньянисом, и у вас не будет ни малейшей головной боли.

Фелипе плавал по Средиземному морю, знал каждый порт, каждую гавань, даже не отмеченную на карте. Но душа рвалась куда-то дальше, словно звал кто-то, и дымчато-серый луч снился по ночам, и Фелипе бежал по нему, как по лунной дорожке на море, а в конце луча ожидало счастье, и дон Антонио улыбался отеческой улыбкой, обещая божественную милость.

Когда начали набирать команды для плавания к Вест-Индии, Фелипе тут же записался на корабль. "Espada Santa" понравился ему, он сразу сроднился с галиотом, словно служил на нем годами. Вот только мальчишка, примчавшийся на корабль в последний момент, когда уже убирали сходни, вспрыгнувший на палубу неловко, подвернув ногу. Тот самый мальчишка, сопляк-офицер со спатой у бедра — даже меч толком не мог носить, все съезжала спата куда-то вбок. Алессандро дель Гатто, дворянчик нищий, завербовавшийся в Новый Свет и рассказывающий всякие ученые премудрости с сияющими глазами наивного котенка. Невзлюбил его отчего-то Фелипе, хоть дель Гатто, прослышав о подвиге боцмана, о его героическом бегстве из мавританского плена, смотрел на старого моряка восторженно и чуть ли не кланялся ему при встрече. Но Фелипе все равно холодно ненавидел сопляка, а каждый восхищенный взгляд его воспринимал, как оскорбление.

Особо злила Фелипе спата с венчающим эфес камнем — кошачьим глазом-кабошоном, сияющим дымчато-серым светом, в точности, как дорожка в снах боцмана, дорожка, ведущая к счастью. Мальчишка, по мнению Фелипе, не имел никакого права на такой меч. Дворянское наследство, — неприязненно думал боцман, сжимая тяжелые кулаки. — А вот я в нищете родился, в канаве вырос... И он все чаще доставал пистолет, подаренный кардиналом, полировал теплую деревянную рукоять до мягкого, медового блеска.

Из-за дель Гатто Фелипе постоянно чувствовал себя ущемленным, будто сопляк-офицер был виноват в том, что у Беньяниса нет дворянской грамоты. А тут еще пошли разговоры о том, что "Espada Santa" не пойдет в Вест-Индию, а будет всего лишь сопровождать каракки с золотом, идущие в Испанию.

— Англичане, собаки этакие, совсем обнаглели, — сказал капитан. — Каперские патенты выдают всем бандитам. А те и рады стараться. Честному кораблю уже и плавать невозможно, ежели без конвоя. Вот мы таким конвоем и будем.

Фелипе возмутился. Его душа, все еще верующая темно и беззаветно, кричала и плакала. Как же так? Вместо того, чтоб как можно быстрее мчаться в Вест-Индию, обращать неверный к истинному Богу — вон и священников сколько на корабле! — вместо этого, значит, за золотом? Всего лишь за золотом? А кому достанутся все эти богатства? Уж никак не боцману. И в этом тоже — мнилось ему — был виновен дель Гатто.

И трюмные крысы услышали дивные речи Фелипе, рассказывающего матросам о том, как мягко и тепло блестит золото, которое везет каракка из Нового Света.

— До конца дней своих можно жить припеваючи, — говорил боцман, и глаза его поблескивали холодно, как сталь поясного ножа. — Где-нибудь на дальних островах, в объятиях туземных красоток. А иначе будем смотреть, как жируют эти дворяне.

Однажды из вонючего темного угла, куда не доходил свет фонаря, мрачно раздалось:

— Таким манером не в объятия туземных красоток попадем, а прямым ходом к гарроте. Она — любовница для всех, каждого приласкает одинаково нежно.

А когда матросы бросились к углу со светом, оказалось, что там нет никого, лишь паутина свидетельствовала о том, что угол этот был пуст от того момента, как корабль сошел со стапелей. Но боцман быстро успокоил испугавшихся.

— Послышалось, что отсюда сказали, — заявил Фелипе, перекрестившись украдкой — он увидел мелькнувший на мгновение дымчато-серый луч. — Видно, кто-то из вас не столь стоек, как я думал.

— Нет, боцман, мы хоть сейчас готовы! — закричал хлипкий матросик с подбитым вечно глазом. Чем-то — наверное, тщедушностью своей, — он напоминал Фелипе покойного падре. — Мы покажем! Прямо сейчас перебьем офицеров! Чего ждать?

— Чего? — окрысился Фелипе. — А ты сможешь привести корабль на место встречи? Как ты найдешь каракку в открытом море? Или ты уже имеешь патент капитана?

Матросик стушевался, утих, смущенно краснея.

А старый канонир каждый день напоминал боцману о том, что ядер почитай что и нет.

— Ты почто одну картечь взял? — ворчал старик. — Мы супротив англичан идем, или на абордаж собрались?

— Да не было ядер на складах, — отговаривался Фелипе, проклиная про себя въедливого канонира. — Что было, то и взял. По нынешним-то временам вон сколько кораблей от пиратов защиту держат. Потому и не досталось нам ядер. Я говорил капитану, что надо бы подождать недельку, не выходить в море. Но он уперся, мол, приказ.

Канонир кивал головой, вроде бы понимающе, а сам потихоньку разворачивал пушки. И бомбардиры галиота ворчали, что старик совсем уж спятил, требует, чтоб постоянно горшки с горящими углями держали рядом с пушками. А ведь такое только при угрозе боя делается.

И вот, наконец, дождался Фелипе. Пришел корабль на место встречи, вот-вот должна и каракка появиться, груженая золотом по самые борта. Настало время для бунта. И тут — как знал боцман, как чувствовал! — стал поперек дороги этот сопляк, дель Гатто. И стоит, пялится бессмысленными глазами, и почтения нет в его взгляде, и страха тоже. Лишь удивление какое-то, недоумение, что ли.

— Уйди с дороги, сопляк, — в который раз повторил Фелипе и уже изготовился стрелять. Мальчишка, конечно, дурак, за это и помрет, гаденыш этакий. А спату боцман заберет себе, и будет любоваться долгими вечерами кошачьим глазом-кабошоном, воображать дорожку, ведущую к счастью.

— Мы — когти короля! Мы не сброд с торговой посудины! — воскликнул этот сопляк, который даже меч не мог удержать как следует. — Мы призваны защищать истинную веру и королевскую власть. А ты, Фелипе, толкаешь этих невинных людей к бунту! — дель Гатто кивнул на матросов, и боцман насмешливо фыркнул. Только такой сопляк мог сказать про невинных людей. Где он видел невинных среди трюмных крыс, котенок?

И когда Фелипе расхохотался грубо в лицо дворянчику, тот плавным, танцевальным каким-то движением, выхватил спату, не запнувшись даже, и одним махом пронзил боцмана насквозь, так, что острие меча вышло из спины Фелипе. Боцман упал, лишь тихо хрюкнув, словно отрыжка приключилась от излишне обильного обеда. Бесполезный пистолет уткнулся дулом в бок Фелипе, и мягко поблескивала заботливо отполированная деревянная рукоять. Крохотный пузырек, хрустально сверкнувший на солнце, покатился по палубе, и тот самый тщедушный матросик, который готов был на пушки ломиться с голыми руками, поднял его.

Благовония, — решил матрос, бережно откручивая тугую пробку. Пузырек, принадлежавший любимому боцману, был святыней в его глазах. Он лизнул пробку, и тут же рухнул замертво, с лицом почерневшим и мгновенно распухшим. Пузырек, выпавший из разжавшихся пальцев мертвеца, улетел за борт, но никто даже не шелохнулся. Все замерли, испуганные столь страшной смертью.

Видно, не хотел Беньянис делиться золотом с каракки — решили матросы. Подбил всех на бунт, а сам задумал отравить после команду. Случаи такие известны.

А тут еще и канонир для острастки шарахнул картечью поверх голов бунтовщиков — не зря ведь разворачивал загодя пушки, не зря велел бомбардирам быть наготове и днем, и ночью. Опытен был старик, измену чуял издалека.

И потянулись матросы к офицерам с опущенными головами, протягивая руки для веревок. А самых злостных бунтовщиков развесили на реях, как праздничные гирлянды, чтоб видели все, чтоб неповадно было. Те, что призваны служить королю, не должны становиться трюмным балластом.

А дель Гатто, маленький неловкий котенок, разом превратился в опытного кота, и все смотрели на него с уважением и почтением, будто часть славы Беньяниса перешла к его убийце по наследству.

* * *

Отдохнул шаман, выспался. Открыл глаза, поднимаясь с пухового облака, потянулся сладко. Чуть колотушку не выронил. Привязал к ветви стоствольного тополя душу коня жертвенного, что с собой захватил в качестве подношения духу седьмого неба, и ударил в бубен.

Загудел, загремел бубен, и конь призрачный на дыбы поднялся, замолотил копытами в воздухе. Зазвенели золотые листья стоствольного тополя. Улыбнулся шаман. Удачным был его поход. Заручился поддержкой богов в нелегком деле. Теперь можно и домой возвращаться. Отдыхать уже у себя, а не в божественных чертогах. Оно, конечно, лестно, но дома как-то спокойнее, да и привычней.

Поклонился шаман духу седьмого неба, попросил передать благодарности и уважение безмерное на небо девятое, и полетел вниз по паутинной ниточке, что до самого его дома протянулась. И сопровождал полет этот гул и грохот шаманского бубна.

Лети, шаман, лети. Есть у тебя время пока отдохнуть. Подопечный твой в безопасности, помощь ему позже потребуется.

А шаманский бубен гремит, гудит, словно гроза идет, будто гром грохочет. Вот-вот ударит ветвистая молния, польет проливной дождь. И чудится шаману, что в этом сумраке предгрозовом мелькают пятнистые тела, и длинные гибкие хвосты хлещут из стороны в сторону, даже свист слышен.

Хмурится шаман, глядя на эти видения, еще яростнее ударяет в свой бубен. А огромные пятнистые кошки ходят важно, даже головы не поворачивают. Принадлежат они другому богу, и шаман им не указ.

Не смотри на ягуаров, шаман, иди к себе домой, отдыхай пока. Набирайся сил. Позже они тебе все, до капли потребуются.

Глава шестая. Якутский шаман

— Больше я не позволю тебе командовать, — мрачно заявил Алессандро. — Ты, Саша, уж извини меня, но ничего в наших делах не смыслишь. Я-то думал сначала, что ты — человек понимающий, к тому же — меня постарше будешь. А оказалось...

Саша сконфуженно молчал. Он признавал правоту дель Гатто и не мог простить себе пренебрежительного отношения к мальчишке. Хотя, какой же он мальчишка? Это Саша против него — сопля неразумная, зеленая еще по молодости. Разве ж зрелость душевную годами считать нужно?

— Э-э-э... — протянул Саша, собираясь извиниться.

— Да ладно, все в порядке, — отмахнулся небрежно дель Гатто. — Только прошу тебя, чтоб больше не говорил, что знаешь что-то лучше. Сначала подумай.

— Да, конечно, — покорно ответил Саша. А что ж ему еще было говорить? С шаманом индейским чуть в историю не попал, еще немного — и стал бы холодным трупом. Неведомо что спасло. Чудо какое-то. А потом еще хлеще, с боцманом, с бунтовщиком в переговоры вступить намеревался. А ведь нет преступления страшнее, чем бунт на корабле в открытом море. Да, хорошо читать книжки умные о временах стародавних, приятно воображать себя разряженного в кружева и ткани парчовые, с медальоном драгоценным поперек шитого камзола, да со шпагой в руке, от бандитов отмахивающегося. Ну и, конечно, все бандиты лежмя лежат, а ты сам героем-гоголем меж них прохаживаешься. Вот только на деле все иначе бывает. Вспомнил Саша пот холодный, что по спине его со страху тек, вспомнил взгляд боцмана — море оледенелое, перья орлиные, над головой индейца раскачивающиеся, и еще раз послушно сказал: — Я, Алессандро, лучше в этих делах на тебя положусь. У меня, понимаешь ли, образование книжное, жизни я почитай что и не знаю.