Око конкистадора

Саша смотрел в коричневые блестящие глазки бородача, прижмуренные лукаво и сердито, и не понимал, чего хочет этот странный человек. Нечесаная борода задиралась при каждом слове, а пальцы накрепко вцепились в ремень, словно приклеились к нему.

— Отойди с дороги, сопляк, — требовал бородач, размеренно роняя слова. — Отойди, и можешь еще остаться живым.

Саша растерянно пожал плечами. В руке бородача, словно в фокусе Кио, появился пистолет, покрытый выбоинами, словно оспинами. Мелкие царапины на деревянной рукоятке были тщательно заполированы — оружие любили и берегли.

Колесцовый замок, шестнадцатый век... сам папа-Леонардо изобрел, его детище, аки Буратино у папы Карло...А стоил-то очень даже не хило. Простолюдинам, вроде, и не положен был. Это что ж, мужичок из дворян будет? Благородное сословие? Белая кость? Тогда он со мной и разговаривать не будет, как кошака драного прибьет походя, — подумал Саша, холодея.

— Отойди, — тупо повторил бородач, и зрачки глаз его расширились. Саша понял — вот-вот выстрелит. Дуло пистолета казалось огромным, в него мог поместиться весь этот странный корабль, да еще и весь океан впридачу.

— Не понимаю, — сказал Саша, пытаясь хоть чуть потянуть время. Ситуация казалась феерически сумасшедшей, и он не знал, как из нее выпутаться. Тот, другой, что свернулся жалким клубком на границе сознания, вдруг поднял голову, залопотал что-то. Но Саша повторил тверже, заглушая надоедливый голос испанского мальчишки: — Не понимаю.

— А чего тут понимать? — ухмыльнулся бородач, уверенный уже в своей победе над дворянским выкормышем. — Сойди с дороги. Ребята флаг снять хотят. Надоело нам, видишь ли, подчиняться. О чем речь шла? Плывем, значит, в новую землю. Свет веры несем, — бородач мотнул головой, и с бороды полетели сухие хлебные крошки. — А теперь что? Никакой новой земли, значит. Давай, сопровождай галеоны золотые. А мы что? Для этого нанимались? Где честь? Где золото для нас?

Саша скривился. Бородач говорил уж вовсе непонятные вещи. Может тот, пацан испанский, и понимал, о чем речь, но сам Саша с трудом соображал.

— Веселого Роджера, что ли, поднять хотите? — спросил он, и понял, что ляпнул чушь. Никакого Роджера в эти времена и быть не могло. Явно ведь не девятнадцатый век. А хотят ребятки, похоже, просто оборвать флаги, отказаться от страны своей, да и пиратствовать помалу у Канар, галеоны вот с золотом пощипать. В общем, классические буканьеры. Канон. Хоть картину пиши.

— Чего? — переспросил бородач, а палец его напрягся на курке, и скулы побелели, даже вокруг глаз появились беловатые круги.

Саша понимал, что вот-вот станет холодным трупом, но никак не мог сообразить: чего же этот человек хочет? Ведь он не знал бородача. Совершенно не знал. Впервые видел.

Испанский мальчишка рванулся в глубинах сознания, напрягся совершенно уж неимоверно.

— Ты не понимаешь! — закричал он, и Саша согласился с ним. — Мы — когти короля!

Испанец бросился в атаку, сражаясь за контроль над собственным телом. Саша замер в этой странной, безмолвной для других людей борьбе. Бородач смотрел настороженно, и губы его истончались ниточкой, а борода задиралась все выше и выше. Саша не знал его. Не знал! И этот незнакомый человек сейчас его пристрелит!

Он знал его. И уважал.

* * *

Темные волны мотали хлипкую лодчонку захудалого рыбака, как моряк, долго не бывавший на земле, треплет портовую шлюху.

— Пьянь мерзостная, — выругался Фелипе Беньянис, — нет сил у него даже посудину свою залатать как следует. Течет, как эль в моряцкое горло.

— Не осуждай его, — покачал головой падре — дон Антонио, распластанный черной, подраненной птицей на лодочном дне. — Человек слаб, ты тоже слаб, только твоя слабость не в вине. Так что — не осуждай. Мало ли, придет время, и тебе тоже понадобится понимание и сочувствие других людей.

Фелипе не ответил, лишь скулы его закаменели, да встопорщилась кудрявая борода. Священнику вольно говорить все, что вздумается, на то он и святой отец, прямую связь с небом имеющий. А он, Фелипе, знает, что нет в нем слабостей, и не потребуется ему чужое сочувствие. Мир — враждебен, и он, Фелипе, собирается победить. Но эту битву не выигрывают молитвами и смирением. Битва — как море, стоит только поддаться, успокоиться, как тут же налетит хлесткая волна, забьет рот и нос соленой пеной, утащит в глубины, где русалки, хохоча звонко и издевательски, опутают бурыми водорослями, утянут на дно, и будут развлекаться, радуясь гибели моряка.

Дон Антонио застонал, и Фелипе обеспокоенно склонился к нему.

— Что, падре, что? — забормотал, подсовывая под голову священника свернутые узлом вонючие тряпки, кутая в какую-то рванину его босые ноги. — Попить, может? У меня еще есть вода. Хотите?

Он совал в осунувшееся лицо дона Антонио баклажку с водой, и слезы катились по его щекам, заросшим всклокоченной бородой.

Пятый день носило лодку по морю, и не было видно земли, и чайки не долетали в эти места, даже рыба, казалось, покинула мертвые, серые воды. Сначала Фелипе греб, как проклятый, думая, что так вернее уйдет от возможной погони, быстрее попадет в родные края. Но даже его задубелые, просоленные морем ладони растрескались и кровоточили от весел, а берега все не было.

— Если б я учился... — Фелипе стукнул кулаком по ладони и сморщился — от удара разошлись края раны, и медленно потекла загустевшая кровь. — Если б учился, мог бы по звездам понять, где мы. Тогда бы нашли землю.

— Ты молодой еще, — утешал его дон Антонио. — Ты просто не успел. Но знаешь, Фелипе, когда доберемся мы до кардинала, он отправит тебя учиться. Честное слово! — и падре даже перекрестился истово, подтверждая истинность своего обещания. — Мы с кардиналом родились в одной деревеньке. В горах. Ах, Фелипе, ты знаешь, какие восходы в горах? Как солнце выкатывается из-за вершины, и виноград наливается прозрачной сладостью под его лучами. Я покажу тебе свою родину, Фелипе. Мы поедем туда вместе, ты и я...

Дон Антонио еще долго рассказывал молодому моряку о прелестях Италии, задыхаясь и кашляя. На лбу его выступил пот, и священник все чаще вытирал его слабеющей рукой, а голос становился все тише и тише, сходя на хриплый шепот. Фелипе спохватился:

— Падре, воды?

— Нет, нет, мальчик, там, наверное, совсем мало осталось.

— У меня есть еще, — моряк упрямо сжал зубы, стараясь не думать о том, что воды — всего лишь полторы баклажки. Этого мало, очень мало. Еще день, а потом пить станет нечего. А еды нет уже третьи сутки. И нога дона Антонио, опухшая, покрывшаяся багровыми и фиолетовыми пятнами, пахла очень нехорошо, несмотря на то, что Фелипе постоянно поливал рану морской водой — лучшего лекарства он не знал.

Фелипе обвел взглядом горизонт, разыскивая промельк паруса вдалеке. Корабль, вот что им нужно. Корабль.

А все эти проклятые мавры. Твари неверные. Подлетела остроносая шебека, перехватывая ветер, и вдоль борта ее торчали разверстые пушечные жерла. Малый калибр, конечно, но телу мягкому все равно, чем его прошьют — то ли ядром полновесным, то ли картечью. И так и этак помирать. И рожи наглые скалились ехидно и злобно, будто знали, что безоружна каравелла, разве что мечом кто ткнет. Полетели абордажные крючья, распарывая доски борта, посыпались на палубу пираты, хохоча и размахивая кривыми саблями.

Фелипе отбивался, как мог. Но одним ножом многого не добьешься, разве что удачно подставится какой пират. Один так вот и подставился. Фелипе брюхо ему вспорол, будто рыбину потрошил, да еще отскочить успел, чтоб штаны кровью не залило. Берег их, новые были, еще даже не побелели от соленой морской воды. Но, конечно, долго размахивать ножом ему не дали. Скрутили, избили страшно, в цепи заковали бессознательного. Когда очнулся в вонючем пиратском трюме, рядом дон Антонио сидел, молитву читал.

— Я думал, ты умираешь уже, — покачал головой падре. — Совсем плох был. Но, видно, еще не твой срок. Молись Богу, Фелипе, за то, что даровал он тебе жизнь.

— Богу ли молиться надобно в этом случае? — сплюнул моряк тягучую слюну, окрашенную кровью, и сморщился от боли. Болело все. Казалось — не осталось ни одной косточки целой, все отбили проклятые мавры. Может, даже печенка оборвалась и болтается посреди брюха, стучась о ребра. — Посмотри, падре, в плену мы. А дальше — рынок невольничий. Муки страшные. Разве ж Бог может детей своих вот так просто неверным отдать на потеху? Может, это — дело рук врага рода человеческого?

Нахмурился падре недовольно, укорил Фелипе за грех неверия, за уныние и отчаяние.

— Надеяться нужно. Бог нас не оставит, — сказал дон Антонио, и такой свет по лицу его разлился, что моряк даже поверил — вот отлетит сейчас крышка трюмная, и сладкий воздух родной земли заполнит все вокруг, а мавры поганые уже будут лежать мертвыми.

Но, конечно, ничего не произошло. Видно, то был день не для божественных чудес, или чудо должно было проявиться другим образом.

Сколько времени в трюме просидели — никто не знал. Несколько раз спускали чан с похлебкой жидкой, может, раз в день это было, а, может, два. Но вот уже выползают пленники из душной темноты, едва держась на ногах. Кто раненый, а кто просто ослабевший без воздуха и от дурной пищи.

— Быстрее, быстрее! — мавры дергали за цепи, хохотали, белые бурнусы их развевались, надуваясь под ветром, как паруса. Один, с особо зверской рожей, жирный, весь заросший бородой по самые глаза, казавшийся даже не человеком, а зверем, завернутым для какой-то надобности в полотно, рванул к себе Фелипе, задрал его голову, словно горло собирался перерезать, взревел:

— Моя доля добычи, — и рассмеялся, оскаливая заточенные остро клыки.

Моряк похолодел, увидев этот оскал. Вспомнил жуткие рассказы стариков о людоедах, живущих в черных землях. Вот она, смерть позорная, не так, как всем людям умирать, а в котле, в желудке у богомерзкой твари! — представил Фелипе все эти ужасы, даже костер и побулькивающую на этом костре похлебку увидел, и скользнула его рука за пояс мавра, выдернула изогнутый когтем кинжал. Полоснул кинжал по мавританскому горлу, и страшный, зверообразный человек, упал, захлебываясь собственной кровью, ни одного звука не издав, лишь тихо рыгнув, будто отрыжка от излишне сытого обеда приключилась.

Капитан шебеки с трудом отобрал Фелипе у озверелых мавров. Чуть не убили его. Особо надрывался брат того, первого, убитого еще на корабле.

— Так не отдаешь, я его долей добычи заберу! Или на торгах куплю, денег не пожалею! — орал, разевая толстогубый рот. — Я ему брата не простил, а уж теперь-то...

— Купишь — тогда твоя над ним воля, — равнодушно сказал капитан, вталкивая Фелипе в толпу пленников. — А пока погоди.

Понял тогда моряк, что не пережить ему следующего дня, и рассвет, который увидит он сквозь решетчатое окно рабского загона — последний. А жить-то так хотелось!

Мавр сорвал с себя ожерелье золотое, камнями драгоценными усаженное густо, швырнул под ноги капитану.

— Покупаю! Прямо сейчас!

— Нельзя сейчас, — поскучнел капитан, подбирая дорогое украшение. — Знаешь ведь обычай. Только через торги можно пленника купить. Чтоб большую цену за него выручить. Остальные из-за тебя не должны денег лишаться. Подожди до завтра. А побрякушку твою я возьму. Как залог. Если никто выше цену не предложит, твой пленник будет.

На том и порешили. А Фелипе все оглядывался вокруг, глаза его шныряли мышами в клетке, ощупывая и осматривая, ища возможность бежать. Но следили за ним зорко, сам капитан шебеки в спину подталкивал, а свободный конец цепи вокруг своей руки обмотал.

— Иди, матрос, иди, — приговаривал капитан. — Храбрый матрос. Сильный матрос. За тебя дорого заплатят. Не те, так эти. Нравишься ты мне. А смерть твоя будет так тяжела, как только может мечтать правоверный, жаждущий мученического венца. Я даже завидую тебе, матрос, — и капитан разражался хохотом, а команда вторила ему, подталкивая друг друга пальцами в бока, подмигивая, будто хорошей шутке. Впрочем, это и было шуткой.

Фелипе заперли отдельно от остальных. Смеялись, что выделили ему покои, как гранду какому, за которого выкуп ждут. Покои были вонючей клетушкой, каменным мешком, а посередине — дыра, уходящая аж до сердца земли — как подумалось моряку. А к вечеру втолкнули в эту камеру и падре Антонио. Священник хромал — еще на корабле кто-то из мавров в шутку ткнул его саблей в ногу.

— А вас за что, падре? — удивился Фелипе. Дон Антонио был безобидный, сухонький старичок, хлипкий настолько, что удивительно было, как мог поднимать в благословении тяжелый серебряный крест.

— Сказали, что тебе может понадобиться утешение. Капитан сказал, — ответил падре. — Он человек неплохой по-своему. Велел подготовить тебя к мученической казни. Хоть и нехристь, а тоже понимает, что без божественного напутствия — нехорошая смерть.

— Так, значит, вас умучить никто не собрался? — еще раз уточнил Фелипе. Он, хоть и не понимал толком догматов веры, но верил истово, самым нутром души своей, и к священнику относился с трепетом и благодарностью. Еще бы, не гнушается общаться с убогими да неграмотными, с нищими и сирыми. Каждому свет веры несет, а как взглянет светло — так на душе и легче становится.

— Не знаю, — пожал плечами дон Антонио. — Продадут, наверное, как и других пленников. А, может, будут заставлять от веры отказаться, Аллаху поклониться. Это они любят — наших священников к своему богу склонять. Нравится им такое. Вроде как торжество веры своей празднуют, когда удается святого отца заставить в Аллаха поверить, признать его Единым и Всемогущим.

Нахмурился Фелипе. Не понравились ему слова священника, хоть и понял едва ли половину. Одно знал твердо: Аллаху поклоняться — богопротивное дело, за такое гореть в геенне огненной вечно, рядом с другими неверными еретиками. Но плоть человеческая слаба. Мало ли, что может случиться, если сильно мучить будут. Фелипе с сомнением оглядел тщедушную фигурку падре, и лицо его обрело твердость гранитных костей земли.

Схватил моряк дона Антонио за тощую шею, зарычал грозно, громко, так, что за дверью слышно было, и не успел священник ахнуть, как ворвался в камеру стражник. Фелипе тут же падре отпустил, а сам к стражнику метнулся. И хоть тот был воин опытный, да и куда здоровее раненого, измученного моряка, но видно Бог был на стороне испанца, и полетел стражник в колодец, что до самого сердца земного доходил.

— Что ж ты сотворил? — испуганно спросил дон Антонио, перекрестившись над черной пастью колодца. — Теперь тебя точно убьют, а ведь мог попасть в рабы к доброму господину. Потом и бежать бы получилось, или на волю выкупиться, бывали и такие случаи.

— Я бы выкупился, а у вас никак не получилось бы, — мотнул головой Фелипе. — Идемте, святой отец, я дорогу запомнил, сможем прокрасться к причалам. А там — в лодку, да в море. Волны не выдадут, они — божеская длань.

Дон Антонио послушно захромал за моряком. Тяготы плена его страшили, а особо боялся священник собственной слабости телесной, которую углядел Фелипе. И — вот ведь где чудо! — повезло им. Ни одного мавра не встретили по дороге к причалам. Издали только и видели развевающиеся бурнусы, да слышали крики гортанные, хохот да болтовню. У пьяного рыбака забрали лодку, да еще и мешочек небольшой с сушеным мясом и рыбой. Ну и, конечно, сколько могли воды захватили. Только в спешке и страхе много не получилось.