Свинцом и фосфором: Страж империи

— Это что за тесак? — спросил я.

— Это не совсем тесак, — ответил экскурсовод. — Это гвардейский кацбальгер, он же 'кошкодер'.

— Интересное название...

— Существует расхожее мнение, что меч 'кацбальгер' получил своё название оттого, что на его ножны использовались шкуры рыжих котов или из кошачьего меха, от германского слова 'кошка'. Утверждается, что у таких ножен из кошачьего меха якобы не было наконечника, чтобы можно было фехтовать, не обнажая меча. Такое объяснение названия все же маловероятно. Изобразительные источники ясно подтверждают, что кацбальгер носили в обычных ножнах. Скорее всего, название меча происходит от старинного выражения, обозначавшего потасовку: по-германски 'katzbalgen' означает 'драться', то есть 'wie-die-Katzen-balgen' — 'драться, как кошки'. По этой же причине 'кацбальгер' называют не только 'кошкодером', но и 'потасовщиком'. Триста лет назад двести таких мечей были изготовлены по королевскому заказу по настоянию его гвардейского капитана, и в документах они именно так и обозначались, хотя фактически, как вы сами заметили, данный экспонат к тесакам ближе, чем к классическим кацбальгерам.

— Видимо, капитан был германцем? — полувопросительно сказал я.

— Вся гвардия была набрана из германцев. Король Владос Второй страдал от 'боязни толпы' — охлофобии, и потому вооружил гвардию оружием, пригодным для боя в толпе. А германцев он нанял потому, что боялся заговоров: наемники, не говорящие на местном языке и не являющиеся частью местного социума, в этом случае предпочтительнее.

— Кацбальгеры, впрочем, так и не были использованы по назначению, — заметила Скарлетт.

— Да, все верно. Ирония в том, что у короля Владоса не было иных причин бояться восстания, кроме воображаемых. При нем увеличилось общее благосостояние народа, не велись войны, потому в историю он вошел как Владос Добрый. И его гвардия ни разу не участвовала в каком-либо бою: на монарха никто никогда не покушался. Потому даже удивительно, что на данный момент сохранилось лишь три таких меча — два в нашем музее и один в частной коллекции. Зато — в идеальном состоянии.

— Отлично, я забираю оба.

— Простите?! — выпучил глаза экскурсовод.

— На них были потрачены казенные средства — пусть хоть два меча из двухсот послужат по своему прямому назначению и отработают затраты. Скарлетт, предъявляйте свою бумагу.

Начал разгораться скандал, прибежал директор и заявил, что грабеж исторических артефактов возможен только через его труп, и ему безразлично, что там у Скарлетт за бумага.

— Уважаемый, — сказал я ему, — насчет трупа вы зря, могу и перешагнуть. Я еще в состоянии понять старика-художника, который пытался своим тощим телом закрыть от стеклянного шквала знаменитую '2х4' — все-таки произведение искусства, которое Гитлер двадцать лет писал. А вот это — предмет, созданный для убийства, а ни разу не шедевр, так что ваша истерика мне не понятна.

— Я буду жаловаться!!! — завопил он.

— Кому вы будете жаловаться? — спокойно спросила Скарлетт. — Бумага выдана его светлостью министром обороны графом Сабуровым, на него разве что королю жаловаться можно. Жаловаться королю на министра из-за пары тесаков? Вперед и с песней.

Так что кацбальгеры мы получили. В дополнение к ним я наложил свои жадные лапки на старинный черный нагрудник с массивными наплечниками, по форме напоминающими грифоньи головы: поверх бронежилета будет самое то, благо крепления ременные. С другого экспоната я позаимствовал шлем рыцаря-мага с небольшими стилизованными крылышками, тоже черный, с забралом и инкрустированными в металл рунами.

— Только я сомневаюсь, что тут хоть одна руна рабочая, — сказала Скарлетт.

— А мне от брони только механические свойства нужны. К шлему надо бы присобачить современное прозрачное забрало — и стильно, и практично.

Директор, услыхав это, схватился за сердце и едва не грохнулся в обморок.

Мы вышли из музея и сели в машину. Пока я складывал свои трофеи на заднем сидении, Ковач сидела, держа руки на баранке, и смотрела куда-то вперед расфокусированным взглядом.

— Все в порядке? — спросил я, садясь рядом.

— А? Да... задумалась. Как-то не идет из головы старик-художник, о котором вы упоминали... Я читала материал по той зачистке, но там ничего не было сказано ни про него, ни про картину Гитлера. Вот пытаюсь понять — насколько сильно надо любить искусство, чтобы умереть за кусок расписанного холста? '2х4' — огромное полотно же, на что бедолага рассчитывал? Как его закрыть-то?

— А, ну это да... Сильное воспоминание и для меня. Одержимый хреначит по нам стеклом — там все картины в стеклянных витринах по всему залу рядами, а он, значит, сквозь них телекинезом... Стеклянная шрапнель по всему залу свистит, с такой силой, что у меня забрало даже треснуло... И вот, когда я за фонтанчик прыгаю, а у меня за спиной та самая картина, и следующий удар будет по мне — выползает откуда-то старичок тощий, с виду типичный жид, каких вы каждый день на улицах видите. Даже не знаю — то ли сотрудник галереи, то ли художник, то ли посетитель ... Выползает, бросается к картине, руки раскинул и кричит, мол, только не Гитлера — он ее двадцать лет писал... Душераздирающее зрелище, хоть я его долю секунды наблюдал...

— Бедняга.

— Угу, мне тоже его жаль. Он выжил.

Скарлетт повернула ко мне удивленное лицо:

— А почему тогда жаль?!!

Я вздохнул:

— Может быть, ему было бы легче умереть с надеждой на осмысленность своей жертвы и не увидеть того, что случилось с картиной. Полотно посекло просто нещадно, но каким-то чудом в старика не попал ни единый осколок. Ну или попал, но слегка. Я когда уходил — он на коленях рыдал у картины, и крови я не заметил. На самом полотне остался неповрежденным аккурат человеческий силуэт в том месте, где стоял этот старик. Как такое возможно — я не знаю. Вот после таких историй и появляются байки о том, что души великих художников и скульпторов не уходят куда положено, а остаются возле своих шедевров...

Скарлетт повернула ключ в замке зажигания.

— Признаться, мне все равно трудно понять. Заслонить другого человека — тут все ясно. Но холст? Пусть даже самим Гитлером расписанный?

Я снова вздохнул.

— Видите ли, Скарлетт, у человеческой жизни есть интересное свойство.

— Какое?

— Наделять значимостью любую фигню, за которую эта самая жизнь была добровольно пожертвована. Там были картины художников не хуже, но старик решил умереть именно за Гитлера, а не за Рубенса там или ван Гога. При том, что и Гитлер был художником не особо шедевральным. Просто модный в свое время пейзажист, и '2х4' с технической точки зрения еще не лучшая его работа.

Мы выехали на светофор, Скарлетт притормозила и заметила:

— А знаете, как эта самая '2х4' писалась? Я читала, что каждую субботу в теплое время года Гитлер ездил на узкоколейке к Альпам, везя с собой двухметровый тубус с холстом. Он приезжал в отель, где двадцать лет арендовал комнату, в которой хранились его складной мольберт огромного размера и специальная стремянка, с вечера все это раскладывал, чтобы утром встать затемно и встретить рассвет с кистью в руках. Поработать несколько минут, пока солнце бросает лучи под одним и тем же углом, затем все свернуть, собрать, сесть на поезд и к вечеру вернуться домой. И так двадцать лет. Масса сил и денег. Это ж огромный кусок жизни, потраченный всего на одну картину... Потому-то технически '2х4' и не очень сильна: он спешил. Боялся не успеть. Я даже не знаю, кто пожертвовал больше — то ли сам художник, отдавший картине так много сил, то ли старик, пытавшийся отдать ей те пару лет, что ему оставались...

— Угу. И это снова перекликается с моими словами про то, как человеческая жизнь придает значимость всего лишь куску холста, покрытому краской.

— Художники — воистину безумные, фанатичные люди, я их вряд ли пойму, — призналась Скарлетт.

Я ничего не ответил, но про себя подумал, что, наверное, хорошо понимаю Гитлера. Мы с ним оба фанатики, хоть и каждый по-своему. Только он потратил всю жизнь на рисование, а я готов потратить свою на прямо противоположный процесс...

...Стереть кое-что с карты ко всем чертям.

* * *

Два дня я гостил в особняке министра, пока шли приготовления и расползался слух о том, что скоро приедет некий очень засекреченный тип и разберется с одержимым единолично. Зарецки и его команда постарались очень хорошо: уже на следующий день в солидной газете появилась основанная на 'инсайдерской информации' статья о том, что министерство обороны в абсолютной тайне создало подразделение для борьбы с одержимыми и прочими угрозами того же порядка. Эту информацию на второй день подхватили другие издания, высказавшие мысль о том, что в Сиберии, вероятно, уже есть аналог аркадианских специальных тактических отрядов. Причем наиболее скептически настроенные обозреватели предположили, что смысл секретности — боязнь громко опозориться, как это вышло с первым начинанием: если снова выйдет пшик — министерство просто сделает вид, что ничего не было.

Кроме того, практически все в один голос подвергали сомнению информацию о том, что таинственный тип будет уничтожать одержимого единолично: маги стараются избегать поединков с такими противниками и не идут на зачистку без поддержки, а если он не маг, то ему тем более не светит.

Эти два дня я тоже даром не терял: мы с министром набросали примерную концепцию устава 'Специальных истребительных отрядов' и выработали общее видение как самой организации, так и перспектив развития.

В общем и целом, все вырисовывалось в радужных тонах. Как только появится намек на какое-то сенсационное начинание — моментально найдутся те, которые захотят стоять у истоков. И наше им предложение очень простое — место в списке основателей в обмен на щедрое финансирование. Даже если король не согласится выделить нужные средства — найдется куча других желающих.

С кандидатами у нас тоже проблем быть не должно: возможность войти в малое число первых героев новой формации выпадает только раз в тысячелетие.

Так что первый и самый важный пункт нашего плана заключается в том, что я должен выйти на сцену красиво, эффектно и убедительно. Чтобы ни у кого не осталось никаких сомнений. Министр, что бы он там ни говорил, все же явно побаивается, что я провалю эту миссию и он останется с носом, так как тогда создавать СТО в Сиберии будет уже некому.

У меня тоже есть кое-какие опасения, но совершенно другого толка: а что, если я не прав? Что, если на самом деле 'притупленные' получают устойчивость к магии и какие-то дополнительные способности безотносительно того, какая сила магического дара у них была? Что, если наличие этих самых способностей преимущественно у вторых уровней — просто невероятное совпадение, а мои собственные сверхспособности объясняются отнюдь не бывшим шестым уровнем малыша Сашика, а наследием темной половины моего 'я'?!

Впрочем, такие мысли — вовсе не основная причина беспокойства: если я ошибся — значит, я ошибся, и с этим ничего нельзя поделать, никак нельзя исправить — а раз так, то и беспокоиться смысла нет, мне остается лишь принять и смириться.

Гораздо больше меня беспокоит другое: возраст возможных кандидатов и их перспективы. В Аркадии в спецучебку берут только мальчиков от двенадцати до шестнадцати лет, причем статистика утверждает, что именно вступившие в самом раннем возрасте эстэошники имеют чуть больший шанс выжить и более высокую эффективность: взросление таких же несчастных, как я, происходит под тяжелейшими нагрузками, и те, которые выдерживают, вырастают особенно крепкими и сильными. Эстэошник, поступивший в двенадцать и выпустившийся в шестнадцать, зачастую немного сильнее, быстрее, выносливей того, который поступил в шестнадцать и выпустился в двадцать, это общеизвестный факт.

И вот тут как раз зарыта собака: а что, если новобранцы будут старше шестнадцати? Что мне с такими делать? Нет, обучение-то они будут способны пройти, не все, но лучшие, хотя бы на троечку. Только не окажется ли их выживаемость ниже плинтуса?

Впрочем, у меня есть повод и для робкого оптимизма: во-первых, многие с детства готовятся стать воинами, как готовил малыша Сашика его отец. Во-вторых, если у них откроются сильные способности, хотя бы в половину или даже в треть моих — то дело будет обстоять весьма неплохо. Если же нет... мне придется прыгать выше головы, чтобы подразделение показало хорошие результаты вместе с высокой выживаемостью, иначе не видать мне бойцов шестого уровня и много лет моей жизни будут просто потрачены впустую.

Одновременно мы провели кое-какую работу с Зарецки и еще одним человеком, Маттиасом, который оказался по профессии киношником-постановщиком. Мы детально изучили план местности и спланировали все, чуть ли не до жестов: кто откуда подъезжает, где высаживаются 'бойцы С.И.О.', где выхожу я. Задумано так, чтобы наша со Скарлетт машина остановилась вблизи от ограждения, за которым толпятся репортеры, и мое появление было заснято крупным планом.

— Александер, — сказал Маттиас, — я до сих пор так и не узнал, как вы намереваетесь обставить свой, так сказать, 'штурм'?

— В каком смысле? — не понял я.

— За счет чего вы намереваетесь достичь нужного эффекта при зачистке? Одержимый на самом деле уже мертв?

— Почему вдруг он должен быть мертв?

— Тогда как вы собираетесь его убивать? Он же не будет стоять, пока вы его рубите, да?

— Очень надеюсь, что не будет, иначе весь наш труд насмарку.

И вот тут до него начало доходить.

— Погодите... вы на полном серьезе, взаправду будете драться с ним в ближнем бою? Один на один?!

— Ну да, а как же иначе?

— Он же вас убьет!

Я пожал плечами:

— Я похож на самоубийцу? Это, конечно, не исключено, но статистика пока что на моей стороне: счет 'пять-ноль' в мою пользу, это если считать только рукопашные схватки с одержимыми.

Он чуть помолчал и сказал:

— Тогда я просто не понимаю, для чего мы вот тут все это обсуждаем... Зачем мы тут целую постановку продумываем, если вы в состоянии просто зайти и убить тварь в самом настоящем бою?

— Понимаете, Маттиас, жизнь — не фильм. Настоящий бой — он не красивый, как в кино. Он короткий и жестокий, и я бы сказал даже — уродливый. Обычно все сводилось к тому, что я подбегал к одержимому и хреначил его клинком 'кишкодера' — вот этой вот самой 'пушки', что в углу стоит. А потом добивал — тридцать-сорок ударов по лежащему противнику, ну, чтобы наверняка, да и просто — остановиться бывало трудно. Никаких пируэтов и трюков — просто внезапная и стремительная штыковая атака и быстрые, эффективные приемы, напрочь лишенные эффектности. Максимум, что при этом мог сделать сам одержимый — одна попытка контратаки. Но они не умеют драться в ближнем бою, потому все заканчивалось очень-очень быстро. Тут дело такое: когда люди слышат фразу 'человек против одержимого' — они подсознательно ожидают чего-то эпичного. Противостоять одержимому в поединке может разве что маг, потому в сознании обывателя это должен быть зрелищный бой. Сполохи магии, разлетающиеся в щепки стены, ну или что-то, столь же эффектное. А на деле все бывает очень быстро, так что зритель даже не поймет, что поверженный — на самом деле не человек, а ужасное чудовище. И вот потому нам нужны вы. Надо выжать из операции максимум зрелищности. Может быть, мне и удастся немножко затянуть бой — ну, две-три секунды, ну пять — вместо одной.