Генка Пыжов - первый житель Братска

Николай Павлович Печерский

ГЕНКА ПЫЖОВ — ПЕРВЫЙ ЖИТЕЛЬ БРАТСКА

Жизнь мальчишки

Я заправил лист бумаги в пишущую машинку, как это делал Николай Павлович Печерский в своей жизни сотни раз. Застучали клавиши, и на бумаге появились первые строки: я пишу, рассказываю вам, ребята, о Николае Павловиче. Он был журналистом. Много ездил по стране — побывал в Сибири на крупнейших стройках, на берегах Байкала, исколесил всю Среднюю Россию, Украину, Молдавию, — накапливал строки, отбирал лучшие из них, и тогда начинала стучать его пишущая машинка, дымиться сигарета — он много курил. Или машинка вдруг замолкала — это он брал ручку, и тогда уже строки рождались в тишине: очерк, информация, репортаж. Потом Николай Павлович шел в газету "Правда", в которой работал. Длинный коридор, двери — настежь. За столами такие же, как и он, сотрудники. Приветствия, улыбки, телефонные переговоры, папки с рукописями, черновые полосы газетного набора еще на шершавой бумаге с поправками, вклейками. Зачехленные запасные машинки. Шкафы со словарями и справочной литературой. Печерский жил в этой обстановке, как живет каждый журналист, каждый, кто работает с "горячим словом газеты".

Но однажды он вдруг, к своему изумлению (так он сам мне рассказывал), увидел, что на белую чистую страницу, приготовленную для очередного репортажа, проник смешливый, озорной мальчишка и не собирается уступать место репортажу. Журналист-профессионал, а тут — мальчишка, школьник, да и школьник из совершенно младших. И этот новый неожиданный герой начал быстро обрастать собственной жизнью, приключениями, историями, друзьями и проблемами, конечно. Жаждал познать активный мир, в котором активно работал Николай Павлович. Лист за листом жизнь мальчишки складывалась в рукопись, в повесть. Так появилось первое детское произведение Печерского — книга о Генке Пыжове — жителе города Братска, нового города в Сибири, где строили гидроэлектростанцию. Так появился детский писатель Печерский.

Друзья шутили на эту тему, ласково посмеивались. Печерский стеснялся: он был удивительно застенчив, скромен. Пожимал плечами и даже как-то сокрушенно покручивал головой. Утихомирить в себе мальчишку уже не мог. Появились повести "Красный вагон" — о мечте и верной дружбе, "Кеша и хитрый бог" — о жизни ребят на Байкале в рыбачьем поселке, "Масштабные ребята" — о юных строителях, "Сережка Покусаев, его жизнь и страдания" — веселая история о неутомимом выдумщике, "Будь моим сыном" — о непростых семейных обстоятельствах. Потом появились радиопостановки, телефильм.

Я сейчас печатаю названия книг Печерского и отчетливо, ярко вспоминаю каждую из них, как она создавалась. Мы говорили с ним о книгах, когда это были еще рукописи, говорили и в редакции "Правды", и в детском издательстве, и у него дома, и у меня дома, и даже в курортном городе Ялте, где прожили вместе весну одного счастливого года.

Прекрасные книги для ребят сочинял Печерский!

Они известны не только у нас на Родине, но и в Болгарии, Чехословакии, Германской Демократической Республике, Польше, в Японии.

Николай Павлович Печерский известный детский писатель. Я говорю это не от своего имени, а от имени ребят, от имени читателей. Все, кто знал его, друзья по газете, по детскому издательству, редакциям журналов "Костер", "Пионер", "Мурзилка" и многие другие не забудут серьезного журналиста и застенчивого мальчишку.

Замолкло перо Николая Павловича, замолкла печатная машинка — нет больше очерков, репортажей, информаций, но его книги не замолкнут. Они были рождены им, и он в них остался: книги, в отличие от газет, переиздаются.

Михаил Коршунов

Глава первая

ТЯЖЕЛАЯ ЖИЗНЬ. СКОЛЬКО "Н" В СПОВЕ "ПУСТЫННАЯ"? НЕПРИЯТНОЕ ПИСЬМО

Спросите в нашем дворе, кто кем хочет быть, сразу затараторят: летчиком, инженером, капитаном. Даже Люська Джурыкина, рыжая девчонка с большими круглыми очками на носу, и та не отстает от мальчишек, говорит: "Изучу весь словарь и буду ученым человеком". Этот "ученый" человек день и ночь носится с толстым словарем под мышкой и шепчет про себя: "Абсурд, авторитет, адвокат, аксиома..."

Только у меня нет любимого дела. Сегодня хочется быть летчиком, завтра — китобоем, а послезавтра — футболистом или пожарником. Один раз я даже клоуном решил сделаться. Пришел из цирка, вымазал лицо красной и зеленой краской и давай выкидывать всякие штучки. Здорово получалось. Ребята просто-таки животы от смеха надорвали.

Из-за этого клоуна целая история вышла. Вечером, когда мы сели ужинать, отец как-то странно посмотрел на меня и спросил:

— Генка, почему у тебя ухо красное? Снова дрался?

— Я сегодня не дрался. Я в цирке был.

Отец встал и начал рассматривать мое ухо:

— Краской выкрасил?

— Я масляную не брал! Даже не знаю, где она лежит. Я акварельной.

— У тебя есть голова на плечах или нет?

О голове это был только первый вопрос. А потом и пошло, и пошло: до каких пор буду хулиганить, почему двойку по русскому языку принес, кто разбил в подъезде стекло...

Выручить меня попыталась моя бабушка, мать отца.

— Ну разве так можно, Паша! — сказала она. — Ты разве забыл, что у него нет матери? Ты же сам был ребенком!

— Пожалуйста, не заступайся! В его годы я уже на хлеб зарабатывал!

Часа два пилил меня отец. Походит по комнате, вспомнит что-то и снова спрашивает: "Кто Люську Джурыкину за косы дергал? Кто в фонтан камней набросал?"

Как будто бы я один во дворе! Камней я и в руки не брал, а Люську за косы таскают все. Даже из соседнего двора мальчишки приходят.

Нет, я просто не представляю, почему мне так не везет. Где что ни случится, всё на меня сваливают. Только и слышно: "Хулиган, разбойник, собачник!" Прямо хоть из дому не выходи!

Между прочим, я так и решил: буду сидеть дома, посмотрю, что из этого получится. Кстати, и занятие хорошее нашлось: я начал писать стихи.

Вначале мне казалось, что писать стихи легко. Придумал какую-нибудь тему и строчи, пока рука не устанет. Но получилось совсем не так. Сидел я целый вечер, а сочинил только несколько строчек. То рифмы никак не придумаю, то с размером не получается. Одна строчка длинная, а другая — короткая, как на костыле. Только на следующий день справился кое-как с этим стихотворением.

Но стихотворение все же получилось хорошее. О весне, кленах, о том, как я стою на берегу реки и "смотрю одиноко в пустынную даль". По-моему, ничуть не хуже, чем у настоящих поэтов. Даже петь можно.

Но петь дома как-то неудобно. Тем более, у меня нет ни слуха, ни голоса. Сел я к столу, притопываю ногой и бормочу:

Смотрю одиноко в пустынную даль,

И в душе моей тихо клубится печаль.

Отец прислушался и спрашивает:

— Ты что шепчешь?

— Стихи читаю.

— Странные стихи. Кто это написал?

Вначале я хотел признаться, а потом подумал: "Зачем торопиться? Пусть сначала напечатают".

Я переписал стихи набело и отправил в "Пионерскую правду".

Жду день, два, три, а стихов моих в газете все нет и нет. Думаю: "Может, письмо затерялось или кто-нибудь присвоил стихи и хочет напечатать под своей фамилией?" И вдруг приходит ответ: "Степа Лучезарный! Просим тебя зайти в редакцию". И подпись какая-то непонятная, с крючком.

Кто же это может быть? Чуковский или Михалков, который сочинил стихи про дядю Степу?

Прихожу в редакцию и узнаю: ни тот ни другой. Повели меня к какой-то женщине в очках. Посадила возле себя, взяла мои стихи и спрашивает:

— Ты Степан Лучезарный?

— Я... то есть не я, это мой псевдоним, а моя фамилия Геннадий Пыжов.

— Так... А стихи ты сам писал?

— Конечно, сам. Два вечера сочинял.

Женщина в очках снова прочла стихотворение, подчеркнула что-то красным карандашом.

— Не нравятся мне твои стихи, — сказала она. — И ошибок много. Как пишется слово "пустынная", сколько надо "н"?

— А сколько у меня?

— У тебя одно.

— Ну, так, значит, надо два. Это я случайно одно написал. Поторопился...

— А какие у тебя отметки по русскому языку?

— За четверть — пятерка, а раньше была четверка. Только это уже давно, в прошлом году...

— Странно. В какой школе ты учишься?

Я хотел снова что-то соврать, но мою мучительницу

вдруг вызвали в соседнюю комнату по какому-то срочному делу.

— Приходи, пожалуйста, завтра, — сказала женщина в очках. — Я должна подробно поговорить с тобой.

Я обрадовался и тут же шмыгнул за дверь.

В редакцию я, конечно, больше не пошел. Хватит и дома неприятностей.

Но стихи писать я все же не бросил. Только теперь посылал их не в "Пионерскую правду", а в другие газеты и журналы.

Врать не буду, там моих сочинений тоже не печатали, но зато как вежливо отвечали: "Уважаемый тов. Лучезарный", "к сожалению", "очень жаль", а однажды даже написали "дорогой". Вот что значит понимающие люди!

Эти ответы я показывал всем во дворе. Не полностью, а только те места, где было написано "уважаемый" и "желаем вам творческих успехов". Ребята просто сгорали от зависти. Только одна Люська не желала ничего понимать. Однажды она даже сказала:

— Никакой ты не уважаемый! Пишешь абсурд и абракадабру, вот тебя и не печатают.

— Что это еще за "абракадабра"? В словаре вычитала?

— Абракадабра — это бессмыслица, а где вычитала — не твое дело.

Нет, вы только подумайте! Люська даже пригрозила, что расскажет отцу, будто я ничего не слушаю на уроках и пишу в тетрадке всякие гадости.

И словарь в платье подложил-таки мне свинью. В том, что это сделала Люська, я не сомневаюсь ни капельки. Раньше я всегда брал у почтальона письма и газеты, теперь же, только зазвенит звонок, отец идет к двери и получает всю почту сам.

Тот случай, о котором я хочу рассказать, произошел в воскресенье.

Только мы сели завтракать — звонок.

— Здесь живет Лучезарный? — спрашивает почтальон.

"Ну, — думаю, — пропал!"

Отец берет заказное письмо и смотрит на меня, как будто бы я убил кого или соседскую кошку чернилами раскрасил. (Такой случаи действительно был, но я тут ни при чем. Я только держал, а красили другие мальчишки.)

— Так это ты Лучезарный? — спросил отец и распечатал конверт.

Бабушка услышала непонятный разговор и подошла к нам.

— Из милиции? — спросила она.

— Пока нет. Бери читай.

О том, что было в письме, не стоит и рассказывать. Какой-то литературный консультант предлагал мне бросить писать стихи и заняться "каким-нибудь другим полезным делом".

Подумаешь, птица! Возьму и назло ему не брошу!

Но обиднее всего, что отец поверил консультанту.

— Если не прекратишь эту чепуху, — сказал он, — я с тебя три шкуры спущу! Заруби это себе на носу!

Порки я не испугался, но сочинять все-таки перестал. Очень это дело нудное. Сидишь целый вечер и выдумываешь рифмы: любовь — кровь, речь — печь. Даже голова закружится.

Но вы не торопитесь, не думайте, что я совсем забросил свою тетрадку. Сделать это я не мог. Представляете: увижу чистый листок бумаги, а рука дерг-дерг, дрожит, дрожит.

Долго я думал, что же мне делать, и в конце концов решил: буду писать прозой, без рифмы. Куплю себе толстую тетрадку и в ней опишу Москву, нашу сто сорок пятую школу, отца, бабушку, Люську Джурыкину и вообще всю свою жизнь.

Но я не сдержал своего слова, не написал о Москве ни одной строчки. Почему это произошло, я расскажу дальше.

Глава вторая

ТАИНСТВЕННЫЕ РАЗГОВОРЫ. КУДА ВЕДЕТ КРАСНАЯ НИТОЧКА. МЫ ЕДЕМ В БРАТСК

Подумайте сами, разве я могу писать дневник, если у нас дома происходят какие-то непонятные и, я бы даже сказал, таинственные разговоры! По вечерам, когда во всех окнах нашего четырехэтажного дома зажигаются огни, приходят Джурыкины — отец и мать Люськи. Словарь в платье, то есть Люська, тоже тут как тут. Трещит на своем непонятном языке, и при этом учтите — только на одну-единственную букву "а": амбиция, аналогия, аудиенция. От такой "аналогии" у кого хочешь голова распухнет. Мой отец достает со шкафа большую потертую карту. Все склоняются над ней и водят пальцами взад и вперед, как будто хотят куда-нибудь удрать или открыть новые земли. Меня, конечно, не подпускают на пушечный выстрел. Пока взрослые секретничают, я должен сидеть на кухне и слушать Люськины аффекты, афоризмы и атрибуты.

Что ни говорите, занятие невеселое.

Но что же они все-таки замышляют? Почему все это делается в такой тайне?

Ладно, пусть хитрят. Все равно узнаю.

Как-то после школы я взял карту и начал исследовать ее, как сыщик или следопыт. Первое, что я увидел, — это тоненькая, проведенная красным карандашом линия. Я внимательно проследил, куда ведет красная ниточка.

Ого, далеко, оказывается? А я-то думал, они собираются куда-нибудь в Перово или самое дальнее — в Томилино!

Красная линия начиналась от Москвы, потом бежала вниз — к Казани, Свердловску, Омску, поворачивала к Новосибирску, Красноярску и упиралась в голубое, изогнувшееся серпом озеро Байкал.

Неужели к самому Байкалу задумали поехать?

Я стал прислушиваться, о чем говорят взрослые. Так и есть, наши решили ехать в Сибирь. Своими собственными ушами я слышал, как Джурыкин сказал:

— Если уж ехать, так всем сразу.

Но почему они говорят о поездке шепотом?

Я снова навострил уши. Ночью, когда все думали, что я уже сплю, я услышал такой разговор:

— Ты как хочешь, Паша, а я бросать квартиру не могу. Тут я родилась, тут и умирать буду. А потом, куда я пальму дену, ты только подумай!

Пальма была бабушкина слабость. Двадцать лет назад бабушка посадила пальмовое зерно. Из зерна выросло огромное дерево. Каждое утро бабушка поливала пальму теплой водой и вообще возилась с ней, как с ребенком. В прошлом году Джурыкин бросил в кадушку с пальмой окурок. Бабушка до сих пор не могла простить этого Джурыкину и при встрече говорила:

"Не ожидала я этого от вас! Настоящие соседи так не делают!"

Я лежал и прислушивался, что же будет дальше.

Папа долго молчал, а потом сказал:

— Если не хочешь, мы поедем с Генкой вдвоем.

Я чуть не подпрыгнул от радости. Вдвоем даже интереснее. По крайней мере, никто не будет заставлять по три раза в день мыться.

— Не отдам я тебе Генку, — сказала бабушка. Разве с твоим характером детей воспитывать! Ребенку нужна ласка, а не всякие крики и упреки.

Бабушка и отец долго спорили и вздыхали. Потом отец сказал:

— Ладно, давай спать. Рано об этом думать. Может, еще и не примут. Посмотрим, что на письмо ответят.

Теперь мне все было ясно. Помешать нашей поездку могли только пальма и какое-то письмо.

Что же это было за письмо? Наверно, отец написал в Сибирь, чтобы его приняли на работу, и теперь ждал ответа. Конечно же, его примут. Таких плотников, как он в Москве раз, два — и обчелся. У отца даже Почетная грамота есть. Она висит в столовой, налево от стола, где я готовлю уроки. Непонятно мне было только одно: почему захотелось в Сибирь и Джурыкину? Подумаешь, не видали там счетоводов! Ну ладно, решили, так пусть едут. Мне до этого нет никакого дела.