Впереди разноцветной, пестрой, как лесная лужайка армии мальчишек и девчонок вышагивал с поперечной пилой на плече байкальский рыбак Никола. Вслед за большим Николой шли, как в строю, Гриша, Степа, Костя, Слава, Олег, Андрей, Вася, Платон, Максим. Замыкали строй три Николы большого Николы из села Николы.

Хотя ребят было много, но работа нашлась каждому. Одни выносили сор из классов, другие мыли полы. Но самое интересное дело досталось мне и Степке. Большой Никола дал нам пилу, и мы принялись распиливать доски для забора.

Вжик-вжик! — свистит пила, и мелкие теплые опилки сыплются на землю.

Передохнем, поплюем на руки, и снова летит над тайгой веселая, задорная песня: вжик-вжик...

Мы пилили доски, а большой Никола делал забор. Возьмет доску, приложит ее к перекладине и тут же с одного удара приколотит к месту.

— Что же ты не расскажешь, как путешествовал? — спросил Степка, когда мы сели отдохнуть.

— Нечего рассказывать. Если бы вы были хорошими товарищами, разве б я убежал!

— Вот это здорово! Выходит, мы во всем виноваты? А знаешь, кто нам посоветовал проучить тебя?

— Ничего я не хочу знать!

— Аркадий научил. Говорит: "Знаете что, братухи? Если он такой задавака, не обращайте на него внимания".

Так вот, оказывается, в чем дело!

— Ты не сердись на него, — добавил Степка. — Он

хороший. Когда ты уехал, Аркадий сказал мне: "Ошибку мы с тобой, Степка, допустили, не сумели подобрать к душе Генки ключик".

— Это только в книжках о ключиках пишут, — сказал я — Не ври.

— По-твоему, значит, я сам выдумал?

— Кто выдумал, не знаю, а только не ври, и все.

— Ну, и не верь! — обиделся Степка.

— А о чем вы еще с Аркадием говорили?

— Ни о чем. Только о ключике. Аркадий говорит: "Это не так просто подобрать ключик к душе человека. Сколько людей, столько и ключиков. С одним надо говорить ласково, другого припугнуть, у третьего, если не исправится, надо просто-напросто выдернуть ноги и выбросить их в форточку!"

Интересно, кто бы ему разрешил выдергивать ноги!

Если я захочу, так сам могу подобрать ключик к Аркадию. Мне это ничего не стоит. Не посмотрю, что он секретарь комсомольской организации!

Глава семнадцатая

У ПИСАТЕЛЯ. "БАЗА КУРНОСЫХ". О, ЖЕНЩИНЫ, ЖЕНЩИНЫ!

Утром — мы еще не успели умыться и позавтракать — пришел Аркадий.

— Здравствуйте, братухи! Можно у вас воды напиться?

Степка зачерпнул ковшом из ведра и подал Аркадию.

Аркадий пьет воду и посматривает на меня из-за ковша.

Я сразу же догадался, в чем дело. Не вода ему нужна, а я. Ключи подбирать пришел.

Аркадий напился, вытер ладонью рот и сел на табуретку.

— У меня к тебе, братуха, между прочим, дело есть.

Посмотрим, какое ты новое дело придумал!

— Так вот, я, значит, за этим пришел... К нам на стройку приехал настоящий писатель...

— Правильно, Иваном Ивановичем. Я с ним вчера разговаривал. Он обещал прочитать твою тетрадку и проверить твои способности.

Ну, вот это совсем другое дело! А я думал, Аркадий с ключами пришел. Только к чему проверять способности? Разве в моих кто-нибудь сомневается? Мне даже из редакции писали: "У вас есть творческое зерно". По-моему, надо не проверять, а смотреть, чтобы мальчишек, которые пишут дневники, не привязывали к чемоданам и не выдергивали у них ноги. Но Аркадию я об этом не сказал. Снова подумает: "Зазнается. Задирает нос".

— А где я этого писателя найду?

— В новом доме живет, возле школы. Можешь даже сейчас туда идти, братуха.

— Мы еще с большим Николой забор не окончили, — сказал я.

— Эх, рыба-салака, а я совсем забыл! Ну ладно, так и быть, отпустим. Ты как, Степан, не возражаешь?

Степке было очень завидно, что я иду к писателю, но возражать он не стал. И правильно сделал. Нет у тебя творческого зерна — не мешай другим. Не может же настоящий писатель беседовать с кем попало.

Аркадий ушел, а мы со Степкой стали обсуждать предстоящий визит к писателю.

— Надо тебе одеться получше, — сказал Степка. — Прямо жулик с большой дороги.

— С большой дороги бывают только бандиты. Даже этого не знаешь!

Степка видел, что я был прав, и не стал возражать. Он порылся в чемодане и торжественно достал оттуда белую рубашку с голубыми полосками и длинную, похожую на чулок тряпку.

— К писателям без галстуков не ходят, — сказал он. — Прицепляй.

Я привязал чулок, почистил Степкины сапоги и подошел к тусклому, с черными крапинками зеркалу. Получилось довольно неплохо. Жаль только, что не было портфеля или коричневой папки с молнией.

Степка проводил меня до самого дома, где поселился писатель, и сказал:

— Ты его так и спроси: "Будет из меня толк или нет?"

Ну что ему скажешь — темнота!..

Я постучал и открыл дверь. Из-за стола поднялся и пошел ко мне навстречу высокий, в белом полотняном костюме человек. Он внимательно посмотрел на меня голубыми спокойными глазами и протянул руку:

— Здравствуй, Геннадий!

— Откуда вы знаете, что я Геннадий?

— Это секрет, военная тайна...

— Нет, в самом деле.

Иван Иванович шевельнул густыми с проседью бровями и указал на тетрадку, которую я держал под мышкой:

— Вот она, военная тайна, вся наружу.

— Вы по тетрадке узнали?

— Не только по тетрадке...

Он повел меня к столу, сел рядом.

— Тебе не жарко в галстуке?

— Нет. Я привык...

Иван Иванович едва заметно улыбнулся:

— Ну хорошо. Рассказывай, что тебя мучает.

Признаться, я не знал, о чем говорить. Ведь я видел живого писателя первый раз в жизни. Скажешь что-нибудь не так — обидится или вообще прогонит... Я боялся шевельнуться. Сидел как дурак и молча смотрел на большой, заваленный бумагами стол. Странные это были бумаги. Все зачеркнуто, перечеркнуто. Только кое-где, будто островки, мелькали слова.

— Это ваше произведение? — спросил наконец я писателя.

— Это повесть. Здорово ночью работалось. Тишина. Падун вдалеке шумит...

— Много написали?

Иван Иванович перелистал груду бумаг, прихлопнул сверху ладонью:

— Листика два, а может, и меньше. Еще не переписывал.

У меня мгновенно пропал к писателю всякий интерес. Зря Аркадий от дела оторвал. Как он будет проверять мои способности, если сам не умеет писать? А может, он и вообще не писатель, а только ученик, как "малый", отец Комара?

— Чего нахмурился? — спросил Иван Иванович.

— Я не нахмурился... А почему вы так мало написали?

— Не вышло больше. Писать — не дрова рубить: тяп— ляп — и готово. Надо, чтобы каждое слово стреляло в цель, как пушка. Пока такое слово подберешь, и ночь пройдет. Подымешь голову от бумаг, а в окно уж солнышко светит.

— Все писатели так пишут?

— По-разному пишут. У кого больше получится, у кого меньше. А вообще литература скороспелых ягод не терпит. Если уж подавать на стол, так чтобы все искрилось, огнем горело.

Иван Иванович помолчал и вдруг спросил:

— А ты помногу пишешь?

— Я двадцать страниц могу написать, мне Степка мешает...

— Почему?

— Не знаю. Он меня писателем дразнит.

— Зря дразнит.

Иван Иванович открыл ящик стола, вынул небольшую, в картонном переплете книжку.

— Эту книжку написали иркутские пионеры, — сказал он и вдруг улыбнулся, будто вспомнил что-то хорошее и радостное.

— На самом деле?

— Да. Только это было давно, еще при жизни Горького. Он даже письмо им прислал.

— А у вас нет этого письма?

— Есть. В Иркутске. В следующий раз, когда приеду, обязательно дам почитать.

Я взял книжку. Сверху на обложке было напечатано: "Пионеры о себе", а внизу — вторая надпись: "База курносых".

Посередине обложки трубил в горн лихой трубач — белокурый, краснощекий и, по-моему, даже чуть-чуть похожий на меня.

Долго, с неожиданной завистью перелистывал я книжку. Затем спросил:

— Много ребят ее писало?

— Пятнадцать человек. Сейчас я тебе фотографию покажу.

Иван Иванович снова открыл ящик и положил на стол фотографию. На карточке, окруженный со всех сторон пионерами, был снят Максим Горький. Он смотрел на ребят и улыбался доброй, хорошей улыбкой.

— Это Алла, это Гринька, — объяснял Иван Иванович, — а вот это Женя. Ребята называли ее "доктор Джек" — она лечить всех любила.

Меня давно мучил один вопрос, но спрашивать было как-то неудобно. Я перелистывал книжку, украдкой поглядывая на Ивана Ивановича.

Писатель, как видно, понял мои страдания и спросил:

— Чего умолк? Если пришел, так выкладывай все начистоту. Я тебя не съем.

— Это я так... Я просто хотел спросить, как эти ребята учились. Говорят, некоторых писателей даже из школы выгоняли за неуспеваемость.

Иван Иванович удивленно приподнял бровь:

— Это ты что-то выдумываешь. Я таких примеров не знаю. А ребята иркутские отлично учились. Впрочем, у Жени, кажется, была одна четверка.

— И по русскому пятерки?

— А как же! Однажды на литературный кружок какой-то мальчишка принес сочинение. Ребята прочли и давай хохотать. Представляешь, вместо слова "обезьяна" он написал "обизяна". А почему ты, собственно, об этом спрашиваешь?

— Просто так... Я знаю, как обезьяна пишется. Через твердый знак.

Иван Иванович отрицательно покачал головой.

— Ошибаешься. Сейчас обезьяну пишут с мягким знаком.

— А раньше писали с твердым...

— Сомневаюсь. Впрочем, это надо проверить...

Я боялся влипнуть в какую-нибудь новую историю и решил: "Пожалуй, пора уходить".

— Вам, наверно, очень некогда, — сказал я. — До свиданья.

— А как же дневник? — остановил меня Иван Иванович. — Ты мне дашь почитать?

"Пусть будет что будет", — решил я и отдал дневник писателю.

Иван Иванович бережно принял от меня тетрадку, разгладил завернувшийся уголок на обложке и сказал:

— Ты на меня не будешь сердиться, если я задержу немного дневник?

— Пожалуйста, читайте хоть сто лет.

— Ну, сто лет это многовато, — усмехнулся Иван Иванович. — Я прочитаю дневник дома, а зимой снова приеду сюда. Не возражаешь? Ну вот, тогда и поговорим подробнее.

Я простился с Иваном Ивановичем и вышел на улицу.

Встречей с писателем я остался очень доволен. Жаль только, что с обезьяной так получилось. Но кто мог знать, что этот зверь пишется с мягким знаком!

Неподалеку от дома, где жил писатель, я встретил Люську. Она шла посередине дороги навстречу мне и бормотала про себя: "амплуа, аргумент, ансамбль..."

— Ты куда? — спросил я. — Разве в школе уже убрали?

— А ты думал, тебя ожидать будем!

Люська подошла ко мне и вдруг всплеснула руками и начала хохотать.

— Ты что, с ума сошла?

А Люська все хохочет и хохочет:

— Ох, не могу, какой ты аляповатый! Где ты достал этот антикварный костюм?

Если бы я не остановил Люську, у нее был бы от смеха заворот кишок.

— Замолчи! — крикнул я.

— Ты чего кричишь? — рассердилась Люська. — Надел на шею чулок, еще и задаешься!

Когда мы ехали в поезде, Люська говорила: "Геночка, давай с тобой никогда-никогда не ссориться и все время быть вместе. До самой смерти". И вот смотрите: прошло всего несколько дней — и она уже называет своего лучшего друга аляповатым!

Разве можно верить этим девчонкам!

О, женщины, женщины!

Глава восемнадцатая

МОКРЕЦ. В ЛЕСНОМ ОЗЕРЕ. ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ И ШЕСТЬ

Ну и жаркие же выдались дни! Даже не верится, что живешь в тайге, а не в пустыне Сахаре. С утра над верхушками сосен плывут белые легкие облака, а к полудню от них уже и следа нет. Тонкие, как иглы, лучи солнца проникают даже в чащу леса. От жары нет никакого спасения. Пересохла на полянках трава, сморщились, сникли цветы. И лишь в ложбинках, там, где клокочут таежные родники, зеленеет высокий пырей.

— Однако, скоро пойдут дожди, — уверенно говорит Степка.

Прищурив узкий угольно-черный глаз, он смотрит в сторону Пурсея. Над вершиной утеса, распластав могучие крылья, парит коршун.

— Это наше бюро погоды, — объясняет Степка. — Зря кружить не станет.

Врал Степка или коршун в самом деле умел предсказывать погоду, не знаю, но это не так важно. Главное, что на второй день после нашего разговора над Падуном разразился ливень.

Вечером на горизонте неожиданно для всех появилась черная туча. Тайга притихла, насторожилась и вдруг зашумела, заволновалась. С крутых глинистых холмов поднялись желтые стайки пыли. Без всякого предупреждения с неба оглушительно ударил гром.

Такого ливня я еще не видел. Потоки воды устремились на землю с бешеной силой. Стало темно, как ночью. Когда вспыхивала молния, на берегу появлялась и мгновенно исчезала тонкая белоствольная березка. Ветер пригибал деревцо к земле, срывал и уносил с собой черные листья.

Ливень бушевал целый час, а затем начал стихать. Тучи поредели и скоро рассеялись совсем. Над рекой показалось яркое, чистое солнце.

— Пошли, однако, к Ангаре, — сказал Степка, выглядывая в окно.

Мы подвернули штаны и отправились вдоль берега к Падуну. Ангару нельзя было узнать. Она потемнела, вспенилась. На стремнине неслись вниз вывороченные с корнями деревья, доски, клочки таежного сена.

— Однако, хорошо! — сказал Степка и широко повел рукой.

Было и в самом деле хорошо.

Мы бегали наперегонки по берегу, швыряли в Ангару плоские голыши, пели песни.

Солнце уже давно спряталось за кромку леса, а в небе все горело яркое золотое зарево. Справа и слева слышались голоса людей, мелькали удочки рыбаков; из поселка плыл по ветру горьковатый дымок вечерних костров.

После дождя на Падуне стали поговаривать о каком— то "мокреце". Куда ни пойдешь, всюду слышится: "Теперь жди мокреца", "Мокрец покажет, где раки зимуют".

Я не придавал особого значения этим разговорам. Подумаешь, мокрец! Ведь это мошкара, крохотный комар!

Что такое мошкара, я узнал по-настоящему лишь в воскресенье, когда мы с отцом отправились по грибы. Между прочим, мой отец — заядлый грибник. Даже около магазина, где написано "грибы — ягоды", пройти равнодушно не мог. Станет посреди Тротуара и шепчет про себя по складам, как человек, который недавно научился читать: "Гри-бы, гри-бы".

Еще на дворе печет летнее солнце, а отец уже заводит осеннюю песню о грибах: "Ну и грибов мы наберем нынче, Генка, ужас!"

Но грибов помногу мы никогда не приносили. В подмосковных лесах не столько грибов, сколько грибников. Так и кишат с кузовками, сумками, корзинками...

Отец поднял меня чуть свет. Мы положили в кузовки кривые садовые ножи, хлеба, по бутылке молока и отправились в путь-дорогу. В тайге лежала сумрачная прохлада. На листьях берез и длинных темных иголках сосен поблескивали дождевые капли. Отец шел все вперед и вперед. Он никогда не собирал грибы на опушке, как это делали иные легкомысленные грибники. "Чем дальше в лес, тем больше дров, — говорил он. — Шагай, Генка, веселей".