— Вы ж поймите, что делается: электрики и машинисты ну прямо как из мешка сыплются, а плотника ни одного, хоть караул кричи! А мне ж дома строить надо. Где я народ размещать буду?

Добровольцы уже хотели браться за чемоданы, но Гаркуша остановил их.

— Куда? — решительно сказал он. — Мне ж каждый человек позарез нужен. Мы из вас таких плотников сделаем, что только ахнете!

Эта история закончилась так: отца назначили бригадиром плотников, все остальные, кроме Аркадия, пошли к нему учениками. Башенный электрик Аркадий Смирнов был принят на Братскую ГЭС трактористом.

Небольшая заминка вышла с жильем. Когда Гаркуша сформировал бригаду плотников и рассказал отцу, с чего начинать, он обратил внимание и на меня.

— Твой? — спросил он отца.

— Мой.

— Н-да... Куда же я вас дену? В палатку поместить? Там целых двадцать человек; за ночь так накурят, что хоть святых выноси. А потом, между нами говоря, ругаются, проклятые. Никак не могу отучить.

Гаркуша задумчиво постучал пальцами по столу, а затем вновь улыбнулся и твердо сказал:

— Пошли к лоцману. По крайней мере, в избе жить будете.

Все вопросы Гаркуша решал быстро и легко. Видимо, никаких непреодолимых препятствий для него не существовало. Он стремительно поднялся, подхватил наш чемодан и, не оглядываясь, зашагал по тропинке к одинокой темной избе, склонившейся над самым берегом Ангары.

Остановились мы около высоких, срубленных из толстых бревен ворот. На одном бревне я сразу же увидел надпись, сделанную мелом: "Степка прохвост". На другом бревне, чуть пониже первого, была еще одна надпись: "Степка балбес". Во дворе этого довольно странного дома заливалась хриплым лаем собачонка.

Гаркуша ударил несколько раз кулаком по воротам. Звякнула щеколда. В воротах показался седой длинноволосый старик. Это, наверно, и был лоцман. Из-за спины лоцмана выглядывал мальчишка моих лет. Голова у него была гладко выбрита и отливала синим глянцем. Мальчишка вопросительно и с недоверием посмотрел на меня темными узкими глазами, а когда я улыбнулся и дружески показал ему язык, он отвернулся.

Лоцман повел нас в горницу — низкую, темноватую комнату с большим столом возле окна. Он усадил нас на скамейку, закурил и только тогда спросил:

— Чо, однако, пришли?

Сибиряки все время "чокают", то есть вместо "что" говорят "чо". Очень любят в этих местах слово "однако" и стараются влепить его даже туда, где оно совершенно не нужно.

— Так вот, — сказал Гаркуша, — постояльцев я тебе привел. Живите мирно, дружно. А мы в долгу не останемся. За квартиру оплата сполна.

Гаркуша даже не спросил лоцмана, нужны ему квартиранты или нет. Он сунул лоцману руку, подмигнул отцу и был таков. Мы остались в чужой избе с лоцманом и мальчишкой, который, видимо, даже и не думал вступать со мной в разговоры.

Когда Гаркуша ушел, лоцман оглядел нас, почесал в затылке, крякнул и сказал:

— Живите, однако. Не в Падун же вас выбрасывать.

Старик пригласил нас к столу, а сам засуетился у печки. Скоро перед нами появился чугунок с ухой, краюха темного хлеба и деревянные ложки с облезлыми цветами.

— Ешьте с устатку, — сказал лоцман.

Он наклонился и вытащил из-под скамейки четвертинку с водкой.

— Выпьем, однако? — спросил он отца.

Отец сказал, что не пьет. Лоцман похвалил, сообщил, что водка — это отрава, а затем налил стопочку, снисходительно посмотрел на нее и опрокинул в рот. Старик сразу повеселел. Поблескивая глазами, он стал расспрашивать о Москве, Иркутске и других городах, где нам довелось побывать. Лоцман прожил на свете уже семьдесят лет, но никуда дальше Братска не выезжал.

Мне надоело сидеть возле чугунка с ухой. Я слепил шарик из хлебного мякиша и стал катать по столу. Отец остановил мою руку и сказал:

— Иди с мальчиком во двор. Познакомьтесь.

Мы вышли во двор и стали друг перед другом как столбы. Полагалось бы, конечно, подать руки и заключить крепкий союз. Но мальчишка даже и не думал вынимать руки из карманов. Он хмуро смотрел себе под ноги и молчал. Волей-неволей первый шаг к сближению пришлось делать мне.

— Меня зовут Геннадий, — сказал я. — А тебя?

— Степка.

— Это о тебе на доске показателей и на заборе написано?

— Чо там, однако, написано? — строго спросил Степка.

— А ты разве не видел? Два раза написано "Степка прохвост", и один раз "Степка балбес".

Как ни странно, но Степка не обиделся на меня. Он даже улыбнулся и сказал:

— Это Комар написал. Мы с ним друзья.

— А где же он живет, этот твой... друг?

— В Осиповке, на той стороне Ангары. Он с матерью сюда приезжает.

— А что он тут делает? На заборах пишет?

Но Степка не принял моей шутки.

— Чо ему делать? Отец на Падуне на шофера учится, — серьезно ответил он.

— С усами?

— А ты откуда знаешь? — удивился Степка.

Я не стал рассказывать новому товарищу про усатого "малого" и случай с медведем. Лучше пока придержать язык за зубами.

— Тебя почему прохвостом дразнят? — спросил я.

— Я же тебе говорю — Комар выдумал.

— А на Падуне что делаешь?

— Как — что? — удивился Степка. — Рыбачу с дедом, дрова колю, в избе прибираю. У меня, кроме деда, никого нет. Ни отца, ни матери.

Степка ковырнул ногой землю, скосил на меня черный узкий глаз:

— А ты чего на Падун приехал?

— С отцом. Он у меня доброволец.

— Знаю, однако. Сам что делать будешь?

— Ничего... дневник писать буду.

— Это какой такой дневник?

— А такой, о своей жизни...

Степка посмотрел на меня как на сумасшедшего.

— Ты, однако, брось дурака валять! — сердито сказал он. — Дело говори.

— Я тебе говорю серьезно.

Степка недовольно оттопырил губу:

— Ты меня что, за дурака считаешь?

— Ни за кого я тебя не считаю! Я тебе по-дружески говорю.

— Ну ладно! Завтра ты у меня узнаешь, что такое "по-дружески"!

Степка отвернулся от меня и зашагал прочь.

— Куда же ты?

Степка не ответил. Он толкнул ногой дверь и скрылся в избе. .

Я подождал немного. Может, Степка все-таки выйдет, извинится за свою грубость?

Но Степка не появлялся.

Странный, непонятный парень!

Глава девятая

В РАБСТВЕ У СТЕПКИ. ПУРСЕЙ И ЖУРАВЛИНАЯ ГРУДЬ. НАДПИСИ НА СКАЛЕ

Утром кто-то сильно дернул меня за плечо. Я открыл глаза и увидел Степку. В руках у него был веник.

— Вставай избу подметать, — сурово и решительно сказал он.

Я поискал глазами отца. Но в комнате, кроме меня и Степки, никого не было.

— Вставай, а то дам по затылку, — пообещал Степка, Ну погоди же, я научу тебя, как разговаривать с добровольцем!

Я соскочил с кровати, но тут же рухнул на пол. О, моя бедная, искусанная сибирской лайкой нога!

Степка отступил в сторону и с удивлением смотрел на меня.

— Ты чо? — спросил он.

Я приподнялся. От злости и обиды на глаза набежали горячие слезы.

— "Чо, чо"! Не видишь — собака искусала!

Степка присел на корточки, осторожно развязал прилипший к ране носовой платок.

— Большая собака? — спросил он.

Я не ответил. Какая разница — большая или маленькая. Лучше бы посоветовал, что делать, чем глупые вопросы задавать!

Но Степка лишь смотрел на мою ногу и качал головой.

— Меня тоже собака кусала, — сообщил он. — Двадцать уколов от бешенства дали. Вот в это место...

— Мне никаких уколов не надо, и так заживет.

— А если бешеная?

— Какая она бешеная? Хвостом виляла.

Степка задумался, затем снова покрутил головой и сказал:

— Докторов разве убедишь? Им хоть бешеная, хоть не бешеная, все равно: снимай штаны, и только.

— А если не говорить, что собака? Как будто бы на гвоздь наткнулся.

— Ладно, — согласился Степка. — Одевайся. Я тебя в медицинский пункт отведу. Тут рядом, в палатке.

Идти я почти совсем не мог. Нога распухла и болела так, как будто по ней со всего размаху ударили дубиной. Степка поддерживал меня за руку, а потом наклонился, как при игре в "козла", и сказал:

— Садись на закорки, повезу.

Так и дотащил до самого медицинского пункта.

Доктор был молоденький и, по-моему, не совсем опытный. Он пощупал ногу, взял со стола какую-то книжку, полистал ее и наконец смазал ногу мазью и плотно забинтовал.

А это тебя не собака укусила? — подозрительно спросил он.

— Какие на Падуне собаки! — возразил Степка. — Кошек и то нет.

Доктор поверил и отпустил нас. Промучился я дня три. Но отец так ничего и не заметил. Дома он появлялся вечером, когда я уже лежал в кровати. За время болезни я присмотрелся к Степке и решил, что он не такой уж плохой парень. Степка умел не только мести избу, колоть дрова, но даже мастерски зашивать штаны. Я думаю, что так не смогли бы сделать даже у нас в Москве, в комбинате бытового обслуживания. Степка взял большую иглу, которую почему-то называют "цыганской", вдел в ушко длинную белую нитку и приступил к работе.

— Что же ты белой ниткой черные штаны зашиваешь? — спросил я.

Степка не ответил. Позднее я и сам понял, что поторопился с вопросом и, может быть, даже обидел товарища. Когда на штанине появилась большая белая буква "Г", Степка выгреб из печки горсточку сажи, поплевал на нее и зачернил нитки. Получилось и в самом деле здорово. Правда, потом, когда сажа— вытерлась, мне приходилось еще несколько раз красить букву "Г". Но что поделаешь, если нет других ниток? Ведь здесь тайга, а не Мосторг на улице Горького.

Но вы напрасно думаете, что Степка изменил свои взгляды на мои творческие дела. Едва я снова стал на обе ноги, он тут же всунул мне веник в руки:

— Мети!

Подметанием мое рабство не закончилось. Когда Степка окончательно убедился, что я могу отлично размахивать веником, он заставил меня чистить картошку, мыть посуду и колоть дрова. С дровами было значительно хуже, чем с картошкой. Только замахнешься топором, бревно бряк — и падает.

— Ну и бестолковый! — сердился Степка. — А еще дневник писать хочешь!

За такие слова Степке следовало надавать по затылку, но я не тронул его даже мизинцем. Почему? Москвичам наносят смертельную обиду, а они терпят?! Просто мне и самому хотелось поскорее научиться колоть эти дурацкие дрова. Чем, в конце концов, я хуже Степки! К тому же и одолеть Степку было нелегко. На руках у него были круглые, упругие мускулы. Просто-таки не подходи.

Степка, так же как и его дед, родился и вырос в тайге. Он знал здесь каждый куст, каждое дерево.

Однажды он сказал мне:

— Пойдем к Пурсею.

— Не хочу я ходить к иностранцам. Очень мне нужен твой мистер Пурсей!

— Чудак! Разве Пурсей иностранец? Он сибиряк.

Оказалось, что Пурсей не какой-то там иностранец,

а высокая скала на левом берегу Ангары. На правом берегу поднималась над самой водой вторая скала — Журавлиная грудь. Казалось, скалы смотрят друг на друга и разговаривают:

"Далеко до тебя, сестрица Журавлиная грудь, не дотянешься!"

"Не близко и до тебя, братец Пурсей. Даже обнять нельзя. Поставила нас на разных берегах разлучница Ангара".

Но теперь уже недолго быть в разлуке Пурсею и Журавлиной груди. Отважные добровольцы проложат от одного берега к другому высокую бетонную плотину. Сибирские скалы Пурсей и Журавлиная грудь, как брат и сестра, подадут друг другу руки. Мы забрались на самую вершину Пурсея. Вот это скала! Посмотришь вниз — даже сердце замирает и по спине бегут мурашки. С Пурсея виден как на ладони грозный Падунский порог и заросший кустарником остров Инкей. Остров, конечно, был необитаемый.

— Скоро дед погонит баржу через Падун, — сказал Степка. — Вчера вечером Гаркуша приходил договариваться.

— А зачем он будет ее гонять?

— Цемент из Братска доставить надо. По кишке разве провезешь!— Давай и мы на барже прокатимся.

Степка пожал плечами и сплюнул сквозь зубы.

— "Прокатимся"! Ты думаешь, это в метро — взял билет за десять копеек и катайся хоть до вечера!

— Билет в метро стоит не десять копеек, а пятьдесят, — поправил я Степку.

— Сам знаю, что пятьдесят. Подумаешь, писатель!

При чем же здесь "писатель"? Когда Степка сердился на меня, он всегда называл меня "писателем". Для него это было вроде ругательного слова.

Но скоро я и сам понял, что Падун — это не метро. Мы спустились с Пурсея по узкой каменистой тропинке на берег Ангары. Скала поднималась над рекой почти отвесно, как стена многоэтажного дома. Только были здесь не кирпичи, а огромные серо-зеленые камни — диабазы. Такой диабаз крепче стали; им можно даже резать стекла для окон. В трещинах между камнями росла цепкая трава и небольшие, в палец толщиной, березки.

— Посмотри туда, — сказал Степка. — Видишь? — и указал на какие-то надписи на каменных плитах.

Что же тут особенного? Такие надписи я уже видел в Крыму. Все скалы исписаны. Одну надпись я видел даже на недоступной скале, почти возле самых облаков. Огромными буквами на скале было выведено: "Коля + Таня".

"Как они туда забрались? — спросил я отца. — По пожарной лестнице?"

"Любовь еще и не туда загонит, — ответил отец. — Вырастешь, сам узнаешь".

"А почему они своих фамилий не пишут? — спросил я. — Разве мало на свете Коль и Тань?"

Отец пожал плечами:

"Ты у них и спрашивай. Откуда я знаю!"

Когда я рассказал Степке о "Коле + Тане", он обиделся и чуть не полез на меня с кулаками.

Но мы все же помирились со Степкой, и он рассказал, что надписи на Пурсее делали отважные матросы и капитаны. Каждый, кому удавалось благополучно провести корабль через Падун, писал об этом на скале. Выходит что это не просто скала, а судовой журнал смельчаков.

Надписей было много. Высоко вверху на плоском покрытом ноздреватым мохом камне было высечено: 5 июня 1911 года пароход "Второй" спустился на парах по порогу". И хотя камни не сообщали больше ничего о подвиге смельчаков, я представил себе и старинный пароход "Второй", и замерших в тревожном ожидании матросов. В длинных рубашках, босиком, они стоят на мокрой палубе, не отрывая глаз от седого Падуна. Капитан мужественно смотрит вперед.

Сквозь грохот слышится его уверенный голос:

"Не робей, братцы, проскочим!"

Кто этот отважный человек? Камни не дают ответа на этот вопрос, угрюмо хранят известную только им тайну.

Мы начали внимательно исследовать потрескавшиеся каменные плиты. На глаза попалась еще одна надпись. Она сообщала, что в 1950 году померилась силой с грозным Падуном команда катера "Орел". Я увидел не только дату и название катера, но также и фамилии моряков — капитана Королева и механика Черепанова.

— А почему твой дед не расписался на этой скале? — спросил я Степку.

Степка внимательно посмотрел на меня, а затем перевел взор на обомшелые плиты Пурсея, как будто бы разыскивал среди героев фамилию своего деда. Он долго смотрел на крутую каменистую глыбу, но так ничего мне и не ответил. Видимо, Степка и сам не знал, почему старый лоцман не пожелал прославить свое имя.