Скиталец

Странно, он не помнил, кто он такой.

И какая же здесь темень!

Или это глаза отказывались служить ему? Он напряг зрение, но увидел только сумрак и неясные пятна, похожие на оплывшие свечки.

До него донесся голос — негромкий, утешный, убаюкивающий... Этот голос проникал к его съежившемуся, беззащитному "я" и обволакивал теплым, уютным одеялом. Затем донеслись слова — не понятно, в уши или прямо в сознание:

— ... ты отринешь все и придешь сюда, как дитя несмышленое в добрые объятия любящей матери...

Мать... кто эта женщина? Зачем она здесь? Или это мысли путаются? Вспомнить... вспомнить... да, вот оно — "сынуленька-дорогуленька, что ж ты как расплакался? Ути-уутеньки, плакать мы не бууденьки... Вот тебе пустышечка, соси ее, мой сладенький, соси ее, чмок-чмок... и спи, мое солнышко, спи, дорогушенька..."

Нет!!!

Только не спать. Не спать! Он должен вспомнить!

— ...и утрут тебе слезы твои детские, и поддержат тебя в слабости твоей, и направят стопы твои неверные...

Почему?

Разве он — плакса? Разве он болен? Разве его не держат ноги?

Нет, этого не было. Этого совершенно точно не было... но почему же здесь так темно? И почему он ничего не помнит?

И зачем его стопы куда-то направлять? Может, ему туда не нужно?

— ...и обретешь ты здесь кров свой и пищу свою, и будешь ты как агнец, пасомый заботливой рукой пастыря...

Агнец пасомый?!

Голос журчал и улещивал, тек молоком и медом — негромкий, сочувственный. Теплое одеяло становилось все толще и уютнее, грело, укрывало...

Почему его нужно обихаживать, словно безмозглую скотину? А что в обмен на стойло и жрачку — остригут? Заколют?

— ...и прозреет душа твоя, и увидишь ты предвечный свет, и возблагодаришь ты пастыря своего в смирении своем...

Для начала неплохо бы хоть глазам прозреть. Что с ними сделали?

Он снова напряг зрение. Оплывшие свечки превратились в расплывчатые мужские фигуры в бесформенных одеждах. Малейшее расслабление возвращало его во тьму, но он снова и снова силился удержать перед глазами хоть что-нибудь.

— ...и станешь ты продолжением воли его, и нарекут тебя орудием его...

— Нет!!! — кажется, это был его собственный голос. — Не смейте нарекать меня никем, слышите, никем!!! Не смейте ставить на меня клеймо, слышите — я был и останусь скитальцем!!!

И тут в нем всплыло то, что он тщетно силился уловить с первых мгновений пробуждения своего "я". Наконец-то он вспомнил, кто он такой.

Никто. Скиталец. Эрвин.

— Что он бормочет?

— Не понятно. Бред какой-то.

— Но он не покорился.

— К сожалению.

— Плохо подготовили.

— Как всех. Это первый случай.

— А я говорю — плохо подготовили. Займитесь им снова.

— Воля ваша.

Его вели. Зрение снова отказалось повиноваться ему, и он не видел — куда. Он только чувствовал заботливые, бережные руки, поддерживавшие его с обеих сторон и направлявшие — да, пожалуй, лучше не скажешь — стопы его неверные. Неверные — потому что он ничего не видел и ничего не помнил. Он не знал, куда его ведут и нужно ли ему туда. И не узнает, пока сам не увидит свой путь и не вспомнит...

Что — вспомнит? Почему он так уверен, что ему есть что вспоминать?

Потому что ему никто не говорил, кто он такой — а он это вспомнил. Значит, там есть что-то еще, что можно вспомнить. Он зацепился мыслями за свое имя — единственное, в чем он был уверен — Эрвин, Эрвин... Но почему — скиталец? Кто и зачем назвал его так?

Под его ногами ощущались каменные плиты. Твердые и скользкие, с едва заметными выпуклостями посередине и каньончиками стыков по краям. Может, он действительно так слаб и болен, что о нем должен заботиться кто-то другой? Нет, это ошибка, так не было. Пусть он ничего не помнит, но он точно знает — не было.

Ступени. Низкие и широкие, ведущие куда-то вверх. Заботливые руки предупреждающе подхватили его, чтобы он не споткнулся. Всё, ступени кончились. Скрипнула дверь. Тяжелая.

Он напряг зрение и увидел смутные очертания маленькой комнаты и скудные пятна ее обстановки. Прямоугольное — кровать, другое — шкаф. Или еще одна дверь? Поменьше — стол, а рядом, наверное, стул.

Две оплывшие свечки подвели его к столу и усадили на стул. Он обессиленно откинулся на спинку стула и ощутил затылком глиняную штукатурку стены. Его попечители обменялись несколькими фразами, быстрыми и негромкими — он не успел уследить за смыслом сказанного. Затем один из них вышел, а другой остался стоять посреди комнаты, ожидая чего-то.

Теперь, когда его голова получила опору, часть усилий можно было высвободить для глаз. Вскоре его зрение прояснилось настолько, чтобы разглядеть стоявшего в комнате человека — бурый балахон, облекавший рыхлое приземистое тело, щекастая голова на короткой шее, обращенная лицом к нему. Кажется, этот человек наблюдал за ним.

Четкость видения понемногу возрастала. Значит, с глазами у него все было в порядке. Смотреть не позволяло что-то другое, застрявшее в голове плотным комом темного пуха — почему?

В двери показался попечитель с подносом — наверное, тот самый, который выходил. Первый посторонился, пропуская его к столу.

— Он просыпается, — сказал второй, ставя поднос на стол.

— Ничего.

Как это — ничего?! Ведь ничего — это же то, что никому не нужно, никому не интересно! Он же просыпается!!! Он — Эрвин! Только что в нем была одна тьма, а теперь он может не только видеть, чувствовать и думать, но и осознавать, что он видит, чувствует и думает. Величайшее событие, подобное возникновению света во тьме — и ничего?

Второй попечитель зачерпнул ложкой из миски и аккуратно просунул ему в рот наполненную ложку. Зачем — он, наверное, и сам бы справился — ну ладно... Он не хотел есть, но все-таки разжал губы и позволил ввести в себя безвкусное пастообразное месиво — не иначе, то самое, которое сформировало эти приземистые кормленые тела. Это можно было есть только в крайности, но кто знает, может, так сейчас здесь и было...

С трудом проглотив несколько ложек безвкусной пасты, он отвернулся, увидев следующую. Его кормилец вопросительно глянул на другого попечителя, наблюдавшего за кормлением.

— Оставь, он мало ест, — сказал тот. — Теперь млеко.

Незнакомое слово — что оно означает? Кажется, что-то вроде "липко", "клейко"... Или нет, это какая-то жидкость? Ему, действительно, хотелось пить.

Снова помутнение зрения, но на этот раз неполное. Ближняя фигура начала что-то делать над подносом, а затем к его губам прикоснулся шершавый край глиняной чашки. Он стиснул губы, чтобы сначала попробовать это загадочное "млеко", но это оказалась вода. Просочившаяся сквозь зубы капля была теплой, как парное молоко, и имела сладковатый, мяготный вкус, вызывающий желание насосаться и уснуть безмятежным сном грудного младенца.

Вода должна быть чистой! Эта мысль мелькнула где-то вдалеке и тут же исчезла, но ее оказалось достаточно, чтобы он плотнее сжал губы. В воде не должно быть ничего, кроме самой воды, или это уже что-то другое. Млеко? По остаткам вкуса во рту он не мог определить, что это такое. Бульон? Лекарство? Травяной настой? Он вдруг вспомнил, что когда-то умел разбираться в травах.

Край чашки настойчивее ткнулся ему в губы. Затем к его голове протянулась рука, ласково погладила по волосам. В его уши донеслось утешающее, уговаривающее бормотание, сложившееся в его сознании в единое "ути-уутеньки". Между губами потекла теплая, мяготная жидкость, но он прижал изнутри язык к зубам, чтобы она не затекла в рот.

— Не пьет.

— Заставь.

Он не понимал, почему он так сопротивляется. Наверное, потому, что они были слишком настойчивы. Может, это все-таки было лекарство?

Под его затылок просунулась большая пухлая ладонь. Край чашки углубился между его губами — не грубо, но настойчиво. Он продолжал стискивать зубы, и жидкость полилась с уголков его губ на шею и ниже, под рубашку. Ладонь давила, чашка тоже, а он слишком плохо владел собой, чтобы одержать верх в этой борьбе.

Вдруг он догадался, что нужно делать. Он расслабил челюсти, создавая иллюзию проглатывания жидкости, но стал незаметно выталкивать ее языком через уголки рта. Затем он расслабил мышцы лица и позволил тьме овладеть его зрением — это оказалось совсем нетрудно.

— Подействовало, — сказал тот, кто поддерживал его голову ладонью.

— Хорошо.

Послышались удаляющиеся шаги, стихнувшие за дверью. Оставшийся попечитель легонько поднял его за плечи со стула и отвел на кровать. Снова послышались удаляющиеся шаги. Раздался медленный скрип тяжелой двери, а затем негромкий скрежет ключа в замке.

Всё.

У него возникло безошибочное чувство, что его оставили надолго. Отголосок прежнего знания продолжал работать помимо его рассудка — и сообщал, что теперь у него найдется время на размышления. А возможно, и на что-то еще.

В ноздри сочился сладковатый, липкий запах жидкости, намочившей шею и рубашку. Эрвин подтянул нижнюю часть рубашки вверх и обтер лицо, шею и грудь. Запах отдалился, и его сознание начало проясняться. Мало-помалу он начал понимать, что эта вода усыпляла, а его заботливым попечителям для чего-то нужно было держать его во сне.

Мелочная, тщательная опека, так назойливо втолковывающая, что она ведется исключительно для него и ради него, несомненно, преследовала какую-то цель. Внезапная мысль зародилась в его неокрепшем сознании — нет ничего опаснее воды, поднесенной утешной рукой доброхота.

Потому что — ты — её — выпьешь.

Он вызвал в памяти свое имя — Эрвин. Это было его имя, но оно ничего не говорило ему. Кто и когда звал его так? Он устремил взгляд вдоль тела — нет, он не был ребенком, хотя эти люди обходились с ним, как с младенцем. Это было тело взрослого человека, пусть не самое сильное на свете, но и не истощенное, без видимых недостатков. И он многое знал, хотя это знание было скрыто от его рассудка — например, он знал, что такое стол, стул, дверь, он знал, что присматривающие за ним люди были пожилыми и тучными. Знание выплывало неявно, когда соответствующие предметы и обстоятельства попадались ему на глаза, но ему ничего не удавалось вспомнить, кроме того, что он успел увидеть и услышать с начала пробуждения.

Ему по-прежнему хотелось пить. Сладковатый вкус утешной воды еще оставался во рту, но ему было нечем даже сплюнуть. Темное облако в голове развеялось настолько, что он сумел приподняться на постели и оглядеть каморку. Скудная обстановка, облезлые оштукатуренные глиной стены, единственное крохотное окошко на той же стене, что и дверь. В окошко пробивался неяркий свет.

Эрвин ни на мгновение не усомнился, что ему нужно бежать отсюда. Он не мог жить без воды, ему нужно было пить, а эти люди никогда не дадут ему другой воды, кроме этой, потому что он нужен им спящим. Рано или поздно ему придется ее выпить, и он снова потеряет себя. Он ничего не помнил ни о себе, ни о мире, но ему было жаль терять даже то немногое, что он успел ощутить и осмыслить.

Он оперся на локоть и спустил ноги на пол. Каждое движение вызывало бездну усилий, словно ему приходилось ворочать тяжелые проржавелые рычаги. Запах утешной воды ударил в ноздри, вызвав у него приступ тошноты. Что это — снотворное или наркотик? Если наркотик, то слабый — Эрвин не чувствовал привыкания. Перед глазами все плыло и кружилось, вызывая желание снова улечься в постель, но он остался сидеть, дожидаясь прояснения мыслей. Ведь в постели так легко заснуть...

Головокружение прошло, и он попытался встать. Его качнуло, но он остался стоять на ногах. Вот уж действительно стопы неверные — далеко он на них не уйдет. Но это пройдет, должно пройти, и его шаг еще станет быстрым и легким, только не нужно пить эту гадость. Пошатываясь, он дошел до окошка, оперся обеими ладонями о стену по его сторонам и глянул сквозь стекло.

Окошко находилось на уровне человеческого роста над каменными плитами просторного двора, обнесенного высокой каменной стеной. По двору изредка проходили человеческие фигуры в таких же балахонах, как и его попечители. Поодаль виднелось большое сооружение, напоминающее дворец или храм. Это храм — подсказало ему знание из-под покрова беспамятности — то есть, место нахождения духовной власти. А дворец — это светская власть.

Его рассудок озадаченно заработал над этой подсказкой. Значение слова "власть" было интуитивно понятным ему, но остальное было неизвестным. Власть чего? Над чем? Что там — в этом здании? За пределами этой стены? Но его попечители, поившие его утешной водой, несомненно, были из этого здания. Значит, ему нужно было туда, за стену.

Но сейчас ему было трудно пройти даже несколько шагов, и он решил подождать, понадеявшись, что со временем почувствует себя лучше. Он вернулся к кровати и присел на жесткие доски, явственно ощущавшиеся под тощим тюфяком. Свет в окошке потускнел, напомнив ему, что светлое время суток чередуется с темным и это называется "день" и "ночь". Одновременно вспомнилось, что пробираться где-либо тайком лучше ночью.

Может, постепенно он вспомнит все, что когда-либо знал, если это будет попадаться ему на глаза? Эрвин встал и подошел к шкафу, открыл створки, заглянул внутрь. Там висел точно такой же бурый поношенный балахон, как на его попечителях. В его сознании возникли сразу две противоречивые мысли — одна утверждала, что перед побегом это нужно будет надеть на себя, другая упирала на то, как это будет неприятно. Поколебавшись, он согласился с ними обеими.

Ему все сильнее хотелось пить, и это способствовало прояснению его рассудка, как ничто другое. Сначала он прислушивался к происходящему на дворе, но там было тихо, и его мысли перескочили на то немногое, что он запомнил с первых мгновений пробуждения:

"...и прозреет душа твоя, и увидишь ты предвечный свет, и возблагодаришь ты пастыря своего в смирении своем..."

"...и станешь ты продолжением воли его, и нарекут тебя орудием его..."

"— Плохо подготовили. — Как всех. Это первый случай. — А я говорю — плохо подготовили..."

"— Не пьет. — Заставь."

Значит, его готовили в чьи-то орудия. Для этого у него отняли память, для этого с ним были ласковы и убеждали его, что все делается для его же блага. Но нет, он не станет продолжением чужой воли, пока у него есть собственная. Сначала — осмыслить, и только затем соглашаться или не соглашаться — он не помнил, откуда это взялось в нем, но точно знал, что это было одним из его основных правил. Он никогда не захочет стать орудием тех, кто опоил его для того, чтобы он не смог не согласиться.

Но сила была на их стороне, и он был совершенно беспомощен перед ними. Его единственной возможностью избавить себя от готовящейся участи был побег. И не позже, чем сегодняшней ночью — пока здесь не увидели, что он очнулся, и не вернули его во тьму.

Когда в окошке стемнело, он вынул из шкафа бурый балахон и надел на себя. Затем он подошел к двери и легонько толкнул ее наружу.

Дверь не подалась, и тут он вспомнил, что ее заперли. Ярость горячей волной плеснула ему в виски, смывая остатки сонной одури. "Предвечный свет из глиняной чаши, поднесенной рукой доброхота!!! — прошипел он сквозь зубы. — Ну нет, лучше уж искры из глаз, когда бьешься лбом в запертую дверь!!!"