Вой лишенного или Разорвать кольцо судьбы

Захарова Мария

Вой лишенного или Разорвать кольцо судьбы

Книга 1

Всю свою жизнь Лутарг был другим — не таким, как все. Его избегали, боялись, и он привык. Привык к отчуждению и страху окружающих людей. Привык к одиночеству. Смирился с ним, еще не зная, что придет время и все изменится...

Пролог.

— Только тронь, оторву, — прошипел Лутарг, перехватив приблизившуюся к щеке руку.

Он все еще хрипло дышал, все еще перепрыгивал через валуны, преодолевая преграды, но мыслил четко, несмотря на бег.

— Ты кричал, — заскулил пойманный, крутя кистью в надежде ослабить захват.

— И? — шипение переросло в рык, прокатившийся по комнатушке звуковым торнадо.

— Я... я...

Тот, что рядом подвывал, но даже глаз не открыл. Незачем.

Тепло и страх, находящегося так близко — кричали, обострив чувствительность до предела.

— Он как лучше хотел, — раздался шамкающий голос со стороны.

Справа, два локтя по прямой и левее, определил он. Бутом — по голосу.

— И?

— Отпусти его, Лу. Он новенький.

— Пусть попросит, — усилив захват, выдавил он.

— Пжлст... — съедая гласные, заскрипел обладатель руки, извиваясь в болезненных конвульсиях.

— Лу...

— Отстань, старик. Слышал.

Лутарг выпустил пленника и положил руку на грудь, словно минуту назад она не была орудием пытки и благодаря ее воздействию не трещали кости.

— Спать хочу, — бесстрастно молвил он, даже не соизволив посмотреть на жертву.

— Да, Лу, — подтвердил все шепелявый.

— Не трогать.

— Нет, — тихим шелестом просквозило мимо.

Возня, родившаяся с началом разговора, затихла на последнем слове. Воцарилась абсолютная тишина, и даже дыхание замерших не нарушало ее. Только один решился — тот, кому можно.

— Спи, Волчонок.

Сделав глубокий вздох, Лутарг открыл глаза. Ничего не изменилось, вокруг уродливая темнота, привычная для всех, но не для него. Взгляд отследил ход знакомых выбоин на потолке, прогулялся по ним и завис, найдя средоточие первого удара — звезда.

Звезда — зрительно рыхлая, но твердая на ощупь, обманчиво манящая и предающая. Не то место, не слабое, не для копающего. Обманка для дураков.

Он скривился так, что свело зубы. Скривился от того, что знал нанесшего первый удар и выбрал потому, остался тут, чтобы помнить. Помнить себя.

"Не забыть", — вклинилось в мозг, осело смоляной жижей, не вытравишь, но он рад.

Это его сила, его совесть и боль. Это его жизнь.

— Лу... Тарген... Волчонок!

Он встрепенулся, подобрался, напрягая мышцы так, что сухожилия завыли от натяжения, готовые к броску. Сейчас!

— Тихо, Лутарг, тихо.

Знакомый шелест прорвался сквозь пелену, успокаивая.

— Это я. Всего лишь я — Сарин. Свой.

— Свой, — эхом проскрипел он, растирая глаза, чтобы вернуть зрение. — Свой.

— Да, идем Лу. Сейчас, — прошелестел старик, беззвучно поднимаясь с лежанки.

— Сарин?

— Вставай Тарген, сын Лурасы, твое время пришло.

Глава 1

Синастела могла сойти за покинутый город, если бы не караул, исправно несущий службу. По каждой крупной улице, взад и вперед, маршировали гвардейцы из внутренней охраны. Их яркие мундиры, с начищенными до блеска пуговицами, выделялись на фоне повсеместной серости, как домов, так и влажных предрассветных сумерек, еще не потревоженных солнечными лучами.

Как и большинству маленьких приграничных городов Синастеле нечем было похвастаться, кроме как наличием гарнизона и белокаменным дворцом вейнгара, не таким величественным, как в столице королевства Тэлы, но все же.

Даже сейчас, укрытый кольцами тумана, с поблескивающими от влаги стенами, дворец выглядел прекрасным принцем, взирающим свысока на безликую массу подданных.

Этой ночью в Синастеле не было ни одного дома, где бы ни трепетала на сквозняке свеча, или ни тлела лучина, разгоняющая мрачную темноту. Спокойный сон в минувшие сутки был дарован только детям, которые в силу возраста и ненарушенной еще веры в лучшее, могли забыть о происходящем и уплыть в царство иллюзий.

Взрослые же были на пределе. Сил на разговоры уже не осталось, так же как и веры, что несчастье обойдет стороной, и потому люди молча жались друг к другу, держа за руки любимых и ждали, когда тишину нарушит предупреждающий крик дозорного.

Никто не знал, когда это случится, когда именно беда перешагнет порог, но вести и слухи, приносимые с границы, делали свое дело, повергая народ в пучину страха. Ведомые его тугой нитью, жители Синастелы, довели себя до отчаяния, поглотившего их жажду жизни. Каждый задавался только одним вопросом — кто на этот раз.

Когда пять дней назад с Трисшунских гор прибыл гонец с известием, что шисгарцы подняли белый флаг, улицы Синастелы огласились воплями и стенаниями. Во всем городе было не сыскать ни одной женщины-матери, чьи глаза не покраснели бы от слез, ни одного мужчины-отца, лоб которого не прорезали предательские морщины скрываемых переживаний. Весь люд сковал страх, хоть тогда еще оставалась надежда, что флаг, взвеянный на башне Шисгарийской крепости, свидетельство скорби. Теперь же ее не осталось, так как доподлинно стало известно, что семерка карателей прошла через приграничные деревни.

Это длилось на протяжении бесчисленного количества лет. Никто не помнил, когда все началось, не знал, почему это происходит, но каждый год в течение месяца белый стяг трепетал на ветру, украшая шпиль горной крепости и рождая ужас в сердцах и умах тэланцев.

Ежегодно семеро шисгарских всадников переправлялась через перевал, чтобы заглянуть в каждый тэланский город и забрать с собой одного человека по собственному выбору. Это мог быть кто угодно, никто не знал, по какому принципу ведется отбор, но одно было известно наверняка, после посещения карателей в поселении становилось на одного жителя меньше.

И ничто не могло остановить их, ни стены, ни армия, ни мечи. Не имелось в Тэле оружия способного причинить вред жителю из-за гор, не было преграды, через которую ему не пройти. Также как не существовало силы способной удержать выбранного им. Как только каратель касался жертвы, она теряла себя, теряла свою суть, отдавая ее шисгарцу, полностью подчиняясь его воле, готовая идти хоть на край света, и даже цепи не могли удержать ее.

Именно этим утром, когда вся Синастела замерла в страхе ожидания неизбежного, к напряженно застывшей у городских ворот страже, подошли два путника.

— Доброго вам дня, — обратился к охране тот, что пониже, спустив с головы капюшон. — Когда пускать начнете?

Это был старик. Его изъеденное морщинами лицо имело болезненный серо-зеленый оттенок, и даже дорожная пыль, осевшая на коже во время долгого пути, не скрывала этого.

— Как рассветет, — ответил один из стражников, кутаясь в плащ от промозглой сырости.

— Подождем, — устало вздохнул старик и потянул своего спутника за рукав, понуждая отойти от кованых прутьев решетки и спрятаться в стенной нише, подальше от навостренных ушей охраны. — Случилось что-то, — прошептал он. — Странные они.

— Я не заметил, — откликнулся его спутник, прислонившись к каменной кладке.

— Точно говорю. Ждут чего-то. Смотри, какие собранные.

Мужчина приподнял капюшон и, сдвинув повязку с глаз, кинул быстрый взгляд на ворота и вынужден был согласиться со старшим товарищем. Охрана выглядела непривычно напряженной для этого времени суток. Обычно к утру, постовые начинают клевать носом или, на худой конец, используют колья в качестве подпорки. Эти же стояли вытянувшись, по стойке смирно и видимо даже не думали укрыться от противной мороси, в которую превращался рассеивающийся туман.

— Ты прав, ждут кого-то, — согласился мужчина, возвращая повязку на глаза и скрывая лицо под тяжелыми складками. — Может, дальше пойдем?

Голос его звучал глухо и хрипло, словно он давно не разговаривал или же сорвал связки.

— Дальше нельзя. Больше не будет приличных городов, а нам нужен проводник и провизия.

— А если по нашу душу? — озвучил молодой человек то, что волновало обоих.

— Придется рискнуть, — проворчал старик, качая головой, отчего несколько длинных седых прядей, выскользнули из-под капюшона и упали поверх плаща.

— Хорошо, — просто согласился собеседник, не проявив и доли беспокойства по поводу возможного риска.

— И не думаю, что это про нас, — продолжил вслух размышлять старший. — Последние дни мы не встречали глашатаев. Скорее всего, сюда вести не дошли.

— Увидим, — безразлично протянул его спутник и закашлялся.

— Тебе необходимо горячее питье, — всполошился старик, которому этот кашель совсем не понравился.

— Справлюсь, — отрезал молодой.

На этом разговор иссяк.

Три четверти часа они простояли в молчании, ожидая, когда подъездная решетка дрогнет и поползет вверх. За это время у ворот собралось несколько десятков человек, но все были неестественно тихи. Если кто-то и переговаривался, то коротко, полушепотом, и это нервировало притаившихся в нише путников.

— Открывают, — вымолвил тот, что моложе, еще до того, как заскрипели подъемные механизмы.

— Идем, — согласился старик и, сжав руку своего спутника, повел того за собой. — Молчи, — посоветовал он. — Я сам буду говорить.

Из-под капюшона раздалось согласное мычание.

— Причина? — пробасил стражник, когда очередь дошла до путников.

С восходом солнца все как-то повеселели. Охрана оживилась и с энтузиазмом включилась в исполнение своих непосредственных обязанностей. Им остался какой-то час до смены караула, и тогда дневной дозор начнет собирать длань с вновь прибывших.

— Проходом, — отозвался старик и, затаив дыхание, опустил в поборную чашу золотой, вместо положенного медяка.

Во взгляде ответственного за сборы вспыхнула алчность, но только на мгновенье. Зачем его брови сошлись над переносицей, а губы превратились в тонкую линию.

— А этот?

— Со мной. Отдохнуть только, переночевать, и уйдем, — в голосе старца появились заискивающие нотки, и еще один золотой приземлился на дно чаши.

— Следующий, — рявкнул стражник, открывая проход.

Дважды просить не пришлось. Двое мужчин торопливо миновали арочный свод, украшенных острыми зазубринами решетки, и шагнули в недра Синастелы.

— Куда теперь? — спросил, скрывающий лицо.

— Постоялый двор. Тебе нужно отдохнуть. Поесть. Обработать раны.

— Я в порядке. — Последовал раздраженный ответ. — Не стоит со мной носиться, старик. И не такое терпел.

— Знаю, знаю, — поспешил успокоить спутника старец. — Ты силен, но мне нужно отдохнуть. Завтра найду проводника, и пойдем дальше.

— Хорошо.

Они шли по оживающим на глазах улочкам пристенков, сторонясь зловонных помойных куч и статных гвардейцев. Синастела просыпалась, отходя от ужасов ночи, и чем дальше, тем чаще можно было встретить улыбающихся молодух, спешащих к прачечным, парнишек, копирующих залихватский марш караульных и торопливо шагающих на дневные работы мужчин.

— Бывал здесь?

— Давно.

— И как?

— Что? — недоуменно переспросил тот, что старше.

— Изменился город?

— Не сильно. Стал почище, — с ностальгией ответил старец и тут же деловито добавил. — Постой здесь, я сейчас.

Пристроив своего спутника рядом с жиденькой стеной покосившейся, заброшенной лачуги, с раскрытым зевом несуществующих окон, старик направился к дверям ночлежки через улицу с выцветшей вывеской "Постой и кухня".

Когда знакомый шаркающий звук утонул в многообразии других, мужчина позволил себе устало привалиться к шаткой опоре. Все тело ныло, правый бок взрывался болью с каждым вздохом, но он терпел, отстраняясь от телесных терзаний, игнорируя их, как надоедливую муху.

Боль преодолима, он знал это. Испробовал на себе муки адского пламени и выжил, а значит и это временное неудобство в силах вынести. Пережить.

Но мысли мыслями, а свистящий выдох сорвался с губ, когда рука прошлась по ребрам, ощутив пульсацию рассеченной кожи. Ладонь коснулись влажной повязки, пропитавшейся сукровицей за день, и в нос ударил гнилостный запах давнего нарыва. Мужчина скривился от вони, въевшейся в пальцах, и дергающего жала гнойника, терзающего его тело.

— Тебе плохо?

Расслабившись, он пропустил шум приближающихся шагов. Не услышал подошедшего старика.

— Терпимо, — проскрежетал сквозь зубы, заставив себя выпрямиться.

— Я договорился. Комната на сутки, — обыденно молвил старец, чтобы не задеть гордость своего молодого сопровождающего.

— Пошли, — сдался он, тяжело опираясь на предложенную руку, чувствуя, что весь горит огнем. — Я устал.

Как и было заведено, первый этаж постоялого двора занимала харчевня, пока еще прибранная и пустующая. Грубо сколоченные деревянные столы и такие же лавки были отдраены до блеска, компенсируя топорность работы чистотой. Мужчин тут же окутало теплом. В нос ударил аромат печеного лука, жареных яиц, мяса, тушеных овощей и кислинка перестоявшей браги.

В животах у обоих заурчало.

- Тебе придется подняться по лестнице, — предупредил молодого человека старик, когда они перешагнули порог ночлежки.

— Догадался, — раздраженно проворчал раненый, которого излишняя забота друга нервировала, заставляя чувствовать себя ни на что негодным.

Его самолюбие и так пострадало, ведь в последние дни он сильно сдал, и уже не мог обеспечивать их пропитанием. Даже хилого зайца был не в состоянии изловить, так как сил почти не осталось. Только на то, чтобы идти.

Осознание этого разъедало его душу, не хуже раны, терзающей тело. Поэтому, когда старик начинал кудахтать, он заводился и начинал психовать.

С их появлением из кухни выскочила хозяйская дочь и, вытирая руки о фартук, предложила следовать за собой.

— Спасибо, дочка, — поблагодарил провожатую старец, когда они взобрались на второй этаж, и девушка гостеприимно распахнула для них дверь одной из комнат.

Совсем еще молоденькая, почти ребенок, она мило зарделась и пробормотала.

— Ну что вы.

В ее карих глазах страх смешался с любопытством, и старик вновь задался вопросом — что же тут происходит. Хотел поинтересоваться, но не стал, отложив на потом, ибо почувствовал, как напрягся его спутник, присаживаясь на стул.

"Упрямый дурак", — мысленно обругал он своего молодого друга, жалея, что не может отчитать вслух.

— Принесешь нам теплой воды и чистую тряпицу, — попросил он девушку, все еще стоящую возле двери.

— Конечно, — согласилась она, быстро отведя взгляд, спохватившись, что так глазеть на постояльцев нехорошо. — Я мигом.

— Сначала обработаем рану, а потом я принесу что-нибудь поесть, — обратился старик к своему товарищу.

— Хорошо.

Как всегда его ответ был односложен. Он вообще редко говорил больше десятка слов за раз, и старец уже привык. За бесконечные дни, проведенные в Эргастенских пещерах, кто угодно разучится говорить, если только не по делу, и совсем немного, лишь для того, чтобы быть понятым.