Скиталец

Откуда в нем взялась эта ярость, необъяснимая для него самого? Сейчас он был готов умереть перед этой дверью, только бы его не усыпили снова. Вспышка ярости вдруг приоткрыла перед ним завесу забвения — не во всем, но в том, что касается запертых дверей.

Ему вдруг вспомнилось, что иногда бывает нужно закрыть глаза, чтобы лучше видеть.

Он прислонился боком к косяку и закрыл глаза. Его сознание устремилось туда, где должен был находиться замок — и он увидел.

Это был большой навесной замок с дужкой, продетой сквозь железные петли на стыке двери и косяка. Где же здесь слабое место — дужка или петли? Пожалуй, петли.

Невидимые пальцы его сознания прикоснулись к замочным петлям, пробуя их на прочность. В памяти всплыли слова какого-то языка. Не того, на котором говорили попечители — другого. Попутно он вспомнил, что когда-то знал много языков.

Слова потекли одно за другим, сплетаясь в единый звучащий узор. Они просочились в невидимые пальцы и потекли вниз, на железные петли, в которые была продета замочная дужка.

Не получилось.

Странно, а почему — должно было получиться. Эрвин стоял с закрытыми глазами у косяка и осмысливал неудачу. Ведь это же было так легко...

Но если однажды не получилось, можно попробовать еще раз. Вот так, мысленно пропеть те же самые слова, усилить звучание, акцентировать интонацию... но почему его пальцы пусты?

Снова не получилось, но теперь он точно знал, что ему чего-то не хватает. Осталось только выяснить, чего именно.

Он в третий раз мысленно воспроизвел поток полузнакомых слов. Вот сейчас, когда они отзвучат, они должны завершиться... чем?

Слова повисли, струной отдаваясь в невидимых пальцах. Откуда же это бралось и как восполнить нехватку этого? Когда-то он знал — ведь было же, было!!!

Он с таким отчаянием напряг невидимые пальцы, что ему показалось, будто из них брызнула кровь. Такая же невидимая, она капала на железные петли, и те растворялись в ее потоке. Он продолжал выжимать из пальцев каплю за каплей, пока железо не растворилось полностью.

Из-за двери раздался грохот упавшего замка, но Эрвин не заметил этого. Он находился в полуобморочном состоянии от слабости, чувствуя себя так, словно из него действительно выкачали половину крови. Сколько же он отдал ее туда, на взлом?

Отдышавшись, он запоздало испугался, что снаружи могли услышать шум, но затем сообразил, что тогда бы сюда уже пришли. Он приоткрыл дверь и выглянул в образовавшуюся щель. Двор был темен и пуст, поблизости никого не было.

Он выскользнул в щель, прикрыл за собой дверь и огляделся. Помещение, в котором его держали, было пристройкой к длинному и низкому зданию, имевшей отдельный вход с крыльцом в несколько ступеней. Здание вплотную примыкало к каменной стене вокруг двора, при взгляде на которую в сознании выплывало слово "крепостная". В значении этого слова он не был уверен — кажется, что-то сходное с "крепкая". Высотой в четыре человеческих роста, она действительно выглядела очень крепкой.

Ему смутно припомнилось, что в стене бывает проход, и он пошел вдоль нее, инстинктивно стараясь не делать резких движений. Вскоре впереди показались ворота, едва различимые в быстро сгущающихся сумерках. Эрвин накинул капюшон на голову и подошел поближе.

Створки ворот были плотно закрыты, а возможно, и заперты. У ворот стояли двое охранников с чем-то вроде топоров на длинной ручке в руках — крепкие, жилистые парни в латах. Вряд ли такие выпустят его отсюда, даже если их очень вежливо попросить. Не для того они здесь поставлены.

Он сделал еще несколько шагов вперед и разглядел их лица. Обыкновенные мужские лица, но что-то было в них странным. Приглядевшись, он вдруг понял, что именно — у них были пустые глаза. Нет, не слепые, но невидящие, словно принадлежавшие не людям, а куклам или мертвецам. Тем не менее, эти люди дышали, они излучали заметное его внутреннему зрению тепло... вот один из них почесался, другой шумно переставил нижний конец своего оружия с места на место. Они жили — и в то же время их не было.

Бессмысленно было упрашивать их или сочинять ложь, чтобы обмануть их — в них просто не к чему было обращаться. Эрвин развернулся и пошел вдоль стены в противоположную сторону, надеясь найти еще один выход. Сумерки сменились ночью, на небе появились звезды, мелкие и тусклые, почти не дающие света.

Он вскинул голову вверх, к белесым светящимся точкам. У него вдруг появилось ощущение, что это неправильные звезды, хотя было непонятно, чем оно вызвано. Горизонт был отгорожен каменной стеной, да еще вековые деревья у храма загораживали клочок неба, но видимая часть была достаточной, чтобы точно знать...

Что? Он немного постоял, глядя в небо и пытаясь это вспомнить, но затем пошел дальше. Ужасно хотелось пить, да и ночь была не бесконечной.

Вскоре стена обвела его вокруг храмового здания и привела к тем же самым воротам с другой стороны. Кто же так строит — мелькнула у него мысль — если ворота захватят, то все, кто внутри, окажутся в ловушке. Эрвин не понял, к чему относилась эта мысль, и отбросил ее как ненужную.

Может, из-за темноты он пропустил другой выход? Он вернулся назад, пока не оказался за храмом. Здесь росли высоченные деревья, под прикрытием которых тьма была особенно темной и в ней можно было легко пропустить что угодно. Но и на этом участке стены при самом тщательном осмотре не обнаружилось ни малейшего намека на дверь.

"...в час, когда Глаз Небесного Волка восходит к середине неба, творятся недобрые дела..."

Внезапный обрывок воспоминания заставил его вскинуть голову к небу и посмотреть, где там сейчас Глаз Небесного Волка. Сквозь могучие раскидистые кроны ему не удалось разглядеть ни одной звезды, зато ход его мыслей свернул в более насущном направлении — эти кроны наверняка разрослись за стену, нужно только взобраться на ветку, а затем спрыгнуть оттуда.

Он выбрал ближайшее к стене дерево и остановился под ним. Ствол был шире обхвата и влезать по нему было крайне неудобно, но нижние ветви отходили от него не слишком высоко над землей. Если бы удалось взобраться на одну из них, дальше было бы куда легче.

Эрвин снова воспользовался внутренним зрением, для которого не существовало тьмы. На одной из ветвей обнаружился сучок, за который можно было зацепиться чем-либо подходящим. Из подходящего имелся только балахон, и Эрвин снял его и накинул на сучок.

Ухватившись за свисающую часть балахона, он начал карабкаться вверх. Раздался треск рвущейся ткани, но Эрвин успел вцепиться в нижнюю ветку и вскоре уже сидел на ней. Затем он полез по ветвям выше, пока не поравнялся с верхушкой стены. Здесь было светлее, совсем чуть-чуть, но этого хватало, чтобы различить черную границу стены и простирающиеся за нее концы ветвей. Выбрав ветвь потолще, он полез по ней, пока не очутился на стене.

Теперь дело оставалось за пустяком — спрыгнуть с этой стены вниз. До сих пор он ни на миг ни подумал об этом, как о чем-то невозможном, да и сейчас, глядя вниз, он был уверен, что для него это легко. В его сознании возникло созвучие на нездешнем языке — короткое и резкое, словно взрывное... Конечно же, бывает, это слово приходится произносить в падении — странно, откуда такая мысль?

Но к созвучию должно быть что-то еще... где-то это нужно взять и как-то направить... Пока Эрвин знал только один источник — самого себя. А направлять нужно было вниз, "создать встречный ветер"... кажется, это так называлось, но где и кем, он не помнил. Ему было понятно, что ни второй, ни третьей попытки здесь не будет. Все должно получиться сразу — или он рискует сломать себе ноги или спину.

Он произнес созвучие и выслал вслед за ним ту самую свою невидимую кровь — и только почувствовав, что это получилось, прыгнул вниз. Земля плавно приблизилась, и его ступни прикоснулись к ней. Приземление было легчайшим, почти без толчка, но ноги Эрвина все равно подкосились и он сел на эту землю, заросшую высокой влажной травой — как и тогда, с замком, на него накатила доходящая до головокружения слабость. Мгновение спустя черный туман в голове развеялся, и Эрвин с тревогой подумал, что так быть не должно. Это должно было выполняться так же легко и привычно, как берешь что-нибудь нетяжелое в руки. Что-то было не так — либо с ним, либо с чем-то еще.

Естественно, в первую очередь он заподозрил себя. С ним все было не так — он ничего не помнил, он оказался неизвестно где, неизвестно у кого, неизвестно почему, да и весь этот мир выглядел неправильным. Он поднял лицо к небу, чтобы отыскать там Глаз Небесного Волка, но на небе не было ни Глаза, ни самого Волка. Звезды располагались как попало, без малейшего намека на на знакомые созвездия. Но откуда бы ему знать, как они должны располагаться?

Он предпринял безнадежную попытку облизать пересохшие губы. Если бы хоть глоток воды, чистой, настоящей, тогда у него в голове прояснилось бы и он, возможно, вспомнил бы что-нибудь. Или даже все. Но сейчас ясно было одно — нужно уходить отсюда как можно дальше и скорее. И желательно к воде.

Эта мысль заставила его подняться на ноги и побрести прочь от этого места, обнесенного высокой стеной и называемого храмом. Ему было все равно, куда идти, и он положился на интуицию, смутно ощущая, что и прежде нередко поступал так. Он брел напрямик по лугу, трава цеплялась ему за ноги и оставляла на штанах мелкие холодные капли. Роса выпала — значит, время близилось к утру.

Край неба посветлел, и впереди показалась черная полоска леса. Эрвин зашагал быстрее, потому что лес был укрытием. На рассвете он вошел под зеленую кровлю и продолжил путь в лесную чащу, нисколько не боясь заблудиться или быть съеденным хищниками. Его рассудок был отрезан от подобных напоминаний, и его только радовало, что лес вокруг становился все выше и сумрачнее. Для него это означало безопасность.

Наконец он вышел к лесному оврагу и спустился по склону на дно, где тек ручей, с тихим журчанием торивший путь между камнями и корневищами. Эрвин присел у круглого водяного окошка под падавшей с камня струйкой и медленно, словно не веря своей удаче, опустил туда ладони. Да, это была настоящая вода, не липкое мяготное зелье в чашке попечителя. Ледяная и бесконечно прозрачная, она никому себя не навязывала — она просто была сама по себе и текла здесь, в лесной глуши. И каждый, кто набрел на нее, был волен пить или не пить ее.

Он сполоснул руки, затем лицо, и только затем набрал под струей пригоршню воды и поднес ко рту. Обжигающий холод потек в горло, утоляя жажду и освежая мысли — еще одна пригоршня... и все.

Его сознание разом прояснилось, словно промытое этой ледяной водой. В распахнутые чувства влилась сумрачная зелень оврага, глубокая тишина лесной чащи, насыщенный запах листвы, влаги и свежести, какой бывает только в самых глухих уголках большого и старого леса. Дремучего леса — кажется, это называлось так — и Эрвин остро ощущал эту нетронутую дремучесть, вызывавшую странный, тревожный восторг.

Теперь он чувствовал лес далеко вокруг себя — покой вековых деревьев, грибное присутствие, хищную птицу, спящую в старом дупле, отдаленную прогалину с перезрелыми ягодами, неспешную поступь тяжелого сытого существа, возвращающегося в логово — все тихо и безмятежно, обычная, ничем не возмущаемая лесная жизнь. Сейчас здесь было безопасно.

Вспомнилось, что это было его дорожной привычкой — ощущать окружающий мир до горизонта, а по необходимости и дальше. Это было для него естественным навыком, помогавшим выбирать дорогу и своевременно замечать опасности.

Но в остальном собственная память оставалась скрытой от него. Эрвин словно бы стоял перед неприступной дверью хранилища, ключ от которого был потерян. Что там, за дверью — сокровища или хлам? И есть ли способ взломать преграду?

Может, теперь, когда у него в голове прояснилось, он сумеет что-нибудь вспомнить, если посидеть и подумать хорошенько? Он нашел корягу поудобнее, уселся на нее и начал вспоминать.

Безуспешно. Его мысли переключились на то немногое, что случилось с ним за истекшие сутки. Это можно было вспоминать сколько угодно, и он доставил себе удовольствие, мысленно повторив все события с начала и до конца. Среди прочего вспомнилось, что он забыл балахон на дереве, там, где влезал на ветку. Невелика потеря, но попечители могут догадаться, каким путем он сбежал оттуда, когда найдут эту тряпку. А значит, им легче будет разыскать его, если они начнут поиски — но, может, он не настолько ценен для них, чтобы пускаться за ним в погоню?

Затем он сосредоточился на собственном имени — единственном, что ему удалось извлечь из-под завесы беспамятности и в чем он был уверен. Эрвин, Эрвин... его имя, под которым знал себя и он сам, и его знакомые, которых он не помнил. И его друзья... а были у него друзья? Если были, то почему он их забыл?

Здесь, в лесу, было все равно, но он принял решение думать о себе, как об Эрвине. Это была та самая зацепочка, за которой мало-помалу потянется и все остальное — ведь существовали же люди, которые знали его раньше! Кто-то из них мог знать об его прошлом, а кое-кто, возможно, и о том, как он попал к попечителям.

Он, Эрвин.

Ему было трудно называть себя Эрвином — это был какой-то недо-Эрвин с длиной памяти в одни сутки. Но он напомнил себе, что и раньше наверняка бывали мгновения, когда он не обращался к своей памяти, просто присутствуя в настоящем — и не переставал от этого быть Эрвином. Значит, он и сейчас был самим собой, а память была только его жизненным опытом, нажитым и потерянным имуществом, которое в крайности можно было нажить повторно. Но было бы лучше, если бы это имущество удалось вернуть.

Эрвин знал, что в лесу он не пропадет. У него было чутье на еду, воду и опасность — возможно, даже получше звериного. Если бы его спросили, сколько он сумеет прожить здесь, в лесу, он без запинки ответил бы — сколько угодно. Но он успел заметить, что завеса беспамятности приоткрывалась перед ним только при виде известных прежде вещей.

Значит, нужно было идти туда, где живут люди, и постараться увидеть там как можно больше. Но не следовало забывать, что там с ним случилось то, что случилось. Там была опасность, о которой он был в полном неведении, она была пострашнее опасностей дикого леса — и неизвестно, сумеет ли он ее почуять, пока не станет слишком поздно.

Эрвин был свободен от прежней памяти, поэтому начал делать то, что было очевидным. Прополоскал в ручье пропахшую утешной водой рубашку, ополоснул и грудь, чтобы уничтожить остаток сладковатого приторного запаха. Затем выжал рубашку потуже, встряхнул, чтобы расправить образовавшиеся складки, и, подумав немного, надел на себя.

Определив направление на поляну с перезрелыми ягодами, он направился туда. Душистые, густо-сладкие, они оказались куда лучше безвкусной пасты, которой его кормили попечители. После ягод он подумал, что нужно подкрепиться чем-нибудь поплотнее, и обратил внимание на грибы. Их мясистая ломкая сущность легко открывалась навстречу его чутью — эти одревеснели, эти горькие, эти не то, чтобы ядовиты, но вред от них тоньше, этими можно лечить кое-что, но для еды они не годятся, эти грубы и малопитательны... а вот эти хороши, они и вкусны, и полезны. Он набрал их несколько штук и оглядел поляну.