Черная хризантема. Часть первая

— Что скажете, господин генерал? — спросил Танака, возвращаясь на свое место.

Между его креслом и креслом генерала стоял столик с фруктами и дорогим французским вином. Кадасима предпочел бы немного сакэ, чашечку старого доброго сакэ. Но насквозь 'западники' семейство баронов Танака решительно предпочитали европейские вина. Хотя надо отдать должно, вино было превосходное.

Кадасима немного помолчал, рассматривая телевизор.

— Что должны были показывать по этому чудо-ящику вместо господина Люшкова? — спросил он.

— Что? А, что? Театр кабуки с Итикава Садандзи.

— О! Господин Люшков важнее, чем Итикава Садандзи II! Да... Мир воистину перевернулся с ног на голову.

В голосе генерала послышались явственные недовольные нотки. Он был большим поклонником традиционного японского театра кабуки и явно расценивал предпочтение, оказанное беглецу из СССР пусть и высокопоставленному, оскорблением национальных традиций.

— Важная персона, — в качестве утешения сказал Танака, — Не каждый день к нам перебегают комиссары государственной безопасности 3-го ранга, в переводе на нормальный генерал-лейтенант НКВД! Вон Орлов, сбежавший в Англию за сутки до нашего героя всего лишь майор (полковник) а в западной прессе до сих пор шумиха продолжается.

Кадасима неопределенно стукнул тростью по полу.

— Но вы не ответили генерал, что вы думаете о господине Генрихе Люшкове?

— Хорошо одет, хорошо держится. Старается выглядеть джентльменом, хотя получается не очень хорошо. Говорит уверенно, выглядит бодрым. Упивается моментом, своим 'звездным часом'. Можно сказать, у него счастливый вид.

— Ну, еще бы! Что ему грустить? С чего бы ему быть грустным? Останься он у себя дома в России, то сейчас бы сидел за столом у следователя и совсем не с той стороны, с которой привык. И отвечал бы не на любезные вопросы иностранных журналистов в фешенебельном отеле в центре Токио, рассказывая об ужасах тоталитаризма в сталинском СССР, а давал показания о своей контрреволюционной деятельности и о шпионаже в пользу иностранной державы, в каком-нибудь подвале из которого живым бы он уже не вышел. Он наслаждается жизнью! Видели, какие сигареты он курит?

— Ты думаешь, я мог что-нибудь увидеть по этому ящику?! — искренне изумился Кадасима, ткнув тростью в телевизор.

— 'Черри-брэнд'! — воскликнул капитан, тактично пропуская мимо ушей выпад против любимой игрушки семьи Танака. — И мундштук у него слоновой кости, штучной работы! Дорогая вещь.

— Ты увидел все это на этом маленьком мутном экране? — изумился Кадасима.

— Нет. — Кодзо Танака повторно сделал вид, что не слышит иронии в словах генерала, — Я слышал, как он просил лучшие английские сигареты и почему-то захотел именно 'Черри-брэнд' и видел, как ему покупали мундштук в антикварной лавке.

Кадасима пристально оглядел Танаку.

— Он тебе не нравится Кодзо?!

Капитан покачал головой.

— Не нравится господин генерал, совершенно не нравится. Я вообще если откровенно предателей недолюбливаю, а этот... Корчит из себя идейного борца с кровавым режимом тирана Сталина. А сам пока сидел на своей должности по нужную сторону стола в кабинете был вполне всем доволен и старался у себя там, в Хабаровске изо всех сил выискивая врагов народа, а вот когда возникла реальная угроза оказаться по другую сторону стола и отвечать за содеянное, испугался, сбежал к нам и перед журналистами рассказывает о нарушении ленинских принципов в СССР. И еще вот его жена...

Танака замолчал раздумывая.

— Что его жена? — спросил Кадасима.

— У него при первом же обыске нашли телеграмму с текстом 'Шлю поцелуи...'. Как он объяснил это от его жены условный знак что она вместе с дочерью выехала из Москвы через Польшу в Швейцарию якобы для того что там его дочери сделали срочную операцию. Только получив эту телеграмму, он, по его словам, и перешел границу.

— Его семья выехала из СССР?

— Нет, они не успели. Как нам стало известно, их задержали в Минске. Его жена арестована. Что с дочерью неизвестно. Узнав об этом, Люшков расстроился, и как мне показалось, даже испугался, сильно испугался. Но спустя некоторое время совершенно успокоился и вплоть до сегодняшней пресс-конференции в отеле 'Санно' даже не вспоминал о ней. Его жена арестована, его дочь неизвестно где, возможно в приюте для сирот, а он развлекается тут. Несколько дней назад при мне пустился в пространные разглагольствования о том, какие у нас замечательные дороги, не то, что у них в России и какие прекрасные магазины в Токио, куда до них московским, в них можно все купить! Ну, хотя бы слезу пустил, когда его спросили о судьбе семьи!

Кадасима чуть улыбнулся, слегка снисходительно. Капитан Танака был еще молод и продолжал видеть мир в черно-белом цвете, в остатках юношеского максимализма деля мир на хороших и плохих людей. Сам Кадасима был когда-то таким, ну почти таким. Это проходит с возрастом, проходит в тот момент, когда понимаешь, что мир состоит из оттенков серого.

— Предатели и мне малосимпатичны, сомневаюсь, что на свете нашелся хоть кто-нибудь, кто признался бы в искренней любви к тому, кто предал свое Отечество, — произнес Кадасима, — но без предателей не было бы, ни разведки, ни контрразведки, не было бы нас с тобой Кодзо. Ну как бы мы узнали многие секреты русских на Востоке, если бы не господин Люшков?!

Танака почтительно склонил голову.

— Вы как всегда правы господин генерал. Если отбросить в сторону эмоции побег Люшкова неслыханная удача для нашей страны и мощнейший удар по России. Господин Люшков, конечно же, темнит, набивает себе цену, выкладывает информацию кусками, и явно далеко не всю. О чем-то он явно умалчивает. Чего-то он просто не знает. К примеру, кто такие Као и Лео, что за советские агенты в Маньчжоу-го скрываются под этими именами, он точно не знает, сказал только, что Као, по его мнению, это женщина и это все. О Лео он вообще ничего не мог сказать. Но даже того что он рассказал достаточно для того что бы русские прокляли тот день, когда доверили ему такие тайны и когда позволили ему сбежать к нам!

— Вот это другой разговор Кодзо, слова истинного самурая, твой дед бы гордился. А то дочь, жена какая-то... — Кадасима задумчиво пожевал губами, — Кстати, о его жене. После известия о ее аресте он быстро успокоился?

— Нет. Нет. Четыре дня мрачнее тучи ходил, а потом как-то сразу успокоился, повеселел и даже что-то насвистывать стал.

— Что насвистывать?

— Не знаю. Я их варварской музыки не понимаю. А это так важно господин генерал знать, что он насвистывает?

— Нет совершенно неважно. Но это произошло сразу?

— Да очень быстро.

— А после чего переменилось его настроение?

— Он газеты читал, наши, европейские, белоэмигрантские, советские, оттуда. Но к чему вы все это спрашиваете господин генерал?

— Так. Сам еще не знаю. На всякий случай.

Капитан Танака с уважением посмотрел на генерала Кадасиму. Старинный друг его отца, признанный мастер японской разведки с более чем тридцатилетним стажем Юко Кадасима, один из самых способных учеников прославленного барона Хиро Мацусимы, доставший некогда планы укреплений Порта-Артура, прославившийся еще во время войны с русскими в Маньчжурии, потом блестяще зарекомендовавший себя во время нелегальной работы в России и Америке, где действовал под личиной глуповатого корейца, никогда и ничего не спрашивал просто так. И сейчас он расспрашивал Танаку о настроении беглого гостя из Советской России отнюдь не случайно. Возможно, генерал еще сам чего-то не понимает, возможно, мысли в его голове еще не оформились в единое целое. Возможно... Но это пока, потому что придет время...

— Кодзо...

— Да господин генерал?

— У тебя не возникло ощущения, что наш незваный гость оттуда из страны большевиков вовсе не герой-одиночка, бросивший вызов режиму как может показаться на первый взгляд и каковым он пытается себя представить. Что спонтанность его побега — это кажущаяся спонтанность. Бежал он конечно в спешке, прекрасно понимая, чем грозит ему внезапный вызов в Москву из Хабаровска. Но вот была ли мысль о побеге за границу внезапной, это вопрос.

— Уж не хотите ли вы сказать, что он посланник неких сил в СССР враждебных существующему строю и его переход к нам заранее и давно обдуманный поступок?

— У меня нет никаких фактов, говорящих в пользу такой версии кроме нескольких догадок, о природе которых я пока промолчу.

Танака почти восторженно насколько это позволял такт и приличия, глянул на Кадасиму.

— Господин генерал, я общаюсь с Люшковым вот уже несколько недель с того самого момента как его переправили из Маньчжоу-го в Японию, но мне и мысли в голову не пришло о том, что он может быть чьим-то посланником оттуда. А вы позавчера как прибыли из Америки с Гавайев, только ознакомились с его делом и вот так сразу высказали такую поразительную идею!

— Не надо восторгов Кодзо. Это не более чем гипотеза. Тем более что я повторяю, у меня нет никаких доказательств.

— У вас возникла подобная мысль из-за истории с его женой, — произнес Танака, — Узнав о ее аресте, он испугался, что она сболтнет, что-либо лишнее или же через нее могут выйти на кого-то, чей арест крайне нежелателен. Но затем он узнает что-то... — капитан немного помолчал, размышляя, — узнает из прочитанных газет, что опасность миновала или, же сведена к минимуму и успокаивается. Даже что-то насвистывать стал, что-то варварское... Я прав господин генерал?

Кадасима одобрительно покачал головой.

— Все-таки ты не зря пошел в разведку Кодзо...

— Но ведь я прав господин генерал?!

— Кодзо, я сам, не знаю прав ли я откуда мне знать прав ли ты! Не забегай вперед, не уподобляйся проворному и глупому зайцу, что решил обогнать медлительную, но умную черепаху. Можешь считать это приказом.

Капитан поклонился.

— Слушаюсь господин генерал.

Кодзо Танака выглядел спокойным, но глаза его блестели, он был буквально захвачен идеей, которую высказал генерал Юко Кадасима.

'Молодость, молодость, — снисходительно подумал, так же снисходительно улыбаясь, генерал, которому в будущем году должно было исполниться шестьдесят, и который мог посматривать свысока на двадцати девятилетнего капитана, — прекрасное время, прекрасная пора. Куда, куда ты уходишь?'

Улыбка на лице Кадасимы будто заледенела и стала похожа на волчий оскал, ощерившись, он внезапно вспомнил те далекие уже времена, почти тридцать лет назад, когда он молодой, полный сил и энергии офицер генерального штаба стремительно набирающей мощи Японской империи нелегально проник в Россию под видом недалекого, но честного и работящего корейца Кэда. Вспомнил молодого русского прекраснодушного ученого Ивана Кленова, который будучи нанимателем 'Кэда' был для 'корейца' скорее другом, чем хозяином и которого этот 'кореец' потом предал...

Тряхнув головой, генерал отогнал ненужные глупые и сентиментальные воспоминания. Что было, то было, не стоит ворошить прошлое. В конце концов, на руках Юко Кадасимы нет крови доктора Кленова, хотя и в том, что русский остался жив, заслуги его тоже нет. Он пытался убить этого упрямца, Будда тому свидетель, очень пытался,

(Офицер видел на волнах две или три головы. Но он не дал команды всплыть. Лодка разворачивалась под водой и уходила. Ее командир не получил указаний спасти кого-нибудь из команды или пассажиров потопленного бота.)

но русский тогда в 16-ом году выжил вопреки обстоятельствам и здравому смыслу, и не просто выжил, а сделал очень и очень неплохую карьеру в Соединенных Штатах. Так распорядилась судьба. Тогда она благоволила к Ивану Кленову, но теперь повернула свое лицо к Юко Кадасиме.

Побег из Советской России другого русского, человека много хуже доктора Кленова, человека которому он первым никогда бы не подал руки, был настоящим подарком судьбы для Кадасимы и через бывшего товарища, а теперь господина, обитающего ныне в фешенебельном отеле 'Санно' в Токио она вручала ему в руки судьбы многих, очень многих влиятельных людей. А возможно... (генерал почувствовал, как кожа непроизвольно зашевелилась у него на затылке) возможно и Красного Императора, владыки Советского Союза, самого Сталина!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Москва 15 июля.

Сталин привычным движением извлек папиросу из пачки 'Герцеговина-Флор' не спеша разломал, насыпал содержимое в трубку. Размял пальцами, чиркнул спичкой о коробок, зажег табак и с удовольствием затянулся ароматным дымом. Суровый аскет в быту, призирающий роскошь и излишества он позволял себе несколько человеческих слабостей бывших своего рода небольшой компенсацией за беспросветное нищее детство, за годы, проведенные в тюрьмах и ссылках, за десятилетия лишений и борьбы. Внутренне посмеиваясь над самим собой, он продолжал набивать свою трубку дорогим табаком, привезенным из далекой Балканской страны.

Он был терпим к человеческим слабостям, к небольшим человеческим слабостям у других. Если они были небольшими и, если они не мешали делу. Но он становился беспощаден к людям, если их слабости превращались в порок, заслоняя собой все. Тут уж не спасали никакие прошлые заслуги, и даже личная многолетняя дружба не являлась индульгенцией.

Дымное кольцо вырвалось из трубки и поплыло по кабинету.

Ты можешь сколько угодно считаться пламенным революционером и даже быть таковым, в прошлом, можешь сколько угодно гордиться дружбой с Лениным опять-таки в прошлом, но если ты погряз в пороке, если ты понастроил себе дач за государственный счет в несколько этажей, если купаешься в роскоши забыв о народе, если имеешь несколько семей, если обзаводишься гаремом из маленьких девочек, то нет тебе прощения и не будет тебе пощады. Так было, так есть и так будет пока он Сталин стоит во главе Советского государства.

Затянувшись, Сталин поглядел на человека, сидевшего, напротив, по другую сторону стола, на аккуратно одетого в цивильный черный костюм кавказца интеллигентного вида почти лысого, в пенсне, выглядевшего несколько старше своих тридцати девяти лет. Ему нравился этот мингрел из восточной Абхазии недавно переведенный с Кавказа в Москву на должность заместителя наркома внутренних дел. Нравился своим умом, своей хваткой, своим пониманием момента, своим железным характером. Его стремительный бросок с Кавказа в Москву этой весной был достоин того что бы войти в легенды. Приказ об его аресте был уже подписан лично Ежовым, но молнией примчавшись из Тбилиси в Москву он с фантастическим напором, самообладанием и железной логикой камня на камне не оставил от обвинения и следом за этим к изумлению, многих и к великому и плохо скрываемому ужасу Ежова стал первым замом наркома внутренних дел. Точнее Сталин сделал его заместителем своим фантастическим чутьем понявший, что это именно тот человек, который сумеет разгрести Авгиевы конюшни Наркомата Внутренних Дел, обуздает, наконец, эту буйную неуправляемую Запорожскую сечь жаждущую все больше крови, в которую превратилось, некогда прославленное детище Феликса Эдмундовича Дзержинского и самое главное поставит на место в конец зарвавшегося Ежова.