Черная хризантема. Часть первая

ЧЕРНАЯ ХРИЗАНТЕМА

ПРОЛОГ

Швейцария. 23 марта 1938 года.

День медленно умирал. Мертвенно-красное предзакатное солнце неотвратимо проваливалось в мрачные бездонные долины на западе. Вершины заснеженных гор еще полыхали солнечными отблесками, но из ущелий уже поднимались сумерки. Неспешно, но неумолимо они ползли вверх по склонам и под их натиском алеющие снега отступали, съеживались, погружаясь во тьму, во мрак...

— Сколько? — выдохнул Генри Детердинг.

Он сидел в мягком кресле у огромного полукруглого окна и наблюдал за тем, как тьма убивает свет.

Доктор Йозеф Шварц, пухлый коротышка в белом халате, стоявший возле кресла в нерешительности замялся.

— Нельзя ничего сказать с полной определенностью сэр, — тщательно подбирая слова, проговорил он, — Показатели конечно неутешительные все так, но науке известны случаи...

— Сколько? — резко бросил Детердинг.

Он не смотрел на доктора, его взгляд был прикован к языкам ночного мрака, что поднимались из ущелий и пожирали день.

— Год, — ответил доктор Шварц и после краткой паузы решившись, добавил, — В лучшем случае.

Детердинг медленно опустил голову, извлек из роскошного халата дорогую гаванскую сигару и, щелкнув зажигалкой, затянулся.

Доктор Шварц испуганно округлил глаза.

— Но сэр!..

— Вы свободны доктор, — коротко отрезал Детердинг, не поворачивая головы, — я вас больше не задерживаю!

Махнув рукой, он дал понять, что доктор больше его не интересует.

Почтительно поклонившись, Шварц спешно удалился.

Генри Детердинг остался один, наедине с окном своей виллы, за которым умирал день. Умирал вместе с ним.

Да, он, Генри Вильгельм Август Детердинг, рыцарь-командор Ордена Британской Империи, некогда полновластный хозяин англо-голландской нефтяной компании 'Ройял Датч Шелл' и поныне один из богатейших людей земного шара, в чьих силах было обрушивать и назначать правительства, управлять целыми государствами и империями, повелевать миллионами людей, он умирал. Умирал как простой смертный. И все деньги все сокровища мира были не в состоянии уберечь его от неминуемого и скорого конца.

Сын капитана торгового флота, рано оставшийся без отца, начинавший свою блистательную карьеру с простого младшего клерка в богом забытой дыре на Суматре, он вознесся к самым вершинам финансового Олимпа. Благодаря своему уму, своей энергии, своей воле и дьявольскому везению он стал одним из могущественнейших людей планеты, одним из вершителей судеб мира. И пусть два года назад под давлением общественного мнения он был вынужден уйти в отставку с поста председателя правления 'Ройял Датч Шелл', пусть, плебсу иногда надо было бросать кость. Это ничего не меняло, он по-прежнему оставался, на вершине мира, недосягаемо возвышаясь над презренной чернью. И хотя ему уже перевалило за семьдесят, он еще был полон сил, полон энергии, полон жизни. Он повелевал, он запугивал, он подкупал, он манипулировал людьми, он был хозяином мира...

...И он умирал.

Приговор прозвучал. Врачи оборвали его прекрасную жизнь, его блистательную карьеру одним простым коротким и страшным словом имя, которому СМЕРТЬ!

Все смертно, все умирает. Умирает день, за окном, растворяясь в сумерках. Мрак поглотит все. Ночь опустится на мир. Затем ночь отступит и над землей воссияет новое утро и новый день. Но, то будет другой день, новый, новорожденный, а этот день умирает навсегда, обреченный он канет во мрак, из которого нет возврата...

...Как и он Генри Детердинг.

Скоро, скоро он уйдет туда, откуда не возвращаются. Туда куда ушли многие из тех, кого он знал, кого любил, с кем был дружен. Его первая жена Катарина, его учитель и наставник Август Кесслер, его друг маршал Франции и Польши Фердинанд Фош, генерал рейхсвера Макс Гофман, ас шпионажа Сидней Рейли, неистовый эсер-террорист Борис Савинков...

Они ушли, и он последует за ними...

В неизвестность...

Во мрак...

Черт побери!!! Неужели он становится сентиментален!?

Затянувшись, Детердинг внезапно почувствовал, как мелко, и противно дрожат его руки.

И неужели ему страшно?

Да! Да, черт побери! Ему страшно! Невероятно страшно! До ужаса страшно! Так страшно как не было еще никогда в жизни! Он прожил семь десятков лет и не собирался умирать. Он всегда чувствовал себя так, словно собирался жить вечно! Но ничто и никто не живет вечно. А власть и деньги создали у него иллюзию бессмертия...

И вот он умирает.

Он умрет, он станет гнилью, грудой костей, кормом для червей...

Он станет ничем, он станет грудой разложившейся плоти...

Тьма, тьма поглотит его, и он никогда уже не вернется в этот чудный прекрасный мир полный радости, полный упоением власти и могущества, полный красивых женщин, полный чувственных наслаждений, полный борьбы...

Да! Да борьбы! Борьбы, где гибнет слабый и выживает сильнейший. И нет в борьбе сладостней ощущения, когда, карабкаясь наверх, чувствуешь, как хрустят под твоими ногами черепа неудачников обреченных самой природой и историей на смерть и забвение! И пусть все это не буквально, а в переносном смысле (не всегда дамы и господа, не всегда) чувства которые испытываешь при этом незабываемые.

Неужели он больше никогда не испытает звериного торжества победителя, попирающего ногами труп поверженного врага? Неужели этого больше никогда не будет? Неужели он уйдет просто так?

Он всегда боролся, всю свою сознательную жизнь. Боролся за деньги, за власть, за красивых женщин. Но стержневым делом всей своей жизни он считал борьбу с главным вселенским злом в его понимании, с коммунизмом, с большевиками с Советским Союзом, борьбу не на жизнь, а на смерть. Он вел эту непримиримую борьбу уже двадцать лет, не успокаиваясь ни на мгновение, не жалея ни сил, ни средств. И не было ни одного мало-мальски серьезного заговора против Страны Советов, в котором он не был бы замешан. Он помогал 'белым' и националистам всех мастей от 'петлюровцев' до басмачей. Он помогал и полякам, и финнам и китайцам в их борьбе с большевиками. Он использовал все свое могущество, все свое влияние, все свои деньги в Англии, Франции, Германии, Японии Соединенных Штатах, чтобы помешать налаживанию добрососедских отношений с СССР. Ну а когда к власти в Германии шли нацисты он приложил максимум усилий что бы привести их власти и после того как Гитлер стал рейхсканцлером он пролил над возрожденным Третьим Рейхом настоящий золотой дождь...

Да многого он добился, но и многое ему не удалось, и многое и многих он потерял. Потерял имущество, нефтяные концессии, золото, потерял многих друзей и соратников, Савинкова, Рейли, Гофмана. И самое главное ему так и не удалось устроить большую войну, о которой он мечтал, начиная с 18-го года, которая бы похоронила, уничтожила, стерла с лица земли эту поганую Совдепию.

А сколько усилий он приложил в свое время. И ведь почти получилось в 27-ом и 34-ом. Но именно что почти, войны не случилось, и тогда Советы уцелели.

Да есть фюрер, Адольф Гитлер и есть Третий Рейх. Он и помогал и помогает нацистам единственно для того что бы они огнем и мечом очистили мир от заразы именуемой коммунизмом. Он верил в гений фюрера и верил в мощь вермахта. Гитлер еще молод, как политик, полон сил, полон звериной энергии, это не старик вроде Фоша или Пилсудского у него должно получиться. И у него получиться! Он сметет СССР! Он уже начал свой поход. Ведь Австрия — это только начало! Начало великого пути...

...Конца, которого он не увидит.

Он умрет, его не станет, его поглотит тьма, он станет тьмой...

Совсем как день уже умерший за окном. Ночь убила остатки света на вершинах гор, тьма окутала горные вершины и заползла в комнату за спиной Детердинга...

Тьма идет... Тьма пришла за ним... Тьма заберет его...

Но он не уйдет так просто... Не уйдет...

— Включить свет сэр?

— Да конечно, — ответил Генри Детердинг, не поворачивая головы и ничуть не обеспокоившись внезапным появлением нового лица.

Щелкнул выключатель и яркий свет залил комнату. Тьма съежилась и отпрянула, сгустившись за окнами, став еще гуще, еще неотвратимее.

Высокий стройный красивый светловолосый мужчина возрастом между тридцатью пятью и сорока, в хорошем темно-сером костюме сделал несколько шагов по направлению к Генри Детердингу и остановился позади кресла.

— Вы просили меня сразу зайти после того как доктор уйдет от вас, сэр, — сказал вошедший.

— Я помню, — кивнул Детердинг, — Проходи Герман, присаживайся.

Герман Таубе, помощник и доверенное лицо нефтяного короля взял от стены стул и, поставив его возле кресла, сел справа от Детердинга выжидательно глядя на своего патрона.

Выпустив клуб дыма, Детердинг повернул голову к Таубе.

Герман Таубе, тридцать шесть лет, один из ближайших помощников, немец по национальности, доверенное лицо, агент и личный шпион Детердинга, мастер по всякого рода полу законным и откровенно незаконным делишкам. Детердинг впервые познакомился с ним в далеком уже 25-ом году, когда молодой бойкий журналист Герман Таубе работал на полуподпольную германскую организацию 'Консул' ставившую цель возрождение великой Германии и реванш за поражение в Мировой Войне. Серьезные были господа, хотя и романтики неисправимые, истово верили в чудо, которое спасет Германию, на этом собственно тогда и погорели. После краха 'Консула' в том же 25-ом году, громкая и откровенно дурацкая случилась тогда история, Таубе перешел на службу к Детердингу, несколько раз отличился и в 34-ом стал агентом и личным шпионом нефтяного магната, сменив на этой почетной и опасной должности Джорджа Белла...

Детердингу взгрустнулось немного, как и всегда, когда он вспоминал о Джордже Белле.

Ах, Джордж, Джордж, славный верный Джордж. Ему можно было доверить многое, и Детердинг искренне сожалел о том, что Белл больше не работает на него. Джордж, Джордж, дружище Джордж, ну кто, во имя всего святого кто просил тебя тогда в 34-ом затевать собственную игру, да еще втайне от хозяина? Кто? Детердинг не терпел, когда что-либо проворачивалось без его ведома, у него за спиной, не прощал этого даже самым близким людям. Пришлось убрать старину Джорджа. Все прошло просто идеально. 30-го июля 1934 года, в 'Ночь длинных ножей' в Германии резали многих. Одной из 'случайных' жертв 'неизвестных боевиков' и стал Джордж Белл. Детердинг лично отдал приказ о ликвидации Белла, но и спустя почти четыре года нефтяной король сожалел о том, что Джорджа Белла больше нет рядом.

Эх, старина Джордж, сколько дел они сделали вместе...

Но не слишком ли сентиментальным он становиться?!

Пора вернуться из мира воспоминаний в день сегодняшний, из грез на грешную землю.

Детердинг затянулся.

— Я умираю Герман.

Лицо Таубе слегка подернулось.

— Все так серьезно сэр?

— У меня аневризма, — Детердинг хлопнул себя по груди, — Рифмуется с коммунизмом и такая же мерзость.

— И ничего нельзя поделать?

— Ничего. Эти чертовы врачи, сказали, что ничего уже нельзя поделать. Ни-че-го! Так что я приговорен Герман, приговорен.

— Мне очень жаль сэр.

Детердинг махнул рукой.

— Пустое Герман, глупо сожалеть о том, что неизбежно и уж тем более противиться этому.

— И сколько вам осталось?

— Если верить доктору Шварцу, а я ему верю, что-то около года. Так что Герман мой день рождения в следующем месяце будет последним в моей жизни. Последним! — Детердинг взмахнул рукой, — Ну а что Герман может гульнуть напоследок, устроить праздник, пригласить побольше гостей, детишек из какого-нибудь приюта, заняться благотворительностью...

Герман закашлялся, стараясь скрыть смех.

Детердинг удивленно посмотрел на своего помощника.

— Я сказал что-то смешное Герман?

— Простите сэр, но я представил вас занимающимся благотворительностью и ничего не смог с собой поделать...

— По-твоему это смешно?

Таубе смутился.

— Еще раз прошу прощения сэр.

— Не извиняйся, это действительно смешно, мне заниматься благотворительностью. Не стоит смешить бога в преддверии вечности.

Детердинг поглядел за окно, где сгустился мрак.

— Хотя гульнуть напоследок это неплохая идея. Как думаешь? Может развестись с Лидией и жениться в третий раз, ну скажем на моей секретарше на Шарлотте... А? Ведь хороша чертовка и в постели такое вытворяет! Или вообще не жениться, а набрать себе гарем из молоденьких цыпочек, сесть на яхту и пуститься в кругосветное путешествие, соря деньгами направо и налево, на зависть всем... Что скажешь?

Таубе иронично приподнял свои красиво очерченные брови.

— Вот за что люблю тебя Герман и ценю так это за то, что умеешь ты сказать многое, не сказав ни слова, — произнес Детердинг, усмехнувшись в усы, — И ты конечно совершенно прав. Стать султаном под конец жизни — это глупо. Пустая трата времени, денег и сил. А у меня нет времени на глупости. — Он немного помолчал, — Я уйду Герман, уйду, но уйду не просто так. Я оставлю после себя долгую память, и пусть это даже будет дьяволова память. Я никогда и ничего не забываю, и не прощаю, и я не могу умереть, не рассчитавшись с долгами, а кое-кто на этом свете задолжал мне очень и очень многое...

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Токио. 15 июля 1938 года.

— Дамы и господа, пресс-конференция окончена. Благодарим за внимание. Всего вам хорошего.

Приятный женский голос за кадром повторил эту фразу дважды, на японском языке и на английском.

Молодцеватого вида черноволосый вихрастый мужчина с ухоженными усиками лет около сорока по виду или европеец, или американец в хорошем ладно сидящем костюме приветственно помахал журналистам в заде и в сопровождении нескольких мужчин в штатском, но с выправками как у военных спешно покинул конференц-зал токийского отеля 'Санно'.

— Ну что ж, — задумчиво молвил генерал-лейтенант Юко Кадасима, — Вот и послушали господина Люшкова.

Картинка телевизора, увеличенная с помощью линзы с водой, дернулась, по кинескопу пробежало что-то вроде снега, а вслед за этим по экрану заскользили девушки в национальных японских костюмах.

— Выключить? — спросил капитан Кодзо Танака.

Генерал Юко Кадасима кивнул.

Встав с низкого кресла, Танака выключил телевизор.

В этот момент хорошо было видно, как он гордится этим чудом современной техники стоящим в гостиной его загородного дома. И его можно было понять, далеко не каждый даже очень состоятельный житель Ямато, Страны Восходящего Солнца мог похвастаться личным телевизором. Капитан Танака благодаря богатству своей семьи мог позволить себе такую роскошь. Телевизор, настоящий телевизор, принимающий один единственный канал (у англичан в Лондоне, их целых два!) несколько часов в сутки. И не местный (что скрывать весьма плохого качества), и даже не американский, а новенький немецкий, последней модели, недавно привезенный из Германии. Было чем гордиться.

Генерал Кадасима едва заметно, иронично усмехнулся. Сам он был весьма и весьма консервативен, не очень-то и любил все эти нововведения от белых варваров, кроме тех, что необходимы для укрепления величия и мощи империи и армии что по сути одно и то же, считал телевидение дорогой (слишком дорогой) никчемной игрушкой и даже в кинотеатры ходил редко.

— Что скажете, господин генерал? — спросил Танака, возвращаясь на свое место.

Между его креслом и креслом генерала стоял столик с фруктами и дорогим французским вином. Кадасима предпочел бы немного сакэ, чашечку старого доброго сакэ. Но насквозь 'западники' семейство баронов Танака решительно предпочитали европейские вина. Хотя надо отдать должно, вино было превосходное.

Кадасима немного помолчал, рассматривая телевизор.

— Что должны были показывать по этому чудо-ящику вместо господина Люшкова? — спросил он.

— Что? А, что? Театр кабуки с Итикава Садандзи.

— О! Господин Люшков важнее, чем Итикава Садандзи II! Да... Мир воистину перевернулся с ног на голову.

В голосе генерала послышались явственные недовольные нотки. Он был большим поклонником традиционного японского театра кабуки и явно расценивал предпочтение, оказанное беглецу из СССР пусть и высокопоставленному, оскорблением национальных традиций.

— Важная персона, — в качестве утешения сказал Танака, — Не каждый день к нам перебегают комиссары государственной безопасности 3-го ранга, в переводе на нормальный генерал-лейтенант НКВД! Вон Орлов, сбежавший в Англию за сутки до нашего героя всего лишь майор (полковник) а в западной прессе до сих пор шумиха продолжается.

Кадасима неопределенно стукнул тростью по полу.

— Но вы не ответили генерал, что вы думаете о господине Генрихе Люшкове?

— Хорошо одет, хорошо держится. Старается выглядеть джентльменом, хотя получается не очень хорошо. Говорит уверенно, выглядит бодрым. Упивается моментом, своим 'звездным часом'. Можно сказать, у него счастливый вид.

— Ну, еще бы! Что ему грустить? С чего бы ему быть грустным? Останься он у себя дома в России, то сейчас бы сидел за столом у следователя и совсем не с той стороны, с которой привык. И отвечал бы не на любезные вопросы иностранных журналистов в фешенебельном отеле в центре Токио, рассказывая об ужасах тоталитаризма в сталинском СССР, а давал показания о своей контрреволюционной деятельности и о шпионаже в пользу иностранной державы, в каком-нибудь подвале из которого живым бы он уже не вышел. Он наслаждается жизнью! Видели, какие сигареты он курит?

— Ты думаешь, я мог что-нибудь увидеть по этому ящику?! — искренне изумился Кадасима, ткнув тростью в телевизор.

— 'Черри-брэнд'! — воскликнул капитан, тактично пропуская мимо ушей выпад против любимой игрушки семьи Танака. — И мундштук у него слоновой кости, штучной работы! Дорогая вещь.

— Ты увидел все это на этом маленьком мутном экране? — изумился Кадасима.

— Нет. — Кодзо Танака повторно сделал вид, что не слышит иронии в словах генерала, — Я слышал, как он просил лучшие английские сигареты и почему-то захотел именно 'Черри-брэнд' и видел, как ему покупали мундштук в антикварной лавке.

Кадасима пристально оглядел Танаку.

— Он тебе не нравится Кодзо?!

Капитан покачал головой.

— Не нравится господин генерал, совершенно не нравится. Я вообще если откровенно предателей недолюбливаю, а этот... Корчит из себя идейного борца с кровавым режимом тирана Сталина. А сам пока сидел на своей должности по нужную сторону стола в кабинете был вполне всем доволен и старался у себя там, в Хабаровске изо всех сил выискивая врагов народа, а вот когда возникла реальная угроза оказаться по другую сторону стола и отвечать за содеянное, испугался, сбежал к нам и перед журналистами рассказывает о нарушении ленинских принципов в СССР. И еще вот его жена...

Танака замолчал раздумывая.

— Что его жена? — спросил Кадасима.

— У него при первом же обыске нашли телеграмму с текстом 'Шлю поцелуи...'. Как он объяснил это от его жены условный знак что она вместе с дочерью выехала из Москвы через Польшу в Швейцарию якобы для того что там его дочери сделали срочную операцию. Только получив эту телеграмму, он, по его словам, и перешел границу.

— Его семья выехала из СССР?

— Нет, они не успели. Как нам стало известно, их задержали в Минске. Его жена арестована. Что с дочерью неизвестно. Узнав об этом, Люшков расстроился, и как мне показалось, даже испугался, сильно испугался. Но спустя некоторое время совершенно успокоился и вплоть до сегодняшней пресс-конференции в отеле 'Санно' даже не вспоминал о ней. Его жена арестована, его дочь неизвестно где, возможно в приюте для сирот, а он развлекается тут. Несколько дней назад при мне пустился в пространные разглагольствования о том, какие у нас замечательные дороги, не то, что у них в России и какие прекрасные магазины в Токио, куда до них московским, в них можно все купить! Ну, хотя бы слезу пустил, когда его спросили о судьбе семьи!

Кадасима чуть улыбнулся, слегка снисходительно. Капитан Танака был еще молод и продолжал видеть мир в черно-белом цвете, в остатках юношеского максимализма деля мир на хороших и плохих людей. Сам Кадасима был когда-то таким, ну почти таким. Это проходит с возрастом, проходит в тот момент, когда понимаешь, что мир состоит из оттенков серого.

— Предатели и мне малосимпатичны, сомневаюсь, что на свете нашелся хоть кто-нибудь, кто признался бы в искренней любви к тому, кто предал свое Отечество, — произнес Кадасима, — но без предателей не было бы, ни разведки, ни контрразведки, не было бы нас с тобой Кодзо. Ну как бы мы узнали многие секреты русских на Востоке, если бы не господин Люшков?!

Танака почтительно склонил голову.

— Вы как всегда правы господин генерал. Если отбросить в сторону эмоции побег Люшкова неслыханная удача для нашей страны и мощнейший удар по России. Господин Люшков, конечно же, темнит, набивает себе цену, выкладывает информацию кусками, и явно далеко не всю. О чем-то он явно умалчивает. Чего-то он просто не знает. К примеру, кто такие Као и Лео, что за советские агенты в Маньчжоу-го скрываются под этими именами, он точно не знает, сказал только, что Као, по его мнению, это женщина и это все. О Лео он вообще ничего не мог сказать. Но даже того что он рассказал достаточно для того что бы русские прокляли тот день, когда доверили ему такие тайны и когда позволили ему сбежать к нам!

— Вот это другой разговор Кодзо, слова истинного самурая, твой дед бы гордился. А то дочь, жена какая-то... — Кадасима задумчиво пожевал губами, — Кстати, о его жене. После известия о ее аресте он быстро успокоился?

— Нет. Нет. Четыре дня мрачнее тучи ходил, а потом как-то сразу успокоился, повеселел и даже что-то насвистывать стал.

— Что насвистывать?

— Не знаю. Я их варварской музыки не понимаю. А это так важно господин генерал знать, что он насвистывает?

— Нет совершенно неважно. Но это произошло сразу?

— Да очень быстро.

— А после чего переменилось его настроение?

— Он газеты читал, наши, европейские, белоэмигрантские, советские, оттуда. Но к чему вы все это спрашиваете господин генерал?

— Так. Сам еще не знаю. На всякий случай.

Капитан Танака с уважением посмотрел на генерала Кадасиму. Старинный друг его отца, признанный мастер японской разведки с более чем тридцатилетним стажем Юко Кадасима, один из самых способных учеников прославленного барона Хиро Мацусимы, доставший некогда планы укреплений Порта-Артура, прославившийся еще во время войны с русскими в Маньчжурии, потом блестяще зарекомендовавший себя во время нелегальной работы в России и Америке, где действовал под личиной глуповатого корейца, никогда и ничего не спрашивал просто так. И сейчас он расспрашивал Танаку о настроении беглого гостя из Советской России отнюдь не случайно. Возможно, генерал еще сам чего-то не понимает, возможно, мысли в его голове еще не оформились в единое целое. Возможно... Но это пока, потому что придет время...

— Кодзо...

— Да господин генерал?

— У тебя не возникло ощущения, что наш незваный гость оттуда из страны большевиков вовсе не герой-одиночка, бросивший вызов режиму как может показаться на первый взгляд и каковым он пытается себя представить. Что спонтанность его побега — это кажущаяся спонтанность. Бежал он конечно в спешке, прекрасно понимая, чем грозит ему внезапный вызов в Москву из Хабаровска. Но вот была ли мысль о побеге за границу внезапной, это вопрос.

— Уж не хотите ли вы сказать, что он посланник неких сил в СССР враждебных существующему строю и его переход к нам заранее и давно обдуманный поступок?

— У меня нет никаких фактов, говорящих в пользу такой версии кроме нескольких догадок, о природе которых я пока промолчу.

Танака почти восторженно насколько это позволял такт и приличия, глянул на Кадасиму.

— Господин генерал, я общаюсь с Люшковым вот уже несколько недель с того самого момента как его переправили из Маньчжоу-го в Японию, но мне и мысли в голову не пришло о том, что он может быть чьим-то посланником оттуда. А вы позавчера как прибыли из Америки с Гавайев, только ознакомились с его делом и вот так сразу высказали такую поразительную идею!

— Не надо восторгов Кодзо. Это не более чем гипотеза. Тем более что я повторяю, у меня нет никаких доказательств.

— У вас возникла подобная мысль из-за истории с его женой, — произнес Танака, — Узнав о ее аресте, он испугался, что она сболтнет, что-либо лишнее или же через нее могут выйти на кого-то, чей арест крайне нежелателен. Но затем он узнает что-то... — капитан немного помолчал, размышляя, — узнает из прочитанных газет, что опасность миновала или, же сведена к минимуму и успокаивается. Даже что-то насвистывать стал, что-то варварское... Я прав господин генерал?

Кадасима одобрительно покачал головой.

— Все-таки ты не зря пошел в разведку Кодзо...

— Но ведь я прав господин генерал?!

— Кодзо, я сам, не знаю прав ли я откуда мне знать прав ли ты! Не забегай вперед, не уподобляйся проворному и глупому зайцу, что решил обогнать медлительную, но умную черепаху. Можешь считать это приказом.

Капитан поклонился.

— Слушаюсь господин генерал.

Кодзо Танака выглядел спокойным, но глаза его блестели, он был буквально захвачен идеей, которую высказал генерал Юко Кадасима.

'Молодость, молодость, — снисходительно подумал, так же снисходительно улыбаясь, генерал, которому в будущем году должно было исполниться шестьдесят, и который мог посматривать свысока на двадцати девятилетнего капитана, — прекрасное время, прекрасная пора. Куда, куда ты уходишь?'

Улыбка на лице Кадасимы будто заледенела и стала похожа на волчий оскал, ощерившись, он внезапно вспомнил те далекие уже времена, почти тридцать лет назад, когда он молодой, полный сил и энергии офицер генерального штаба стремительно набирающей мощи Японской империи нелегально проник в Россию под видом недалекого, но честного и работящего корейца Кэда. Вспомнил молодого русского прекраснодушного ученого Ивана Кленова, который будучи нанимателем 'Кэда' был для 'корейца' скорее другом, чем хозяином и которого этот 'кореец' потом предал...

Тряхнув головой, генерал отогнал ненужные глупые и сентиментальные воспоминания. Что было, то было, не стоит ворошить прошлое. В конце концов, на руках Юко Кадасимы нет крови доктора Кленова, хотя и в том, что русский остался жив, заслуги его тоже нет. Он пытался убить этого упрямца, Будда тому свидетель, очень пытался,

(Офицер видел на волнах две или три головы. Но он не дал команды всплыть. Лодка разворачивалась под водой и уходила. Ее командир не получил указаний спасти кого-нибудь из команды или пассажиров потопленного бота.)

но русский тогда в 16-ом году выжил вопреки обстоятельствам и здравому смыслу, и не просто выжил, а сделал очень и очень неплохую карьеру в Соединенных Штатах. Так распорядилась судьба. Тогда она благоволила к Ивану Кленову, но теперь повернула свое лицо к Юко Кадасиме.

Побег из Советской России другого русского, человека много хуже доктора Кленова, человека которому он первым никогда бы не подал руки, был настоящим подарком судьбы для Кадасимы и через бывшего товарища, а теперь господина, обитающего ныне в фешенебельном отеле 'Санно' в Токио она вручала ему в руки судьбы многих, очень многих влиятельных людей. А возможно... (генерал почувствовал, как кожа непроизвольно зашевелилась у него на затылке) возможно и Красного Императора, владыки Советского Союза, самого Сталина!

ГЛАВА ВТОРАЯ

Москва 15 июля.

Сталин привычным движением извлек папиросу из пачки 'Герцеговина-Флор' не спеша разломал, насыпал содержимое в трубку. Размял пальцами, чиркнул спичкой о коробок, зажег табак и с удовольствием затянулся ароматным дымом. Суровый аскет в быту, призирающий роскошь и излишества он позволял себе несколько человеческих слабостей бывших своего рода небольшой компенсацией за беспросветное нищее детство, за годы, проведенные в тюрьмах и ссылках, за десятилетия лишений и борьбы. Внутренне посмеиваясь над самим собой, он продолжал набивать свою трубку дорогим табаком, привезенным из далекой Балканской страны.

Он был терпим к человеческим слабостям, к небольшим человеческим слабостям у других. Если они были небольшими и, если они не мешали делу. Но он становился беспощаден к людям, если их слабости превращались в порок, заслоняя собой все. Тут уж не спасали никакие прошлые заслуги, и даже личная многолетняя дружба не являлась индульгенцией.

Дымное кольцо вырвалось из трубки и поплыло по кабинету.

Ты можешь сколько угодно считаться пламенным революционером и даже быть таковым, в прошлом, можешь сколько угодно гордиться дружбой с Лениным опять-таки в прошлом, но если ты погряз в пороке, если ты понастроил себе дач за государственный счет в несколько этажей, если купаешься в роскоши забыв о народе, если имеешь несколько семей, если обзаводишься гаремом из маленьких девочек, то нет тебе прощения и не будет тебе пощады. Так было, так есть и так будет пока он Сталин стоит во главе Советского государства.

Затянувшись, Сталин поглядел на человека, сидевшего, напротив, по другую сторону стола, на аккуратно одетого в цивильный черный костюм кавказца интеллигентного вида почти лысого, в пенсне, выглядевшего несколько старше своих тридцати девяти лет. Ему нравился этот мингрел из восточной Абхазии недавно переведенный с Кавказа в Москву на должность заместителя наркома внутренних дел. Нравился своим умом, своей хваткой, своим пониманием момента, своим железным характером. Его стремительный бросок с Кавказа в Москву этой весной был достоин того что бы войти в легенды. Приказ об его аресте был уже подписан лично Ежовым, но молнией примчавшись из Тбилиси в Москву он с фантастическим напором, самообладанием и железной логикой камня на камне не оставил от обвинения и следом за этим к изумлению, многих и к великому и плохо скрываемому ужасу Ежова стал первым замом наркома внутренних дел. Точнее Сталин сделал его заместителем своим фантастическим чутьем понявший, что это именно тот человек, который сумеет разгрести Авгиевы конюшни Наркомата Внутренних Дел, обуздает, наконец, эту буйную неуправляемую Запорожскую сечь жаждущую все больше крови, в которую превратилось, некогда прославленное детище Феликса Эдмундовича Дзержинского и самое главное поставит на место в конец зарвавшегося Ежова.

Правда, как поговаривали злые языки, интеллигентного вида кавказец сам был не без греха. Болтали, что он весьма и весьма неравнодушен к женскому полу. Сталин не любил распутников и не терпел разврата. Уважая женщин, он терпеть, не мог свинского к ним отношения. Впрочем, как он абсолютно точно узнал в свое время, мингрел в пенсне распутником вовсе не был, верный муж, хороший семьянин, он скорее являлся галантным кавалером, в каждой женщине видевшем королеву и обходившемся с ней соответственно. Это небольшой грех, особенно если он не мешает делу. Ну а если начнет мешать... Если начнет мешать... Что ж, не обессудь, сам виноват.

— Ну что скажете, товарищ Берия, — нарушил молчание Сталин, пыхнув трубкой, — достанем сукиного сына?

С этими словами вождь ткнул пальцем в номер японской газеты 'Ёмиури симбун' от 3июля с интервью Генриха Люшкова.

— Нет, товарищ Сталин, — отрицательно покачал головой первый зам. наркома внутренних дел, — Ничего не выйдет. Я смотрел последние донесения из Японии, наш человек присутствовал на его пресс-конференции 13 июля в отеле 'Санно' в Токио. Охраняют его очень, очень надежно и только проверенные абсолютно проверенные люди. Лучшие профессионалы своего дела в Японии. Не подобраться. Не достать. Никак. Правда есть вариант что если кто-нибудь из наших внедренных проверенных агентов рискнет пронести бомбу, то...

— Нет, нет! Ни в коем случае. Нельзя рисковать нашими лучшими людьми ради какого-то беглого прохиндея!

Надвигалась гроза. И на Западе и Востоке все оглушительней грохотали сапоги и все громче гремели барабаны будущей войны. Пылала обреченная (увы, в этом не было уже никаких сомнений) Испания, уже стерта с карты Европы Австрия, черная туча надвинулась на Чехословакию. Японская военщина зверствует в Китае, в Маньчжурии размахивают огненными знаменами бесноватые вожди Квантунской армии. Им уже тесно в Манчьжоу-го, они мечтают омыть сапоги в Байкале, грезят о марш-бросках к Уральским горам. Бесноватый ефрейтор из Берлина уже промаршировал по Вене и ждет, когда же другие европейские столицы падут к его ногам. Буря грядет буря. Море волнуется, а горизонт черен от туч. Не миновать страшного урагана. И он как капитан корабля под названием 'СССР' должен крепче взяться за штурвал, собрать всю свою волю воедино в кулак, чтобы провести корабль и его пассажиров сквозь ревущий океан, изобилующий мелями и скалами. Все должно быть подчинено великой цели, победе в будущей неминуемой войне. 'Пятая колонна' внутри страны, должна быть уничтожена, как бы больно не было. Фабрики и заводы должны работать как часы. Армия и флот должны получать только самые новые, самые совершенные, самые мощные виды вооружений. Вся страна должна сосредоточиться как единый лагерь ради выполнения поставленной задачи — выжить и победить. И негоже ему вождю Советского Союза в такой серьезный момент отвлекаться на мелкую лживую гадину с трусливой и подлой душонкой соскочившую за границу. Негоже тратить на него драгоценное время, деньги и главное рисковать жизнями нужных для борьбы людей. Не время. Пусть живет. Пока. Придет время, и он ответит за свое предательство. Ответит кровью. Как ответят, или уже ответили все прочие предатели и перебежчики. Никто не уйдет от справедливого возмездия как бы далеко они не прятались. Пусть даже за океаном в какой-нибудь Мексике...

— Тогда никак товарищ Сталин, — сказал Берия, прерывая размышления вождя Советского Союза.

Сталин кивнул и снова замолчал, дымя трубкой.

Берия не отрываясь, смотрел на руководителя Страны Советов.

— Мерзавец, — сказал Сталин, — Сукин сын. Почти ровно год назад в этом самом кабинете сидя передо мной, лично клялся мне в верности советскому строю и делу социализма и торжественном обещал навести порядок в Дальневосточном крае.

— И навел, — вставил Берия, — Я читал последние донесения с Дальнего Востока. Очевидцы рассказывают, что после всех чисток и арестов, когда Люшков шел или ехал по Хабаровску от него люди в разные стороны, разбегались. В чем-то конечно преувеличение, не без этого, но то, что страху он нагнал в крае это факт.

— Страху нагнал, говоришь? — Сталин недобро усмехнулся в усы, — Богдыханчик. Царьком себя возомнил. Упивался властью. А когда вызвали в Москву, подумал, что пришла пора отвечать, испугался и удрал за границу.

— Кричит о нарушении ленинских принципов, — заметил Берия.

Сталин кивнул и зажег спичку. Хотя трубка еще не догорела.

— А Ежов мне за него поручился.

Вождь мгновение смотрел на пламя.

— Зарвался товарищ Ежов. В конец распустил своих подчиненных. Делают что хотят. То Орлов у него в Англию бежит то Люшков в Японию. Возомнил себя незаменимым. А незаменимых у нас нет.

Короткое дуновение. Спичка погасла.

На лице Берия не дрогнул ни один мускул и лишь глаза сверкнули за пенсне в тонкой оправе или то были блики на стеклах?

— Если не удается ликвидировать предателя, сбежавшего к врагу, — продолжал Сталин, — то необходимо свести к минимуму, вред, который он может принести нашей стране. Самое главное сейчас это защитить наших людей в Китае и Японии.

— Делается товарищ Сталин. Мы максимально постарались вывести из-под удара нашу агентуру в Маньчжурии, хотя спасти всех, увы не удалось. Потери есть, к сожалению, есть. Особенно ощутимо пострадала агентурная сеть на местах в Маньчжоу-го замкнутая на Хабаровск, Люшков в силу своего положения знал ее достаточно хорошо. Зато агентура в Маньчжурии и Японии на островах курируемая из Москвы к счастью в безопасности.

— Это хорошо. Но что передает ваша агентура? Удалось выяснить, что замышляет этот предатель?

— Агент Лео передает что Люшковым крайне заинтересовалось Второе Управление Генштаба Японской армии, это разведка и лично начальник 5-го — 'советского' — отдела полковник Хидэто Кавамата. К сожалению никакой конкретики, перебежчика, как я уже говорил, опекают очень плотно. Следят за каждым его шагом, за каждым его словом. Агент Као из Маньчжурии сообщает, что началось какое-то странное шевеление среди белых эмигрантов в Китае, причем среди офицеров.

— Зашевелились стервятники. Почти двадцать лет прошло, как мы их вышвырнули из страны, а никак утихомириться не могут, жаждут реванша. Нужно узнать, что они замышляют.

— Я уже дал такое указание.

— Хорошо. Ну а что тут в Союзе? Не верю я, что он одиночка, нутром чую, что остался тут кто-то. Не бывают такие люди одиночками. Не бывают.

— Проверяем товарищ Сталин. Вот только...

— Что?

— Полное ощущение, опыт по таким делам у меня есть — кто-то в структуре НКВД очень не хочет того, чтобы вся подноготная истории с Люшковым выплыла на свет.

— Мешают?

— Мешают товарищ Сталин. Неявно, но настойчиво.

— Кто?

Берия замешкался.

— Не знаете или не хотите отвечать товарищ Берия?

Сталин устремил свой пронизывающий взгляд на заместителя наркома. От этого взгляда прошибал холодный пот, бросало в дрожь многих и многих. Редкие люди могли его выдержать. Но Берия как раз и принадлежал к числу тех немногих, кто не терял присутствия духа под этим пронизывающим, пробирающим насквозь рысьим взглядом. Сталин знал это, знал и ценил.

— Так что товарищ Берия, не знаете или не хотите отвечать? — повторил свой вопрос в лоб Сталин.

— Я не могу назвать конкретных имен товарищ Сталин, я не могу бросать тень подозрения на людей, чья вина не доказана, — тщательно подбирая слова, заговорил Берия, — Но создана, создается такая атмосфера в работе, что раскопать что-либо на счет связей, и замыслов Люшкова становиться затруднительно. Возможно, кого-то покрывают, пытаются что-то скрыть, но возможно просто не хотят выносить сор из избы. Кто-то помогал Люшкову, кому-то помогал он, кто-то за него поручался, за кого-то он. Сразу всего и не поймешь.

Сталин покачал головой.

— Заигрались 'щит и меч' революции. Забыли, кто они есть и зачем и для чего их создали Ленин и Дзержинский. Потеряли чувство реальности. Голова закружилась от собственной значимости. Ну да ничего мы то, их в сознание приведем, чего бы это нам ни стоило.

Берия улыбнулся уголками губ.

— Приведем товарищ Сталин.

— Но действовать необходимо сейчас товарищ Берия. Время не ждет. Люшков в Японии он действует, а японцы не дураки, далеко не дураки они постараются выжать по максимуму из этой гнусной истории. И что бы, они не затеяли необходимо помешать им немедленно. — Сталин немного помолчал, выбивая трубку о край пепельницы, — НКВД не надежно.

И это был не вопрос, это было скорее утверждение.

— Нет, товарищ Сталин, — сказал Берия, — Много надежных преданных советской власти людей, но аппарату доверять абсолютно, нельзя.

— Значит необходимо поручить это дело кому-нибудь иному, организации, где нет или где мало людей, связанных личными отношениями с господином Люшковым. У кого есть развитая агентура за границей и достаточно мощные структуры внутри страны.

— Армия!

Сталин кивнул.

— Правильно товарищ Берия. Армия. А еще конкретней Разведупр РККА. Вот им то и поручим это дело. Конечно не совсем их профиль, но думаю справятся. Дадим им широкие полномочия, пусть ищут, пусть копают. Они должны распутать все это дело и нейтрализовать Люшкова и ему подобных. И сделать это необходимо как можно оперативнее, как можно быстрее. Враги нашей страны, нашего народа, внутренние, внешние должны быть уничтожены.

Сталин немного помолчал.

— Скоро очень скоро нас, нашу страну весь наш народ ждут великие испытания, — произнес он задумчиво, — И не только на Западе в Европе, но и на наших дальних рубежах, на Дальнем Востоке.

— Озеро Хасан? — спросил Берия.

— Да. И это будет только начало.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Москва 16 июля.

'...15 июля 1938 года пограничный наряд заметил на вершине сопки Заозёрная группу из пяти японцев, проводивших рекогносцировку и фотосъёмку местности, при попытке задержания был застрелен японский разведчик Сякуни Мацусима (при нём обнаружили оружие, бинокль, фотоаппарат и карты советской территории), остальные скрылись'.

Остальные скрылись...

Комдив Брусилов, отложив донесение, в задумчивости пригладил рукой свою аккуратную бородку.

Японские разведчики вчера уже проникли на советскую территорию. Один убит. Японцы из кожи вон лезут, доказывая, что он был с маньчжурской стороны границы. Но что им еще остается, не признавать, же факт нарушения границы. Днем ранее правительство Маньчжоу-го, уточним марионеточное правительство, полностью зависимое от Японии, заявило советской стороне протест о нарушении границы. Что-то готовиться на Дальнем Востоке, что-то масштабное и скверное. Нельзя даже исключать военного конфликта.

Впрочем, в Кремле о чем-то таком уже подозревают, недаром выдвижение советских сил к границам началось еще 9-го числа.

А тут еще побег Люшкова...

— Полетят головы! Честное слово теперь точно полетят!

Подчиненный комдива, подполковник Половцев, щеголеватого вида мужчина около сорока лет, сидевший напротив, сложил газету и ткнул пальцем в фотографию моложавого вихрастого малого в цивильном костюме.

— Вы понимаете по-польски Платон Николаевич? — полюбопытствовал Брусилов.

— Немного. Все-таки братья славяне, что б их, язык похожий. Но даже не нужно быть знатоком польского, чтобы узнать эту физиономию. Это Люшков, Генрих Самойлович Люшков собственной персоной. Фотография сделана три дня назад в отеле 'Санно' в Токио во время пресс-конференции. Он в Японии, он перешил к ним добровольно, и теперь в этом нет никакого сомнения!

Половцев с досадой хлопнул газетой 'Gazeta Lwowska' полученной сегодня из Польши по рабочему столу Брусилова.

— Полетят головы, ох полетят! — повторил он.

Надев очки, Брусилов глянул на газету перед собой. Газета была из Львова, польской и на польском языке. Он хорошо знал польский, мать его была полькой по происхождению, но даже если бы и не знал языка, то не мог не узнать фотографию человека, о котором знал или слышал каждый не только в НКВД, где тот до недавнего времени служил, но и в Разведупре РККА, где имел честь работать Андрей Алексеевич Брусилов.

Генрих Самойлович Люшков...

Год рождения 1900, место рождения Одесса. Член РСДРП(б) с июля 1917 года. Участник Гражданской войны. В ЧК с 1920 года. Занимал многие ответственные посты. В 1936-1937 годах начальник НКВД Азовско-Черноморского края.

Генрих Самойлович Люшков...

Депутат Верховного Совета СССР от Дальневосточного края, комиссар государственной безопасности 3 ранга, полпред НКВД по Дальнему Востоку. Кавалер Ордена Ленина.

Генрих Самойлович Люшков...

В ночь с 13-го на 14-ое июня 1938 года тайком перешел границу с Маньчжурией и сдался японцам. Добровольно, теперь в этом нет никакого сомнения. Люшков не был похищен, он сам ушел за кордон.

Генрих Самойлович Люшков...

Перебежчик, предатель...

И подполковник Половцев тысячу раз прав. Полетят головы. Не могут не полететь, когда за границу к потенциальному противнику уходит человек такого ранга, такого уровня допуска к секретам оборонного значения... Особенно в такое время.

Позор, позор, позор!

— Полетят, буйны головы, — снова повторил Половцев и немного помолчав, добавил вкрадчиво: — И мне кажется, я даже знаю чья.

Брусилов пристально посмотрел на своего подчиненного.

— Говорят Ежов, узнав об исчезновении Люшкова, рыдал как ребенок, — произнес вполголоса Половцев.

Брусилов улыбнулся уголками губ. Весной этого года кресло под недавно еще всесильным наркомом внутренних дел ощутимо зашаталось и многие уже особо не таясь, высказывались по его поводу, зачастую с явным злорадством. Ежова не любили, особенно в армии и, особенно во внешней разведке. Комдив слишком хорошо помнил, что творилось в Разведупре в прошлом году, когда после раскрытия заговора Тухачевского орлы, из НКВД получив чрезвычайные полномочия как с цепи, сорвались, выискивая шпионов и врагов народа. Под конец борьба с реальными заговорщиками превратилась в какой-то абсурд, кровавый абсурд. Хотя в последнее время волна стала явно спадать, наверху, похоже, спохватились и решили поумерить прыти у буйной орды под названием НКВД.

Брусилов понимал, что во время прошлогодних чисток уцелел чудом, отчасти благодаря тому, что был далек от интриг, не был связан ни с одной из группировок и занимался тогда большей частью преподавательской работой, да и давнишний эпизод из далекого уже лета 17-го, в бытность его офицером Российского Генштаба, наверняка помог. (И, если бы кто-нибудь сказал ему тогда, кто кем станет спустя двадцать лет, никогда бы не поверил.) Но он слишком хорошо помнил, что стало с тем, кто занимал этот кабинет до него и куда делся тот, на чьем месте сейчас работал подполковник Платон Половцев.

Кстати Половцев то и появился в Разведупре после всех чисток в самом конце прошлого года. Пришел со стороны, с оборонного завода, (впрочем, был сотрудником дельным, способным) свидетелем чисток не был, но как понял Брусилов из одного разговора, на оборонном заводе, где раньше работал его подчиненный в должности заместителя генерального директора, 'ежовцы' тоже порезвились от души, так что причин не любить Ежова у Половцева было предостаточно.

— Но после этого, — продолжал Половцев, постучав пальцем по польской газете, — и после Орлова я бы на месте Ежова не рыдал, а сразу бы застрелился.

— Да. Пожалуй, — согласился Брусилов.

Он вспомнил об Орлове Александре Михайловиче, он же Никольский Лев Лазаревич, майоре НКВД сотруднике ИНО (Иностранного Отдела) ГУГБ (Главного управления Госбезопасности) резиденте внешней разведке в Испании сбежавшем на Запад. В антверпенском порту он получил приказ, явится на советский корабль, для встречи с руководством, но вместо этого уплыл на голландском судне в Англию. По какому-то дьявольскому совпадению произошло это за сутки до побега Люшкова, 12-го июня. Да, когда за кордон уходят сразу два сотрудника такого уровня, носители секретнейшей информации, впору стреляться. И не только Ежову.

Дверь в кабинет стремительно распахнулась и на пороге возникла фигура молодого стройного темноволосого человека в форме с объемистым термосом в руках. Это был капитан Георгий Гараев, еще один подчиненный комдива Брусилова, еще один новичок в системе Разведупра, пришел немного позже подполковника Половцева, впрочем, также не без способностей.

— А вот и я! — воскликнул Гараев, бесцеремонно водружая термос на рабочий стол Брусилова.

Брусилов посмотрел на термос затем на Гараева. Капитан был танкистом и в конце прошлого года, перед назначением в Разведупр вначале этого, вернулся из Испании, с войны, где все просто и понятно и можно обходиться запросто, без церемоний. И сейчас в мирной Москве лета 38-го года он порой продолжал себя вести так будто находится на передовой в блиндаже.

— Кофе! Горячий! Настоящий бразильский! Из Рио-де-Жанейро! — говоря все это, капитан хлопал ладонью по термосу, — Одному из наших знакомый зерна привез из Бразилии. Раньше он в НКВД работал, после перевода к нам сохранил прежние связи, в том числе и с одним 'любителем белых штанов' (это не я это он так сказал) который и привез кофейные зерна из самого Рио-де-Жанейро. Он сварил кофе, а я взял термос, все равно ему кофе больше без надобности!

Брусилов и Половцев в отчаянии переглянулись.

Неужели опять?! Неужели снова началось?! Неужели снова будут исчезать люди? Неужели снова начнется эта чехарда с назначениями?!

— Время свободное образовалось, решил в кафе на первом этаже посидеть, отдохнуть, — невинным голосом, не глядя на старших по званию, произнес капитан, — Хотя зачем ходить в кафе, когда есть отличный кофе!

Половцев выразительно поглядел на Гараева, было видно, что подполковнику есть, о чем поговорить с зарвавшимся капитаном.

Брусилов даже подобрался, предчувствуя, что придется вмешаться и сделать-таки внушение младшему по званию. Конечно танкист, конечно герой боев в Испании, но субординацию надо соблюдать! Надо!

— А! — воскликнул, Георгий Гараев ткнув пальцем в лежащую на столе польскую газету, — Господин Люшков в Японии! Предатель! Сволочь! Попадись он мне только! Да я, в прошлом году, таких как он, в Испании под Гвадалахарой и в Мадриде без лишних разговоров и сантиментов к стенке ставил!

— На войне все просто, — сказал Брусилов, — но мы не на войне.

— Да товарищ комдив мы не на войне к сожалению. Но все-таки мне не до конца понятна одна вещь. Эта гадина, бывший товарищ Люшков он был важной шишкой в НКВД, а разбираться с его побегом поручили нам. Мы же армия, мы внешняя разведка! Причем тут мы? Пусть сами разгребают свое дерьмо!

— Георгий, — сказал Брусилов, — вот ты украл этот термос у сослуживца...

— Украл! Ну как можно?! Ну как вы могли обо мне такое подумать? — искренне возмутился Гараев, — Одолжил товарищ комдив!

— Хорошо. Допустим. Пусть будет, одолжил. Ты ОДОЛЖИЛ этот термос с кофе у сослуживца, который раньше до перехода к нам работал в НКВД. У кого он получил зерна кофе? У бывшего коллеги по предыдущей работе. Тот 'любитель белых штанов' как я понял, остался работать на прежнем месте, наш же 'любитель кофе' перешел к нам. Они теперь работают в разных ведомствах, но дружеские отношения между ними сохранились. Это называется горизонтальные связи и их довольно трудно просчитать. Внутриведомственные отношения вот они на поверхности, на виду их легко проследить. Но, поди, узнай, кто с кем и когда ходил по грибы, на охоту, ездил на рыбалку, по девочкам таскался, просто выпивал по случаю. Как это проследить? Возможно, конечно, но очень затруднительно. Люшков многие годы вращался, возможно, не на самом верху, но можно сказать в кругах очень близких. И, конечно же, оброс связями. Кто-то или был, или перешел на партийную работу, кто-то, несмотря на все чистки, остался на своем месте. Всего не просчитаешь. Вот поручили бы это дело НКВД, внешней разведке.... Ну а какой-нибудь высокопоставленный чин, хорошо знающий Люшкова, может даже не один, стал бы тормозить расследование, всячески мешать, ставить палки в колеса под очень благовидным предлогом, мол, не стоит выносить сор из избы. Всего и всех до конца просчитать невозможно. Вот и поручили это разбирательство нам внешней разведке армии, Разведупру РККА.

— Ну а если кто-нибудь из наших тоже с ним рыбку ловил, по грибы ходил по гулящим девкам шлялся или водочку распивал? — поинтересовался Гараев, — Ведь всего как вы говорите не просчитаешь.

— Возможно, но крайне маловероятно. С военными он практически не водил знакомство, особенно с теми, кто из внешней разведки. Конечно, остаются еще те, кого перевели к нам из Наркомата Внутренних Дел... Но их не так уж много.

— Такое доверие конечно приятно, — подал голос Половцев, — но что мы внешняя разведка можем сделать в данном случае? Мы здесь в СССР, он там в Японии. Не думают же наверху, что мы сможем его ликвидировать.

— А это было бы неплохо, — сказал Гараев, — послать нескольких лихих ребят к самураям, что бы они разобрались там с этой гадиной. Готов пойти сам, опыт по Испании у меня есть. Вот помню, было, дело в Малаге...

— Авантюра товарищ Гараев, — прервал капитана Половцев, — Господина Люшкова уверен, охраняют не хуже, чем японского императора.

— Рискнуть стоит товарищ Половцев. Риск благородное дело.

— Идти на верную смерть это не благородное дело, а глупость...

— Я...

— Товарищи, товарищи! Тихо! — прервал Брусилов, начавшийся ненужный спор, постучав пальцем по столу, — Приказываю прекратить бессмысленное словоизвержение! Вы на службе и в моем рабочем кабинете, а не на базаре! Никто не говорит о немедленной ликвидации перебежчика, никто в Кремле не отдаст такого безумного приказа. На нас возложена иная задача, мы должны просчитать, что он замыслил после побега и приложить все усилия, чтобы помешать ему, причинить вред нашей стране.

— Звучит как-то абстрактно, — молвил Половцев, — как в сказке: 'Пойди, туда не знаю куда, принеси то, не знаю, что'. Или наверху что-то все-таки знают? Он что готовит теракт с помощью японцев?

— Я всего не знаю, но сдается мне, только это между нами, там наверху и сами до сих пор в некоторой растерянности из-за его побега и сами не знают, чего, же им от него ожидать. Хотя без сомнения о чем-то таком подозревают. — Брусилов глянул на последнее донесение с Дальнего Востока и после небольшой паузы продолжил: — Вам о чем-нибудь говорит фамилия Осадчий?

— Нет, — покачал головой Гараев.

— Первый раз слышу, — сказал Половцев, — Кто это?

Брусилов взял одну из папок на столе и раскрыл ее.

— Осадчий Юрий Васильевич, 1903 года рождения из Полтавы, Украинская ССР. Место жительства — Москва. Ответственный работник речного транспорта. В ночь с 15-го на 16-ое июня был застрелен пограничниками при попытке нелегального перехода в Польшу.

— Неудавшийся перебежчик, — сказал Гараев, — какое он имеет отношение к делу Люшкова?

— Возможно, никакого, а возможно самое непосредственное, — Брусилов достал из папки фотографию и положил ее перед Половцевым и Гараевым, — Вот смотрите.

Половцев придвинул фотографию к себе, Гараев склонился у него над плечом.

— Люшков! — воскликнул подполковник, — А рядом как я понимаю...

— Осадчий, — кивнул Брусилов, — тот самый. Это они на даче Люшкова, в прошлом году летом... 14-го июня вскоре после побега Люшкова Осадчий не вышел на работу в Киеве и исчез. Спустя почти два дня пытался перейти в Польшу, и был застрелен нарядом пограничников.

— И эту фотографию нашли при нем? — спросил Гараев.

— Нет. Эту фотографию обнаружили в вещах жены Люшкова Нины, 14-го июня задержанной вместе с дочерью на вокзале в Минске. Кстати это была чистая случайность, поезд на Варшаву по техническим причинам буквально на двадцать минут задержался на станции.

Гараев не удержался и негромко присвистнул.

— Так, — произнес Половцев, пробарабанив пальцами по столу, — Интересная цепочка получается. Люшков бежит к японцам в ночь с 13-го на 14-ое, в тот же день практически одновременно с ним в Москве с места срывается его жена с дочерью и бегут на запад в Польшу, их задерживают в Минске неподалеку от границы. В вещах жены находят фотографию мужа, заснятого с человеком, который на следующее утро 15-го так же бежит со всех ног в Польшу, пытается нелегально перейти границу и гибнет от пуль пограничников... Кстати зачем жена Люшкова тащила с собой такую улику как фотографию мужа с неким ответственным работником речного транспорта?

— Как я понял, эта фотография совершенно случайно завалилась за подкладку сумки, где о ней и забыли. Между прочим, она не так глупа эта Нина Люшкова, в ходе обыска на квартире сотрудники НКВД не обнаружили ничего компрометирующего, впрочем, как и на квартире Осадчего.

— А родственники? — поинтересовался Гараев.

— Осадчий в разводе и живет один, жена с детьми проживает в Ленинграде у родителей. Родня Люшкова почти полностью находится в Харькове на Украине. Мать и две сестры. Они задержаны, дают показания, но у местного НКВД почти стопроцентная уверенность в том, что они совершенно, ни, причем и что побег родственника для них полнейшая неожиданность.

— Что ж если спустя почти месяц харьковское НКВД так считает, то так вероятней всего и есть, — сказал Половцев.

— Я тоже так думаю, — сказал Брусилов.

Гараев напустив на себя серьезного виду, прошелся по кабинету комдива и остановился перед рабочим столом своего начальника.

— Чин НКВД бежит в Японию, его жена с дочерью бегут в Польшу, их совершенно случайно задерживают в Минске, некий ответственный работник речного транспорта, который отдыхал на даче Люшкова (грибы, рыбалка, охота, девочки) так же сломя голову мчится на запад и при попытке нелегально перейти в Польшу погибает. — Капитан посмотрел на Брусилова на Половцева, — Что же из всего этого получается?

— Возможно ничего, — ответил Брусилов, — Возможно, они бежали просто из страха, хотя крайне, крайне маловероятно, а возможно... — комдив сделал паузу, переложив с места на место документы на своем столе, — Вариантов много. Да много. Но именно для того нам, Разведупру РККА, и поручили это дело, что бы мы выяснили, что, же из всего этого получается.

ИНТЕРМЕДИЯ ПЕРВАЯ

Варшава. 18 апреля 1938 года.

— Колоний! Колоний! Колоний!

Подойдя к открытому, по случаю теплой весенней погоды, окну Эрнст Ставро Блофельд выглянул на улицу. По улице под окнами дома, в котором он жил шествовала весьма разношерстная толпа, мужчины, женщины, дети. Они размахивали национальными польскими флагами, потрясали искусственными пальмами, тащили развернутые транспаранты с лозунгами. Один из таких транспарантов как раз проплывал мимо Блофельда и при виде того что было на нем написано повидавший многое в бытность свою польским гражданином Эрнст Ставро тем не менее изумленно округлил глаза:

'SILA POLSKI LEZY W KOLONIACH'

'СИЛА ПОЛЬШИ ЛЕЖИТ В КОЛОНИЯХ!'

Да такого он еще не видел. И он даже представить себе не мог, что до такого можно додуматься!

'Цирк какой-то!' — подумалось Блофельду.

Но люди, собравшиеся в толпу на улице, вовсе не считали происходящее цирком. Напротив, они были настроены более чем серьезно. По чьей-то команде все эти паны и панночки, будущие хозяева заморских территорий, колонизаторы и цивилизаторы грязных дикарей снова принялись с большим энтузиазмом скандировать:

— Колоний! Колоний! Колоний!

Пожав плечами и скорбно покачав своей аккуратно причесанной головой, Блофельд закрыл окно, невозможно было слушать этот бред, и сев в кресло задумался.

Сегодня 'День Колоний'. Давно обещанный и широко разрекламированный день заморских польских колоний. В кинотеатрах шли фильмы на колониальную тему, в костелах звучали проповеди о том, что именно Польше самим богом уготована мессианская роль, нести свет цивилизации диким, некультурным, непросвещенным народам. Заморских колоний у Второй Речи Посполитой конечно еще не было, а вот день колоний уже был.

Правда, подобные мелочи не смущали гордых шляхтичей. Не впервой им было выдвигать бредовые идеи и не впервые они алчно разевали рот на то, что в принципе проглотить не могли.

Не имея ни больших военно-морских баз, ни крупного океанского флота требовать заокеанских колоний.

Не имея мощной экономики, будучи отсталой и довольно бедной аграрной страной, всерьез претендовать на роль великой европейской, а то и мировой державы.

Такова была Вторая Речь Посполитая.

Эрнст Ставро Блофельд родился в 1908 году в Данциге и первые свои двенадцать лет жизни считался подданным Германской империи, но в 1920 году в силу сложившихся обстоятельств его отец перебрался в Варшаву и принял гражданство Польши. С тех самых пор вот уже восемнадцать лет Блофельд был гражданином Второй Речи Посполитой. Он привык к этому и даже по-своему полюбил Польшу, но несмотря, ни на что так и стал настоящим поляком.

Может, сказывался излишне рассудительный с изрядной примесью цинизма характер, а может, заявляло во весть голос не совсем польское, а если честно совсем не польское происхождение Блофельда, мать его была гречанкой из Янины, а отец то ли онемеченным поляком, то ли ополяченным немцем из Данцига, но Эрнст Ставро был плохим поляком.

У настоящего поляка, как убеждала официальная пропаганда Второй Речи Посполитой, должна закипать и бурлить кровь в венах при чтении 'Трилогии' Сенкевича. Но Блофельд не испытывал никакого душевного трепета при прочтении ни одного из трех романов, и он никогда не стремился походить ни на одного из 'славных польских рыцарей', ни на Скшетуского, ни на Кмицица, ни на Володыевского. Блофельд считал 'Трилогию' вздорным, глупым и вредным чтивом, призванным задурманить головы простым полякам воспоминаниями о том, чего не было, и навязать представление, о будущем, которого не может быть.

И соответственно Блофельд никогда не был поклонником великодержавных устремлений Польши Пилсудского. Все эти крикливые лозунги вроде самого главного 'От можа до можа', все эти мечты о походах на Данциг, на Ковно, на Киев, на Смоленск, он считал абсурдным бредом, который ни к чему хорошему, ни Польшу, ни поляков не приведет.

Да Эрнст Ставро Блофельд был плохим поляком.

И естественно он тщательно скрывал свои мысли от правильных поляков. Паны и панночки что, размахивая флагами с энтузиазмом бегали по улицам городов горланя 'Колоний! Колоний!', даже не задумываясь о том, почему за какие такие заслуги, им кто-то должен дать колонии в давно уже поделенном мире, просто бы не поняли вредных помыслов неправильного полуполяка.

Порой Блофельд тяготился своим положением хамелеона, вынужденного скрывать мысли от посторонних и притвориться, что верит в то во что здравомыслящий человек верить не должен. Порой он сожалел о том, что его отец стал польским гражданином, а не остался в Данциге. Порой он ругал, про себя, на чем свет стоит это вопиющее недоразумение, как выразился один неглупый немец, под названием Вторая Речь Посполитая. Но вместе с тем он не собирался покидать Польшу и лишаться польского гражданства, до поры до времени. И у него были на то весьма веские основания.

Получив два высших образования, в Варшавском университете окончив курсы по экономике и политической истории и в Варшавском техническом институте обучаясь инженерному делу и радиотехнике, Эрнст Ставро в двадцать пять лет в 33-ем году поступил на службу в Министерство почт и телеграфа, заняв место скромного служащего. Многие его знакомые не поняли тогда его поступка, не понимали они его и сейчас, считая его выбор, мягко говоря, странным, преподаватели пророчили блестящее будущее одаренному молодому человеку. Но Блофельд имел собственные представления о перспективах и карьерном росте. Он развил, про себя, оригинальную теорию, что в двадцатом веке с его бурным развитием информационных технологий, телеграф, радио, стремительно развивающееся телевидение, хозяином мира станет тот, кто овладеет точной и своевременной информацией, кто сможет контролировать ее, кто сможет продавать ее людям в определенных дозах.

Кто владеет информацией, тот владеет миром!

Это понимали большевики, которых Блофельд не любил, не будучи вместе с тем убежденным антикоммунистом, но уважал. В страшную разруху и развал всего и вся Гражданской войны и Интервенции они бросили немалые средства на развитие радио и телеграфа, овладели информацией и мастерски занялись пропагандой не только внутри страны, но и далеко за ее пределами, намного опередив своих оппонентов.

И это понимал Эрнст Ставро Блофельд.

Заняв место простого, скромного даже заурядного служащего в Министерстве он получил доступ к огромнейшему количеству информации, и теперь нужно было только грамотно ей распорядиться.

И Вторая Речь Посполитая была настоящим золотым дном для такого умного и ловкого парня как Эрнст Ставро.

Ну, где еще, в какой стране могли создать мощнейшую разведку, с высококлассными агентами, чего не отнимешь того не отнимешь, способную на равных конкурировать с большинством разведок мировых держав, и при всем при этом насажать в кабинетах откуда и управляли операциями, столько никому не нужных ясновельможных разгильдяев и болтунов! Такое возможно только в Польше!

Были здравомыслящие люди, понимавшие, что так нельзя, так не годиться, по причине болтливости одного такого ясновельможного разгильдяя четыре года назад и погорел в Германии капитан Сосновский, один из лучших польских разведчиков. Даже принимались необходимые меры. Но ненужного балласта с громкими именами не становилось меньше и, несмотря на все увещевания, потомки бравых шляхтичей продолжали выбалтывать государственные секреты в приватных беседах, в личной переписке, как правило, в очень закамуфлированной форме, но, тем не менее, продолжали.

И порой в руки Блофельда попадали настоящие жемчужины, надо было только уметь читать.

Очень тщательно и вдумчиво читать...

Прервав свои размышления, Блофельд взял со стола фотокопию письма и вдумчиво прочел то, что было там написано уже не в первый раз за последние два дня.

Письмо было обыкновенным на первый взгляд даже банальным, некая Шарлотта К. из Швейцарии обращалась к своей польской подруге княгине Софии С...

Просматривая вчера письма, шедшие через его руки, Блофельд обратил внимание на это письмо в первую очередь, потому что на конверте красовалась роскошнейшая черная хризантема в японском стиле. Это показалось ему занятным. Взглянув на имя отправителя, Шарлотта К. он задумался, вспоминая. А аккуратно вскрыв конверт, благо опыт у него был уже богатейший, и, ознакомившись с содержимым, он задумался еще больше...

Мастерски запечатанный конверт благополучно отправился к адресату, а Блофельд сидя с фотокопией письма, продолжал думать...

Вроде бы ничего интересного, обыкновенные бабьи сплетни, хотя порой именно в бабьих сплетнях и попадались истинные бриллианты информации...

Роскошнейший ангорский кот неспешно вошел в кабинет и громко мяукнув, запрыгнул на колени к Блофельду, устраиваясь по-хозяйски и требуя ласки.

Эрнст Ставро улыбнулся.

— Питер, Питер, — мягко проговорил он, глядя кота, — хороший кот, хороший.

Кот громко заурчал.

Блофельд пощекотал своего любимца за ухом.

Он любил котов в его шкале ценностей эти животные стояли на третьем место после власти и денег.

Приласкав кота, Блофельд вернулся к изучению обыкновенного письма...

Обыкновенного да не совсем.

Начнем с того что автором этого письма была никто иная как личный секретарь Генри Детердинга, да-да того самого знаменитого Генри Детердинга нефтяного магната одного из богатейших людей планеты, молодая немка Шарлотта Кнаак.

Обращаясь к своей польской подруге княгине Софии Сапеге, Блофельд был наслышан об этой молоденькой очаровательной распутнице, большей частью изгалялась над женой своего патрона Лидией Детердинг урожденной княгиней Кудеяровой. Шарлотта выражала уверенность что эта 'тощая вобла' (именно так и было написано) надоест-таки своему мужу. Молоденькая секретарша давно уже облюбовавшая себе местечко в супружеской постели Детердингов, всерьез намеревалась подняться еще выше став, наконец, законной супругой нефтяного магната, спихнув-таки вниз ненавистную русскую княгиню. Фрейлейн Кнаак недвусмысленно давала понять, что на ближайшем дне рождения Детердинга, а именно 19-го апреля она намерена перейти в генеральное наступление и добиться своего.

Фрейлейн Кнаак была достаточно умна, чтобы за этой болтовней не выдавать никаких секретов своего хозяина, в противном случае она бы не стала личной секретаршей самого Детердинга, хорошенькой внешности для этого было недостаточно. И все-таки, все-таки...

В одном месте Шарлотта явно увлеклась, дала волю своим чувствам при описании одного из посетителей навестившего Генри Детердинга в самом начале апреля. Гость этот был поляком, не сказано прямо, но имелся явный намек на, то, что он земляк Софии Сапеги, он был еще молод, строен, подтянут, с военной выправкой и хорош собой. Всем известно, как неравнодушны к молодым красавцам молодые жены и юные любовницы стариков и при виде статного шляхтича фрейлейн, очевидно, утратила осторожность. В жизни она, конечно, была слишком умна, хитра и расчетлива что бы ради мимолетного увлечения погубить свою тщательно обдуманную и выстроенную карьеру, но вот на бумаге дала волю чувствам. Не называя поляка по имени она, тем не менее, так красочно живописала его, найдя даже сабельный шрам на виске очаровательным, что Блофельд после изрядного напряжения извилин опознал в госте, посетившем Детердинга Владимира Домбровского, майора Войска Польского, признанного аса 'Двуйки' — польской военной разведки одного из кураторов 'Прометея', организации по замыслу польских властей призванной взорвать Советский Союз изнутри через национальный сепаратизм.

Интересно, чертовски интересно...

Примерно две недели назад майор польской разведки навещал нефтяного магната в Швейцарии. Навещал тайно, не афишируя свой визит.

Так, так...

Что это может означать?

Что задумал Генри Детердинг, тайком встречаясь с польским разведчиком?

Что задумали поляки, посылая своего разведчика на негласную встречу с нефтяным магнатом?

Что все это означает?

Как это узнать?

И какую из этого можно извлечь выгоду?

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Москва 17 июля.

Воскресный день был испорчен. Не исключено что безнадежно.

Повесив трубку телефонного аппарата, Георгий Гараев сжимая в руках бесполезный уже букет роз, с полминуты в задумчивости созерцал блестящий диск набора номеров, собираясь мыслями.

Особой обиды как таковой не было, он знал, с кем связался, с самого начала знал, что роман долго не продлиться и все-таки, все-таки... Когда девушка не приходит на свидание это всегда чертовски обидно.

В дверь кабины нетерпеливо постучали.

— Молодой человек, вы там уснули?!

Слегка вздрогнув, Георгий обернулся и уткнулся взглядом в рассерженные глаза старичка в очках и в белой панаме, благороднейшей наружности почтенного джентльмена, похожего на старорежимного профессора.

— Молодой человек! — повторил старичок, и укоризненно покачав головой, поднял трость и снова постучал ею о телефонную кабину? — Ну, сколько можно ждать?! Кончили говорить, извольте выйти!

— Да, да конечно, — скороговоркой произнес Георгий и поспешно вышел из кабины, — Извините!

Еще раз, осуждающе покачав головой и еще раз окатив Георгия из-за очков, взглядом из разряда уничтожающих, старичок вошел в телефонную будку, демонстративно захлопнув дверь прямо перед носом Гараева.

Пожав плечами, Георгий направился по парковой дорожке прочь от телефонной будки, где в дребезги разбились его надежды на свидание с очень красивой, и вместе с тем весьма капризной девушкой.

Сколько цветов, сколько подарков, сколько ухаживаний и все зря, все напрасно. Целый месяц, даже больше, потрачен впустую. Впрочем, ну чего он еще ожидал? Она знаменитая воздушная гимнастка, звезда, можно сказать, принцесса цирка и как поговаривают уже не только цирка. Ну а он простой парень, капитан бронетанковых войск (о своей службе в Разведупре РККА Георгий благоразумно умолчал), конечно, герой войны в Испании и плащ у него модный кожаный есть, но как оказалось этого слишком мало, чтобы по-настоящему увлечь эту примадонну. О чем она и дала понять в их последнем, да в последнем, телефонном разговоре, когда сказала, что не придет на свидание по причине срочно возникших обстоятельств.

Георгий остановился и посмотрел на безоблачное синее небо меж ветвями парковых деревьев, по которому как раз проплывал изящным веретеном серебристо-белый прогулочный дирижабль. Затем с полминуты рассматривал рекламный плакат, на котором улыбчивая стюардесса чем-то похожая на Любовь Орлову призывала летать на новых пассажирских самолетах АНТ-20.

Ну, уж нет, он не позволит какой-то рыжеволосой вертихвостке пусть и чертовски смазливой (что есть, то есть) испортить ему воскресенье, законный выходной, тем более что при его работе выходные выпадали не так уж часто. Это его воскресенье, его выходной и он догуляет его до конца, и плевать на всех циркачек вместе взятых.

Купив мороженое и подарив ставшими теперь ненужными цветы хорошенькой продавщице, Георгий неспешно направился вглубь парка, размышляя как бы ему провести остаток дня.

Со смаком поглощая сливочное мороженое, Георгий думал.

Можно было просто погулять по парку, подышать свежим воздухом, покататься на аттракционах... Можно было пойти на танцплощадку, потанцевать познакомиться с кем-нибудь... Можно было пойти в кино на новый фильм, музыкальную комедию с восходящей звездой советского экрана, Зоей Травниковой... ...А можно подойти к комдиву Брусилову.

Комдиву Брусилову?

Георгий вдруг поймал себя на том, что стоит столбом на парковой дорожке, жует, а не лижет мороженое (никакого удовольствия) и, не отрываясь, смотрит на своего непосредственного начальника комдива РККА Андрея Алексеевича Брусилова, сидящего неподалеку на скамье.

Брусилов в одиночестве сидел вполоборота к Гараеву, наблюдая за прудом с лебедями, и казалось, еще не заметил Георгия.

Нужно было решать, как быть дальше.

Если бы Георгий был с девушкой, как планировалось, он бы просто поздоровался с Брусиловым и проследовал дальше.

Но девушки не было, она,... но нет, не будем о грустном.

Но как быть?

Пройти, мимо сделав вид, что не заметил чертовски невежливо.

Подойти поздороваться, завязать разговор... Но что это за воскресенье тогда с начальством? Что это за отдых? Хотя с другой стороны...

Неизвестно к какому решению пришел бы Георгий, но Брусилов сам разрешил все его сомнения, оторвавшись от созерцания лебедей, комдив повернул голову (похоже, он все-таки заметил капитана ранее) и, глянув на своего подчиненного, приветливо улыбнулся и кивнул:

— А Георгий. Какая неожиданность. Подходи, присаживайся.

Ну как можно было отказать такому любезному приглашению? Тем более что начальство всегда начальство даже в воскресенье, особенно армейское.

Быстро проглотив остатки мороженого, Георгий подошел к скамье, на которой сидел Брусилов.

— Здравия желаю товарищ комдив!

Брусилов укоризненно качнул головой:

— Георгий, ну я же тебе уже говорил, звания оставляем на службе, а здесь сейчас на отдыхе нет ни капитанов, ни комдивов. Здесь можешь называть меня просто Андреем Алексеевичем.

— Хорошо Андрей Алексеевич.

— Присаживайся.

Георгий сел рядом с Брусиловым.

— Вижу, ты расстроен чем то, — произнес Брусилов и немного помолчав, добавил, — Девушка на свидание не пришла.

Георгий не стал делать удивленное лицо и вопрошать, как комдив догадался о том, что с ним произошло. За почти полгода свой службы в Разведупре под началом Брусилова он успел хорошо узнать своего командира. Знал, что Андрей Алексеевич Брусилов сын Алексея Алексеевича Брусилова самого прославленного русского генерала Мировой Войны, начал службу во внешней разведке еще при царе, до революции и даже до мировой войны и за четверть с лишним века сумел заслужить репутацию одного из признанных асов разведки известного своей наблюдательностью и умением делать выводы.

— Да... — произнес Георгий и глянув на Брусилова сам от себя того, не ожидая внезапно начал изливать душу, — Понимаете Андрей Алексеевич больше месяца за ней ухаживал. Цветы дарил, подарки всякие, недешевые, в кожаном плаще из Испании ходил, в такую-то жару! А она... Она... Циркачка она, Эллен Буш ее зовут, точнее это псевдоним. Может, слышали?

— Эллен Буш? Это артистка цирка? Огненно рыжая? Яркая? Красивая? Аттракцион '3 Буш 3'?

— Она самая. Красивая. Рыжая. Волосы как осенний лес. И аттракцион такой был, только он уже в прошлом, — Гараев немного подумал, — А если откровенно ну ее! Моя ровесница, а уже дважды замужем была, первый раз за партнером по номеру, второй раз за директором цирка. Дважды разводилась. Теперь собирается замуж в третий раз за одного известного кинорежиссера.

— Вполне удачная карьера. И знаете мой юный друг, — Брусилов улыбнулся и по-отечески похлопал Георгия по плечу, — Актрисам нельзя верить, по своему давнишнему опыту знаю. Помню в году в 13-ом... Впрочем неважно! К тому же сия особа что так ловко прыгает из койки в койку не стоит того что б тратить на нее время и нервы.

— Ну да, ну да... Пожалуй вы правы.

— Конечно, прав. Ты еще молод Георгий и у тебя еще все впереди и сколько еще всяких вертихвосток встретится на твоем пути. Ничего страшного. Всякое бывает. Тебе сколько лет?

— Двадцать восемь.

— Ну вот. Я был четырьмя годами младше тебя, когда повстречал свою Адель, а поженились мы, когда мне было уже тридцать два.

Жену комдива Брусилова звали Адель. Она была настоящей француженкой, с которой Брусилов познакомился еще до Мировой войны и как слышал Георгий до того, как стать замужней женщиной была искательницей приключений и французской шпионкой. Впрочем, это отдельная история.

— Я смотрю, вы лебедями любуетесь, — поспешил переменить тему Георгий, здраво рассудив, что не гоже ему капитану, воевавшему в Испании плакаться и дальше из-за какой-то актрисульки.

— Да красивые птицы, когда глядишь на них, хорошо думается, — сказал Брусилов и после секундной паузы продолжал, — Наш подопечный сбежал после того как узнал, что его вызывают в Москву, но думал ли ты над тем зачем его вызвали в Москву? Для чего?

— Зачем? Для чего? По-моему, особого секрета в этом нет. Москве надоели его подвиги по месту работы, товарищ зарвался, потерял чувство реальности ну его и вызвали в Москву, чтобы привести в чувство. Радикально привести. Обычное дело.

— Нет, все не так просто. Его действия действительно начали вызывать массу нареканий в Москве, но решения о радикальном воздействии принято не было.

— Это точная информация?

— Абсолютно точная. Он оказался плохим следователем, но был хорошим сторожевым псом. За это его и ценят, точнее ценили. Какое-то время охранял самого товарища Сталина. Конечно, наломал он дров на Дальнем Востоке, но как я понял, тут в Москве все ж таки склонялись к тому, чтобы перевести его на другую работу, работу по специальности, поручить ему, то, что он умеет хорошо делать, сторожить, охранять, но не доводить все до крайности.

— Интересно. Но может он просто испугался и решил перестраховаться. Решил, что с ним поступят так же, как он поступал с людьми?

— Возможно и так. Но есть еще один факт, косвенно подтверждающий, то, что его не собирались ликвидировать.

— Какой?

— В середине июля, то есть сейчас, он собирался вместе с семьей выехать за границу.

— За границу?

— Да-да за границу. У его дочери какое-то хроническое заболевание, точно не помню какое, и они собирались на лечение в специализированную клинику в Швейцарии. Поэтому его семья находилась не с ним в Хабаровске, а в Москве. Визы были получены на всех троих, на нашего подопечного, на его жену, на дочь. И на момент бегства, то есть еще 13-го июня, все три визы были действительны, их никто не аннулировал.

— То есть на момент своего бегства наш подопечный был добропорядочным советским гражданином с наивысшей степенью доверия, раз его вместе с семьей собирались выпустить за границу.

— Ты правильно все понял.

Георгий тихо и протяжно свистнул, пробарабанив пальцами по деревянной скамье.

— Значит и без побега он все равно бы оказался за границей, в другое время в другом месте, но за границей.

Наклонившись, Георгий подобрал с земли камешек и бросил в пруд. По воде пошли небольшие круги.

— И все равно он сбежал, — подытожил Гараев.

— Да в этой истории много беглецов, — сказал Брусилов, — и сейчас меня интересует другой беглец, которому не столь повезло при попытке перейти границу.

— Это вы об ответственном работнике речного транспорта?

— О нем.

— Что-нибудь узнали?

— Ничего. Почти ничего. Действительно был хорошо знаком с нашим подопечным, вместе отдыхали на даче, рыбалка, водочка, девицы легкого поведения. Все. Какие у них были дела помимо этого, почему спустя сутки после бегства своего приятеля находясь за тысячи километров, он сорвался с места и попытался уйти за границу, непонятно, полный мрак. Но в деле этого ответственного работника есть два интересных нюанса. Первый, как мне стало известно, этот добропорядочный советский гражданин пытался уйти за границу по старому 'окну' РОВСа (Российский Общевойсковой Союз).

— Однако!

— Возможно случайность, а возможно...

— А второй нюанс?

— Я тут покопался в своей памяти, и кое-что вспомнил... Слушай. Давно это было, еще до революции, я моложе тебя в те времена был. В конце весны начале лета 14-го года, буквально накануне убийства Франца Фердинанда в Сараево, довелось мне быть в Киеве, и познакомился я там с одной весьма интересной семьей Турбиных. С них, кстати, писатель Булгаков и срисовал героев своего романа и своей пьесы, что так нравится товарищу Сталину.

— 'Дни Турбиных'?

— Да это про них. Нафантазировал там конечно гражданин Булгаков Михаил Афанасьевич, но смотреть все равно интересно. Завел я знакомство с хозяином Алексеем Турбиным, военным доктором, его младшим братом Николаем, сестрой Еленой. Красавица была. Рыжая. (Георгий слегка кашлянул. Брусилов сделал вид, что ничего не заметил). Сколько мужчин вокруг нее увивалось! Да я и сам тогда, что греха таить, не устоял, почти не устоял. Хотя все это было напрасно, она все равно выходила замуж за офицера, барона фон Тальберга, малоприятный был человек, но с большими связями и очень богат. Помню, особенно переживал из-за будущего замужества Елены Турбиной Леонид Шервинский, офицерик с невероятно смазливой внешностью. Он был влюблен в Турбину, да и сам нравился ей очень, но кроме имени, внешности и прекрасного голоса у него ничего больше за душой не было, вот она и предпочла Тальберга, Турбины ведь были небогаты, — Брусилов немного помолчал, покачивая ногой, — Занятные были люди, интересное было общество. Гуляли, пели, веселились, разговоры великосветские вели, и никто не думал том, что их ждет, никто из них не знал своего будущего, никто и представить себе не мог, что не пройдет и двух месяцев как начнется война и вся их привычная жизнь рассыплется на куски, вдребезги. А потом будет революция... Гражданская война... И в Киеве будет творится черт знает, что! Оба брата Турбины в конце девятнадцатого ушли с Деникиным и вроде бы сейчас проживают где-то во Франции, Тальберг в восемнадцатом служил у гетмана Скоропадского в штабе, а когда тот рухнул, удрал с немцами в Германию. Служит в 'Абвере', специализируется по Советскому Союзу... Шервинский ходил в адъютантах у самого гетмана, хотел сбежать вместе с ним, но не получилось, немцы не взяли с собой, зато в двадцатом ушел с 'пилсудчиками' в Польшу, да не один, а с Еленой ставшей его женой после бегства Тальберга. Сейчас выступает с сольными концентрами в Варшаве. Такие судьбы...

— Контра она и есть контра, — презрительно буркнул Гараев.

— Да контра... Хотя разные люди обретались в том доме. К примеру, штабс-капитан Виктор Мышлаевский большой друг Алексея Турбина в начале девятнадцатого перешел на нашу сторону, пошел на службу в Красную Армию...

— Виктор Викторович Мышлаевский? — переспросил Георгий, — Это не тот, что в Киевском военном округе служит,... служил?

— Да это он. Ты что его знаешь?

— Ну... как сказать, — Гараев замялся мысленно, обругав себя, что не сдержался, и кто дергал его за язык, — Так... Встречались. Три года назад, на военных маневрах Киевского округа в 35-ом. Хотя... как встречались... Он тогда был комкором и был за 'синих' я простым лейтенантом и играл за 'красных'. Я, то его, конечно, помню, а он меня, скорее всего, нет... Он комкор, а я старший лейтенант, с чего бы это ему меня помнить?

'...и к лучшему, если он меня не помнит, — подумал Гараев, — еще бы, не хватало, что бы моя фамилия всплыла на допросе после его ареста в прошлом году. Я конечно не бог весть, какая птица и был тогда в Испании, но береженного как говориться бог бережет'.

— Но что-то мы отвлеклись, — поспешно произнес Георгий, — К чему вы все это рассказываете Андрей Алексеевич? Какое отношение имеют все эти люди к ответственному работнику речного транспорта?

— Не самое прямое, но я думаю, имеют. Слушай дальше. Захаживала к Турбиным такая Мария Скоропадская, дальняя родственница будущего, тогда будущего, гетмана, настолько дальняя, что кроме фамилии их по сути ничего и не связывало. Была она слегка полноватая привлекательная блондинка с чудным голосом, они с Шервинским великолепно пели дуэтом, можно было слушать и слушать. И бывал в том доме некий Богдан Лещенко, сахарозаводчик, в те времена один из богатейших людей Киева, был он крайне неравнодушен к Скоропадской, особенно к ее голосу и несколько месяцев спустя уже после начала войны они поженились. А в шестнадцатом она стала богатой вдовой, ее муж погиб в одной из западных губерний во время налета немецкой авиации. У этого Лещенко была взрослая дочь, плохо ее помню, она только однажды появлялась при мне у Турбиных, кажется, ее Натальей звали. И вот к ней сватался один лихой офицер, которого звали Семен Осадчий.

— Осадчий? Родственник?

— Вполне возможно, хотя и не наверняка. Фамилия, весьма распространенная на юге. Но известно, что у нашего ответственного работника речного транспорта был старший брат Семен десятью годами старше него, то есть 1892 года рождения. Незадачливый беглец при жизни указывал в анкетах, что его брат пропал без вести во время мировой войны. Наш работник по отчеству Васильевич, отчества того Осадчего я не помню, но хорошо помню, что он рассказывал о том, что у него есть младший брат гимназист десятью годами младше него.

— И звали его Юрий?

— О нет, — Брусилов развел руками, — таких подробностей я не помню, столько лет прошло, почитай четверть века. И еще на закуску так сказать, — Комдив сделал эффектную паузу, Георгий даже внутренне напрягся, — По достоверным данным с год назад в Польше, среди 'прометеевцев' объявился некий Семен Лещенко, возрастом примерно сорока пяти лет.

Георгий в восторге хлопнул ладонью по своему колену. Обида на рыжеволосую красотку из цирка, на сорванное свидание если и не прошла, то отодвинулась куда-то далеко, на задний план, на первое место вышел азарт.

— Все совпадает! Старший брат для маскировки принял фамилию жены и живет в Польше, а младший шел к нему по 'окну' РОВСа!

— Ты фантазируешь Георгий, ты очень фантазируешь! В нашем деле без фантазии нельзя, но и меру знать необходимо. Я знаю, что Семен Осадчий сватался к дочери Лещенко, и сахарозаводчик был весьма благосклонен к бравому офицеру, но у меня нет никаких данных о том, что Осадчий действительно стал зятем Лещенко. Возраст подходит да, но Лещенко, так же, как и Осадчий весьма и весьма распространенная украинская фамилия. Это все интересные факты, но без доказательной базы это не более чем домыслы.

— И все-таки, все-таки... товарищ комдив. Задуматься стоит. Старое окно РОВСа, сходный возраст, сходство фамилий. Надо подумать. Вот только еще одна вещь меня занимает Андрей Алексеевич. Наш подопечный ушел в Японию, его приятель по дачным посиделкам собирался сбежать в Польшу. Сделали они это практически одновременно. Но возникает вопрос, где Япония и где Польша?

— Хороший вопрос, — сказал Брусилов, — И его нам так же необходимо решить.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Варшава 20 июля.

'— ...Объясните мне все-таки во имя всего святого, господин Лещенко, зачем ваш брат сорвался с места и так внезапно и так глупо пошел через границу к нам? Зачем он совершил такую глупость?

— Хочу вам напомнить, что мой брат погиб господин подполковник. Мы не виделись с ним много лет и плохо знали друг друга, но все равно он мой родной брат.

— Да, да знаю, все понимаю и очень сочувствую вам. Но объясните мне его странную выходку.

— Он испугался.

— Испугался?!

— Да испугался!

— Да чего он мог испугаться?

— А вы не догадываетесь?!

— Попрошу вас сменить тон господин Лещенко соблюдать субординацию и не зарываться! И помните, о том, кто вас вытащил из той грязной дыры в Марселе! Или вы хотите вернуться обратно?! Это легко устроить.

— Хм! Хорошо господин подполковник. Смею вас заверить, что у меня отменная память. А что до того чего испугался мой брат... Как вам известно Генрих Люшков его добрый знакомец, сбежал в Японию, сбежал громко, на весь мир прославился, и моему брату опасно было оставаться на месте в Советской России.

— Да Люшков... Но разве господина Люшкова и вашего брата что-то внешне связывало помимо гулянок на даче, рыбалки и походов за грибами? Разве у Люшкова были, какие-либо компрометирующие документы на вашего брата? Вот то-то и оно что нет. Смею вас заверить господин Лещенко, что Люшков был предельно осторожен в своих тайных связях и никогда ничего не доверял бумагам.

— Я вам верю.

— Вы мне верите... Очень хорошо, что вы мне верите. И, тем не менее, ваш брат бежал, ваш брат бежал! Вы потеряли брата, мы потеряли ценного агента. И во имя всего святого, объясните, зачем он побежал?!

— Испугался. Просто испугался. В оправдание моего несчастного брата могу сказать, что в Совдепии многого не надо что бы тебя загребло НКВД, неосторожного слова, мимолетного знакомства, простого навета...

— Господин Лещенко не надо пересказывать мне нашу прессу я и так знаю, что там написано, это мы говорим, о чем там надо писать. Прошло уже больше месяца, как Люшков ушел в Японию, а ваш брат пытался уйти к нам через давным-давно засвеченное 'окно' РОВСа, невероятная глупость его стороны, и вы никак не можете объяснить мне зачем, почему он это сделал?

— Господин подполковник! Я, конечно, сейчас не самый большой человек в вашем 'Прометее', но я боевой офицер и я не позволю срывать на мне злость после очередной выволочки со стороны начальства...'

Семен Лещенко нажал на клавишу выключения, остановив вращающиеся катушки небольшого с ладонь, портативного диктофона.

— Ну, вот собственно и все на этот раз, дальше мы с паном подполковником перешли на выяснение личностных отношений. Проще говоря, поругались. Не стоит этого слушать. Вам это будет, думаю неинтересно.

— Да, пожалуй.

— К сожалению, это единственная более или менее ценная информация, которую я сумел записать господин майор.

— Негусто, — согласился майор 'Абвера' Вальтер Менцель.

Откинувшись на спинку стула, он затянулся сигаретой и посмотрел на эстраду, на которой распевал куплеты артист, загримированный под негра. Ресторан назывался 'Król Kazimierz' ('Король Казимир') и считался весьма престижным. Столик, за которым сидели они с Лещенко находился в дальнем углу залы, но даже отсюда было хорошо видно, как нелепо выглядит бедный поляк, густо измазанный чем-то черным и распевающий нелепые песенки. Впрочем, в этом вопиющем недоразумении под названием Вторая Речь Посполитая, по непонятной причине существующем уже девятнадцать лет, практически все было нелепо и абсурдно. И должно было, все кончится нелепейшим и вместе с тем сокрушительным крахом. Так полагал Вальтер Менцель, и не только он один.

— А ведь подполковник Хорошкевич зол как черт, — произнес Менцель.

— Ну, еще бы ему не быть злым, — отозвался Лещенко, — его вышестоящее начальство последний месяц чуть ли не каждый день прорабатывает.

— Это после гибели вашего брата?

— Нет, я думаю мой бедный брат — это лишь причина, чтобы срывать на мне злость, а все дело в Люшкове, в его побеге в Японию.

— Да. Паны злятся, что такая ценная птица упорхнула не к ним, а к узкоглазым азиатам?

Лещенко промолчал, покачивая рукой рюмку с вином стоящую на столике.

— Видите ли господин Лещенко так получилось, что я в курсе того что Генрих Люшков вместе с семьей в середине этого месяца намеревался отправиться в Швейцарию якобы для лечения дочери и знаю так же что обратно в Советский Союз он возвращаться не собирался. И я знаю даже то, что ваши польские хозяева уютный такой домик в престижном пригороде Варшавы приготовили ему и его семье. Вот только точного адреса не могу назвать. Его собирались встречать, как дорогого гостя, а он удрал к японцам, к конкурентам, правда, один без семьи.

Лещенко отпил вино, поставил рюмку обратно на столик. Он глядел в зал на эстраду где фальшивого негра сменила смазливая певичка с хрипловатым голосом, и старался не встречаться взглядом с Менцелем.

— Я не знаю всех взаимоотношений Люшкова с 'Двуйкой' (Второй отдел Генерального штаба Польши — внешняя разведка), — сказал Лещенко, оборачиваясь к Менцелю, — Правда, не знаю. Знаю, что они сотрудничали и больше ничего. Это правда.

— Я вам верю, верю, господин Лещенко, — Менцель немного помолчал, разглядывая своего собеседника, — Послушайте, а может мне лучше называть вас настоящей фамилией господин Осадчий, Семен Васильевич?

Лещенко-Осадчий несколько помрачнел. Украинский националист, завербованный германской разведкой еще двадцать лет назад, всегда с некоторой нервозностью вспоминал о событиях, предшествовавших его вербовке в далеком уже восемнадцатом году. И на то у него были веские основания.

— Да в восемнадцатом году вы действительно познакомились с Семеном Осадчим, но с тех пор прошло много лет и Осадчего больше нет, он исчез, уже давно. Сейчас же господин Менцель вы имеете дело с Семеном Лещенко и ни с кем иным, — довольно резко ответил агент.

Менцель задумчиво кивнул.

— Я могу быть свободен господин майор?

— Да конечно. Вы свободны господин Лещенко. Когда вы нам понадобитесь, мы с вами свяжемся.

Лещенко взял со стола портативный диктофон положил его во внутренний карман пиджака, оставил возле тарелки чаевые и, поклонившись Менцелю, удалился.

Выпустив в воздух, струю дыма, Вальтер Менцель в задумчивости смотрел на эстраду, на которой лихо отплясывали канкан артистки варьете. Дело шло к ночи, номера становились все фривольнее, а одежды все более скудными и невесомыми и посмотреть было на что, тем более что юные полячки на сцене были прехорошенькими, как, впрочем, и официантки, одна из которых с ямочками на щеках, высокой грудью и с бедрами как у настоящей немецкой 'фрейлейн', так мило улыбалась Менцелю. Что неудивительно в свои сорок два года Вальтер Менцель был привлекательным атлетически сложенным видным мужчиной...

Но майора 'Абвера' Вальтера Менцеля прелести молоденьких артисток, да и официанток, в данный момент, в общем, мало интересовали, он больше думал о той информации, что передал ему Семен Лещенко или Осадчий, как кому будет угодно.

Информации было конечно немного, но и из нее можно было сделать определенные выводы.

Во-первых, руководство 2-го отдела Генерального штаба Польши, сокращенно 'Двуйка', отдела, отвечавшего за внешнюю разведку и вскормившего пресловутый 'Прометей' организацию, созданную польскими спецслужбами для подрыва СССР через национальный сепаратизм изнутри, вне себя от ярости из-за побега в Японию Генриха Люшкова.

Во-вторых, Хорошкевич так зол, что на мгновение утратил самоконтроль и почти проговорился насчет контактов Генриха Люшкова с польской разведкой. К сожалению, именно почти.

'Смею вас заверить господин Лещенко что Люшков был предельно осторожен в своих тайных связях и никогда ничего не доверял бумагам.'

Какая интересная фраза, какая многоговорящая.

О том, что высокопоставленный беглец из СССР как-то связан с польской разведкой, Менцель догадывался и раньше из обрывочных сведений Семена Лещенко-Осадчего, двойного агента, активного 'прометеевца', исправно работавшего на Польшу против СССР и на Германию против Польши и СССР. Лещенко сам способствовал вербовке 'Двуйкой' своего младшего брата Юрия в прошлом году, а так как тот был старым приятелем Люшкова то по прошествии времени Лещенко почти не сомневался в том, что важный чин НКВД имеет какие-то контакты с поляками. Врядли имела место прямая вербовка, комиссар государственной безопасности 3 ранга, полпред НКВД по Дальнему Востоку, птица слишком высокого полета, чтобы работать на каких-то поляков. Да и не стоит недооценивать контрразведку русских, прошлогоднее разоблачение заговора маршала Тухачевского, причем с вскрытием зарубежных контактов заговорщиков, показало, что работать они умеют, и польский шпион в таких верхах недолго бы гулял на свободе. Польская резидентура конечно есть, но не столь высокого полета. Скорее речь шла некоем взаимовыгодном сотрудничестве. Бывали, знаете ли, прецеденты. В чем оно заключалось, Менцель не знал, но подозревал, когда оно началось, в бытность Люшкова начальником УНКВД по Азово-Черноморскому краю, в 36-ом — 37-ом годах. Ведь подполковник Эдмонд Хорошкевич помимо работы в 'Прометее' в польской разведке как раз и отвечал за Крымско-Кавказское направление. Если они и пересекались когда-либо, то только там. Как и при каких обстоятельствах? Это большой вопрос. Но, то, что встреча, имевшая большие последствия, скорее всего, состоялась, в этом сомнений у Менцеля практически не было. Неудивительно, что Хорошкевичу так достается от начальства за побег, Люшков то почти наверняка был его протеже.

Но интересно, очень интересно, почему поляки так злы из-за побега Люшкова в Японию? Только ли потому что он ушел не к ним, а к конкурентам? Столько работали с ним, а он взял и сбежал не в ту страну.

А тут для него даже дом присмотрели...

Кстати насчет дома в престижном предместье Варшавы. Менцель знал, что он существует и что 'Двуйка' его для кого-то приготовила. Домыслы насчет Люшкова и его семьи были именно домыслами, но майор был уверен, что тут попал в самую точку. Люшков с семейством не собирался возвращаться в СССР, и дом был именно для него.

Но почему руководство 2-го отдела Генерального Штаба Второй Речи Посполитой в такой ярости?

Почему?

Какие планы они связывали с Генрихом Люшковым? Что они обещали ему? И что он обещал им?

Затушив окурок в пепельнице, Менцель вынул из коробки следующую сигарету. Повертев в пальцах, передумал и со вздохом положил обратно. Он давно собирался бросить курить, но никак не мог собраться духом.

Итак, что же имеется в остатке?

Люшков в Японии. Получил в Хабаровске срочный вызов в Москву, испугался ареста, есть подозрения что небезосновательно, решил спасти свою шкуру и спешно сбежал к японцам.

Поляки в ярости. В частности, руководство 2-го отела и непосредственно, судя по словам Лещенко-Осадчего, польские офицеры 'Прометея', организации вызывавшей у Менцеля неподдельное уважение, что случалось с ним не так часто, когда речь шла о вещах, созданных в Польше.

Налаживали контакты с Люшковым поляки, но ушел он не к ним, к японцам.

Но только ли потому поляки так злятся на него? Не связывало ли их с Люшковым нечто большее?

Менцель не знал ответа на этот вопрос, хотя чутьем разведчика понимал, что было и есть еще что-то. Очень важное.

Вальтер Менцель повел плечами и вздохнул.

Нет, в одиночку ему эту головоломку не разрешить. Исходных данных маловато. Необходимо заняться непосредственно самим Люшковым. Но для него это затруднительно, высокопоставленный беглец из СССР находится на Дальнем Востоке в Японии за тысячи километров от Польши, к тому, же Менцель никогда не специализировался на чисто азиатских делах.

Ну что ж, резидентуре на Дальнем Востоке, а в первую очередь его старинному приятелю подполковнику Гансу Рике агенту 'Абвера' в Харбине, будет над, чем поломать голову, не все же ему развлекаться с китаянками и скрашивать одиночество русских эмигранток, чьи мужья погрязли в борьбе с большевиками, забыв о домашнем очаге.

Он же сейчас займется более приятным времяпровождением, ну хотя бы вон с той хорошенькой официанткой, у которой точеные бедра настоящей немецкой 'фрейлейн' будто сошедшей с экранов пропагандистского фильма, высокая грудь и такие милые ямочки на щеках...

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Харбин 23 июля.

— Ты не сделаешь этого Василий. Ты этого не сделаешь.

— Сделаю Михаил, еще как сделаю.

— Это грех Василий. Слышишь, грех. Я в бога верую и это страшный грех.

— Выжить хочешь?

— Хочу. Очень хочу.

— Тогда не скули!

— Я хочу жить, но не такой ценой! Я очень хочу жить, но есть его, не буду.

— Будешь. Захочешь жить и человечину жрать будешь. А будешь тут сопли размазывать, займешь его место.

С нечеловеческой решимостью на каменно-спокойном лице, лишь глаза горели дьявольским неугасимым огнем, Извольский приблизился к Мищенко, привязанному к дереву, и достал нож.

— Нет, — прохрипел Мищенко, побелевшими от страха губами, — не надо.

— Надо. Так надо Ваня.

Мищенко вжался в дерево, в ужасе глядя на Извольского.

Михаил Сурков вздрогнул и отвернулся.

— Нет!!! — в отчаянии задергался пленник.

С деловитым спокойствием Извольский вогнал ему нож в бок...

...Проснувшись в холодном поту, Мищенко резким движением выпрямился, и сел на краю кровати усилием воли подавив крик, рвущийся из горла.

Он давно уже не кричал, просыпаясь посреди ночи от этого навязчивого кошмара, который стал преследовать его пять лет назад, с того тысячу раз проклятого рейда по советской территории, и который был так страшно похож на реальность с той лишь разницей что в реальности не Вася Извольский зарезал его, а он зарезал Васю Извольского. Зарезал и съел.

Бедный, бедный Вася Извольский...

Ему то, всего двадцать лет тогда было, и он сам вызвался добровольцем участвовать в той чертовой диверсионной операции которая сразу же пошла наперекосяк после того как они напоролись на пограничников, утопили все снаряжение и вынуждены были делать огромный семисоткилометровый крюк по тайге что бы уйти от погони.

Бедный, бедный Вася Извольский...

Знал бы он тогда в тридцать третьем, чем закончится для него его первый и последний поход в Совдепию. Что погибнет он не благородной смертью солдата от пули или воинского клинка, а будет зарезан своими же товарищами, зарезан и съеден.

Бедный, бедный Вася Извольский...

Такой молодой, такой красивый, такой романтичный, такой глупый, такой слабый...

Да он был слабаком. Жалким слабаком и нытиком. Ничтожеством, обузой. Если бы тогда все изначально пошло по плану, то этот жалкий романтик, напичканный вздорными идейками, вернулся бы к своей мамочке рассказывать о своих подвигах в борьбе с большевиками. Но все пошло не так как планировалось, и когда преследуемые по пятам осназом НКВД, они начали голодать в тайге, необходимо было что-то предпринять, что бы хоть кто-то из них вернулся домой. Он и принял решение, суровое, жестокое, единственное верное в той непростой ситуации. Он поступил как лидер, поступил, так, как и должен поступать настоящий сверхчеловек...

Кровать под Мищенко слегка вздрогнула. Он обернулся и поглядел на обнаженную спящую женщину, которая делила с ним постель, и которая подарила ему восхитительную ночь любви. Она не проснулась, когда он резко вскочил с кровати. Но это и неудивительно, сегодня ночью и он был на высоте!

Потянувшись, Мищенко с хрустом расправил суставы.

Мир принадлежит таким как он! Настоящим мужчинам! Сильным, смелым, энергичным! Тем, кто может мастерски владеть оружием, холодным и огнестрельным, тем, кто способен боксировать и совершать многокилометровые марш-броски, тем, кто готов доставить истинное наслаждение женщине в постели!

Резким движением он встал, и обнаженный поглядел на себя в высокое зеркало, любуясь своей крепко сбитой мускулистой фигурой, которую не портили даже слегка кривоватые кавалерийские ноги.

Ему тридцать три года, возраст Христа, у него еще все впереди и будущее принадлежит ему! Сверхчеловеку! Представителю высшей расы. Расы господ. Он в этом уверен! А кем был Извольский?! Жалким ни на что ни годным ничтожеством. Какое могло быть будущее у этого нытика? Разве мог он по-настоящему любить женщин?! Что бы до стона, до вопля, до крика?! Нет и еще раз нет! Он прожил свою короткую никчемную жизнь, сделал свое дело и исчез, расчистив дорогу людям будущего!

Мищенко самодовольно улыбнулся.

Нет, он поступил тогда правильно и совесть его не мучила. Все было хорошо, все было просто прекрасно и должно было стать еще лучше. Вот только это чертовы сны... Зачем они? Хорошо еще, что он научился с ними бороться, да и Вася Извольский приходит к нему во сне уже не так часто, как раньше...

Но к черту Извольского! К черту прошлое! Надо жить днем сегодняшним!

И неплохо было бы принять холодный душ, освежиться со сна.

Но тут зазвенел дверной замок.

Мищенко глянул на настенные часы и чертыхнулся. Кого это с утра пораньше, еще даже восьми нет, нелегкая принесла?

Накинув халат, он вышел из спальни и, пройдя в прихожую, заглянул в дверной глазок.

Неопределенно передернув плечами, он открыл дверь и отступил вглубь квартиры.

— Проходи!

В дверь прошел темноволосый усатый мужчина примерно одного возраста с Иваном Мищенко, но повыше ростом и тоньше в костях. Это был старинный знакомец Мищенко по РОВСу Борис Безыменский, по совместительству переводчик при главном штабе армии государства Маньчжоу-го.

— Не разбудил? — спросил вошедший.

— Нет. А если бы даже разбудил, то разве это что-то бы поменяло? — поинтересовался Мищенко.

Говорил Мищенко с заметным южнорусским акцентом. Прожив в Китае долгие годы, он, тем не менее, сохранил специфический говор уроженца нижнего Дона.

— Ну, проходи, раз пришел, — добавил он, не дожидаясь ответа.

Безыменский прошел в гостиную и, не дожидаясь приглашения сел в кресло. Мищенко остался стоять.

— Зачем пожаловал? — спросил хозяин, сверху вниз разглядывая гостя.

В голосе Мищенко прозвучало легкое раздражение, но Безыменский сделал вид, что ничего не заметил.

— Дело к тебе есть.

— Какое? Только давай без обиняков, и выкладывай все сразу.

— Хорошо. Это конфиденциальная информация Ваня и я не должен тебе сообщать, но все-таки скажу по старой дружбе. Из достоверных источников в штабе, где я служу, я узнал, что к нам в Харбин, тайно в обстановке особой секретности вскоре должен прибыть наш старый знакомец полковник Тацунари Утагаве, — выпалил Безыменский и, откинувшись на спинку кресла, уставился на Мищенко в ожидании реакции.

Реакция не заставила себя ждать, правда, немного не такая, на какую рассчитывал Безыменский.

— И ради того что бы сообщить мне эту новость ты ввалился ко мне в такую рань? — уже с явным раздражением спросил Мищенко хотя лицо его осталось внешне непроницаемым.

Безыменский удивленно вскинул брови.

— Иван, ты что, не понял к нам в Харбин с островов из самого Токио, прибывает инкогнито никто иной, как сам полковник Утагаве!

— Я все понял, к нам из Японии должен приехать полковник Тацунари Утагаве! Тайно. Инкогнито. Но что мне с того, что он к нам едет?

— Но ты хотя бы помнишь кто он?

— Помню, отлично помню. Полковник японского генерального штаба из разведки ответственный за диверсионные операции. Но я, то тут причем?

Безыменский покачал головой.

— Да Иван, смотрю, ты в конец разленился от мирной сытой жизни и гулянок с бабами. Совсем недавно у тебя от моих слов глаза бы засверкали и волосы бы на загривке дыбом встали, а сейчас у тебя лицо как у сонного окуня. Что с тобой?

— Возможно, я набрался мудрости с годами, — ответил Мищенко.

— Мудрости, с годами? Это в твоем-то возрасте? Или ты в старики записался? А как же клятва на клинке бороться с красными до самой смерти? Ты что забыл? Я-то, все помню! И не только я! Или, — Безыменский немного помолчал, — это на тебя так действуют твои встречи с господином подполковником Гансом Рике?

Впервые за все время разговора лицо Мищенко слегка исказилось.

— Ты зачем ко мне приперся Боря?

— Спокойно Иван! — поспешно произнес Безыменский, вскинув руки в примирительном жесте, — я не ссориться к тебе пришел.

— Тогда зачем?

— Видишь ли, Иван наши японские покровители, назовем их так, в последнее время выказывают свое, как бы это помягче сказать, недовольство твоими излишне частыми встречами с немецким военным атташе в Харбине подполковником Гансом Рике. Который, как тебе известно, является еще и кадровым офицером 'Абвера'.

— А что же господа японцы не вызвали меня к себе и сами не выказали свое недовольство?

— Ну-у-у... Ты Ваня персона важная. Это мы простые смертные, с генералами не роднимся, с китайскими императорами за одним столом не сиживаем, счетов со многими нулями в банках Токио, Шанхая и Гонконга не имеем и на породистых конях, даренных всякими там генералиссимусами не ездим. Это к тебе так просто не подступишься, а я человек простой, таких бедолаг как я пол Харбина.

— Поэтому тебя ко мне и прислали. Поговорить.

— Ну да. По старой так сказать дружбе, мы же с тобой не первый год знакомы. Ну а если прямо и без обиняков Иван, то японцы действительно очень недовольны твоими негласными контактами с 'Абвером'. Германская и Японская империи конечно союзники, но как говорят у нас в России, — дружба дружбой, а табачок врозь.

— Понятно. А слова о полковнике Утагаве это напоминание мне о моих обязанностях? — усмехнулся Мищенко.

— Верно, — кивнул Безыменский, — Так что скажешь Иван? Вспомним былые времена, когда Утагаве нас за Амур в Совдепию посылал?

Мищенко прошелся по гостиной.

— Боря, вот ответь мне какого лешего вы все, ты, Леня Малхак, Лебеденко, прочие, даже этот чистоплюй Сурков, зачем вы все запрыгали, забегали как сумасшедшие после того как из Совдепии к японцам сбежал этот жиденок Люшков?

— К чему это ты?

— Я это к тому Боря, что не стоит вам всем вести себя как малые дети и после каждого побега какого-нибудь проворовавшегося комиссара голосить на весь белый свет, что большевики доживают последние дни. Поверь мне это не так, если бы Совдепия агонизировала, доживала свои последние дни, они бы, не бежали, а спокойно сидели по своим норам и дожидались ее конца. А раз они бегут значит, у большевиков не все так плохо как нам хотелось бы думать.

Сцепив ладони и опершись подбородком об оттопыренные большие пальцы Безыменский, не произнося ни слова, неотрывно смотрел на Мищенко.

— Большевистская Россия не так слаба, как пишут в наших эмигрантских газетах, в Японии или на Западе, — продолжал Мищенко, — Я тщательно анализирую всю информацию, поступающую из России, и могу сказать со всей определенностью, что реальное положение дел в большевистской Совдепии к сожалению, сильно отличается от наших представлений о ней. Советский Союз далеко не так слаб, как всем нам хотелось бы думать. Да Сталин кровавый тиран и деспот, но жесточайшими методами он навел в стране порядок, провел масштабную индустриализацию, создал мощную армию. И поверь мне Боря большевиков способно одолеть только по-настоящему могучее мощное закованное в сталь и броню государство.

— Постой, постой. Ты что не веришь, что Японская империя способна победить Советский Союз?

— Нет, Боря, не верю. Японцы конечно отменные вояки и армия у них весьма неплоха, особенно флот. Но для того что бы сокрушить красных недостаточно 'Кодекса Бусидо' и самурайских мечей. Совдепия это не Китай, чтобы победить Совдепию, нужны сотни, тысячи моторов, нужна система, организация, железный порядок, воля миллионов во главе с истинным вождем, с таким как фюрер германской нации Адольф Гитлер!

— А и вот поэтому ты...

— Да Боря да! Поэтому! Именно поэтому! Потому что когда танки вермахта двинуться на восток в Совдепию, а я верю, что это случится и скоро, я не буду отсиживаться в стороне, я буду в первых рядах, я буду с солдатами фюрера! Я не намерен прохлаждаться здесь в Харбине, я собираюсь войти в Москву победителем! И уничтожать большевистскую сволочь, уничтожать это хамское быдло!

Глаза Мищенко вспыхнули, а кулаки с хрустом сжались.

Безыменский в задумчивости покачал головой.

Все предельно ясно. Но сколько пафоса! Пожалуй, что, многовато пафоса. А Мищенко никогда не отличался склонностью к красноречию.

Безыменский слегка усмехнулся.

— Значит, хочешь въехать в Москву на немецком танке, — произнес он.

— Не понимаю твоей иронии Боря, — отрезал Мищенко.

— Никакой иронии Ваня, никакой, — всплеснул руками Безыменский, — И ты знаешь, я тебя понимаю, понимаю. Харбин он конечно славный город и привыкли мы к нему, почти что Россия, почти. Но с некоторых пор в нем начали происходить странные вещи, люди говорят непонятно что, слухи какие-то нехорошие расползаются. Ну, вот, к примеру, опять начали поговаривать о том, что не все так просто со смертью Васи Извольского пять лет назад, что не героем он погиб, как уверили его мать, не благородную смерть от большевистской пули принял, а случилось с ним что-то скверное жуткое, мерзкое, страшное...

Ни один мускул не дрогнул на лице Мищенко и лишь глаза, будто провалились куда, стали темными, страшными как дула пистолетов.

— Ну, мы же там с тобой были Ваня и знаем, что все это слухи, не более чем вздорные слухи.

Мищенко провел языком по внезапно пересохшим губам.

Внезапно внимание Безыменского привлек какой-то шум из глубины квартиры.

— Ты не один? — быстро спросил он.

Не сказав ни слова, Мищенко подошел к двери в коридор закрыл ее и снова обернулся к Безыменскому.

— У тебя женщина, — догадался тот.

Мищенко молчал, глядя на своего приятеля.

— Хорошо, когда жены нет дома, когда она в отъезде, бегает по магазинам в Токио, можно и поразвлечься, — усмехнулся Безыменский, — Ну ладно Ваня, не буду больше тебя отвлекать, — хлопнув ладонями по подлокотникам, Безыменский поднялся с кресла, — Не буду больше тебе мешать. Продолжай развлекаться. И все-таки подумай над моими словами. Утагаве не просто так с островов к нам наведался. Будет дело Ваня, поверь мне, будет дело.

ИНТЕРМЕДИЯ ВТОРАЯ

Варшава 16 мая 1938 года.

Теодолинда Боннер, для друзей просто Дол, закурила тонкую египетскую сигарету и не без иронии огляделась вокруг.

Ресторан назывался 'Król Kazimierz' ('Король Казимир') и по местным меркам считался весьма престижным. Но именно что по местным, польским, для истинной же американки каковой была Теодолинда Боннер, этот варшавский ресторан был лишь бледной тенью, жалкой копией американских заведений. Она бывала в самых роскошных, фешенебельных ресторанах и заведениях Нью-Йорка, Лос-Анджелеса и Чикаго и, полагая все американское единственным и неповторимым, самым-самым, лучшим, пренебрежительно считала, что весь остальной мир населен завистниками и никчемными копиистами. Единственным местом, где можно было вкусить настоящего шика, помимо Америки с ее точки зрения была только Франция, и главный город мира, после Нью-Йорка конечно, Париж...

О-ля-ля! Париж...

Но Варшава — это, конечно же, не Париж, далеко не Париж, пусть кичливые поляки и считают свою столицу самым красивым городом Европы...

Впрочем, отдадим должное джаз в Польше, профессиональный джаз, весьма и весьма неплох, даже с американской точки зрения. Есть знаете ли очень недурственные композиции...

Да и ресторан, в общем и целом ничего так, уютное местечко, можно было посидеть в уединении, покушать, обсудить проблемы без лишних свидетелей...

— Пани скучает?

Теодолинда подняла голову и увидела перед собой лощеного стройного очень смазливого молодого мужчину в хорошем костюме, с усиками а-ля Кларк Гейбл (какое убожество) и с прилизанными блестящими от бриолина волосами. Она плохо понимала по-польски, точнее совсем не понимала, спасало ее то, что немецкий ее второй родной язык был весьма распространен в Польше, но все было понятно и без перевода. Жиголо среднего пошиба, таких в американской провинции пруд пруди, на одну ночь, не в ее вкусе.

— Занято, — решительно отрезала Теодолинда давая понять, что кавалер на одну ночь ей не нужен.

Пожав плечами, мужчина отошел от ее столика. Впрочем, недалеко и вполне мог повторить попытку на этот раз более настойчиво. Теодолинда знала такую породу жиголо. Ей не хотелось привлекать к себе внимания, и она внезапно отчаянно захотела, чтобы тот, кого она ожидает, появился как можно скорее. В конце концов, почему она женщина, добавим, молодая красивая женщина, ждет мужчину, а не наоборот? Будь у них свидание, она бы озверела. К счастью у них не более чем деловая встреча. Хотя он мог бы конечно и поторопиться.

А вот и он...

Теодолинда никогда с ним раньше не встречалась, но сразу узнала по описанию. Лет тридцати, роста повыше среднего, несколько плотноватого телосложения, шатен с ранними залысинами, не красавец, но и весьма недурен собой, лицо умное и очень даже приятное, любит кошек. Впрочем, последняя примета в данный момент была излишней.

Теодолинда потушила сигарету, как она знала, ее новый знакомец не курил.

Эрнст Ставро Блофельд одевший по случаю встречи с дамой из-за океана один из своих лучших костюмов приветливо улыбаясь, подошел к столику, за которым сидела Теодолинда.

— Прошу простить мне мое опоздание, — произнес он на хорошем английском. — Моя машина сломалась, пришлось добираться на такси.

Галантно поклонившись, Эрнст Ставро поцеловал руку Теодолинды.

— Я сильно обижен на Ниро Вульфа, — сказал он, — Он предупредил меня, что я встречусь с молодой женщиной, но почему он не сказал, что меня ожидает такая красивая молодая женщина.

Теодолинда Боннер улыбнулась, давая понять, что оценила комплимент.

Блофельд присел за столик напротив американки.

И как раз в этот момент, смазливый жиголо, заигрывавший до того с официанткой обернулся к столику Теодолинды и увидел Блофельда. Мгновенно переменившись в лице, мужчина быстро поднялся с места, и моментально забыв о хорошенькой официантке, стремительным шагом пошел прочь.

Увидев незадачливого жиголо и заметив его маневр Блофельд, слегка скривив рот, несколько иронично посмотрел тому вслед.

— Так-так! — молвил Блофельд, — Кажется, я помешал охоте.

Сказано это было негромко, но Теодолинда обладавшая хорошим слухом все услышала.

— Я не дичь мистер Блофельд, — решительно заявила она, брезгливо дернув носиком, — а если бы и была дичью, то не для таких провинциальных жиголо.

— О, прошу прощения я не хотел вас обидеть, — поспешно произнес Блофельд, — Это сравнение необдуманно сорвалось с моего языка. Приношу вам свои искренние глубочайшие извинения.

Теодолинда опустила голову, мол, все в порядке извинения приняты.

— Тем более что не мой тип, не люблю красавцев, подражающих голливудским 'звездам', да еще и с набриолиненными волосами, — сказала она, — К тому же я пересекла океан не для того что бы заниматься всякой ерундой с провинциальными жиголо. Я тут по делу.

— Да-да конечно! По делу. — Блофельд со все возрастающим интересом посмотрел на свою красивую собеседницу, — Значит, вы и есть та самая знаменитая Теодолинда Боннер, леди-сыщик из Нью-Йорка.

— Ну не преувеличивайте мистер Блофельд, знаменитая это громко сказано, — сказала Теодолинда хотя и была польщена.

— Не скромничайте, Ниро Вульф о вас, о ваших дедуктивных способностях, самого высокого мнения. Как он кстати поживает?

— Толстеет, — лаконично ответила Теодолинда.

— Ну, значит у него все хорошо. Вы давно в Варшаве мисс Боннер?

— Четыре дня.

— А связались со мной только сегодня, — укоризненно произнес Блофельд.

— Раньше необходимости не было, — отрезала Теодолинда давая понять, что она молодая самостоятельная женщина, хозяйка преуспевающего детективного агентства, привыкшая все решать сама, и уж если она обратилась за помощью, то только в силу крайней необходимости.

Блофельд понимающе кивнул.

В этот момент к столику подошла официантка и любезным тоном поинтересовалась что пан, то есть Блофельд будет заказывать на ужин?

— Мне то же что и пани, — ответил Блофельд по-польски, — Бифштекс с кровью, салат, ну и вино.

— Какое вино изволите?

— 'Токай'.

Приняв заказ, официантка удалилась, покачивая крутыми бедрами.

— Ну, так к делу, — сказал Блофельд, глядя на Теодолинду, ловя себя на мысли, что смотреть на нее было очень приятно, на ее мраморно-прекрасное лицо, на ее пышные черные волосы, в ее золотистые, да-да золотистые с отливом глаза. — Ниро Вульф сегодня утром сообщил мне, что вы прибыли в Польшу по делу одного из ваших клиентов в Америке. У вас возникли проблемы, вы связались с Ниро Вульфом, а он в свою очередь посоветовал вам обратиться ко мне. Так?

— Так. Ниро Вульф охарактеризовал вас как человека способного раздобыть любую информацию.

— И он совершенно прав, если вам нужна информация, обращайтесь ко мне, — без лишней скромности сказал Блофельд, — Что у вас за проблема?

— Мне нужны сведения об одном человеке.

— Я вас внимательно слушаю, говорите.

— Лучше напишу кто он и какая информация мне нужна.

Теодолинда достала из внутреннего кармана жакета блокнот, карандаш и быстро набросала на листке несколько слов. Оторвав листок, протянула его Блофельду.

— Можете помочь?

Взяв листок и пробежав глазами написанное Эрнст Ставро слегка удивленно пошевелил бровями.

— Интересно. Очень. И что вам понадобилось от этого старого прожженного авантюриста?

— Это не моя тайна, — ответила Теодолинда, — ответьте просто, вы сможете помочь или нет?

— Могу.

— И сколько ждать?

— Ждать? Нисколько, я могу помочь вам прямо сейчас, не сходя с этого места, — Блофельду внезапно очень захотелось произвести впечатление на молодую привлекательную, нет не так — чертовски привлекательную американку, — я этого искателя приключений неплохо изучил, — достав перьевую ручку, он приписал снизу еще несколько слов, — Вот и все.

Получив листок обратно, Теодолинда изумленно приподняла свои черные изящно вычерченные брови.

— Так просто?

— Ну да.

— И это точно?

— Как в аптеке.

— Благодарю вас мистер Блофельд.

Сложив листок, засунув его в блокнот, Теодолинда аккуратно вернула все во внутренний карман своего жакета.

В воздухе повисла пауза.

Блофельд пожевал губами.

— Это все? — спросил он.

— Да все.

Теодолинда повернула голову, продемонстрировав Эрнсту Ставро свой точеный римский профиль как бы давая понять, что она в его услугах более не нуждается.

Все?!!

Как это все?! Что значит все?!

Вот так вот просто немного посидели поговорили и все?!

— Ваш заказ.

Официантка, принесшая бифштекс с кровью, салаты, вино, была чертовски привлекательна, высокогрудая, крутобедрая, с милыми ямочками на щеках. В другое время Блофельд не отказал бы себе в удовольствии пофлиртовать с хорошенькой официанткой, но сейчас он едва взглянул на нее, несмотря на, то, что милые глазки смотрели на него весьма игриво, ему вдруг отчаянно захотелось, чтобы другие глаза, напротив, с золотистым отливом посмотрели на него с интересом...

Официантка, обиженно дернув носиком, удалилась, а Эрнст Ставро даже не поглядев ей, вслед, обругал себя мысленно последними словами.

Болван! Олух! Недотепа! Осел ушастый! Ну, кто же так делает? Решил произвести впечатление, называется! Выложил сразу всю информацию! И это вместо того что бы напустить таинственности, набить себе цену, потянуть время, продлить удовольствие от общения с очаровательной гостьей...

Болван! Трижды болван!

У него могло быть приятное времяпровождение с красивой американкой, а теперь все, все...

Все?!!

Ну уж нет! Как бы ни так. Он не расстанется с ней так просто!

— Мисс Боннер...

— Да мистер Блофельд...

— Вы долго еще пробудете в Варшаве?

— Дня четыре, может пять... В зависимости от обстоятельств.

Четыре-пять дней,... Что ж лучше, чем ничего. Стоит рискнуть.

Блофельд прокашлялся.

— Мисс Боннер я вот о чем подумал, а может не стоит так сразу прерывать наше знакомство? Мы ведь друг другу в некотором роде не совсем чужие, оба знакомы с Ниро Вульфом, а это что-то да означает. Вы будете в Варшаве еще несколько дней, в незнакомом вам городе и я готов стать на это время вашим спутником, вашим помощником...

Теодолинда с интересом посмотрела на Эрнста Ставро.

— Ну и, в конце концов согласитесь, я помог вам в вашем деле, — добавил он.

— Вы что мне в провожатые набиваетесь? — с заметной иронией, но без раздражения в голосе поинтересовалась американка.

Откровенно! Весьма. Значит и с ней надо быть откровенным.

— Ну да. А почему бы и нет?!

Теодолинда рассмеялась. Смех у нее был грудной, приятный...

— Мне нравятся откровенные люди, — произнесла она, а в глазах ее обозначился некий интерес.

— Так как мисс Боннер? Согласны?

Откупорив бутылку, Блофельд налил вина себе и Теодолинде.

Молодая американка оценивающе посмотрела на Эрнста Ставро. Собственно говоря, почему бы и нет? Задание она практически выполнила, остались лишь формальности. Могла бы вернуться в Америку раньше, но билеты на 'Персефону' отлетавшую из Берлина в Нью-Йорк были заказаны на 22-ое. Можно внести некоторое разнообразие в оставшееся время, тем более что этот Блофельд весьма недурен собой, явно с деньгами, и в этой унылой провинциальной стране на обочине цивилизованного мира, он смотрится более чем респектабельно. Да и сам Ниро Вульф о нем весьма высокого мнения, а это говорит о многом.

Теодолинда достав египетскую сигарету закурила.

— Только учтите мистер Блофельд, границы дозволенного определяю я!

II

Варшава 20 мая.

— Слушай Эрнст, я смотрю, вы с Ниро Вульфом неплохо знакомы, но при мне он очень редко говорил о тебе, и я так и не поняла из его слов, как вы познакомились. Что вас связывает?

— Мой покойный отец Август Блофельд дружил с ним. Ну, собственно Ниро Вульф и познакомил моего отца с моей матерью.

— Значит, ты обязан своим появлением на свет Ниро Вульфу?

— Можно сказать и так...

— Постой дай угадаю. Это какая-нибудь жутко романтическая история, когда-то давно твой отец и Ниро Вульф были оба влюблены в твою мать...

— Почти...

— Ну, расскажи, расскажи...

— М-м-м... Ну хорошо, ты что-нибудь слышала о докторе Фу Манчи?

— О знаменитом китайском докторе Фу Манчи? Об этом гении зла? Об этом желтом дьяволе?! Об этом мастере медленной смерти как его некоторые называют? Да кто же о нем не слышал! Я однажды даже с ним едва не повстречались... Но какое отношение имеет Фу Манчи к твоим родителям и к Ниро Вульфу?

— Самое непосредственное. Моя мать гречанка родилась в Греции, ее звали Василика, и она была родом из Янины. А в Янине как тебе известно до Балканских войн была одна из резиденций Фу Манчи...

— Твоя мать была его рабыней?

— Нет, она была местной свободной гречанкой, проживающей в городе и работала по найму в резиденции Фу Манчи. Я уж не знаю точно, какими судьбами занесло в Янину в 907-ом моего отца и Ниро Вульфа. Мой отец мне ничего толком не объяснял, пока был жив, ну а Ниро Вульф тем более. Но как я понял по отдельным намекам, Ниро Вульф, уже тогда несмотря на молодость шпионил на австрийцев, ну а мой отец занимался чем-то подобным на кайзера. С какой-то секретной миссией, возможно, они и попали в Янину. Только не спрашивай, с какой именно, не знаю. Отец об этом упорно молчал пока был жив, хотя, как я подозреваю они хотели разведать кое-какие секреты Фу Манчи, но зато он охотно рассказывал о том, как коварный турок Мехди-бей, помощник Фу Манчи положил глаз на мою мать, захотев сделать ее своей женой уж не знаю какой по счету, но бравый Ниро Вульф, он тогда не был таким толстым и был совсем молодым, отбил ее у Мехди-бея, помог бежать из резиденции и попросил моего отца спрятать мою мать в городе. Там в потайном убежище, прячась от людей Мехди-бея, мои родители и полюбили друг друга, ну а в следующем году уже в Германии в Данциге родился я.

— Красиво, совсем как в романе.

— Ну да. Как в романе. Хотя вполне возможно все было не так красиво и далеко не так романтично. Предположим австрийская разведка через Ниро Вульфа пыталась завербовать мою мать что бы она шпионила в резиденции Фу Манчи, но Мехди-бей разоблачил ее и ей и Ниро Вульфу, и моему отцу заодно, пришлось срочно уносить из Янины ноги.

— Да этот вариант истории не такой романтичный.

— Но все могло быть и так. Даже, скорее всего так оно и было, хотя вполне допускаю, что Мехди бей имел виды на мою мать, она у меня была красавица.

Вспомнив свою рано умершую мать, Блофельд помрачнел.

— Ну, — он поглядел на Теодолинду, — теперь твоя очередь.

— Моя? — искренне изумилась та.

— Ну да. Я рассказал тебе, что связывает меня с Ниро Вульфом. Теперь твоя очередь откровенничать. Посмотрим, чья история интереснее.

Немного помолчав, Теодолинда задумчиво пожала плечами.

— Ну что же... Я, если честно не очень люблю вспоминать наше первое знакомство с Ниро Вульфом, но тебе так и быть расскажу. И знаешь в моей истории тоже замешаны и Фу Манчи и Мехди-бей.

— Не может быть!

— Честное слово. История моего знакомства с Ниро Вульфом началась с того что никто иной как Мехди-бей похитил меня для самого Фу Манчи. Ну, собственно говоря, меня специально не похищали, просто я оказалась не в том месте и не в то время. Решили похитить мою случайную знакомую по отдыху на Лазурном берегу во Франции, а меня люди Мехди-бея прихватили как лишнюю свидетельницу.

— Постой, постой. Это все произошло одиннадцать лет назад в 27-ом году, а твою случайную знакомую звали Флоретта Петри.

— Ты знаешь эту историю?

— Специально не интересовался, но кое-что слышал. Правда то что молодая американка, похищенная вместе с дочерью Декстера Петри это, была ты я узнал только сейчас. Честное слово.

— Да представь себе это была я. На свою беду я оказалась тогда рядом с Флореттой Петри. Вот ее похитили специально для Фу Манчи, он хотел жениться на ней, только представь восьмидесятипятилетний старик и пятнадцатилетняя девчонка, ну а я как уже говорилось просто оказалась не в том месте и не в то время. Мы вместе плавали в море, и люди Мехди-бея особенно не разбираясь, кто из нас, кто, схватили нас обеих. Меня и Флоретту доставили на подводную лодку, на ней нас перевезли на один из греческих островов, ну а потом переправили на дирижабле в Шанхай...

— И там ты сбежала...

— И это знаешь! Ниро Вульф был прав ты очень опасный человек Эрнст, тебе действительно все известно... Почти все... Ну да сбежала. Признаюсь, это было чертовски неумно с моей стороны. Шестнадцатилетняя белая девушка одна на улицах Шанхая. Только представь себе. Не знаю, что бы со мной в итоге приключилось, наверное, ничего хорошего, если бы меня почти сразу не повстречал Ниро Вульф, работавший тогда в Международном сеттльменте Шанхая начальником местного филиала агентства Пинкертона. Он взял меня под опеку и помог мне, потом вернуться в Америку. Вот так мы с ним и познакомились.

Возможно, Теодолинда что-то и утаила в рассказе об истории своего знакомства с Ниро Вульфом, даже, скорее всего, утаила. Но Блофельд не стал настаивать на том что бы услышать всю правду, скорей всего воспоминания о похищении и приключениях в Шанхае, были не из приятных, тем более что и он рассказал далеко не всю правду о похождениях своего отца и Ниро Вульфа в Янине.

— Да, сдаюсь, — Эрнст Ставро поцеловал Теодолинду в щеку, — Твоя история интереснее моей.

Встав с постели Блофельд накинул халат и подошел к зашторенному окну. Немного раздвинув шторы, выглянул наружу в непроглядную ночь. Посмотрел направо на высокое зеркало, в котором отражалась Теодолинда Боннер.

Совершенно нагая она лежала в его постели, немного согнув в колене левую ногу. Легкое одеяло небрежно прикрывало ее ноги и низ живота позволяя фантазии домысливать о сокрытом, а то, что выше было обнажено и было прекрасно, ее живот, ее грудь высокая и замечательно вылепленная, грудь которую он ласкал и которую он целовал в эту ночь и в ночь предыдущую...

Кто он для нее?

Он помог ей окончить дело, ради которого она прибыла в Польшу и сути которого он до конца так и не понял. Три дня он был ее неотлучным провожатым, они развлекались, танцевали, он возил ее за город на своем автомобиле. Им было весело. А прошлой ночью она оказалась в его постели, он увидел ее наготу и познал ее как женщину. И сегодня все повторилось...

А завтра она улетает...

Так кто он для нее? Мимолетнее приключение, приятное времяпровождение в варварской стране состоятельной молодой американки? И кто она для него? И какого черта с ним происходит? Неужели он...

Блофельд повернулся к Теодолинде.

— Завтра ты улетаешь...

— Да завтра у меня самолет до Берлина, а послезавтра отлетает мой дирижабль до Нью-Йорка. Я лечу на 'Персефоне'. 'Гинденбург' и 'Дедал' конечно быстроходнее, но 'Персефона' уютнее, комфортабельней...

— Да... А через десять дней у меня день рождения, юбилей, мне исполнится ровно тридцать лет.

— Поздравляю! Только извини, ничего не могу поделать. Самолет, еще куда ни шло, можно и отложить, а трансатлантический дирижабль, Берлин-Нью-Йорк... Ну ты сам понимаешь...

— Понимаю.

Да, да он все понимает. Все.

— Но не беспокойся, — Теодолинда улыбнулась, — Я пришлю тебе подарок из Нью-Йорка. Обязательно.

Как просто, как легко она говорит...

Блофельд покачал головой. Он сел на край кровати, глянул в лицо Теодолинды которая смотрела и не смотрела на него, провел взглядом по ее груди, животу, по бедру, выглядывавшему из-под одеяла...

Какого он черта он делает?

Какого черта он собирается сделать?

— Дол, — прокашлявшись, произнес Блофельд.

— Да Эрнст?

— Завтра ты уедешь, покинешь Польшу и вряд ли мы скоро увидимся, маловероятно что ты еще сюда приедешь тем более что времена наступают ну сама знаешь какие... Разве что я приеду в Америку...

— Я буду не против.

Эрнст Ставро поглядел в золотистые глаза Теодолинды, такие красивые и такие, такие...

— Возможно, мы больше никогда не увидимся, и я хочу оставить по себе память. Хочу, чтобы ты помнила меня.

— Ты как будто умирать собрался.

— Погоди Дол. Я хочу сделать тебе подарок.

— Мне?

— Да тебе!

Какого!..

Не сказав больше не слова, Блофельд встал и резко вышел из спальни под любопытным взглядом Теодолинды.

— Занятно, — пробормотала она.

Блофельд вернулся с квадратной черной коробочкой в руках.

— Это и есть подарок мне? Какая занятная черная коробочка, — Теодолинда слегка прищурилась от любопытства, а в глазах зажегся выжидательный огонек, — И что в ней?

Что он делает? Нет ну что он делает?

— Не перебивай Дол, — несколько нервно ответил он сел рядом и постучал пальцем по коробочке, — Это мой подарок.

С этими словами он открыл коробочку.

Теодолинда заглянула в коробочку и в изумлении приподняла брови. Внутри лежала небольшая магнитофонная лента, судя по размерам от портативного диктофона.

— Катушка от магнитофона, — произнесла Теодолинда, и в голосе ее послышалось что-то вроде разочарования, — Вообще-то я всегда считала, что подарок женщине означает кое-что иное.

Она хоть и была стопроцентной современной самостоятельной американкой, но все ж таки она была, прежде всего, женщиной, красивой молодой женщиной и явно ожидала от Блофельда чего-то другого.

Теодолинда вопросительно воззрилась на Блофельда.

Кашлянув и не глядя на Теодолинду, Эрнст Ставро торопливо заговорил так, будто боялся передумать.

— Лод, как ты знаешь, я добываю важную информацию, собираю, сортирую, а потом продаю, порой за очень большие деньги. И вот на этой магнитофонной ленте записана информация, которая стоит очень и очень солидную сумму. Оригинальная запись на польском языке, но следом идет перевод на немецком и на английском. И я дарю ее тебе... И не позволяй ей залеживаться у тебя. В Америке ты сможешь продать ее Ниро Вульфу, другим не рекомендую, может быть опасно.

Взгляд Теодолинды словно оттаял, и она позволила себе слегка улыбнуться.

— Даже так... И сколько я могу требовать от Ниро Вульфа за эту запись? Сто долларов, двести?

— Несколько десятков тысяч... долларов. И это минимум.

Теодолинда слегка присвистнула совсем по-мальчишески от изумления, а в глазах снова вспыхнул огонек.

— Ого! Но Ниро Вульф, как известно скуповат. Заплатит ли он такие деньги?

— Поверь мне, заплатит. Может и поторгуется немного, я его знаю, но, если ты настоишь на своем, даст тебе столько, сколько ты затребуешь.

— Вот как, — Взяв коробочку, Теодолинда с интересом посмотрела на Эрнста Ставро, — И что я должна тебе за такой королевский подарок?

Нет, ну что он делает? Что он делает?

— Ничего, ведь это мой подарок.

Рассмеявшись, Теодолинда томно поцеловала Блофельда в губы.

— А что за запись на этой магнитофонной ленте? Что на ней? — спросила она, обдав Эрнста Ставро своим жарким дыханием и слегка коснувшись его своей обнаженной грудью.

Блофельд сглотнул.

Что с ним происходит? Что он творит? Что на него нашло? Эта магнитофонная лента от портативного диктофона самое ценное, что когда-либо попадало в его руки за всю его сознательную жизнь. Информация, записанная на ней, была поистине на вес золота. Раздобыть ее стоило ему немалых трудов и риска, денег, в конце концов, и он собирался продать ее с наибольшей выгодой для себя. И вот он дарит ее, свою драгоценность, истинный бриллиант в мире информации, женщине, которую знает всего пару дней. Что с ним происходит? Неужели он делает это ради красивенького личика, твердой груди, упругих ягодиц, ради двух ночей в постели? Что с ним? Он всегда был так холоден и расчетлив. Он всегда превыше всего ставил деньги и власть, которую дают деньги. Неужели с ним случилось то, над чем он смеялся всю сознательную жизнь? Неужели же он... Он...

Он поглядел на коробочку с магнитофонной лентой, подавив мгновенное страстное желание выдрать ее из рук Теодолинды.

— Что ты слышала о Генри Детердинге?..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Токио 28 июля.

Когда в комнату совещаний во Втором, разведывательном отделе, Генерального штаба, вошел принц Котохито, все присутствующие военные встали и склонились в почтительном поклоне. И это было не только почтение к старшему по званию, но в первую очередь знак уважения к титулу вошедшего. Котохито был не только фельдмаршалом Японской империи и начальником Генерального штаба, но и принцем крови, родственником императора, имевшим право на императорский титул.

Заняв почетное место во главе стола, Котохито жестом пригласил всех сесть. Его совету последовали все за исключением докладчика.

— Начинайте полковник, — произнес Котохито.

Полковник Хидэто Кавамата из Пятого, 'советского', отдела Генштаба, поклонился принцу и начал свой доклад.

— Ваше Высочество, господа. Ни для кого из присутствующих, не является секретом то, что полтора месяца назад 14 июня к нам из Советского Союза сбежал комиссар государственной безопасности 3-го ранга, начальник Дальневосточного управления НКВД Генрих Люшков. Не мне вам говорить насколько ценным приобретением является для разведки и контрразведки этот беглый большевик. Сколько ценной информации он передал нам о вооруженных сил СССР на Дальнем Востоке, скольких агентов советской разведки сдал нашим контрразведывательным органам. Это знают все...

Присутствующие закивали.

— Но теперь я могу рассказать и о том, что помимо ценной информации, переданной нам беглый комиссар оказался носителем сведений способных в корне и кардинально изменить политическую обстановку не только на востоке Азии, но и во всем мире. Да господа во всем мире и это не громкие слова. Как стало известно, Генрих Люшков обладает информацией, вручающей нам ключи от жизни и от смерти самого красного диктатора Сталина.

Кавамата сделав паузу, оглядел своих сослуживцев.

Легкий взволнованный ропот пробежал по рядам военных сидевших по обе стороны длинного стола.

Капитан Кодзо Танака впервые присутствовавший на столь важном совещании в окружении столь важных персон во главе с членом императорской семьи и попавший сюда только благодаря генерал-лейтенанту Кадасиме сидевшему слева от него, почувствовал, как у него слегка заболел живот.

— Да господа само провидение в лице подлого предателя даровало нам возможность уничтожить Сталина. И было бы непозволительной оплошностью не воспользоваться этим шансом, не избавить цивилизованный мир от кровавого тирана!

Господа, военные заливавшие кровью Китай, важно закивали.

— Вы правы полковник, избавить мир от кровавого деспота святой долг цивилизованных людей, — с пафосом произнес принц Котохито.

Танака бросил на принца мимолетный осторожный взгляд. Он внезапно вспомнил о трехстах тысячах мирных китайцев, зверски уничтоженных в прошлом году в Нанкине с благословения Котохито, о сотнях китайских крестьян в муках умерших от ядовитых газов, распыленных над китайскими деревнями по прямому приказу принца. Кодзо был истовым патриотом Японии, он верой и правдой служил императору, он тоже грезил о величии страны Ямато, но многие методы, которыми устанавливалась власть империи в сопредельных странах, откровенно ужасали его. И слышать разглагольствования о кровавой деспотии из уст принца было как-то...

Испугавшись собственных мыслей, Танака опустил голову, приказав себе не думать.

— Продолжайте полковник, — сказал Котохито, — и больше конкретики.

Кавамата склонил голову.

— Ваше высочество, господа... Вот что мы узнали от Люшкова...

Полковник вышел из-за стола и подошел к стене, на которой висел деревянный щит с каким-то планом.

Все устремили взоры на полковника и план.

— Генрих Люшков работая в НКВД с июля 1936 года по июль 1937, занимал должность начальника регионального управления НКВД по Азовско-Черноморскому краю. В его обязанности входила охрана правительственных объектов на вверенной ему территории, в число которых входил и курорт Мацеста на побережье Черного моря. И вот почему это так важно, этот курорт известен в России своими минеральными источниками, а Сталин, как известно, мучается полиартритом и что бы утихомирить боль, во время отдыха на этом курорте по много часов проводит в радоновых ваннах.

Когда Сталин принимает ванну, водолечебница превращается, по сути, в неприступную со всех сторон крепость. По периметру дежурят стрелки НКВД, пара охранников находится в холле, еще шестеро в коридоре, примыкающем к ванной комнате, двое стоят у входа в комнату, еще по двое дежурят в концах коридора, у двери, выходящей в холл и у двери, ведущей в служебное помещение, предназначенное для обслуживающего персонала. Как видите, лобовая атака извне на водолечебницу, когда там находится Сталин, изначально обречена на провал.

Но Люшков за время работы в управлении НКВД Азовско-Черноморского края, изучая водолечебницу, обнаружил слабое место в охране Сталина. По его словам, он собирался устранить его, но не успел из-за перевода на Дальний Восток. И вот в чем оно заключается это слабое место...

Кавамата взял указку и провел ею по плану.

— Минеральная вода в водолечебницу поступает из горного сероводородного источника по специальному водотоку. По ночам напор потока уменьшается, и уровень воды опускается до полуметра и это позволяет передвигаться по водотоку, да с трудом в полусогнутом состоянии, диаметр водотока менее полутора метров, но позволяет. По водотоку можно добраться до подземного накопителя. Его площадь около ста квадратных метров, высота около трех. В углу в потолке имеется специальный люк. Достать до люка особой сложности не представляет. Люк выходит в кладовку, где хранятся принадлежности, для уборки ванного корпуса. Дверь из кладовки ведет в служебное помещение, а оно в свою очередь соединяется с бойлерной. В ней работают двое техников следящих за аппаратурой. Они, единственные, подчеркиваю единственные, кого охрана не выгоняет из помещений, примыкающих к ванной комнате, когда там находится Сталин. Причем особенно важно, как стало известно Сталин, всегда принимает ванну в одиночестве.

План покушения в общих чертах таков. Еще до приезда Сталина в водолечебницу группа из нескольких боевиков проникнув в водоток у родника, где нет никакой охраны, затем проходят по водотоку сначала в накопитель, а оттуда через люк в служебное помещение и бойлерную, где убивает техников. Боевики ко всему прочему должны владеть навыками управления в бойлерной, чтобы поддерживать напор воды и температуру неизменными и не вызвать подозрения у охраны. После приезда Сталина двое из группы одетых в халаты техников запускают остальных из накопителя в служебное помещение. Как уже говорилось, двое охранников дежурят у двери из служебного помещения в коридор, их необходимо без лишнего шума заколоть ножами. Дальше надо будет действовать быстро, так как находящиеся прямо по коридору у дверей ванной комнаты двое охранников непременно откроют огонь по боевикам, поэтому используя фактор внезапности необходимо ликвидировать их как можно скорей...

— А охранники у дверей в холл, а охранники в холле? — подал голос один из офицеров, — Они могут создать проблемы для нападающих.

— Могут, — ответил Кавамата, — но не успеют. На плане водолечебницы, — полковник несколько раз взмахнул указкой, — видно, что коридор от дверей в ванную комнату к дверям в холл изгибается под прямым углом и от холла не видно, что происходит у ванны. К тому же, как видно из плана расстояние от угла до дверей в ванную комнату в два раза короче, чем от угла до дверей в холл. Нападающие неизбежно окажутся у поворота раньше охранников и когда те выскочат из-за угла, то их расстреляют в упор. После этого останется лишь убить Сталина, в ванной комнате избавив, таким образом, мир от кровавого тирана.

Окончив выступление на пафосной ноте, полковник Кавамата замолчал.

Котохито обвел взглядом присутствующих.

— У кого-нибудь есть вопросы к полковнику Кавамате по существу дела? — спросил принц.

— У меня есть, — сказал майор Масаюки Саэгуса, тот самый, что спрашивал насчет охранников.

Котохито кивнул и Кавамата вопросительно посмотрел на Саэгусу.

— У меня один вопрос, — произнес майор, — За то время что Люшков находится у нас, я имел возможность неплохо узнать его и могу сказать со всей определенностью, что честность не является одним из достоинств этого господина. Я несколько раз ловил его на лжи. Можем ли мы доверять ему в столь важном деле? Не солгал ли он нам? Повторяю, можно ли ему верить?

— Ему можно верить.

Это был принц Котохито. И никто не осмелился усомниться в словах принца крови.

— Еще вопросы есть? — спросил фельдмаршал.

Танака слегка прокашлялся от волнения.

— У меня, — подал он голос и после милостивого кивка принца обратился к полковнику Кавамате, — Господин полковник, после осуществления акции как будет осуществлен отход? Или отход не предусмотрен, так как невозможен?

— Отход возможен и предусмотрен планом, — ответил Кавамата, проводя указкой по плану, — По тому же самому водотоку по которому группа проникает на объект. Как уже говорилось никакой охраны у входа в водоток, общая растерянность в водолечебнице, паника после гибели Сталина. Отход возможен.

Теоретически. А вот практически... Спустится под гору по темному, узкому, скользкому водотоку, когда там мало воды это одно, а вот подняться в гору, а родник находится выше в горах, навстречу напору... Это совсем, совсем другое... Пойдут смертники, смертники! И это поняли все!

— Мы собираемся навербовать боевиков из числа русских белоэмигрантов в Маньчжоу-го, — сказал Кавамата, — При их ненависти к большевикам и лично Сталину особых проблем с добровольцами не возникнет. Работа в Китае уже начата.

Все согласно закивали. Русские, ну конечно русские! Не японцев же на верную смерть посылать, если можно послать русских! А жизнь русского варвара ничтожна по сравнению с жизнями уроженцев страны Ямато, потомков божественной Аматэрасу! Так что пусть идут русские добровольцы-дураки, они для этой роли подходят.

— Вопросы еще есть? — осведомился Котохито.

У Танаки были вопросы. Точнее один вопрос. Но очень, очень важный. Но его вопрос ставил под сомнение веру, веру в произнесенное Каваматой. А все присутствующие уже истово верили в то, что услышали. Завороженные грандиозностью замысла они хотели верить, и это было видно по их лицам обычно беспристрастным. Да и сам Танака уже был охвачен этой жаждой веры.

Убрать Сталина! Убрать самого Сталина!

Ну, разве можно тут ставить под сомнение веру? Это все равно, что отнять сладость у маленького ребенка.

К тому же вопрос его был не только важным, но и сложным и ответ на него порождал другие вопросы не менее важные и не менее сложные. Следующие ответы порождали следующие вопросы... И так далее!

Нет, лучше промолчать.

И капитан Кодзо Танака промолчал.

Все остальные даже если у них и были неудобные вопросы, так же не подали голоса.

Вопросов больше ни у кого не было.

Принц Котохито обвел подчиненных пристальным взглядом из-под кустистых седых бровей.

— Да господа само божественное провидение вкладывает нам в руки меч способный поразить кровавого тирана. И наш святой долг цивилизованных людей поразить этим мечом преступного деспота. История не простит нам того если вы не воспользуемся этой возможностью. Господа сама история смотрит на нас и ждет наших решений!

Ветер истории пронесся по комнате. Он пьянил, он сладко кружил головы, он шептал на уши льстивые, липкие как патока, слова о славе, о грядущем величии, он отключал возможность здраво мыслить. Вскружив мысли пафосными речами, история понеслась, вскачь увлекая за собой безумцев, возомнивших себя ее вершителями...

— Уф! — Кодзо Танака стоя у открытого окна, вытер платком, выступивший на лбу пот, — даже вспотел. И знаете, генерал чувствую себя так, будто вина перебрал. Голову кружит и качает как пьяного. И есть отчего... Подумать только убрать Сталина, убрать самого Сталина! До сих пор не могу поверить в услышанное!

Генерал-лейтенант Юко Кадасима сидя за своим рабочим столом в своем кабинете с улыбкой посмотрел на своего подчиненного.

— А ты уж поверь Кодзо, поверь, — произнес он, — Все очень серьезно. Я не увлекаюсь пустыми прожектами и могу сказать это шанс, шанс, который бывает только единственный раз в жизни.

Танака отвернулся от окна и поглядел на генерала.

— Знаете, господин генерал я знаю вас с детства, много лет, — тщательно подбирая слова, проговорил капитан, — и я думаю, мне кажется, доклад Каваматы не стал для вас каким-то особым сюрпризом. А ведь вы кадровый разведчик и никогда особо не занимались диверсиями...

Кадасима посмотрел на кончик кисточки для письма, которую он держал в руках, осторожно отложил ее в сторону.

— Так! — кивнул генерал, — Продолжай Кодзо.

Танака посмотрел на Кадасиму, на карту за его спиной, обежал глазами рабочий кабинет генерала.

— Во время совещания я подумал об одной вещи, а откуда такая уверенность, что в водолечебнице, где принимает ванны Сталин все осталась, так как было при Люшкове? Ведь он был переведен от Черного Моря на русский Дальний Восток почти год назад и за это время многое, многое могло измениться. Брешь в охране могли заметить и устранить. Но руководство второго, русского отдела Генштаба ему верит, а ведь их трудно заподозрить в легковерии. Более того сам принц Котохито, фельдмаршал империи и начальник Генерального штаба уверен в правдивости информации от Люшкова. Значит, — Кодзо сделал короткую паузу, — это значит, что есть абсолютно достоверная информация о том, что в водолечебнице все осталось как прежде, как было при Люшкове. Но из этого можно сделать вывод, что наш господин Люшков не одинок, что в Советском Союзе у него остались единомышленники способные подтвердить тот факт, что на объект можно проникнуть путем, обнаруженным нашим гостем. Не исключено что план покушения на Сталина, был разработан кем-то там, в СССР заранее и полковник Кавамата лишь озвучил сценарий, полученный им от Люшкова...

Подперев голову рукой, Кадасима пристально разглядывал Танаку.

— Но тут возникает проблема, — продолжал Кодзо, — А с чего это господин Люшков разболтал нам о планах неких заговорщиков против Сталина? Зачем ему это надо? Я видел его, я с ним общался,... Он корчит из себя идейного борца со Сталиным, но это вранье, поза на публику. Он счастлив, он доволен жизнью... Поездки на скоростных автомобилях, посещения модных магазинов, дорогие мундштуки, сигареты... Судьба его семьи неизвестна, а он в бане себе двух гейш заказал. Он упивается жизнью и своим положением. И вдруг покушение на Сталина. С чего это вдруг? Зачем ему это нужно? Ведь это риск и немалый, можно самому угодить в боевую группу. Так зачем ему это? — Капитан провел ребром ладони по щеке, — Я думаю, я почти уверен в этом, о заговоре против Сталина в руководстве Генштаба стало известно помимо господина Люшкова, скорей всего без деталей, а уж потом нашего гостя поставили перед свершившимся фактом и потребовали от него уточнений. И мне кажется, господин генерал, вернувшись из Америки, в прошлом месяце, вы уже что-то знали...

Кадасима предостерегающе поднял палец.

— Осторожней Кодзо, осторожней со своими умозаключениями вслух, — сказал он, — умей держать язык за зубами и держать свои мысли при себе.

Танака поклонился.

— Прошу прощения господин генерал, я слишком увлекся.

Кадасима улыбнулся в качестве поощрения.

— Ты сын моего друга Кодзо поэтому при мне ты можешь упражняться в логике, да и то не всегда и, — генерал осмотрел свой кабинет, — не везде. При других не советую.

Генерал встал и подошел к большой карте Маньчжурии, висевшей у него за спиной.

— Я не очень люблю громкие пафосные речи, — произнес он не, оборачиваясь, — Но если отбросить всю эту высокопарную трескотню, то это действительно шанс, удивительный шанс, уникальный шанс. И не, потому что у нас есть возможность убить диктатора, нет, оставим красивые слова для газет, радио и телевидения. Ликвидация Сталина открывает перед нами возможность на коренную переделку мирового порядка. Сталин — это не просто руководитель Советского Союза, не просто вождь, он живой бог, он мозг, он сердце СССР. Его гибель может обрушить всю систему власти у большевиков.

— Русские будут бессильны без Сталина, — сказал Танака.

— Очень хочется в это верить, — Кадасима поглядел на капитана, — Но вместе с тем нам надо быть реалистами. Вспомним Ленина, после покушения на него в 18-ом году он несколько месяцев был фактически отстранен от управления государством, но режим большевиков не рухнул, несмотря на, то, что они контролировали лишь небольшой кусок территории России. Нашлись люди, которые оказались способны управлять страной без Ленина даже в обстановке тяжелейшего кризиса. Конечно окружение Сталина бледнее окружения Ленина, но кто знает, может и среди них, найдутся волевые люди, которые смогут встать во главе страны даже без Сталина. Возможно и такое. Поэтому важно просчитать максимальное количество вариантов развития событий, которые могут последовать за смертью Сталина. Мы должны постараться просчитать все, узнать, насколько силен и насколько слаб Советский Союз. Наш долг взять во внимание все составляющие крепости государственного устройства СССР. В том числе и военную, — генерал снова посмотрел на карту и медленно произнес, — Советский Союз не воевал уже давно...

— С 20-го года русские не участвовали ни в одной большой войне, — сказал Танака, — Если не считать конфликта на КВЖД. С китайцами.

В голосе капитана послышались нескрываемые нотки презрения к западному материковому соседу. Он жалел китайцев и вместе с тем не уважал их.

— Да все так, — согласился Кадасима, — И поэтому уже принято решение прощупать оборону русских на Дальнем Востоке, — генерал ткнул пальцем в самый юг советского Приморья, в то место где сходились границы СССР, Китая, Кореи, — Посмотрим, чего они стоят на поле боя.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Москва 3 августа. Утро.

'Скажите товарищ Блюхер честно, — есть ли у вас желание по-настоящему воевать с японцами? Если нет у вас такого желания скажите прямо, как подобает коммунисту, а если есть желание, я бы считал, что вам следовало бы выехать на место немедля'.

Да именно так слово в слово и сказал товарищ Сталин в телефонном разговоре с маршалом Блюхером позавчера 1-го августа.

И у товарища Сталина были серьезнейшие основания поставить вопрос, таким образом, жестко и бескомпромиссно, можно сказать ребром.

Сегодня 3-ье августа и уже почти шесть суток идут бои у озера Хасан за высоты Безымянная и Заозерная. Уже почти шесть суток на дальних рубежах Советской страны гремят пушки, льется кровь, гибнут солдаты, наши советские солдаты. Уже почти шесть суток...

Но конфликт начался не 29-го июля. Раньше. Шесть дней назад он перешел в открытую стадию. Но предыстория у него была долгая.

Уже давно японцы, подмявшие под себя Корею и Маньчжурию, вели себя у рубежей советского Дальнего Востока исключительно нагло, вызывающе. Провоцировали конфликты, требовали территориальных уступок у СССР.

После побега Люшкова (сукин сын) 14-го июня было понятно, что последствия этого предательства будут самые плачевные. И дело было не только в советской агентуре, в Китае которую сдал Люшков, полпред НКВД на Дальнем Востоке, комиссар 3-го ранга знал все сильные и все слабые стороны советских войск на приграничных с Китаем рубежах СССР. А после его побега их, вне всякого сомнения, знали и японцы.

И всего месяц спустя уже 15-го июля у высот близ озера Хасан пролилась первая кровь. В тот день пограничным нарядом на высоте Заозерная была замечена группа из пяти японцев, производивших рекогносцировку и фотосъемку советской территории. При попытке задержания один из нарушителей был убит, и тело его досталось пограничникам. Убитый оказался профессиональным военным разведчиком по имени Сякуни Мацусима и при нём были обнаружены оружие, бинокль, фотоаппарат и карты советской территории.

Намерения японской стороны стали предельно ясны, а уже два дня спустя 17-го японский поверенный в делах в СССР Ниси явившись в наркомат иностранных дел и не думая извиняться официально в вызывающей форме потребовал вывода советских пограничников с высот в районе озера Хасан и передачи территории государству Маньчжоу-го. А 20-го июля уже посол Японии в Москве Сигэмицу повторил наглые притязания своего правительства. При этом он заявил, что, если требования японской стороны не будут выполнены, Японская империя применит силу.

В воздухе запахло грозой, запахло кровью...

Два дня спустя после воинственного заявления японской стороны 22-го нарком обороны Ворошилов отдал директиву о приведении Дальневосточного фронта в боевую готовность.

И как повел себя после всего этого, после всех угрожающий событий, после всех приказов тот на ком и лежала прямая обязанность защищать дальневосточные рубежи Советского Союза? Как же повел себя командующий Дальневосточным фронтом, кавалер Ордена Ленина, обладатель пяти(!) Орденов Красного Знамени и одного Ордена Красной Звезды, прославленный военачальник Гражданской войны, победитель китайцев в 29-ом году, маршал Советского Союза Блюхер Василий Константинович? Как же он повел себя в сложившейся ситуации в преддверии надвигающихся грозных событий?

А повел он себя, мягко говоря, странно.

Всего лишь через двое суток после директивы товарища Ворошилова 24-го июля Блюхер самовольно втайне от собственного штаба и даже от находившихся в Хабаровске представителя наркома внутренних дел Фриновского и заместителя наркома обороны Мехлиса отправил комиссию на высоту Заозерная. Для расследования событий, имевших место 15-го июля. И вот эта с позволения сказать 'комиссия', проведя так называемое 'расследование' установила, что это советские пограничники нарушили границу на три метра и таким образом это они виноваты в возникновении вооруженного инцидента. 'Установив' таким образом 'виновность' советской стороны Блюхер в телеграмме, посланной в Москву, потребовал немедленного ареста начальника Посьетского погранотряда Гребенюка и начальника инженерной службы того же отряда Веневитина.

Телеграмма была послана вечером 28-го июля буквально за несколько часов до того, как японцы пошли в первую атаку на высоты Заозерная и Безымянная...

...Первая атака 29-го была отбита пограничниками, но уже 31-го стянув до двух полков пехоты, японцы после ожесточенного четырехчасового боя захватили обе высоты.

Ну а как же вел себя прославленный герой, защита и опора дальних рубежей Страны Советов? Поведение Блюхера после начала боевых действий у озера Хасан можно было назвать одним простым, коротким, емким словом — саботаж.

Никак, ну никак не хотелось красному маршалу вылезать из теплой постели с молодой, двадцать пять лет разницы, женой и отправляться на войну с самураями. Понадобился грозный оклик из Москвы самого товарища Сталина, что бы Блюхер оторвался от бутылок, от подхалимов, от шлюх и отправился на юг края воевать с агрессором.

И отправился, и повоевал...

Первый заместитель наркома внутренних дел Берия едва не смял от злости сводку боевых действий, полученных только что с Дальнего Востока.

Вчера 2-го августа советские войска предприняли попытку отбить высоты у японцев и потерпели оглушительную неудачу. Наши войска не сумели взломать оборону японцев. Отступление едва не превратилось в паническое бегство, разгрома удалось избежать практически чудом...

Отправился, повоевал товарищ Блюхер...

...Войска шли в атаку без поддержки авиации, Блюхер отказался санкционировать применение бомбардировщиков, оправдывая этим тем, что может пострадать мирное корейское и китайское население по ту сторону границы...

Да уж миротворец и человеколюбец.

Сцепив пальцы рук Берия, посмотрел на старшего майора НКВД Коврова Степана Ильича, своего давнишнего знакомца по Кавказу, когда-то воевал под его началом.

— Ну что товарищ Ковров, — произнес Берия, — читал утреннюю сводку с Дальнего Востока?

Ковров передернулся в лице.

— Лучше бы не читал товарищ Берия.

— Надо читать Степан Ильич надо. Не только победные сводки необходимо перечитывать, но и вот такое, — Берия указал на бумагу у себя на столе, — Ничего тут не скажешь, здорово нас вчера отделали самураи!

— Да всыпали нам по первое число, — сказал Ковров.

— И кто-то должен будет за это ответить, — промолвил Берия.

Ковров пристально посмотрел на своего начальника.

Зам. Наркома разомкнул пальцы.

— Что ты думаешь Степан Ильич о прославленном нашем красном маршале, о товарище Блюхере?

Ковров слегка поджал губы.

Вот оно как! Раньше о маршале Блюхере, о верном сталинце таких разговоров не заводили. Но, раз Берия так заговорил то...

— Последнее время товарищ Блюхер вел себя необдуманно и подозрительно, — тщательно подбирая слова, сказал Ковров.

Берия кивнул, иронично улыбнувшись уголками губ.

— Давай начистоту Степан Ильич, Блюхер давно уже вызывает сильнейшие подозрения. Он зазнался, он зарвался, он возомнил себя незаменимым! Этот Богдыхан Амурский погряз в пьянстве и разврате, в свальном грехе, молодой жены ему уже мало, ее подружек ему подавай! Он врал и занимался очковтирательством! Читал его доклад о состоянии вверенных ему войск на заседании Главного военного совета в мае месяце?

Ковров кивнул.

— Ну, тем лучше. Помнишь, как он соловьем заливался как все замечательно в его войсках, что они готовы в любой момент во всеоружии встретить врага. И вот встретили! Он запустил свою армию! Красноармейцы занимались чем угодно, но не военной подготовкой! Неделями, месяцами они пропадали на сельхозработах! А условия проживания военнослужащих? Мне докладывали, что это чуть ли не лисьи норы! Танки ржавеют на складах, аэродромы в ужасающем состоянии! За все время своего командования Блюхер не удосужился построить автомобильную дорогу вдоль Транссиба, и все снабжение повисло на одной единственной железнодорожной ветке! Не мне тебе говорить, чем это может грозить в случае войны! Враг может одним ударом перерезать железную дорогу, отрезав наши войска на Дальнем Востоке. И все это безобразие творилось тогда, когда под боком уже была Квантунская армия! Все это настоящее вредительство со стороны Блюхера! Просто непонятно почему с ним не покончили раньше, как с Тухачевским в прошлом году!

— Ну, должно быть товарищ Сталин искренне до конца надеялся, что маршал Блюхер придет в себя, вспомнит о своем долге перед страной, народом, партией, — сказал Ковров, — Ведь если Тухачевский изначально был дутой величиной, то Блюхер иное дело, действительно прославленный герой Гражданской войны. Перекоп брал, с японцами воевал, Монголию освобождал. Вот товарищ Сталин и надеялся...

— Да Коба бывает порой излишне сентиментален и вследствие этого чересчур доверчив, — в задумчивости проговорил Берия.

Ковров прокашлялся.

— Так что товарищ Берия занимаемся маршалом Блюхером?

Берия снял пенсне и потер глаза пальцами. На лице его отобразилась неуверенность. От того пыла с которым он изобличал Блюхера не осталось практически и следа.

— Не все так просто Степан Ильич, — сказал он, — Есть нюансы с маршалом Блюхером, точнее они могут возникнуть.

— Это, какие же?

— Помнишь прошлогоднее сообщение из Токио от Зорге от 14 декабря, где сообщалось о сепаратистских настроениях маршала Блюхера?

— Помню. Там еще говорилось о том, что японцы рассчитывают на договоренности с Блюхером в случае начала большой войны. Мы тогда решили, что это японская провокация против красного маршала.

— Есть серьезнейшие основания полагать, что это не провокация, а если и не правда, то информация близкая к правде.

— И что это меняет? Если Блюхер не только вредитель и саботажник, но еще и предатель, то тем более его нужно брать пока не поздно.

— Вот тут, то могут и возникнуть проблемы. Тухачевский он стоял во главе серьезнейшего заговора, но он был здесь в Москве, рядом. В этом была опасность, но в этом, же была и простота. Он был на виду, под контролем. При первой же возможности его нейтрализовали одним ударом. С Блюхером все не так. Он почти все время проводит за тысячи километров от Москвы, в Хабаровске. Он там укрепился, оброс приспешниками, привык не считаться с Москвой с местным партийным руководством. Как говорят в народе, до бога высоко до царя далеко, сам себе голова. И кто знает, как поведет себя в случае опасности этот Богдыхан Амурский? Может и мятеж поднять. Конечно, вся армия на Дальнем Востоке за ним не пойдет, но несколько полков прикормленных 'преторианцев' могут и выступить. Представляешь, какой вой поднимут за границей — восстание честного маршала против кровавого большевистского режима! А тут еще и Квантунская армия совсем близко, за рекой. Вот такие проблемы могут возникнуть с маршалом Блюхером.

— Так что же нам его не трогать из-за этого?

— Ну отчего же, как раз-таки из-за всего этого Блюхера и надо брать и побыстрее...

— Но, тогда как?

Берия немного помолчал.

— Кто такой маршал Блюхер? — спросил он.

— Предатель, — ответил Ковров.

— Нет. Он пока что потенциальный предатель, которого необходимо нейтрализовать. Но это знаем мы. Для всего остального мира он честный служака, Герой Гражданской войны, победитель в единственном крупном вооруженном конфликте за последние шестнадцать лет, что вела наша страна, на КВЖД. Сейчас для всех он честный воин, а не заговорщик. Необходимо как можно скорее разрушить этот ореол.

— Как это сделать?

— Один умный человек когда-то сказал, что письмо может убить не хуже пули. Почему небезызвестный англичанин Чарльз Огастес Милвертон вызывает такой страх и омерзение даже спустя почти четыре десятилетия после своей гибели? Почему сотни чопорных англичан радовались, как дети, когда его пристрелили? В чем заключался секрет его могущества? В страхе. А чем он вызвал страх? А тем, что владел письмами, информацией, компроматом на множество людей. Он мог их опозорить, смешать с грязью в любой момент. И страх делал их покорными, страх делал их мягким воском в его руках. И вот представь себе Степан Ильич, что есть некий документ, когда-то давно, осознанно ли, по неосмотрительности ли, но написанный Блюхером самолично. Обнародование этого документа камня на камне не оставляет от мифа о прославленном полководце и честном служаке. Если мы овладеем этим документом, то уже Блюхер станет мягким воском в наших руках и у него даже в мыслях не возникнет поднимать мятеж, потому что он поймет, что огласка компромата, оттолкнет от него всех его сторонников кроме разве что самой распоследней мрази, а с распоследней мразью далеко не уедешь...

— И такой документ есть?

— Есть.

— У кого?

— У одного человека.

Ковров пристально посмотрел на Берия, на мгновение, пожалев, что его бывший подчиненный теперь его начальник.

— Как фамилия этого человека?

Берия поверх пенсне посмотрел на Коврова.

— Блюмкин, — кратко ответил зам. наркома.

...И только служебная субординация не позволила товарищу старшему майору дать волю чувствам...

Внутри у Коврова будто что-то заклокотало, стиснув кулаки он слегка привстал и стал медленно наливаться кровью.

— Блюмкин?!— пророкотал он, — Яшка Блюмкин?! Гад! Сволочь! Троцкист! Мерзавец! Я лично брал этого гаденыша здесь в Москве! И он тварь до последнего отстреливался! И я не понимаю, почему эту каналью сначала приговорили к расстрелу, а потом выпустили за границу!

— В тот момент выгодней для нас была не смерть Блюмкина, а его пребывание в качестве разведчика и информатора за границей. Он хоть и троцкист, но оказался нужным человеком за рубежом.

— Нужный человек! — прорычал Ковров, — Да я бы этого нужного человека, этого сукиного сына собственноручно, без всяких пистолетов...

Ковров разжав кулаки, сделал несколько движений руками, будто что-то, то ли отвинчивал, то ли откупоривал бутылку.

— Успокойся Степан Ильич, — примирительно сказал Берия, — В качестве утешения могу тебе сказать, что за все восемь лет его пребывания за границей и работы на разведку он ни разу нас не обманул и не подвел. Он честно выполняет условия договора и не поддерживает никаких контактов с Троцким. Хотя поползновения у него и были... И вот теперь он готов передать нам документы, компрометирующие маршала Блюхера. Правда, по своему обыкновению не просто так.

Ковров повертел головой, успокаиваясь и медленно возвращая себе нормальный цвет кожи.

— И чего же он хочет этот нужный человек?

— Тебе о чем-нибудь говорит фамилия Баташев?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ.

Москва. 3 августа. Вечер.

Подполковник Разведупра РККА Платон Николаевич Половцев неспешно прохаживался по просторной четырехкомнатной квартире с высокими потолками и буквально каждой клеточкой своего тела впитывал окружающую его тишину.

Его супруга несравненная Клавдия Тимофеевна и старшая дочь Зинаида вчера отправились на дачу на две недели, а младшая дочь Нина позавчера уехала на юг, в Крым, в 'Артек'. (Ну что тут скажешь, умница дочка честно заслужила путевку в главный пионерский лагерь страны.) Платон Половцев остался один в квартире, совершенно один и, вернувшись вечером со службы, он в прямом смысле слова наслаждался тишиной и одиночеством.

Нет, вы не подумайте про подполковника Половцева ничего такого. Мол, избавился от супруги с дочерями, остался один в просторной квартире и пустился во все тяжкие. Нет ничего подобного.

Половцев по-настоящему любил свою жену несравненную Клавдию Тимофеевну, любил с того самого момента, с тех самых пор как познакомился с ней летом 21-го, когда, оправившись после ранения полученного при штурме мятежного Кронштадта, он оказался в одной из комсомольских коммун в Подмосковье. Они прожили в браке более шестнадцати лет, пусть и не легких, но счастливых и она подарила ему двух замечательных дочерей Зинаиду и Нину росшими настоящими красавицами. Брак Платона Николаевича Половцева можно было назвать счастливым...

И все-таки, все-таки...

Хочется ну вот хочется порой, несмотря на всю свою любовь к дражайшей половине просто пройтись в сапогах по квартире (т-с-с!) не выслушивая пространных нотаций, о бережном отношении к паркету и хочется иногда вымыть посуду перед едой, а не после, ну как когда-то в молодости в студенческом общежитии...

...И какими бы замечательными не были у него дочери, одной четырнадцать лет другой двенадцать, выслушивать... ну не постоянно, а скажем так частенько: 'Пап, ну дай денег на кино. Пап, ну дай денег на танцы. Пап ну дай денег... Папа, папа, папа!..' Как там, у Александра Сергеевича Пушкина: 'Что за комиссия создатель быть взрослой дочери отцом!' И совсем неплохо порой отдохнуть от этой комиссии!

Упав в гостиной в мягкое кресло и вытянув ноги, в домашних тапочках, Половцев запрокинув голову, закрыл глаза расслабившись. Точнее попытался расслабиться...

Хорошо то, как!

Тихо, спокойно...

Никого нет...

Приятно вот так прийти домой после тяжелого напряженного дня, а Половцев так не уставал даже в бытность свою заместителем директора по кадрам оборонного завода, и ничего, ничего не делать...

Главное не думать о работе...

Отдохнуть, расслабиться...

Он посмотрел на солидный дубовый шкаф дореволюционной работы, где на потаенной полочке в строгом секрете от несравненной Клавдии Тимофеевны стояла непочатая бутылочка отличнейшего армянского коньяка марки 'Арарат'...

Половцев мечтательно прищурился...

Неплохо было откупорить бутылочку налить рюмочку достать плитку шоколада... И медленно, неспешно, растягивая удовольствие... обдумать информацию, полученную за сегодня по делу Люшкова...

Раскрыв глаза Половцев, поджал губы.

Не думать, не думать о работе!

Отдыхать!

Бутылочка отличнейшего армянского коньяка. Привезенная из самого Еревана! Коллекционная! Не дело, конечно, пить одному. Но рюмочка коньяка с плиткой настоящего шоколада в тишине... самое то, чтобы спокойно подумать над тем, почему в деле Люшкова, сбежавшего в Японию, так настойчиво выползает польский след...

Выпрямив спину Половцев, потряс головой...

Никакой работы!

Никакого напряжения мысли после работы!

Ты пришел с работы, и ты отдыхаешь после работы!

Бутылочка армянского коньяка, бутылочка отличнейшего армянского коньяка! Коньяка, который так цениться не только в СССР, но и за границей! Даже во Франции родине коньяка, даже в Польше, где очень не любят Советский Союз, и где польские паны давно плетут интриги против СССР вместе с японскими самураями!

Половцев потер рукой шею.

Чертов Люшков, чертовы самураи, чертовы 'пилсудчики' которые не дают нормальному человеку спокойно отдохнуть после напряженного рабочего дня! Что б вас всех...

Во входную дверь позвонили.

Половцев посмотрел в коридор.

Он никого не ждал, но звонивший был весьма и весьма настойчив.

Образ соблазнительной бутылочки армянского коньяка стал тускнеть, меркнуть, затягиваться дымкой.

Пожав плечами Половцев, встал и направился к двери. Заглянув в дверной глазок и пожевав губами (бутылочка подождет непочатой) он открыл дверь.

На пороге стоял невысокого роста, но крепко сбитый круглолицый мужчина лет около пятидесяти, в хорошем костюме, шляпе. Половцев не был знаком с гостем, но мог поклясться, что когда-то где-то его видел и возможно не однократно.

— Подполковник Генштаба Половцев Платон Николаевич? — осведомился визитер, окинув хозяина проницательным, явно профессиональным взглядом.

— Да, — ответил Половцев, — а вы...

— Старший майор госбезопасности Ковров Степан Ильич, — представил незнакомец, приложив руку к полям шляпы и предъявив удостоверение.

Ого! Старший майор НКВД из госбезопасности собственной персоной в гости заявился! Это не арест, можно быть спокойным, старшие майоры аресты не производят тем более в одиночку, да и никогда это не происходит 'вдруг'. Но тогда с какой целью он пришел, один, вечером? Интригующе, интересно...

Несколько запоздало, спохватившись, но Половцев встал по стойке смирно, как-никак нежданный гость хоть и работал в другом ведомстве, но был старше по званию, а субординацию. Подполковник даже попытался щелкнуть каблуками, но в мягких тапочках это получилось нелепо по причине отсутствия каблуков.

Старший майор поглядел на ноги Половцева.

— Разрешите пройти?

— Да конечно.

Половцев посторонился, пропуская Коврова. Тот прошел вовнутрь повесил шляпу на вешалку.

— Тапочки, — сказал Половцев.

— Простите?

— Наденьте тапочки товарищ старший майор. У меня начищенный паркет... и жена...

Ковров понимающе кивнул.

— Да паркет, особенно начищенный и жена, гремучая смесь...

Переобувшись, Ковров подчиняясь жесту Половцева, проследовал в гостиную, недоумевающий хозяин отправился за ним.

С разрешения Половцева Ковров (сама вежливость!) сел в кресло, подполковник устроился в кресле, напротив неотрывно глядя на незваного гостя.

Ковров оглядел гостиную.

— Вы одни, — и это был не вопрос, а скорее утверждение, — Семья на отдыхе?

'Ведь сам же все прекрасно знаешь, а спрашиваешь', — подумал Половцев, но вслух сказал:

— Жена со старшей дочерью на даче, а младшая в пионерском лагере, — и, не удержавшись, похвастался, — в 'Артеке'.

— Молодец, — вздохнул Ковров, — а вот моему троечнику 'Артек' не светит. Впрочем, к делу.

Да к делу! К делу!

Коров посмотрел на Половцева.

— Платон Николаевич, вы, конечно же, задаете себе вопрос о цели моего внезапного и позднего визита?

Половцев кивнул.

— Скажу сразу, чтобы не было недоразумений, причина, по которой я пришел к вам это дело исключительной государственной важности, и тематика нашего дальнейшего разговора абсолютно секретна и не подлежит разглашению.

— Да, но...

— Ваше непосредственное начальство будет поставлено в известность.

Половцев внутренне подобрался.

— Я вас слушаю.

— Вы читали последние сводки о боях на озере Хасан?

Половцев едва удержался от того что бы скривить лицо.

— Читал.

— И что скажете?

— Кратко?

— Да.

— Нас разбили.

— Верно, — Ковров покачал головой, — Разбили. Это так. Несмотря на подавляющее техническое превосходство, наши войска не смогли выбить японцев с захваченных сопок. Мы, конечно, выбьем самураев с нашей земли, но скольких жертв это будет стоить! Но так вот наше вчерашнее поражение — это последствие безответственности, очковтирательства и вредительства что многие годы царили на Дальнем Востоке. Решено самым беспощадным образом навести порядок на наших восточных рубежах, начиная с самого верха с маршала Блюхера.

— Ага, — задумчиво протянул Половцев.

— Да, — кивнул Ковров, — Вы правильно все поняли Платон Николаевич. Решено разобраться. И именно так как вы подумали.

Интересно. В НКВД, конечно же, с санкции Кремля решили заняться маршалом Блюхером. Интересно, но не удивительно. Половцев знал о том, что истинное положение дел в воинских частях на Дальнем Востоке, мягко говоря, противоречит бравурным заявлением товарища Блюхера. И знакомясь сегодня со сводкой о провальном штурме высот Безымянная и Заозерная и будучи в курсе того чем занимался маршал накануне конфликта, сам про себя подумал, что было бы неплохо если бы вежливые ребята из НКВД по душам потолковали с зарвавшимся военачальником. И вот... Только вот непонятно...

— Но чем я могу помочь? Я конечно военный разведчик, но информацию по Дальнему Востоку вы можете получить и помимо меня.

— Нам не нужна информация от вас. Вы Платон Николаевич можете оказать услугу иного рода.

— Что от меня требуется?

— Вы конечно же как военный разведчик наверняка хотя бы краем уха слышали о том, что ходят слухи насчет того, что маршал Блюхер не прочь поиграть в сепаратизм?..

— Да что-то слышал... Но, как и все решил, что это клевета на честного коммуниста.

— К сожалению, это не клевета. К сожалению, это правда. И вот что бы у маршала Блюхера не возникло искушения провозгласить новую Дальневосточную республику решено обезоружить его компрометирующими материалами. Что бы увидев кое-какие бумаги у него и мысли бы не возникло поднять на мятеж вверенные ему войска. Такие бумаги есть и есть человек готовый передать нам эти документы.

Ковров умолк, слегка скривив рот.

— И кто это человек?

— Блюмкин, — выплюнул Ковров ненавистную фамилию, даже не скрывая своего отвращения к ее носителю.

Половцев с любопытством посмотрел на старшего майора.

— Вот как? А он еще жив? Его еще не расстреляли?

— Мы думаем над этим вопросом. Но пока что решено оставить живым, тем более что он готов передать интересующую нас информацию.

— И что он хочет за эту информацию?

— Хочет?

— Ну да хочет. Я же знаю, что товарищ Блюмкин никогда и ничего просто так не делает.

— Вы правы. Никогда и ничего... Он и сейчас поставил условие, что передаст документы, компрометирующие Блюхера только одному человеку.

— Кому же?

Ковров пристальным взглядом окинул Половцева с головы до ног.

— Баташеву Александру Петровичу.

Ни один мускул не дрогнул на окаменевшем лице Половцева. Словно заледенев, несколько долгих мгновений он будто, не видя, смотрел на Коврова, а потом, проскребя пальцами по подлокотникам, резко встал и, отвернувшись от гостя, уставился на стену, на прямоугольник темного цвета на обоях, след от фотографии, снятой два года назад. Он давно хотел скрыть этот прямоугольник напоминание, но что-то постоянно останавливало его...

— Этот человек для меня умер. Давно. Два года назад, — процедил Половцев, не глядя на Коврова, — А о мертвецах или хорошо, или никак. И я бы не хотел заводить разговоры об этом человеке.

— А придется Платон Николаевич. И не только разговаривать, но и встретиться с этим человеком.

Половцев резко обернулся, и глаза его вспыхнули.

— Товарищ старший майор...

— Товарищ подполковник! Отставить истерику товарищ Половцев! — загремел Ковров, — И не надо, не надо мне этой красивой позы оскорбленных чувств! Ах, он предал нашу дружбу, ах он предан идеалы, ради которых мы сражались, ах он умер для меня! Удобная позиция товарищ Половцев! Но только где вы были, когда ваш боевой товарищ воровал ради молоденькой вертихвостки?! Почему вы молчали, когда коммунист, герой Гражданской на ваших глазах превратился в мошенника?! Почему вы не били тревогу?! Почему человек погибал, а вы ничего не сделали, чтобы его спасти?! Ваш друг почти два года катился по наклонной, а вы делали вид, что вас это не касается! Или вы ничего не видели? Ничего не замечали? Тогда грош вам цена и как другу и как большевику!

Половцев побагровел.

— Я... — прохрипел он.

И это было единственное слово, которое он смог выдавить из себя.

— Возьмите себя в руки Платон Николаевич, — произнес Ковров, — Можете считать это приказом старшего по званию.

Половцев молча, мотнул головой. Слова Коврова были жестоки и беспощадно правдивы. Он действительно почти ничего не сделал тогда для спасения своего друга, хотя видел, не мог не видеть, к чему все идет и чем все может закончиться. Наверное, предчувствие беды поселилось в нем еще до того, как Александр стал директором одного из крупнейших текстильных магазинов в Москве, должно быть в тот самый день, когда его друга охомутала эта молоденькая чертовка, Валентина Долгунцова. Хитрая, алчная, цепкая дрянь из бывших. Ведь понимал он, до чего может довести и доведет Александра эта... эта... Но ограничивался пространными бесплодными разговорами. Хотя Баташев всегда был упрямцем, ничего не хотел видеть и никого не хотел слушать ... Да и любил он эту Валентину по страшному, а она вертела им как хотела. И все-таки, все-таки... Ковров был абсолютно прав, и возразить ему было нечего.

Пригладив волосы Половцев, снова сел в кресле.

— Я готов, — сказал он.

— Вот так-то лучше, — одобрительно произнес Ковров, — в конце концов, не дети мы с вами Платон Николаевич, а взрослые мужчины и красные офицеры. Так-то!

— Значит, Блюмкин передаст документы только... Баташеву? — спросил Половцев.

— Да таково его условие, — ответил Ковров, разглядывая своего собеседника.

— А он что-нибудь объяснял?

— Ничего. Только категорически настаивает на личной встрече с Баташевым в противном случае никакой передачи документов.

Половцев немного подумал.

— Блюмкин за границей?

— Да в Китае. В СССР возвращаться не хочет. Боится. И правильно делает что боится! Тут для него давно пуля припасена.

— М-м-м! А Баташеву сидеть еще три года из пяти. Как же они встретятся? И самое главное, товарищ Ковров, я готов встретиться с Баташевым, но что требуется непосредственно от меня?

— Я все объясню Платон Николаевич...

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ.

Подмосковье. 5 августа.

Оглядев просторную длинную комнату загородного дома с бильярдным столом посредине, Половцев, хлопнул ладонью по столу, в очередной раз, давая выход переполнявшим его эмоциям.

— Это просто черт знает, что! Это, ни в какие ворота не лезет! — вырвалось у него.

Сидевший неподалеку в кресле комдив Брусилов, сложив журнал по авиационной технике, и поглядев на своего подчиненного, согласно кивнул.

— Вы абсолютно правы Платон Николаевич, это просто черт знает, что, — произнес он, — Обращаться к моему подчиненному с поручением через мою голову ставя меня в известность постфактум! И оправдывать это тем, что они, мол, Госбезопасность и у них важное и срочное задание! А мы военная разведка и мы тоже не в бирюльки играем! У меня тоже задание от самого товарища Сталина! И, тем не менее, они вас забирают, это в такое-то время! И это, действительно ни в какие ворота не лезет! Хорошо еще, что я вчера сумел настоять на том, что я отпускаю вас не просто так, а с условием, что Блюмкин обязан раздобыть для нашего ведомства важную информацию. Слышите Платон Николаевич, важную информацию

— Что? — Половцев посмотрел на Брусилова, — А! Ну да, конечно, я все помню Андрей Алексеевич, важная информация по нашему делу. Но если откровенно меня поражает гораздо в большей степени другое — мое задание!

Он прошелся по комнате, по пространству между бильярдным столом и высоким окном.

— Это невероятно! Это у меня до сих пор в голове не укладывается! Приговоренный к расстрелу, но помилованный в последний момент и отпущенный за границу агент НКВД готов передать в Москву компрометирующие маршала Блюхера документы. Но передаст он их одному единственному человеку, а человек этот находится в заключении. А встреча должна состояться за границей, потому что агент НКВД как бывший троцкист боится возвращаться в СССР, опасаясь за свою жизнь! И что вы думаете, заключенного вытаскивают из лагеря и собираются везти за границу в Китай, где идет война всех со всеми! Это невероятно! Это 'пинкертоновщина' какая-то!

— Сплошной 'рокамболь', — сказал Брусилов.

— Что?

— 'Рокамболь'. В пору моей юности еще не знали слова 'пинкертоновщина', Нат Пинкертон еще не был прославлен на весь мир через бульварную литературу и всякие немыслимые на грани неправдоподобия приключения называли 'рокамболем', в честь известного французского авантюриста прошлого века, прославившегося своими невероятными похождениями.

— Ну да, 'рокамболь'. Неплохо звучит, — сказал Половцев, — И в этом 'рокамболе' и мне придется участвовать. — Подполковник немного помолчал, — Черт побери, и в чью это светлую голову, пришла мысль, что я должен сопровождать Баташева на встречу с Блюмкиным в Китай?! Хотя вынужден признать аргументация у товарищей из НКВД железная, не пробьешь. Я лучший друг Баташева, пусть и бывший, я лучше всех его знаю, знаю, на что он способен. И если у него возникнет искушение сбежать я смогу просчитать его поведение и предотвратить его побег...

— А вы сможете?

— Должен. Потому что если Баташев надумает бежать, мне не поздоровиться, как я понимаю, — Половцев немного помолчал, глядя за окно, на высокий забор с воротами, на сосновый лес за забором, — Хотя куда ему бежать? У него тут сын, единственный, Сергей. Некуда ему бежать. И незачем...

— Относитесь к происходящему проще Платон Николаевич, — подал голос Брусилов, отложив журнал, — как к необыкновенному приключению, которому сопутствует важное поручение, которое необходимо выполнить. Мне это в молодости помогало. Ну, сами посудите, вы полетите на скоростном самолете АНТ-37 в Монголию в Улан-Батор. Кстати на точно таком же самолете собирается лететь на Дальний Восток и Гризодубова с экипажем в следующем месяце, правда, ее полет будет беспосадочным, а у вас дозаправка в Новосибирске. Но все равно в некотором роде вы первопроходец! Летите на новейшем самолете за границу в Улан-Батор, а из Улан-Батора отправляетесь еще дальше в Китай, во Внутреннюю Монголию на встречу с агентом НКВД! Неожиданно, непостижимо, невероятно рискованно, но, черт побери, как интересно!

— Да как говорят американцы — приключение что надо, — согласился Половцев, — Но как же все быстро происходит! Только позавчера вечером я разговаривал с Ковровым у себя дома, сегодня утром вы с вами Андрей Алексеевич сидим, — подполковник оглядел комнату, — на подмосковной ведомственной даче НКВД и ждем Баташева, которого уже везут из лагеря под Вологдой. Отсюда с ним мы направимся на аэродром, а завтра к вечеру я уже должен быть в Улан-Баторе и оттуда почти сразу же направимся на юг в Китай! Невероятная быстрота!

— Верно, быстро работают. Все указывает на то, что с маршалом Блюхером решено разобраться радикально, окончательно. Потому и спешат.

— Что же такое Блюмкин знает страшное про маршала Блюхера? — в задумчивости проговорил Половцев, — И почему он передаст компрометирующие документы только Баташеву? Зачем ему мой старинный друг?

— Я неплохо знаю Блюмкина, пересекались с ним несколько раз, и я могу заявить со всей определенностью, что он авантюрист высшего разряда. Он обожает риск, любит ходить по краю и почти всегда не прочь совместить задание с какими-нибудь своими мутными делишками. И я почти уверен в том, что Блюмкин хочет узнать от вашего друга какую-то важную для себя информацию.

— Но какую?

Брусилов только развел руками.

— Этот авантюрист непредсказуем.

— Все так, — согласился Половцев, — ну а если поразмышлять, логически? Можно предположить, что Блюмкин где-то, когда-то встречался с Баташевым. Можно конечно предположить, что они непосредственно не знакомы, а Блюмкин просто слышал о Баташеве, но в данной ситуации логичней допустить, что они все-таки встречались. Но где? Блюмкин авантюрист, искатель приключений, перекати поле, о Баташеве этого не скажешь — всегда он мечтал о постоянном жилье, о семье, о детях.

Половцев немного помолчал размышляя.

— Но... но... После Кронштадта, когда мы шли с Баташевым по льду на штурм крепости и снаряд взорвался прямо перед нами я с контузией загремел в госпиталь, а на моем друге даже царапины не было, но он всегда был везунчиком. И вот пока я валялся в госпитале, Баташева направили на Дальний Восток на борьбу с японцами и остатками белогвардейцев. И я знаю, что весной-летом 21-го года Баташев был в Монголии, где воевал с бандами Унгерна. И так же известно, что и Блюмкин в то же время был в Монголии, где так же воевал с Унгерном. Так что если они где и встречались, то только там.

— Логично, — сказал Брусилов.

— Вот только что такого может знать мой старый друг и почему это так срочно понадобилось Блюмкину? — в задумчивости произнес Половцев и, пожав плечами, добавил: — Блюхер в 21-ом году тоже был в Монголии. Может он там и натворил что-то такое, о чем предпочел бы забыть?

— Может быть, может быть, — рассеянно отозвался Брусилов, думая о чем-то, о своем.

— Но постойте Андрей Алексеевич... товарищ комдив... — встрепенувшись, Половцев пристально посмотрел на своего командира, — Ведь и вы в 21-ом году были в Монголии!

Сняв очки, Брусилов потер глаза пальцами и коротко кивнул.

— Был Платон Николаевич, был!

Да все так, он действительно был в Монголии семнадцать лет назад в то самое время, когда там шла борьба с бароном Унгерном. Безумный барон Унгерн. Психопат, садист, убийца, чья кровожадность поражала даже 'колчаковцев' известных своей жестокостью. В феврале 21-го он захватил Ургу, ныне Улан-Батор и вырезал практически всех китайцев от мала до велика. Помешанный на восточной мистике он провозгласил себя повелителем Азии и стал мечтать о великой паназиатской империи от Средиземного моря до берегов Камчатки. Ничего из безумной затеи Унгерна не вышло, да и не могло выйти, а сумасшедшее его государство просуществовало всего полгода. Но даже за такой короткий срок оно успело привлечь к себе массу всевозможнейших искателей приключений и авантюристов. И Яков Блюмкин был лишь одним из них. Был там Найланд Смит один из признанных асов британской разведки, сейчас один из самых верных сторонников и защитников Гитлера на островах, был там Лайонел Бартон 'черный археолог' искавший для Унгерна Меч Чингисхана, барон верил, что обладание маской поможет ему покорить Азию, и была там Фа Ло Ше...

Фа Ло Ше, Зоя Чувашева, дочь доктора Фу Манчи, достойная дочь своего отца. Знаменитый когда-то китайский доктор Фу Манчи, гений преступного мира, 'желтый дьявол' как называли его на Западе, он ненавидел белых и был одержим идеей восстановления величия Китая и для достижения этой цели не останавливался ни перед чем. И Фа Ло Ше в силе характера, энергичности, жестокости мало уступала своему отцу, а в чем-то даже и превосходила его.

Царственно прекрасная Фа Ло Ше, своей опасной красотой она походила на королевскую кобру. Фа Ло Ше как никто иной она могла одновременно внушать и любовь, и ненависть и эти чувства сосуществовали вместе, разрывая сердце. Фа Ло Ше единственная женщина поразившая воображение железного барона Унгерна, вознесшая его к власти и погубившая его. Фа Ло Ше несостоявшаяся императрица Азии. Прекрасная Фа Ло Ше, божественная Зоя, где ты теперь?

Короткое извещение в прошлом году... Пропала без вести вовремя Нанкинской резни...

— Может вы, подозреваете, Андрей Алексеевич, каким компроматом может обладать Блюмкин против Блюхера? — спросил Половцев.

Брусилов надел очки и поверх стекол посмотрел на своего подчиненного.

— Не имею представления товарищ подполковник, — отрезал он.

Смущенно кашлянув Половцев, непроизвольно встал по стойке смирно.

— Прошу прощения товарищ комдив.

...И тут за стенами раздался гудок и сразу вслед за этим тягучий скрип.

Половцев глянул в окно и увидел, как в открытые ворота на территорию дачи въезжает небольшой темно-коричневый автобус с затемненными стеклами.

— К нам гости, — сказал он.

Брусилов поднялся с кресла и подошел к окну, встав рядом с Половцевым.

— Я так понимаю, привезли вашего старинного друга Платон Николаевич.

Половцев закашлялся, завертев шеей.

— Спокойней, спокойней товарищ подполковник! Это не конец света! Возьмите себя в руки!

— Есть взять себя в руки!

Автобус остановился рядом с домом и из него вышел человек, но не тот о ком думали и Половцев и Брусилов.

— Товарищ Ковров, — произнес Брусилов нахмурившись. Он все еще имел солидный зуб за старшего майора за то, что тот через его голову общался с Половцевым.

Ковров был в форме, впрочем, как и Брусилов с Половцевым, перекинувшись несколькими словами с охранниками, он направился к дому и, поднявшись на крыльцо, вскоре был в комнате с бильярдом, где его ожидали сотрудники Разведупра.

— Здравия желаю товарищи!

Поздоровался с Брусиловым, с Половцевым...

— Надеюсь, мы не слишком долго заставили себя ждать? — поинтересовался старший майор.

— О нет нисколько, — ответил Брусилов, хотя на языке у него вертелись совсем другие слова.

— Вот и славно! Тогда не будем медлить товарищи! Я за вами товарищ подполковник! Собирайтесь! Сейчас сядем в автобус, и на аэродром... Самолет уже ждет!

Половцев поглядел на автобус.

— А Баташев... он... там? В автобусе?

— Ну да.

— А он... не выйдет?

— А зачем? — искренне изумился Ковров, — Что ему тут делать?

Половцев кивнул. В самом деле, Баташеву нечего было тут делать на подмосковной даче НКВД. Тем более что самолет ждет...

Брусилов выглянул в окно, посмотрел на Коврова.

— Второй день я слышу эту фамилию Баташев, Баташев, — сказал он, — А ведь я его даже ни разу не видел. Фотография хотя бы есть, чтобы посмотреть, как выглядит наш герой?

— Фотография? Имеется.

Ковров сунул руку в карман и, вынув портмоне, достал из нее фотографию, протянув затем Брусилову.

— Не очень свежая, двухлетней давности. Из уголовного дела.

Половцев демонстративно отвернулся, а Брусилов взял фотографию...

Если бы Платон Половцев смотрел на комдива, то он, успевший неплохо узнать своего начальника, увидел бы как при первом же взгляде на фотографию Баташева лицо у того слегка сначала вздрогнуло, а затем брови немного едва заметно сдвинулись.

Если бы Платон Половцев в этот момент смотрел на Брусилова, то он бы сразу понял, что тот удивлен, озадачен, потрясен...

Но Платон Половцев делал вид, что ему нет никакого дела до фотографии, его старого друга и он смотрел в сторону...

— Интересное лицо, — произнес Брусилов, слегка качнув головой, возвращая фотографию Коврову.

— Да, — согласился старший майор, — И ведь и не скажешь, что вор.

Половцев поморщился.

— Ну что ж товарищи время не ждет, поэтому будем поторапливаться, — сказал Ковров, — Собирайтесь Платон Николаевич. Вас ждем.

Половцев пригладил волосы и надел фуражку.

— Давно готов.

— Удачи Платон Николаевич, — сказал Брусилов, пожимая руку подполковнику, — И вам всего хорошего товарищ Ковров и главное не забудьте о нашем уговоре.

— Ну, это самой собой товарищ Брусилов. Блюмкин уже поставлен в известность, что должен раздобыть информацию для военной разведки. И хоть он и скользкий тип, этот чертов Блюмкин, но будьте уверены, кровь из носа информацию он раздобудет.

— Верю вам на слово.

— Ну, нам пора. Может вы с нами до аэродрома товарищ Брусилов?

— Н-нет. Я сейчас в Москву. Дела.

— Ну, как хотите. Всего хорошего.

— Всего хорошего. Еще раз удачи Платон Николаевич.

— Спасибо.

Попрощавшись с Брусиловым, Ковров и Половцев вышли из комнаты, оставив комдива одного.

Стоя у окна, Брусилов смотрел за тем как они садятся в автобус, как автобус разворачивается и выезжает из ворот и думал, вспоминал...

Он вспоминал Монголию, вспоминал Фа Ло Ше, Зою, вспоминал Унгерна, вспоминал Лайонела Бартона, вспоминал Блюмкина и всех тех, кого видел тогда, с кем встречался семнадцать лет назад, кто сильно изменился за эти годы, но кого, тем не менее, можно было узнать...

Он вспоминал и, вспоминая вновь в который уже раз поражался, даже где-то восхищался отчаянным авантюризмом Якова Блюмкина.

Он был почти уверен, нет, он знал, точно знал, какую информацию хочет получить Блюмкин от Баташева. И это знание заставляло его в настоящий момент потрясенно и недоуменно покачивать головой.

Ох, Блюмкин, Блюмкин! Такое затеять! Любопытно есть у него единомышленники или же он действует в одиночку?! Скорей всего нет, авантюры подобного масштаба в одиночку не свершаются... Но даже если он и не один, то все равно...

Ай да Блюмкин, ай да сукин сын...

ИНТЕРМЕДИЯ ТРЕТЬЯ.

Нью-Йорк 14 июня.

Мелко рассмеявшись, доктор Лайонел Бартон довольно потер сухие ладони.

— Только что слушал 'Би-Би-Си', — проговорил он, — Сообщили, что от русских за границу сбежала большая шишка из НКВД.

— К японцам? — спросила Теодолинда Боннер.

— К японцам? Почему к японцам? Нет не к японцам. К англичанам на острова. Фамилия этого беглеца Орлов и у него чуть ли не полковничье звание. В Антверпене сел на голландское судно и удрал в Англию. Хе-Хе!

— А вас это радует?

— А почему бы и нет? Приятно, когда от большевиков бежит очередной чин НКВД. С секретами. Хе-хе!

Коротко рассмеявшись, Бартон придвинул к себе папку на столе, которую ему привезла Теодолинда из Европы.

— Ты, когда вернулась в Америку Дол?

— В прошлом месяце, 25-го.

— Ну, ты уж извини Дол что заставил тебя так долго ждать, целых три недели, был в Калифорнии по делам, — произнес он, расшнуровывая папку, — встречался с одним французом, который знает где находится один из Хрустальных черепов древних майя.

Теодолинда кивнула.

— Я понимаю.

Бартон открыл папку и, глянув на содержимое, удовлетворенно тряхнул своей седой гривой и с видимым удовольствием провел пальцами по листу бумаги полученному от Теодолинды.

— Да-а-а! Это оно, оно самое. Спасибо Дол, огромное спасибо, я твой должник, — он с почти отеческой теплотой поглядел на девушку, — Ну и как там поживает пан Оссендовский? Не сильно сопротивлялся, когда ты с ним завела разговор? Не пытался уверить тебя, что понятия не имеет, о чем речь?

— Поначалу пытался, даже угрожал, правда как-то вяло, без энтузиазма, неубедительно, но после того как я предъявила ему ваши бумаги быстро сник и стал почти шелковым. Да и... — Теодолинда на мгновение запнулась, — помог один человек.

— Блофельд, — сказал Бартон.

Заметив неподдельное изумление Теодолинды, он снова улыбнулся.

— Да знаю, знаю про него. Сам пользовался несколько раз его услугами. Очень ловкий молодой человек. С хорошими мозгами. Далеко пойдет если прежде не свернет себе шею. Уж если к кому и обращаться за помощью в Польше от имени Ниро Вульфа, то только к нему. Ну и как он?

— В смысле?!!

Теодолинде на мгновение показалось, что она уловила какой-то скрытый неприличный намек в вопросе Бартона. Она конечно современная молодая девушка истинная американка 30-ых годов. И она вправе развлекаться, так как ей захочется, где ей захочется и с кем ей захочется. Но...

— Не пытался узнать, зачем тебе Оссендовский?

— А! — Теодолинда моментально успокоилась, понадеявшись на то, что Бартон не заметил ее не совсем адекватной реакции, — Нет, не пытался. Он профессионал.

— Да что есть, то есть — профессионал. Никогда не задает лишних вопросов. Правда почти не сомневаюсь в том, что он обязательно постарается узнать то, зачем тебе понадобился Оссендовский. Впрочем, так же не сомневаюсь в том, что ничего у него не выйдет!

Теодолинда рассеянно покачала головой.

О! Много бы она дала, чтобы узнать, зачем ей, точнее Бартону понадобился Оссендовский Антоний Фердинанд знаменитый польский авантюрист, искатель приключений, писатель. Для чего Бартон раскошелился на недешевую поездку в Европу, оплатив все расходы Теодолинды, конечно он человек очень состоятельный, но все-таки?.. Что это были за бумаги, которые должны были сделать и сделали пана Оссендовского таким сговорчивым? И в конце то концов что это за лист бумаги, которым так дорожил польский искатель приключений, и который он с такой неохотой отдал 'черному археологу' из Британии живущему сейчас в США? Теодолинда конечно же не удержалась, заглянула в этот лист и ничего ровным счетом не поняла, текст на бумаге был зашифрован. Оссендовский ничего не объяснил, Бартон так же не собирался ничего пояснять...

Вопросы, вопросы, вопросы...

Сэр Лайонел Бартон хоть и именовал себя громко доктором истории и искателем древностей в реальности по образованию был юристом и принадлежал к числу тех людей кого профессиональные археологи презрительно называли 'черными копателями', авантюристами. Подобные личности, не интересуясь по-настоящему историей, а довольствуясь лишь своим представлением об истории, носились по свету, по всяким таинственным местам в поисках всевозможнейших древних артефактов. Они с энтузиазмом, граничившим с шизофренией, искали Святой Грааль, Ковчег Завета, Дары Волхвов, Рог Роланда, Меч Аттилы, Меч Чингисхана, Хрустальные черепа народа майя и прочую псевдоисторическую дребедень попутно уничтожая по раскопам массу археологический ценностей приводя настоящих ученых в нескрываемый ужас.

Особенно отличились на этом поприще американцы, небезызвестные Джонсы, отец и сын, профессор Генри Джонс и доктор Индиана Джонс. Помешанные на библейской мистике и маловразумительных преданиях они столько всего переломали и порушили ценного по всему миру, во время своих поисков всевозможнейшей чепухи, что не будь у них очень высокопоставленных покровителей в американской военной разведке (т-с-с-с!), их давно бы перестали принимать в научных кругах. Не отставал от Джонсов и Бартон. Скромно именуя себя специалистом по Древнему Египту, и имея весьма фантастические представления об эпохе фараонов, он однажды учинил грандиозные раскопки в Египте в одной из долин с древними царскими усыпальницами, в поисках пресловутых Звездных Врат, с помощью которых древние египтяне якобы проникали в иные миры на других планетах. Никаких Врат он конечно же не нашел, но прежде чем вошедшего в раж 'черного археолога' остановили египетские власти и научная общественность, он успел перекопать всю долину оставив после себя несколько грандиозных котлованов. Египтологи до сих пор оплакивали непоправимый ущерб, нанесенный в результате поисков заведомого бреда. Все громче раздавались голоса под страхом судебного преследования запретить 'черным археологам' творить свои бесчинства...

Впрочем, с трудом можно было представить себе то, что какие-то там судебные запреты способны остановить 'черных археологов' в их безумствах. Уж кого-кого, а трусов среди этой братии не было. Вся эта полубезумная публика отличалась отчаянной храбростью.

Джонсы оба отец и сын готовы были ради своих призрачных химер забираться под облака и спускаться в преисподнюю, мерзнуть в вечных снегах Гренландии и умирать от жажды в песках Сахары. Бартон тоже был не робкого десятка, искать Меч Чингисхана в Монголии в 21-ом году, в самый разгар боевых действий в то самое время, когда там правил безумный барон Унгерн, на это способен далеко не каждый. Кстати там, в Монголии семнадцать лет назад Бартон и повстречал Антония Фердинанда Оссендовского польского авантюриста и искателя приключений, снискавшего скандальную славу своими книгами о поисках легендарных подземных городов в Центральной Азии.

— Да и какое-то время мы искали Меч Чингисхана вместе, — любил рассказывать Бартон в кругу друзей, — а когда мы ее не нашли барон Унгерн очень и очень расстроился. Ну а когда он сильно расстраивался, происходили страшные вещи. Оссендовский то успел удрать в Китай, а я нет, и попал в руки к барону. Он едва меня на кол не посадил и не подоспей тогда красные вовремя, не сидел бы я тут перед вами дорогие мои...

Теодолинда была почти уверена в том, что ее поездка в Европу к Оссендовскому была напрямую связана с событиями семнадцатилетней давности в Монголии. Вот только какую информацию решил забрать Бартон у Оссендовского?

И почему Лайонел Бартон, будучи в дружеских отношениях с самим Найландом Смитом у которого свои люди и связи чуть ли не по всему свету обратился за помощью не к знаменитому английскому разведчику, а к ней хозяйке скромного детективного агентства в Нью-Йорке, пусть и дочери старинного друга юности? Хотя на этот вопрос ответить было, в общем, легко, Найланд Смит, несмотря на свои огромные возможности, он бы выбил из Оссендовского все, что тот знает и чего не знает, обладал одним существенным недостатком, он всегда и всюду совал свой нос, считая, что Британской империи до всего на свете есть дело и самое скверное сэр Найланд Смит неизменно в любом деле требовал свою долю и немаленькую.

Не то, Теодолинда Боннер, с рассудительностью редкой у девушки ее возраста она, как и ее новый варшавский знакомец, Эрнст Ставро Блофельд, никогда не задавала лишних вопросов и всегда исполняла только то, что ее просили, только бы платили деньги ну и конечно, что бы, не было явного криминала.

К тому же, как догадывалась Теодолинда, Бартон явно не хотел, чтобы кто-то наверняка догадался о цели ее поездки в Европу. Обратись он в какое-нибудь иное детективное агентство, могли пойти разговоры разные, догадки, слухи. А так молодая девушка слетала в Европу на комфортабельном дирижабле на деньги богатого друга своего отца. (Ну а если пойдут кривотолки и сплетни с намеками на интим — плевать, с самого высокого небоскреба!)

Все очень просто, все очень логично.

Сэр Лайонел Бартон был прав, она не будет задавать лишних вопросов, и она будет молчать. Таково ее профессиональное кредо. Поездка была приятной, 'Персефона' самый модный, самый комфортабельный трансатлантический дирижабль, в Варшаве недурно развлеклась, Эрнст Ставро оказался весьма симпатичным парнем, да и деньги неплохие заработала. Но...

Теодолинда в раздражении посмотрела на ноготь левого мизинца, пора его было подпилить.

Лайонел Бартон поступил очень опрометчиво, явно переборщив с секретностью. Это раздражало, это злило, сильно раздражало и сильно злило. Напускная таинственность, не совсем понятный визит к Оссендовскому, загадочный зашифрованный документ... Секреты, недомолвки... Все было как в авантюрном приключенческом романе...

А она любила авантюрные и уж тем более приключенческие романы. И не любила, когда ее слишком уж явно использовали в темную. И еще в ней заговорил азарт частного детектива, которому загадали головоломку.

Бартон настолько заинтриговал ее, что она готова была нарушить профессиональную этику и собственные принципы. Тем более что он сам, не подумав, подсказал ей к кому надо обратиться...

К Блофельду...

— Дол!

Теодолинда встрепенулась.

— Да Лайонел?

— А почему, когда я рассказал тебе о беглеце из НКВД, ты предположила, что он ушел в Японию?

Теодолинда пожала плечами. А, в самом деле, почему? Она и сама толком не знала. Может потому что там, на кассете диктофона...

Т-с-с-с!!!

— Даже не знаю, — как можно невинней ответила она, — Может потому, что вчера читала комиксы про японских ниндзя? Вот и вертится в голове про Японию. Может поэтому?

Бартон покачал головой, отложив папку в сторону.

— Орлов ушел в Англию, в старую добрую Англию, где я родился, — сказал он, — И не исключено что им уже занимается мой старый друг Найланд Смит. Я бы на месте этого Орлова был бы очень осторожен. Он владеет важной секретной информацией, а владеть подобной информацией это очень выгодно, но и одновременно очень опасно. Информацию можно продать за большие деньги, но также из-за нее можно распрощаться с жизнью.

Теодолинда пристально посмотрела на Бартона.

Дайонел Бартон погладил папку, полученную им из Польши.

— Опасно долго владеть важной информацией, не пуская ее в ход. Порой смертельно опасно. Нельзя информации залеживаться, в один далеко не прекрасный момент она может стать смертельным грузом, что утащит обладателя на дно. Пан Оссендовский поступил очень опрометчиво, что столько лет хранил свою тайну, не давая ей ходу. Конечно, он боялся огласки, справедливо боялся. Но ему очень повезло, что первым кто узнал про его секреты, оказался я ну а если бы это оказался кто-нибудь другой не столь щепетильный? Понимаешь, о чем я Дол?

Теодолинда медленно кивнула.

Сэр Лайонел Бартон пребывал в отличнейшем настроении, получив странные, но, судя по всему крайне важные документы из Польши, и был не прочь повитийствовать.

— Поэтому Дол говорю тебе на будущее, если когда-нибудь каким-нибудь образом к тебе в руки попадет важная или даже секретная информация храни ее, береги как зеницу ока, но не позволяй ей лежать у тебя мертвым бесполезным грузом. Иначе рано или поздно она убьет тебя.

Теодолинда задумчиво покачала головой.

А ведь Бартон, в общем-то, прав. Конечно, несколько по иному поводу, но прав. Когда Блофельд подарил ей магнитофонную ленту с важнейшей и очень дорогой, по его словам, информацией (а Теодолинда вскоре убедилась потом что это чистая правда) то он открытым текстом предупредил ее, что бы она ни задерживала не эти сведения, у себя посоветовав сразу же продать их Ниро Вульфу. Она же все три недели по прилету в Нью-Йорк и до визита к Лайонелу Бартону кругами ходила возле особняка частного детектива и никак не могла собраться духом нанести ему визит. Если откровенно боялась. Но зато сейчас сидя дома у Бартона и выслушивая его наставления, она пришла к окончательному выводу, что катушку от магнитофона, полученную от Блофельда (он тогда или поглупел от любви, с мужчинами такое часто случается, или же был явно не в себе после секса, когда дарил ей запись, иначе не стал бы ее так подставлять) необходимо как можно скорее продать Вульфу. Если она не хочет попасть под случайный автомобиль или утонуть в ванной (она внимательно прослушала запись, подаренную Блофельдом, и поняла, ЧТО, ей попало в руки) нужно эту магнитофонную ленту как можно скорее и за большие деньги, она того стоила, продать Ниро Вульфу. Пусть у него потом голова болит, как быть с ней дальше.

Да нужно идти к Ниро Вульфу и как можно скорее. Не сегодня нет, день клонится к вечеру. А завтра с утра на свежую голову она отправится в дом Вульфа и продаст катушку за... за... ну скажем за семьдесят тысяч долларов.

Подарок Блофельда пора пускать в оборот.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

Москва 7 августа.

— ...Таким образом из общих знакомых Люшкова и Осадчего которых мы еще не успели допросить на данный момент из заметных фактически остался только один человек...

— Кто?

— Профессор истории Тихомиров Алексей Иванович.

— Профессор Тихомиров... знаю его, встречался с ним несколько раз и до революции и после. Помнится, он живо интересовался всякого рода историческими тайнами, загадками, артефактами. Занятная личность... Но почему его до сих пор не допросили?

— Профессора Тихомирова нет в Москве. Еще до побега Люшкова он в составе археологической экспедиции отправился в Среднюю Азию куда-то в горный район неподалеку от китайской границы. Пытались с ним связаться, но ничего не вышло. Место уж больно глухое. Так что придется ждать пока он вернётся в Москву.

— Придется...

Комдив Брусилов немного помолчал, глядя в сторону и думая о подполковнике Половцеве который вот прямо сейчас должен был уже находиться на границе Монголии с Китаем. (Пожелаем же удачи Платону Николаевичу в его непростом задании). Затем снова перевел взгляд на капитана Гараева сидевшего, напротив.

— А когда возвращается профессор не узнал? Хотя бы приблизительно?

— Узнал. Самое раннее середина августа, но более реальный срок конец этого месяца. Правда есть как мне сказали вероятность того что экспедиция задержится в Средней Азии и до сентября месяца включительно.

Брусилов кивнул.

— Как по-твоему Георгий профессор Тихомиров может сообщить что-нибудь важное для нашего расследования?

— Важное? Думаю, что нет. Тихомиров трижды встречался с Люшковым и один раз с Осадчим на квартире у Люшкова. Люшков консультировался с профессором по поводу какой-то старинной книги которую он нашел у себя на даче, интересовался за сколько ее можно будет сдать в букинистический. Было это в прошлом году еще до отъезда Люшкова на Дальний восток в июле месяце. С тех пор Тихомиров ни разу не встречался ни с Люшковым, ни с Осадчим. Я и обратил то внимание на Тихомирова в первую очередь по тому что он все-таки довольно известный профессор не только у нас, но и за границей, можно сказать фигура весьма заметная. Сомневаюсь, что бы мы узнали от него что-либо существенное, но встретиться с ним, когда он вернется в Москву надо.

Брусилов кивнул.

— Правильно надо. Тем более что необходимо помнить о том, что в 19-ом году профессор Тихомиров был замешан в контрреволюционном заговоре 'Национального центра'. Так, ничего серьезного конечно, по дружбе вызвался хранить документы заговорщиков хотя сам в заговоре участия не принимал. Многие интеллигенты тогда делали глупости и по доброте душевной и из чувства ложного благородства. Но все-таки... поговорить с профессором Тихомировым надо, надо...

Брусилов помолчал, разглядывая бумаги у себя на столе и размышляя.

— Что за книгу нашел Люшков и показывал Тихомирову? — спросил он.

— Книгу? — переспросил Георгий.

— Да. Или ты не узнавал?

— Обижаете товарищ комдив. Конечно узнал. Вы всегда говорили мне что в нашем деле необходимо узнавать все и обо всем. По мере возможностей конечно. Это был 'Оккультный мир'.

— 'Оккультный мир'? — переспросил Брусилов явно удивлённый, — Альфреда Синнета?

— Да, — в свою очередь так же удивился Гараев, — а вы что читали эту книгу?

— Никогда не читал. Но в своё время был немало о ней наслышан, еще до революции... Да... Вообще-то эта книга не такая уж и старинная ей менее шестидесяти лет, но весьма и весьма редкая в России.

Брусилов снова сделал паузу.

— Вот что Георгий, — произнёс он, — когда профессор Тихомиров вернётся из экспедиции я с ним встречусь и поговорю.

Лицо Георгия стало слегка обиженным.

— Товарищ комдив вы мне что не доверяете? Думаете не смогу допросить профессора истории из бывших?

— Сможешь Георгий конечно сможешь. Грамотно, профессионально. Я даже нисколько не сомневаюсь в том, что ты в разговоре с ним не будешь через слово напоминать Тихомирову о том, что девятнадцать лет назад он оказался замешан в заговоре 'Национального центра', — Брусилов пристально посмотрел на Гараева, — Я тебе полностью доверяю, но с Тихомировым все-таки буду разговаривать я сам.

Георгий склонил голову словно в знак смирения и согласия.

— Но и ты без дела сидеть не будешь, — продолжал Брусилов, — тебе будет поручено другое задание.

— Слушаю товарищ комдив.

— Тебе необходимо встретиться с еще одним знакомым Люшкова.

— С кем?

— С Ганиным.

— Ганин? Хм! Ганин... Этой фамилии я не видел в списке знакомых Люшкова и Осадчего.

— Верно. Этой фамилии там нет. О том, что он встречался с Люшковым я сам узнал только недавно буквально позавчера.

— А кто это Ганин?

— Ганин, Сергей Алексеевич. 1904 года рождения. Из семьи железнодорожного рабочего. Участник гражданской войны. По профессии инженер-строитель. В 35-ом за успешный пуск Гизельдонской гидроэлектростанции в горах Северной Осетии, где он был главным инженером на стройке, был удостоен почётного звания 'Герой Труда'. А грамоту на открытии ГЭС вручил Ганину сам всесоюзный староста товарищ Калинин...

— Ого какая хорошая биография у товарища Ганина! Даже не верится, что у человека с такой биографией может быть что-то общее с этим прохвостом Люшковым. А где он сейчас этот Ганин?

Брусилов посмотрел на Гараева.

— Он в Польше.

— О... Он что перебежчик?

— Да.

Георгий передернул плечами.

— А вот и общее с Люшковым, — задумчиво проговорил он, — они оба предатели и перебежчики. Ну что же к сожалению люди и с более идеальными биографиями порой становятся предателями...

Гараев помолчал.

— Я должен отправиться к нему в Польшу? — спросил он.

— Да.

— Я так понимаю этот Ганин знает о Люшкове нечто очень важное раз принято решение направить меня в Польшу.

— Все так. Есть весомые основания полагать что Ганин владеет информацией, которая может представлять для нас интерес в деле Люшкова.

Гараев кивнул.

— Ну что если надо, то я готов отправиться к Ганину в Польшу, — произнес он, — Но разрешите вопрос товарищ комдив.

— Конечно.

— Почему я? У нас в Разведупре ведь есть специалисты по Польше много лучше меня. Почему выбор остановили на мне?

— Специалисты конечно имеются. Но... есть один нюанс...

— Какой?

Брусилов достал из ящика и положил на стол фотографию на которой были запечатлены две молодые женщины, девушки, на улице перед каким-то зданием, хорошо и модно одетые, улыбающиеся, красивые. Одна брюнетка другая блондинка. Блондинка...

Георгий внезапно ощутил некоторое внутреннее беспокойство.

— Фотография сделана в Варшаве. Узнаешь?

Палец Брусилова уткнулся в изображение блондинки.

Гараев кивнул.

— Конечно. Это София Сапега, жена польского князя Александра Юзефа Сапеги, одного из идеологов 'прометеизма'.

— Ты встречался с ней в прошлом году в Испании, в Бургосе.

Гараев слегка смутился.

— Да. Встречался... — проговорил он и по-своему истолковав взгляд Брусилова устремленный на него внезапно даже для самого себя стал оправдываться, — Товарищ комдив я же говорил вам раньше и говорю сейчас у меня с этой вертихвосткой ничего не было! Вообще ничего! Да она строила мне глазки! Верно. Но она всем молодым мужчинам, моложе её мужа их строила! Стреляла глазами и в своего земляка майора Феликса Анкерштайна и в этого авантюриста американца Пола Рафферти. А перед штурмбаннфюрером фон Штирлицем, красавцем мужчиной, так вообще чуть ли не задом вертела. Так что честное слово товарищ комдив не было у меня ничего с Софией Сапегой, не было! Клянусь!

— Я тебе верю Георгий, — серьезно произнес Брусилов, — верю. И я знаю, что у тебя с Софией Сапегой ничего не было. Можешь не оправдываться.

У Гараева действительно решительно ничего не было с молодой распутницей Софией Сапегой. И Брусилов об этом знал. Правда случилась одна история между ним и Софией Сапегой в прошлом году. Брусилов знал и об этой истории. И история эта была на первый взгляд весьма и весьма...

Георгий резким движением придвинул к себе фотографию.

— А рядом с женой князя Сапеги... Эта брюнетка. Кто она?

— Это Георгий, Марица Ганина. Жена Сергея Ганина.

Губы Гараева искривила мимолетная презрительная усмешка.

— Так значит поляки ему и жену подсунули знакомую с супругой князя Сапеги. Красивая. Ганина взяли на 'медовой' ловушке?

— Нет... Не совсем... Точнее там все очень сложно.

Георгий вопросительно посмотрел на Брусилова.

— Марица Ганина в девичестве Марица Маргулис. Была активисткой Молдавского коммунистического союза молодёжи.

На лице Георгия отобразилось неприкрытое удивление.

— Да Георгий она была комсомолкой и находилась на подпольной работе в оккупированной Румынией Молдавии. В 33-ем году она была арестована 'Сигуранцей' (тайной полицией). А в следующем 34-ом пришли сообщения что Марица Маргулис была убита 'железногвардейцами' Кодряну во время налета на тюрьму, в которой она содержалась.

— Да, но...

— Подожди Георгий. Слушай дальше. Ганин и Марица были знакомы задолго до того, как он перебежал в Польшу. В 28-ом году у них родился сын Александр. Ребенок почти все время жил с отцом так как Марица лишь изредка бывала в Советском Союзе большую часть времени находясь на подпольной работе в Румынии и Молдавии. А в 34-ом году летом в Крыму сын Ганина и Марицы был убит пьяным бандитом, бывшим кулаком.

Гараев непроизвольно вздрогнул.

— У кулацкого выродка поднялась рука на шестилетнего ребенка. Надеюсь его расстреляли?

— Конечно.

— Такого врагу не пожелаешь практически одновременно потерять и сына, и любимую женщину... Точнее Ганин думал, что потерял любимую, хотя от этого не легче, ведь в тот момент он не знал, что жива...

— Да Ганин сначала потерял как он думал Марицу, а потом погиб его сын практически у него на глазах. Пережив трагедию Ганин весь отдался работе. Он пытался снова наладить личную жизнь, у него состоялся роман с племянницей одного весьма влиятельного человека командарма 2-го ранга Шегалова.

— Ого! — невольно вырвалось у Георгия.

— В итоге правда у них ничего не получилось, они расстались. Работал Ганин хорошо очень хорошо его даже хотели взять на работу в наркомат тяжёлой промышленности. Но прежде чем это произошло в августе прошлого года Ганин исчез бесследно словно растворился в воздухе. Его искали, его очень хорошо искали. Конечно никакими особыми секретами он не владел, но он едва не стал родственником командарма 2-го ранга и поэтому на тот момент можно было предполагать все что угодно и похищение, и теракт. В конце концов Ганина нашли там, где никто не ожидал и те, кто специально его не искал. Внешняя разведка НКВД в конце осени прошлого года можно сказать случайно натолкнулась на него наблюдая за подполковником польской разведки Эдмондом Хорошкевичем. Оказалось, что Ганина весьма плотно опекает польская 'двуйка'. А потом уже пытаясь отследить Ганина товарищи из НКВД так же случайно обнаружили его жену, которая была опознана как Марица Маргулис считавшаяся мёртвой. Вероятней всего поляки каким-то образом заполучили Марицу и с ее помощью заманили Ганина в Польшу.

— А зачем Ганин польской разведке если, по вашим словам, на момент своего исчезновения он не владел никакими особыми секретами?

— Неизвестно. В НКВД так и не сумели этого выяснить. Ганин поработать в наркомате тяжелой промышленности не успел, никаких секретов Шегалов ему в свое время не выболтал. Это точно. Не такой человек товарищ командарм 2-го ранга Шегалов!.. Но ведь зачем-то же Ганин понадобился польской разведке и ведь для чего-то же его опекает сам подполковник Хорошкевич!

Георгий покачал головой.

— Да подполковник Хорошкевич, — сказал он, — куратор 'Прометея' рассадника националистической падали всех мастей от украинских националистов до сибирских сепаратистов. И рядом с ним советский инженер Ганин участник гражданской войны, бывший партиец... Я был конечно же немного несправедлив к Ганину, когда посчитал его обыкновенной продажной сволочью. Все действительно очень сложно. И я могу понять поступок Ганина, после потери сына бежать хоть к черту, но что бы вновь встретиться с любимой женщиной которую считал мертвой. Но вот одобрить его если откровенно я никак не могу. Предательство ведь все равно остаётся предательством как его не называй.

— Верно, — согласился Брусилов, — верно.

Он посмотрел на фотографию на столе.

— И, если тебя интересует как Марица Маргулис объявленная мертвой в 34-ом осталась жива отвечу сразу — этого выяснить не удалось. Где она находилась три года и каким образом попала в руки польской разведки так же неизвестно.

— Но неужели даже предположений нет?!

— Предположения конечно есть. По официальной версии гибели Марицы Маргулис озвученной в 34-ом она была убита 'железногвардейцами' в румынской тюрьме в которой отбывала срок. Боевики Кодряну напали на тюрьму что бы освободить своих подельников и во время боя с охраной внутри тюрьмы убили нескольких заключенных коммунистов и среди них Марицу. Такова повторюсь официальная версия. А не официально... Не официально можно предположить, что 'железногвардейцы' не стали убивать Марицу Маргулис, а по неизвестной причине оставили в живых и захватили ее с собой, когда отступили от тюрьмы. Ну а тюремное руководство, чтобы лишний раз не отчитываться перед начальством, особо не мудрствуя просто объявили Марицу убитой.

— Думаю у кого-то из этих головорезов при виде нее сердечко дрогнуло, и рука убить не поднялась, — произнес Гараев, — она ведь красавица эта Марица Маргулис.

— Вполне возможно, — согласился Брусилов, — Даже у законченных негодяев иногда бывают моменты сердечной слабости. Но это все-таки только предположение. Как Марица попала из Румынии в Польшу к польской разведке опять-таки можно только предполагать. Бандиты из 'Железной гвардии' Корнелиу Кодряну имеют связи с бандитами из националистических группировок, связанных с польским 'Прометеем', были даже случаи перехода из одной банды в другую и обратно. Поэтому можно предположить, что каким-то образом Хорошкевич узнал от курируемых им бандитов что другие бандиты из румынской 'Железной гвардии' удерживают у себя молдавскую комсомолку любимую женщину советского инженера Ганина... Как-то так... Но повторюсь это все из области ничем не подтвержденных гипотез.

— Но звучит очень логично товарищ комдив, — заметил Георгий.

— Благодарю Георгий. Хотя логично не значит истинно. Вариантов множество. Ну а где находилась Марица целых три года после своей мнимой смерти в Румынии и до своего 'воскрешения' в Польше абсолютно неясно. Полный мрак и неизвестность.

— Но где бы она эти три года не была изменилась она за это время очень сильно, — произнес Георгий, — Комсомолка в дорогом модном платье в компании жены польского князя.

— Более того по данным разведки они дружат.

— Дружат?!

— Да. Представь себе дружат и чуть ли не лучшие подруги.

— Комсомолка бывшая в подполье дружит с этой... с этой... мадамой с нравственностью мартовской кошки?

— Именно так. Порой дружба возникает между людьми, у которых вообще кажется ничего не может быть общего. Как там у Пушкина Александра Сергеевича? 'Они сошлись. Волна и камень...

— ...Стихи и проза, лед и пламень', — закончил Гараев.

— Да, да. Именно так. Всякое бывает. И если откровенно это даже хорошо, что Марица Маргулис сдружилась с этой как ты говоришь мадамой. Это даёт нам весомый шанс подобраться к тщательно опекаемому польской разведкой Ганину.

— Через его жену и Софию Сапегу?

— Правильно. Ты знаком с Софией Сапегой, ты знаком с ее мужем князем Александром Юзефом Сапегой. И поэтому в Польшу решено направить именно тебя.

— Я должен буду использовать ту же легенду что и в прошлом году в Бургосе?

— Верно. Алексею Гараеву твоему троюродному брату, сгинувшему в Чакских болотах в Южной Америке, придётся ожить вновь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ.

Шанхай 8 августа.

В ночном клубе воздух был пропитан табачным дымом буйным весельем и предвкушением утонченного разврата. Дамы и господа с претензией на респектабельность, сомнительные личности всех национальностей занимали столики, расставленные вокруг танцевальной эстрады. Острый аромат экзотических блюд, смех, хлопанье бутылок шампанского, лживые признания в вечной любви, табачный дым с привкусом опиума — все это витало, клубилось, ощущалось в жаркой влажной атмосфере заведения. Люди, длинноногие пьяные девицы с сигаретами в руках и рослые вышибали с накаченными мускулами, скороспелые нувориши в смокингах и легко одетые официантки. Все они будто прятались, словно хотели забыться в этом противоестественном веселье, наркотическом дурмане, не желая принимать ту страшную неотвратимую действительность, что была там снаружи. Ибо невыносимо было осознавать тот факт, что вокруг Шанхайского Международного сеттльмента и Французской концессии, где они укрывались, вот уже год бушует настоящая страшная кровавая война. И что грозная новая реальность, встающая во весь свой ужасающий рост готовиться поглотить и этот последний уютный островок неотвратимо гибнущего старого мира...

Оркестр в дальнем углу заиграл развеселый джаз, и на эстраду выбежало несколько молодых китаянок из подтанцовки одетых во что-то вроде купальников. А вслед за ними покачивая бедрами, появилась молодая темноволосая женщина по виду то ли европейка, то ли американка, лет около тридцати, в красном, плотно облегающем ладную фигуру платье. Улыбнувшись красным чувственным ртом, женщина запела хрипловатым не лишенным приятности голосом.

Яков Блюмкин с полминуты разглядывал певичку, а потом перевел взгляд на человека, делившего с ним круглый столик у стены и ужинавший устрицами. Это был Лао Ше знаменитый шанхайский гангстер, а по совместительству хозяин этого ночного заведения.

— Я смотрю у тебя по-прежнему недурственный вкус Лао, — произнес Блюмкин на английском.

— Да недурная куколка, — ответил Лао Че так же на английском, — поет неплохо, да и в постели даст фору любой проститутке.

В словах, в интонациях китайца прозвучало явное пренебрежение к молодой любовнице. Бандит явно не испытывал никаких сильных чувств к своей пассии.

Блюмкин пристально посмотрел на собеседника.

— Никак не можешь забыть Уилли Скотт, Лао? — спросил он и почти сразу же мысленно обругал себя за несдержанность.

Глаза Лао Ше опасно прищурились.

— Не напоминай мне об этой неблагодарной твари Яков, — почти прошипел он, — Я нашел ее практически на помойке, в грязном публичном доме, я сделал из нее лучшую певицу Шанхая, я любил ее и готов был сделать своей женой! А она, она сбежала с этим чертовым Индианой Джонсом, после того как он разгромил мой клуб! Я потом потратил уйму денег на ремонт!

Блюмкин уже неоднократно слышал историю, о разгроме этого заведения, имевшую место три года назад в 35-ом году, причем слышал ее в двух вариантах от Лао Ше и от Индианы Джонса. По словам Лао Ше 'чертов американец' вломился в ночной клуб, устроил страшный погром, едва не убил хозяина, соблазнил по ходу тогдашнюю его любовницу американку Уилли Скотт и сбежал, прихватив драгоценности, принадлежавшие Лао Ше. Из рассказов же Индианы Джонса получалось, что Лао Че заманил его в свое заведение, едва не убил, попытался отравить, и он, Индиана Джонс едва остался жив, чудом сбежав из клуба, прихватив с собой попутно Уилли Скотт, которую гангстер так же вознамерился убить, а драгоценности хозяина оказались у американца как-то сами собой, случайно, в карман закатились. Обе противоречащие друг другу истории сходились лишь в одном — ночной клуб был подвергнут страшному разгрому и его, потом пришлось, долго восстанавливать.

Блюмкин и верил, и не верил обоим. Он знал, что Лао Ше является одним из самых неприятных и опасных людей в Шанхае, точнее в Международном сеттльменте и Французской концессии, в Китайском городе вот уже почти год хозяйничали японцы творившие такое, что перед ними любой гангстер казался ребенком в песочнице, и знал, что Лао Ше, способен на любую подлость. Но он так, же хорошо успел узнать Индиану Джонса, который хоть и пытался небезуспешно создать себе репутацию рыцаря без страха и упрека в реальности был способен на мно-о-го-е-е-е...

Впрочем, все это лирика. Сейчас надо было срочно исправлять ошибку. Не стоило в присутствии человека, делившего с Ду Юэшэнем главой 'Зеленой банды' сомнительную славу самого знаменитого гангстера Шанхая вспоминать его сбежавшую любовницу и обидчика, уведшего эту самую любовницу. Тем более что Блюмкин встречался с Лао Ше не просто так, а по важному делу.

— Я видел Джонса, — произнес Яков Блюмкин, — в прошлом году в Южной Америке.

Лао Ше презрительно фыркнул.

— Он бросил Уилли Скотт, — сказал Блюмкин и немного помолчав добавил, — после того как она забеременела.

— Ага!

В глазах Лао Ше вспыхнуло неприкрытое торжество, а круглое лицо расплылось в широчайшей ликующей улыбке. Чужое несчастье явно доставило гангстеру нескрываемое удовольствие. Как и предполагал Блюмкин, когда врал про Джонса и Уилли Скотт. Индиана Джонс, конечно, был авантюристом, мошенником, вором, если быть откровенным до конца, но скотиной, способной бросить беременную женщину он не был никогда.

Проглотив устрицу, вытер лоснящиеся губы платком и с покровительственным самодовольством поглядел на Блюмкина.

— Ну, Яков, рассказывай, что тебе от меня нужно?

— Мне нужна от тебя одна услуга.

Лао Ше важно кивнул.

— Всем что-то нужно от Лао Ше. Говори.

— Мне нужна информация.

— Понятно. Какого рода?

— О японцах. Мне нужна тайная важная информация о том, что делают и чем занимаются японцы в Китае.

Лао Ше помолчал, прочищая зубы булавкой.

— А с чего ты взял Яков, что у меня есть, что-то на японцев? — спросил он.

— Лао, ты можешь обманывать Чан Кайши, он сам обманываться рад, но я, то знаю о твоих делах с японцами тут в Шанхае, в Циндао, в Маньчжурии...

— Это бизнес Яков, только бизнес и никакой политики, — сказал Лао Ше, — ты же знаешь, я политикой не занимаюсь. Я вне политики. Я нейтрален.

Блюмкин знал кредо Лао Ше, знал, что тот кичиться своей показной аполитичностью. Мол, он никому не друг, и не враг. Он продолжал вести дела с Чан Кайши, бежавшим на запад, и налаживал связи с японцами, укреплявшимися в восточных провинциях страны. И никакого коллаборационизма. Разве можно назвать предательством сотрудничество с японскими торговыми фирмами и банками, тем более что они начались задолго до начала японской агрессии, даже еще до первой неудачной попытки японцев захватить Шанхай, в 32-ом. Ну а то, что большинство, если не все эти фирмы и банки были в той или иной степени связаны с армией или разведкой... что ж кто без греха? Так что только бизнес и никакой политике. Таково было кредо Лао Ше.

В иное время в иной ситуации Блюмкин бы высказался со всей откровенностью, что он думает о пресловутой аполитичности Лао Ше, и ему подобных не только в Китае, но и по всему миру. Но сейчас Блюмкин вынужден был молчать, гангстер был ему нужен, тем более что время поджимало и здорово поджимало! Тем более что к внутреннему злорадству Якова Блюмкина не так давно Лао Ше здорово провинился перед японцами и позиционировать свое невмешательство ему становилось все труднее.

Дело в том, что у Лао Ше было два сына, в реальности их было гораздо больше, но официально он признал только двух, старший Лао Кан от законной жены уже умершей и младший Лао Чен от любимой наложницы. И если старший был точной копией отца только более молодой, но такой, же круглолицый и грузный, то младший стройный и тонколицый больше походил на свою мать артистку китайской оперы. Лао Кан и характером пошел в родителя — коварный, грубый, жестокий, Лао Чен же равнодушный к власти и богатству Лао Ше больше всего на свете любил две вещи — классическую китайскую поэзию и молоденьких актрис и казался совершенно безобидным. И каково же было всеобщее изумление, когда нежный тонко чувствующий Лао Чен после того как в прошлом году в августе начались бои за Шанхай с японцами внезапно, никому, ничего не сказав вместо того что бы укрыться в Международном сеттльменте или Французской концессии как это сделали его отец и старший брат и тысячи 'умных' китайцев, примкнул к миллионам 'глупых' китайцев, с оружием в руках пошел защищать свой родной город. Лао Ше рвал и метал, под угрозой оказался выгодный бизнес с японцами, и несколько раз отправлял посыльных к младшему сыну с призывом одуматься, прекратить валять дурака и вернуться в семью. Все было бесполезно, Лао Чен оказался глух к словам своего отца и остался сражаться на улицах Шанхая. Он стоял до самого конца и раненный с последней воинской колонной, покидавшей Шанхай, ушел из города. И теперь оправившись от ран воевал на севере где-то в долине Хуанхэ под началом генерала Фу Цзои, одного из немногих китайских военачальников заслуживших искреннюю ненависть и уважение японцев.

Японцы были в ярости от неумного, с их точки зрения, поступка Лао Чена и Лао Ше пришлось затратить немало усилий и потратить немало денег, чтобы задобрить своих 'деловых' партнеров. (Это бизнес господа только бизнес и ничего более.) Извинения были приняты, Лао Ше был нужным китайцем для японцев, но неприятный остаток как говориться остался.

И ко всему прочему надо сказать Лао Ше весьма своеобразно отомстил генералу Фу Цзои которого считал во многом виновным в 'странном' поведении своего сына. Фу Цзои как известно был сыном знаменитого доктора Фу Манчи, гения зла как высокопарно называли его многие до сих пор, спустя пять лет после смерти. У Фу Цзои был сын Фу Хунбинь и руководствуясь принципом 'око за око' а проще говоря 'ты отобрал у меня моего сына, а я отберу у тебя твоего' Лао Ше приблизил к себе Фу Хунбиня. Тем более что это было не сложно. Любимый внук Фу Манчи, Фу Хунбинь мало походил как на своего великого деда, так и на своего отважного отца. Выросший в роскоши и с детства избалованный он по сути унаследовал от Фу Манчи только одну яркую черту характера — непомерные амбиции. Бабка его, законная супруга Фу Манчи в отличии от множества наложниц, была малагасийской принцессой Рангитой и родной племянницей последней королевы независимого Мадагаскара Ранавалуны III, и это преисполняло Фу Хунбиня невероятной гордостью, он заказал себе перстень с короной малагасийских королей и обожал, когда его называли Ваше Высочество. Лао Ше и японцы всячески потакали этой его слабости...

...И японская разведка всячески обхаживала Фу Хунбиня имея на него виды. Тем более что для жителей страны Ямато внук Фу Манчи был почти что свой мать его была японкой из старинного рода Танака. Конечно Фу Хунбинь вслед за Лао Ше всячески открещивался от обвинений в коллаборационизме, но здравомыслящие люди понимали, что чисто деловыми взаимоотношения наследника Фу Манчи с японскими спецслужбами долго не будут и что предательство Фу Хунбиня это только вопрос времени. Рано или поздно он обязательно предаст свою страну, свой народ, своего отца и деда...

Кстати он был тут потомок малагасийских королей в заведении своего покровителя. Стройный довольно высокий для китайца молодой двадцати семи лет от роду щегольски одетый в дорогой костюм Фу Хунбинь весьма бесцеремонно обнимал молодую светловолосую девушку то ли европейку, то ли американку. Она сжимала длинными накрашенными пальцами тонкую египетскую сигаретку и судя по всему вполне благосклонно принимая чужую руку, запущенную в декольте своего платья с игривым выражением лица, смотрела на Фу Хунбиня, в нем было намешано немало кровей, и он обладал необычной и по-своему привлекательной внешностью и нравился многим женщинам. Девушка была пьяна и вполне возможно накурившейся опиума, ее застывший взгляд не выражал ровным счетом ничего...

Какого черта?!

Блюмкин внутренне подобрался, внезапно ощутив себя гончей увидевшей на горизонте не то что бы добычу, но что-то странное, занимательное с дразнящим запахом...

Он не мог поклясться, что видел это, но был почти уверен в том, что опытный глаз профессионального разведчика не обманул его и что в тот момент, когда Фу Хунбинь отвернулся от своей подружки ее взгляд, брошенный через его плечо на мгновение стал живым острым злым и... брезгливым. Но стоило Фу Хунбиню обернуться как глаза девушки вновь заволокла наркотическая пелена.

Заинтригованный увиденным Блюмкин глянул туда, куда метнула свой взгляд странная девушка, но там не было ничего, лишь пустой столик за которым кто-то только что сидел, официантка еще не успела убрать грязную посуду.

Блюмкин вновь перевел взгляд на Фу Хунбиня и увидел лишь спины, внука Фу Манчи и его спутницы, тот бесцеремонно устроил руку у девушки ниже спины и вместе они покидали зал.

Блюмкин слегка пожал плечами. Что-то интересное конечно происходит, что-то очень интересное. Но если Его Высочество принц Малагасийский во что-то влип, то это право, же его проблемы у него, у Блюмкина, есть проблемы поважнее.

Яков Блюмкин вновь сосредоточил свое внимание на Лао Ше.

— Я политикой не занимаюсь, — в очередной раз повторил гангстер.

— А я не прощу тебя заниматься политикой, — отрезал Блюмкин, — Я всего-навсего прошу тебя дать мне информацию на японцев. Поможешь?

Лао Ше молчал, изучая устрицы в своей тарелке.

— Считай, что это бизнес и ничего более.

Лао Ше поднял голову.

— Я в долгу не останусь...

Глаза Лао Ше загорелись, но на лице читалось сомнение.

— Ты меня знаешь...

Алчность победила, впрочем, не до конца.

— Не знаю, не знаю Яков что-то в последнее время, никакой важной информации не слышал.

Блюмкин улыбнулся.

— Лао, ну ты же меня не первый год знаешь!

Гангстер решился.

— Тут странная история приключилась Яков. Ты же знаешь у меня крупная строительная фирма, и скажу, не хвастая, строю я качественно. На днях из своих источников я узнал, что японцы начинают крупное строительство в Маньчжурии. Я предложил своих специалистов, своих рабочих, но получил отказ. Такого раньше практически никогда не бывало, и я подумал, что у меня потенциальный заказ перехватили конкуренты. Решил узнать обо всем поподробнее, аккуратно навел справки, и что ты думаешь, к этому строительству китайцев вообще решили не привлекать все специалисты, все инженера даже рабочие все будут японцами, с островов!

— И где будет эта стройка?

— В Чанчуне.

— Значит в Чанчуне, далеко от моря будут работать рабочие из Японии...

— Да! Это то и странно! Думаю, раз решено, не привлекать местных, то будут строить что-то очень важное, возможно даже секретное, — Лао Ше пристально посмотрел на Блюмкина, — Ну что Яков годиться моя информация?

— Вполне.

— Я надеюсь, ты не обманешь старого доверчивого Лао?

— Лао если ты так обо мне, думаешь, то ты плохо думаешь за Одессу!

— Что?

— Не надо во мне сомневаться. Так говорят у нас в Одессе.

Яков Блюмкин родился в Одессе и принадлежал к числу коренных одесситов. Став 'чекистом', он подолгу не бывал в родном городе, и последний раз гостил в Одессе в 1929 году, незадолго перед арестом, из СССР его выпроводили нелегально через Персию. Так что вот уже почти девять лет он не был на своей малой родине, но до сих пор все, что было связано с городом у моря, было для Блюмкина 'у нас в Одессе'.

— Понятно, — кивнул Лао Ше, — Верю тебе Яков.

Во взгляде гангстера явно читалось, что Блюмкину лучше оправдать доверие в противном же случае... Но бывший 'чекист' и не собирался обманывать китайского гангстера, он знал, что это чревато. Вон Индиана Джонс обманул Лао Ше три года назад и по сию пору опасается за свою жизнь. Нет, лучше быть честным, в известных пределах, и спать спокойно.

Лао Ше плотоядно, иначе у него не получалось, улыбнулся.

— С делами покончено Яков, — произнес он, — теперь можно и поразвлечься. Скоро стриптиз начнется, а мои девочки раздеваются не только до пояса, но и..., — гангстер ткнул указательным пальцем вниз и гнусно причмокнул губами, — Есть, кстати, несколько русских. Одна вроде даже как графиня. Оставайся Яков не пожалеешь!

Предложение было конечно заманчивым, но... Блюмкин спешил, очень спешил, он и так слишком задержался в Шанхае.

— Не могу Лао, некогда, нет времени.

— Ну как знаешь...

Блюмкин встал.

— Удачи тебе Яков!

— И тебе... Лао.

Не прощаясь, Блюмкин покинул хозяина заведения и направился к выходу, но на полпути на мгновение задержался, посмотрев на вход ведущий в номера на втором этаже куда удалился Фу Хунбинь со своей странной спутницей, на занятый уже столик в сторону которого девушка метнула свой взгляд. Блюмкин любил загадки, а тут явно было что-то непонятное. Что это за девица притворяющаяся, он был в этом почти уверен, пьяной и кто сидел за этим столиком? Будь у него побольше времени он конечно бы остался и попытался бы узнать во что это снова влип Фу Хунбинь, непутевый внук Фу Манчи. Но времени, то у него и не было. У него были дела. На этот раз в Маньчжурии.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Ордос, Китай, Внутренняя Монголия. 9 августа.

— Жара... Ох черт побери жара то какая!

Растянувшись на низком кресле в гостиничном номере подполковник Платон Половцев включил вентилятор на соседнем столике в попытке спастись от удушающей жары сгустившейся в помещении с низким потолком. Но вентилятор лишь разгонял разогретый воздух и помогал мало.

— Жара, — повторил Половцев, — Градусов сорок, наверное. Как думаете?

Вопрос был обращен к еще одному человеку, находившемуся в гостиничном номере. Звали этого человека Мещеряков Валерий Павлович и был он оперуполномоченным НКВД в звании капитана. Он стоял возле окна, выходящего на улицу перед гостиницей. Форточка был приоткрыта, но вместо прохлады в комнату проникал почти такой же жаркий нагретый воздух что и внутри.

— Почти, — отозвался Мещеряков, — Сорок один.

— О-о-о! — невольно вырвалось у Половцева, — Ну прям как в Африке!

— Да, но только это не Африка. Летом тут жара почти как в Сахаре, зимой морозы почти как в Сибири. К этому климату надо привыкнуть. Я в этих краях уже почти год, но до сих пор чувствую себя несколько неуютно. А вы когда-нибудь раньше бывали в этих местах в Монголии или в Китае?

— Нет никогда.

Половцев помолчал, наблюдая за тем как лопасти вентилятора бешено рассекают жаркий воздух.

— Я и не собирался в Монголию и Китай, — сказал он, — Каких-то шесть дней назад я и подумать не мог что буду сидеть в гостинице в городе посреди пустыни за тысячи километров от Москвы.

Да шесть всего лишь шесть дней прошло с того момента как старший майор НКВД Ковров появился на пороге его дома и в прямом смысле слова огорошил новостью что ему необходимо отправиться на другой конец света в Китай на встречу с Яковом Блюмкиным. Все дальнейшее происходило с поистине головокружительной быстротой как в приключенческом авантюрном романе. Вечером 3-го августа у него состоялся разговор с Ковровым, днем 5-го он был уже на подмосковном военном аэродроме, пересек на дальнем стратегическом бомбардировщике АНТ-37 расстояние в шесть тысяч километров от Москвы до Улан-Батора и вечером 6-го находился уже в столице Монгольской народной республики. Из уже из Улан-Батора на транспортно-пассажирском самолете К-5 вчера 8-го августа прибыл в Ордос, город на окраине Гоби неподалеку от Хуанхэ к югу от монголо-китайской границы. Все что Половцев знал об Ордосе к тому моменту заключалось в том, что через этот город шли военные поставки китайской армии Чан Кайши, что на городском аэродроме базировались советские истребители ведшие воздушные бои с японцами ну и то что именно здесь должна будет состояться встреча с Яковом Блюмкиным.

— Жара... — снова произнес Половцев, — Хотелось бы знать где он сейчас этот Блюмкин и сколько нам его еще ждать...

— По самой свежей информации Блюмкин сейчас находится в Шанхае в Международном сеттльменте, — отозвался Мещеряков, — Ну а когда он будет здесь в Ордосе одному Блюмкину ведомо. Он может заявиться и завтра и через неделю. Проще говоря, когда захочет тогда и появится.

Половцев посмотрел на Мещерякова. Он познакомился с капитаном немногим более двух суток назад. Тот встретил его, Баташева и еще двух сотрудников НКВД сопровождавших, точнее охранявших бывшего директора магазина тканей в Улан-Баторе представился и сообщил что будет неотлучно находится при них до самой встречи с Блюмкиным, а возможно и дольше.

— А вы лично знакомы с Блюмкиным? — поинтересовался Половцев.

— Встречались, — ответил Мещеряков, немного помедлив и поправив указательным пальцем очки на переносице.

Он отошел от окна все равно толку от открытой форточки было мало и присел на стул рядом с креслом, в котором расположился Половцев.

— Трижды, — продолжил Мещеряков, — Первый раз имел с ним дело в 27-ом в Стамбуле.

— В Стамбуле?

— В Стамбуле. Что мы там делали чем занимались я рассказать вам сами понимаете не могу, не имею права. Но вынужден признать, что как профессионал своего дела, как разведчик он производил очень благоприятное впечатление. Мне он был даже симпатичен несмотря на то что его увлечения Троцким я уже тогда категорически не одобрял. Второй раз мы пересеклись с Блюмкиным в 29-ом в Москве, я был одним из тех, кто допрашивал его после ареста. И вот тогда Блюмкин был мне совершенно несимпатичен, при задержании во время которого он устроил настоящую американскую дуэль с пальбой посреди Москвы он едва не убил моего хорошего друга пуля из его нагана пробила фуражку. Сантиметром ниже и все... Буду честен я был за то, чтобы Блюмкина расстреляли, но вышестоящее руководство решили иначе и его отпустили, выслали из страны с двумя условиями, что он будет работать с советской разведкой и что никогда ни при каких обстоятельствах он не будет встречаться и уж тем более сотрудничать с Троцким и троцкистами.

— Как же его принудили принять такие условия? — спросил Половцев и следом как бы про между прочим добавил: — Я слышал в Одессе до сих пор живет мать Блюмкина и вся его многочисленная родня.

Мещеряков усмехнувшись покачал головой.

— Поверьте мне Платон Николаевич есть множество способов принудить к сотрудничеству враждебно настроенного к вам человека, не прибегая к откровенному шантажу и насилию.

Мещеряков помолчал снова, поправив очки, не считая необходимым дальше распространяться на эту щекотливую тему.

— Ну а в третий и пока что последний раз, — продолжил он, — я встречался с Блюмкиным четыре года назад в 34-ом весной на западе Китая в Яркенде. По заданию Москвы я должен был получить от Блюмкина ценные разведданные.

Половцев с интересом посмотрел на Мещерякова.

— Ну и как всё тогда прошло?

— Да ничего особенного, перешел границу, добрался до Яркенда, встретился с Блюмкиным, получил от него необходимую информацию, кстати, очень важную для нашей страны, вернулся обратно. Как обычно.

— Но ведь Блюмкин едва не пристрелил вашего друга.

— Ну к тому времени они уже давным-давно были квиты мой друг Блюмкину при аресте зуб выбил. А рука у моего товарища тяжелая. Долго помнить будет, троцкист чертов.

— Вот даже как...

— Да. Блюмкин он конечно скользкий тип, очень, да и троцкист нераскаявшийся, хотя и пытается убедить всех в обратном. Но надо быть откровенными информацию он практически всегда добывает и передаёт ценнейшую. Уж не знаю, как ему это удается, вечному бродяге и искателю приключений, но это так. К примеру, те сведения, что я получил от него тогда в 34-ом в значительной степени и помогли нам тогда не допустить про-японского переворота в Синьцзяне и создания на территории Восточного Туркестана марионеточного государства наподобие Маньчжоу-го во главе с османским принцем Мехмед Абдулкеримом. Что, правда, то, правда. И сейчас можете не сомневаться Блюмкин подготовил для нас настоящую 'бомбу' против маршала Блюхера. Я конечно понятия не имею что и как откопал Блюмкин против маршала Блюхера, но, если обещанная им информация окажется в Москве, песенка 'Богдыхана Амурского' будет спета и это абсолютно точно. Кстати он и вашему ведомству обещал разведданные?

— Обещал.

— Не сомневайтесь этот прохиндей и вам приготовит что-нибудь крайне интересное. Не хочется, конечно, этого признавать, все-таки мой лучший друг при задержании Блюмкина девять лет назад едва жизни не лишился, но не напрасно нет не напрасно тогда пощадили и выпустили из страны этого чертового троцкиста, информацию он еще раз повторюсь, передаёт, когда надо ценнейшую.

— И информацию эту он всегда передаёт, точнее, продает не задешево, — заметил Половцев.

— И это правда. Задаром Блюмкин никогда не работает, всегда что-нибудь взамен требует. И это неудивительно он же на Молдаванке в Одессе вырос. Одно слово — торгаш. Но вот что интересно денег почти никогда не требует, а всегда что-нибудь этакое, необычное экзотическое просит. В последний раз, когда с ним выходили на связь в обмен на информацию стратегического характера Блюмкин, выпросил себе подлинную пиратскую карту восемнадцатого века. Ну а тогда в Кашгаре четыре года назад я передал ему одну старинную тибетскую рукопись, принадлежавшую Эрлик-хану.

— Я смотрю этот авантюрист любитель всяческой экзотики.

— Верно. Авантюрист. Пробы негде ставить. Обожает все необычное, таинственное, загадочное, особенно с привкусом какой-нибудь чертовщины. Любит клады, спрятанные сокровища. Причем интересует его не сам клад как таковой, его стоимость, а скорее процесс поиска. За каким-нибудь древним артефактом, представляющим ценность только для любителя готов отправиться даже на край света.

— И при всем при этом еще и находит время для поиска и передачи разведданных?!

— Ну да. Вот как ему это только удается?! Ловкач, что тут еще скажешь. Авантюрист высшей категории. Всю жизнь по краю ходит. И какие невероятные идеи приходят ему в голову. Готов предоставить нам компромат на Блюхера, а взамен потребовал привести к нему за границу заключенного из лагеря, у которого в голове, какая-то важная для него, для Блюмкина информация.

Мещеряков пристально посмотрел на Половцева.

— Много бы я дал за то, чтобы узнать, что же такого важного в голове у гражданина Баташева, — произнес капитан.

Половцев молча кивнул несколько раз.

— Но у меня нет предписаний начальства, выпытывать, что либо, у сопровождаемого.

Половцев пожал плечами.

— А вы товарищ подполковник все те два дня что мы с вами знакомы упорно не разговариваете с вашим бывшим другом.

— Мне не о чем с ним разговаривать, — отрезал Половцев, демонстративно отвернувшись.

Да все так, с того самого дня 5-го августа, когда после двухлетнего перерыва Платон Половцев вновь повстречался с Александром Баташевым на даче НКВД под Москвой, все эти четыре дня подполковник ни единым словом не перекинулся со своим бывшим лучшим другом. Он игнорировал его во время перелета из Москвы в Улан-Батор и в самом Улан-Баторе и продолжал упорно игнорировать во время перелета из столицы Монголии с Ордос. Половцев, конечно, понимал, что в его поведении есть, что-то неправильное, детское, инфантильное тридцативосьмилетний взрослый мужчина отец двух дочерей, ранее работавший заместителем директора на крупном оборонном заводе, а ныне с петлицами подполковника служащий в Разведупре РККА не должен себя так вести. Он понимал это, но ничего с собой поделать не мог. Слишком велика и непреходяща была обида на бывшего боевого товарища. Два года назад в тот самый день, когда Баташеву дали пять лет лагерей за растрату Половцев, снял со стены ту самую фотографию из далекого уже 20-го года, на которой они с Александром молодые и бесшабашные, позировали на фоне старинного польского замка на Украине готовясь в экстренной отправке на юг против Врангеля. Снял и запрятал в самый дальний угол самого глубоко ящика стола, постаравшись вычеркнуть из памяти все то плохое, что было связано с бывшим товарищем. Он не мог дружить с растратчиком и вором, предавшим их боевую молодость. И сейчас снова оказавшись рядом с Баташевым Половцев больше всего боялся, что тот начнёт расспрашивать его о сыне Сереже, о Валентине (чертовой гадине), но ничего подобного к счастью не происходило. Было похоже на то, что Баташев принял правила 'игры', негласно предложенные Половцевым, так как за все эти четыре дня он не предпринимал никаких попыток наладить каких-либо контактов с подполковником и так же старательно игнорировал своего бывшего друга. Но ситуация была крайне неприятная и даже тяжелая. Несмотря на то что по прибытии в Ордос Баташев остался под стражей на аэродроме, и они теперь находились далеко друг от друга Половцев страстно желал одного что бы все это поскорее закончилось, Блюмкин бы получил от Баташева нужную информацию, передал бы компромат на Блюхера и все вернулось бы на круги своя. Он, Половцев, вернулся бы в Москву, к семье и работе, а Баташев снова бы оказался в лагере, где ему и место. Да, да именно так, где ему и место, и не иначе!

Глядя на Половцева Мещеряков слегка улыбнулся и покачал головой, его звание капитана НКВД примерно соответствовало званию майора РККА, а Половцев был подполковником, но в виду того что они служили все-таки в разных силовых ведомствах Мещеряков мог позволить себе толику иронии в разговоре со старшим по званию.

— Зная Блюмкина я могу со всей уверенностью предположить, — сказал Мещеряков, — что Баташев знает что-то действительно очень интересное иначе бы этот авантюрист никогда бы не затеял такую рискованную игру. Но неужели вам товарищ подполковник за эти несколько дней ни разу не захотелось самому узнать, что же такого важного находится в голове вашего бывшего друга?

Половцев неопределенно и словно нехотя пожал плечами. С одной стороны, у него не было никакого желания не то что разговаривать, но даже и думать о своем бывшем друге. Но с другой стороны ему невероятно страстно хотелось узнать, что же такого интересного важного знает Баташев и что он должен рассказать Блюмкину. Хотелось с того самого момента как старший майор Ковров покинул после того разговора его квартиру около недели тому назад. Неуемное любопытство назойливым беспокойным червячком вертелось внутри него, и он ничего не мог с этим поделать.

Половцев вздохнул.

— Конечно же я думал о том, что же такого хочет узнать Блюмкин у моего бывшего товарища... Думал и неоднократно...

Он задумчиво посмотрел в потолок гостиничного номера.

— Блюмкин и Баташев абсолютно разные люди, между ними нет ничего общего, — проговорил он, — и я уверен, что они могли пересечься только в одно время и только в одном месте. Семнадцать лет назад, здесь в Монголии, когда в этих краях хозяйничал барон Унгерн.

— Логично, — произнес Мещеряков.

— Баташев принимал участие в борьбе с бандами Унгерна, а Блюмкин... он тоже был в этих краях в то время... С моим бывшим товарищем семнадцать лет назад даже приключилась одна история совсем как в приключенческом романе, он спас жизнь одному англичанину которого Унгерн собирался посадить на кол. Не слышали об этом?

— Я слышал, что тогда с одним англичанином едва не приключилась большая неприятность, но подробностей не знаю. Что там произошло?

— Англичан, археолог, его звали Бартон, Лайонел Бартон, искал в этих местах для Унгерна какую-то ценную вещь которая была очень нужна барону, но не нашел. Унгерн и-за этого на него очень рассердился и приказал посадить бедолагу на кол прямо на том месте где Бартон производил раскопки. Но на счастье англичанина его помощник сумевший спастись от людей Унгерна натолкнулся на наш конный разъезд, которым командовал Баташев и привёл его к месту раскопок где был уже установлен заточенный кол, казнь не состоялась и для Бартона все кончилось хорошо.

— Интересно. Очень.

— Ну я же сказал, как в романе. Кстати мой бывший товарищ он неважный рассказчик, но иногда за столом в компании был не прочь рассказать эту историю, гости слушали с большим интересом, особенно иностранцы...

Половцев замер.

...Внезапно заиграл новенький патефон, зазвучала музыка. Польское танго 'Последнее воскресенье', еще без русского текста, еще не ставшее 'Расставанием', но уже безумно модное. Теплое майское солнце заливало комнату яркими лучами сквозь распахнутые окна. По комнате легкой походкой скользила Валентина, молодая красивая гадина, в модном дорогом платье щедро одаривая всех своей ослепительной улыбкой. За круглым столом сидел Александр Баташев, еще директор крупного магазина тканей, еще его лучший друг и увлеченно рассказывал о своих приключениях в Монголии, о том, как он спас одного англичанина которого безумный барон Унгерн собирался посадить на кол. Напротив, через стол сидел и с большим интересом слушал собеседника иностранный гость, американский журналист недавно прибывший из-за границы в деловую поездку. А он Половцев сидел рядом с Баташевым и разглядывал портсигар в руках заокеанского гостя с занятной гравировкой на крышке...

Половцев подался вперед.

— Вы что-то вспомнили товарищ подполковник? — спросил Мещеряков.

Половцев повернул голову к столику рядом с креслом, на котором находился ларец затейливо украшенный различными экзотическими символами.

Мещеряков засунув руки в карманы пристально смотрел на Половцева.

— Я все хочу спросить вас товарищ капитан...

— Да?

— Во многих местах в городе, — Половцев указал на ларец, — я видел символ похожий на рога. Что он обозначает?

— Рога. Рога и обозначает. Рога оленя. А рога оленя это один из символов Эрлик-хана повелителя царства мёртвых в монгольской религии. Он был главным божеством в Ордосе, когда тут заправлял Тогтохо-гун так же называвшим себя Эрлик-ханом. Тогтохо-гуна изгнали более семи лет назад, но символы Эрлик-хана по всему городу остались. Но так что же вы вспомнили товарищ подполковник?

Половцев немного помолчал.

— Не знаю важно это или нет, но я вспомнил что у одного американского журналиста бывшего в гостях у Баташева в позапрошлом году на портсигаре был этот самый символ рога Эрлик-хана.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Москва 10 августа.

Надкусив кусок рафинада, Ян Павлович Тышкевич подул на блюдечко, а потом с видимым удовольствием отпил чая с лимоном.

— Беда моей исторической Родины Польши и нас поляков как нации, в нашей истории, — говорил он, — Точнее в героях, которых мы берем в нашем прошлом и которым стремимся подражать. У русских есть Кузьма Минин, Иван Сусанин, Ермак, у французов Жанна д'Арк, Фанфан-тюльпан — храбрый солдат, женившийся на приемной дочери короля... А кто есть у нас у поляков? У нас нет ни своего Робин Гуда, ни своего Санчо Пансы, зато у нас есть религиозный фанатик и кровавый психопат князь Иеремия Вишневецкий. Наш герой, наш кумир, наш образец для подражания. Мы гордимся Косцюшко и по праву гордимся, им восхищались друзья, его уважали враги, Наполеон считал его одним из лучших представителей польского шляхетства. Мы помним об этом, но не хотим даже вспоминать о том, что тот же Наполеон однажды в сердцах назвал того же Косцюшко дураком. Не хотим вспоминать по одной простой причине, нам невыносимо думать о том, что если один из лучших польских шляхтичей все равно дурак в глазах такого титана как Наполеон, то каковы же все остальные?! Мы не хотим об этом думать. Нам, как и всем нормальным людям нужны из нашей истории герои. Нормальные герои. Но нормальных героев-то и нет. И вот мы берем то, что есть, то, что осталось. Сенкевич написал 'Трилогию' и с ее страниц толпами полезли всякие паны Скшетуские, паны Кмицици, паны Володыевские. Во Франции, в Англии, в Испании да в любой европейской стране 17-го века всю эту братию за все их художества не колеблясь, отправили бы на эшафот, но в Речи Посполитой, Первой Речи Посполитой они и им подобные процветали, а во Второй Речи Посполитой они стали героями, кумирами, на которых надо равняться, чье поведение надо копировать. Это беда и это проклятье Польши...

Осушив блюдце и долив еще чая, Тышкевич продолжал.

— Все эти доблестные рыцари Первой Речи вместилище всех мыслимых пороков, они спесивы и самоуверенны, сентиментальны и жестоки, доверчивы и драчливы. И им мы современные поляки стремимся подражать во всем, в разговорах, в замашках в поведении. Вместо того что бы вдумчиво оглянуться назад, здраво осмыслить нашу историю, мы готовы винить в гибели Первой Речи Посполитой кого угодно — русских, немцев, австрийцев, казаков, православных схизматов, но только не самих себя. Мы поляки отказываемся принимать тот факт, что именно 'гордая' шляхта, она и только она виновата в той катастрофе, что постигла Польшу в конце восемнадцатого века. Что никто иной, как все эти герои в 'сарматках' размахивающие саблями и потрясающие воздух красивыми и пустопорожними речами привели свою страну к гибели. Нет, мы не хотим об этом думать, нам проще восхищаться и слепо подражать всяким панам Володыевским. И мы гоним от себя даже мысли о том, что, бездумно восхищаясь шляхтой, мы заражаемся их пороками. Слепо подражая им, мы постоянно задираем соседей, лезем в драку, мы считаем себя сильнее, а всех остальных слабее, чем оно есть на самом деле. Мы полагаем себя центром цивилизации и великой державой, совершенно не задумываясь о том, что, по сути, Вторая Речь Посполитая аграрная, слаборазвитая страна. Помяните мое слово молодой человек та тупая банда полковников, что правит сейчас в Варшаве, доведет Польшу до катастрофы. И крах Второй Речи Посполитой будет еще более страшным чем гибель Первой... Я знаю, о чем говорю, я сам поляк...

Ян Тышкевич пристально посмотрел на Георгия Гараева внимательно слушавшего его.

— Я не утомил вас своей болтовней мой юный друг? А, то есть у нас у поляков такой грех, любим мы красиво и много поговорить, засоряя воздух пафосными речами вместо того что бы заниматься делом...

— Нет, нет отчего же... Очень интересно и познавательно, — ответил Георгий, — Уверен вся эта информация пригодится мне, когда я окажусь в Польше.

— Я тоже так думаю. Поверьте, моему многолетнему опыту разведчику полезно как можно больше узнать о стране куда направляешься и о людях, населяющих ее.

Ян Тышкевич придвинул к себе тарелку с лимоном и принялся нарезать его тонкими круглыми ломтиками.

Георгий Гараев отпив чая, любезно предоставленного ему хозяином, посмотрел на своего коллегу по работе и в некотором роде наставника, готовящего его к предстоящей командировке в Польшу.

Ян Павлович Тышкевич друг легендарного разведчика Александра Александровича Самойло, учитель Андрея Алекссевича Брусилова, сам живая легенда российской, а затем и советской военной разведки. Чистокровный польский шляхтич стариннейшего дворянского рода. Сначала, несмотря на свои польские корни и предков, бузивших против русских царей он до сорока семи лет верой и правдой, служил Российской империи, а затем после Октябрьской Революции не без колебаний поначалу, вот уже на протяжении двадцати лет служащий Советскому Союзу. И это несмотря на то, что в 19-20-ых годах после образования Второй Речи Посполитой сам Пилсудский зазывал Тышкевича на службу в новообразованную Польшу. Поляк по крови, но русский великодержавник по духу он предпочел большую и несмотря, ни на что великую Россию, пусть и под красным флагом, крикливой и самоуверенной, но все равно маленькой и изначально обреченной Второй Речи Посполитой. От оперативной работы Тышкевич отошел давно еще до Мировой Войны, получив травму ноги во время одного из заданий, и вот уже на протяжении трех десятилетий он служил своего рода инструктором, готовящим агентов к работе за границей по большей части в Германии и в Польше. Теперь он вот уже несколько дней по ускоренному курсу готовил капитана Гараева к заброске в Польшу. А в перерывах за чашкой чая с лимоном столь любимого Тышкевичем снабжал капитана познавательной информацией, напрямую не относящейся к делу, но могущей пригодиться в будущем.

Тышкевич похлопал ладонью по чайнику.

— Остыл, — сказал он, — Поставлю на плиту.

Встав из-за стола и прихрамывая, он направился в угол своего кабинета, где располагалась электроплита.

Воспользовавшись перерывом в занятиях, Георгий Гараев решил повнимательней рассмотреть фотографии, висевшие на стене над столом за которым они пили чай. На некоторых из них был запечатлен сам Тышкевич в разное время и в разные времена. И особенно заинтересовала Георгия одна из фотографий, на которой была изображена группа с дюжину людей на фоне какого-то забора с тополями за ним. Фотоснимок был старым, пожелтевшим сделанным скорей всего еще в прошлом веке и возможно он был одним из самых старых из всех висевших на стене. Уж больно молод был на нем Ян Тышкевич...

— А, заинтересовались! — произнес Тышкевич, возвращаясь к столу уже без чайника.

— Любопытное фото, — сказал Гараев, указывая на фотографию, — Это вы.

— Да это я, — Тышкевич сел на свое место за столом, — Совсем еще молодой. Я тут моложе, чем вы сейчас. Этому снимку сорок два года и мне тогда было всего-то двадцать шесть лет.

— Это...

— Ташкент. Сентябрь 1896 года. Вот в тропической форме поручика Туркестанского корпуса ваш покорный слуга. Вот в халате с погонами Павел Кудеяров из донских казаков, дослужился до генерала, в Гражданскую воевал на стороне белых и погиб под Царицыным в 18-ом году. А вот в черкеске Яков, Акоп Багратуни, армянский князь после революции примкнул к дашнакам и сейчас в эмиграции в Лондоне живет. Но тогда мы были лучшими друзьями и верой, и правдой служили Царю и Отечеству на южных рубежах империи. Это мы сфотографировались как раз по возвращению из одной из Памирских экспедиций генерала Ионова, когда установили окончательные границы с Китаем и Афганистаном.

— Я читал об этих экспедициях, — сказал Георгий, — По сути это были небольшие войны с афганцами, китайцами и англичанами.

— В первую очередь с англичанами, — добавил Тышкевич, — Афганцы и китайцы были, по сути, на подхвате у англичан. Ну а 'просвещенные мореплаватели' немало нам крови тогда в Средней Азии попортили. Вот, — Тышкевич указал на фотографию, точнее на одного из людей на снимке, — любопытный персонаж. Что вы о нем скажете?

Гараев вгляделся в фотографию.

— М-м-м! Одет как горец, в халате и чалме... Но осанка, светлая кожа... Ряженый? Европеец?

— Правильно сказано — ряженый. Сэр Френсис Эдуард Янгхазбенд подданный Ее Величества собственной персоной, правда, тогда в 1896-ом никаким сэром он еще не был.

— Янгхазбенд? Это тот, который в 1904-ом возглавил английскую карательную экспедицию в Тибет и устроил резню в Лхасе?

— Да это он. За сие славное деяние и удостоился рыцарского звания став сэром Янгхазбендом. Ну а тогда на Памире он был просто офицером английских колониальных войск. Но сколько он нам пакостей наделал... В 1888 году едва не погубил экспедицию генерала Громбачевского указав совершенно гиблый маршрут через горы. В 1890 году всячески мешал полковнику Ионову во время Первой Памирской экспедиции. Но особенно отличился он в 1896 году, когда в экспедиции участвовал ваш покорный слуга. Пытался поднять против Ионова горцев, требовал от афганцев атаковать наш отряд, едва не завел нас в засаду, устроенную китайцами... Короче говоря проявил себя во всей красе тогда уже майор Янгхазбенд.

— Но вы как я понимаю, его все-таки схватили?

— Да мы его схватили. Устроили ловушку на одном горном перевале и взяли его тепленького. Привели его в Ташкент где и отпустили на родину после того как он дал честное слово офицера больше не вредить России.

— И слово свое он, конечно же, нарушил...

— Ну, само собой нарушил как истинный английский джентльмен. В 1904 году устроив погром в Лхасе, и принудив далай-ламу к капитуляции, он фактически уничтожил всякое влияние России на Тибете.

— Надо было его не брать живым, а случайно пристрелить тогда на перевале, — сказал Георгий, — было бы одним мерзавцем на свете меньше и не писал бы он сейчас свои гнусные русофобские, антисоветские мемуары.

— Да надо было, — согласился Тышкевич, невесело покачав головой, — Почти десять лет я прослужил тогда в Средней Азии и сколько нереализованных возможностей тогда у нас было... А! Что вспоминать! — Тышкевич немного помолчал, — Но кстати... Думаю вам будет это полезно узнать... Тогда на пограничных рубежах доводилось нам сталкиваться и с моими соплеменниками с поляками, только работающими с той стороны... Вам о чем-нибудь говорит имя Томаш Вильмовский?

— Томаш Вильмовский? Это случайно не польский генерал Вильмовский?

— Да это он. И это тоже мой старый знакомый. Приходилось мне с ним иметь дело еще до революции. Точнее не с ним, он-то еще был юнцом, а с его отцом Анджеем Вильмовским и с друзьями его отца Яном Смугой и Тадеушом Новицким. Неразлучная троица была. Сколько проблем у нас с ними было. Корчили из себя борцов за свободу Польши и путешественников по свету, все трое служили в фирме Гагенбека из Гамбурга занимавшуюся ловлей диких зверей, но банально работали на иностранные разведки, причем зачастую на несколькие разом. Анджей Вильмовский честно и до самой своей гибели в 22-ом году от пули советского пограничника работал на немцев, Тадеуш Новицкий боцман, силач, рубаха парень вкалывал много лет на англичан, ну а мой тезка Ян Смуга романтик и борец за свободу так тот вообще числился как в штате немецкой, так и в штате английской разведок. И до сих пор числится, несмотря, на что разменял восьмой десяток лет! Лихие были ребята. Стойкие, неутомимые. Конечно, позиционировали они себя как идейных революционеров, да и до сих корчат из себя таковых те, кто жив, но поверьте, мне мой юный друг, были они банальными шпионами, да еще и промышлявшие торговлей оружием. Пришлось нашей разведке и контрразведке погоняться за ними по Азии от Индии до Маньчжурии. И все-таки мы их взяли в 1908-ом на берегах Амура, где они под благородным предлогом помощи ссыльным революционерам с благословения англичан подрабатывали на японцев. (К сожалению, пришлось их отпустить, Англия уже была союзником по Антанте, да и Японию не захотели злить.) Правда было это уже без меня, я отошел от оперативной работы, так как двумя годами ранее повредил ногу, прыгая на ходу из поезда, в Турции спасаясь от английских агентов, и в то время уже готовил наших агентов для нелегальной работы в одном старинном замке в Мазовии... Впрочем, это уже другая история...

Тышкевич немного помолчал, усмехнувшись в седые усы.

— Можно сказать через эту троицу и им подобных я и проникся неприязнью к будущей Второй Речи Посполитой. Я встречался с ними несколько раз, и они пытались меня обработать, переманить на свою сторону взывая к моей польской крови, к памяти славных предков, сыпали цитатами из 'Трилогии' Сенкевича, уверяли меня, что я должен отречься от всего российского и служить делу возрождения независимой Польши. Я поляк, мне далеко не безразлична судьба моего народа и моей страны и я сам всегда мечтал о возрождении польского государства, Польши. Но именно Польши, а не того государства уродца именуемого Второй Речью Посполитой. Этого государства еще даже в проекте на тот момент не было, но я уже ясно представлял себе, что это будет за 'держава', если там будет заправлять вся эта братия с мозгами набекрень, дай им волю. И насчет мозгов я нисколько не преувеличиваю. Анджей Вильмовский как-то начал доказывать мне, что положение поляков в России аналогично положению индусов в Британской Индии! Это была такое вопиющее вранье, что я едва не заехал ему в ухо! Нет, Российская империя была далеко не райским местом, в ней было столько грязи и гадости, что понадобилась революция, чтобы разгрести эти 'Авгиевы конюшни', но разве можно сравнивать положение поляков в России чье положение ничем не отличалось от положения прочих народов империи и беспросветное бесправное существование коренного населения Индии под пятой английских колонизаторов?!! И самое страшное Вильмовский действительно так думал! Он много лет прожил в Российской империи, успел получить высшее образование до эмиграции на Запад, он видел воочию, что творится в Индии, видел мерзкие индийские поезда, в которых коренные жители ездили стоя в страшной давке и духоте, а белые колонизаторы прохлаждались в просторных сидячих купе с вентиляцией. Он все это видел своими глазами, но все равно был уверен в том, что поляки это и есть бесправные индусы Российской империи.

Ян Смуга тот ни в чем не уступал, а в чем-то даже превосходил Вильмовского. Каким соловьем он заливался, когда рассказывал о борьбе за свободу, о проклятых угнетателях, о праве угнетенных на восстание. 'За нашу и вашу свободу!' Замечательно. Прекрасные слова! Но как обстоит с делами? А с делами обстояло следующим образом, после того как его отпустили в 1908 из России на все четыре стороны Ян Смуга отправился в Южную Америку где в скором времени стал управляющим на каучуковой плантации в Перу. Надо ли говорить вам молодой человек, каким адом были каучуковые плантации времен Каучуковой лихорадки, а ведь и тридцати лет не прошло, и какова там была жизнь рабочих?

— Я знаю, читал, — произнес Георгий, усмехнувшись, — Значит борец за свободу и управляющий плантацией в одном лице!

— Да, да! И в этом все они духовные последователи Скшетуских, Кмицицей и Володыевских. Готовы часами глотки рвать, крича и свободе, и достоинстве. Но когда доходит до дела вдруг выясняется, что свобода и достоинство — это только для них любимых, а все остальные мусор и грязь под их ногами. Уже тогда я понял, что мне не по пути с этой публикой, что не нужна мне такая Вторая Речь Посполитая, уродливая копия уродливой Первой Речи Посполитой. Потому и не пошел на службу к Пилсудскому как он меня не зазывал. Анджей Вильмовский не успел сделать карьеру в новой Польше, как я уже говорил, в 22-ом получил пулю от советского пограничника, слишком близко к сердцу принял дело Семена Петлюры ну и нарвался. Зато Ян Смуга на пару с Тадеушем Новицким очень неплохо устроились, на старости лет стали одними из заправил 'Морской и Колониальной Лиги'. Ратуют за колонии для Польши. Вон не так давно в апреле в 'Дни Колоний' для Польши Ян Смуга разразился целой серией статей в газетах, на тему как он заправлял плантацией в Перу, делился так сказать опытом подчинения туземцев, с будущими колонизаторами.

— Да... — протянул Георгий, — занятное все-таки государство эта Вторая Речь Посполитая.

— Любопытное, странное, нелепое, обреченное и... опасное, — сказал Тышкевич, — Да, да опасное, потому что правит им совершенно непредсказуемая буйная банда полковников, никто не может сказать, что им взбредет в голову. Много нелепостей во Второй Речи Посполитой одна эта 'Морская и Колониальная Лига' чего стоит. Полагать себя великой мировой державой и на полном серьезе требовать заморских колоний искренне веря в то, что кто-то им их отдаст за просто так, за красивые глаза. Это надо додуматься. Но помимо откровенного бреда есть в современной Польше и вещи весьма неплохие, серьезные, опасные. К примеру, этот ни к ночи помянутый 'Прометей'. Можно сколько угодно ерничать над разглагольствованиями бравых шляхтичей о том, что Польша подобно легендарному титану принесет угнетенным народам СССР пламя свободы и 'кляты москали' сгорят в этом очистительном огне. Но, к сожалению, этот тот редкий случай, когда у говорливых панов красивые слова не расходятся с делами. Стараются они вовсю. Конечно, простые люди не поведутся на эту болтовню, слишком хорошо они знают, что из себя представляет Вторая Речь Посполитая и как там живется представителям национальных меньшинств. Но верхушка, хотя бы часть может и клюнуть, соблазнившись деньгами и привилегиями. Я по Гражданской войне помню, сколько бед может натворить кучка националистов пусть и не поддержанная народом. Так что 'Прометей' это серьезно, очень серьезно и публика там работает внушающая уважение, профессионалы, один подполковник Эдмонд Хорошкевич чего стоит. Когда будет общаться с 'прометеевцами' помните об этом всегда и не расслабляйтесь... Кстати генерал Томаш Вильмовский хоть и не состоит официально в числе руководителей 'Прометея' но довольно часто почитывает лекции для сотрудников как специалист по России. Вполне возможно вы с ним повстречаетесь...

Тышкевич немного помолчал, разглядывая стол перед собой.

— Каким маршрутом вас переправят?

— Стандартным. Каунас — Данциг — Варшава.

— Правильно самый удобный маршрут. Когда точно?

— 15-го.

— Значит у нас еще минимум три дня. Времени более чем достаточно. Ну что же отдохнули, продолжим обучение!

ИНТЕРМЕДИЯ ЧЕТВЕРТАЯ

Гонолулу. 3 июля 1938 года.

Поправив модные солнцезащитные очки Сидней Баллигант специальный агент ФБР, брюнет плотного телосложения, посмотрел на невысокого худощавого лысого азиата в штатском костюме лет шестидесяти сидевшего на скамье в тени пальм по другую сторону от теннисного корта. Типичный уроженец Восточной Азии, каковых много на Гавайях, китайцев, японцев, корейцев, филиппинцев.

Внешне ничего примечательного.

Но Сидней Баллигант знал, что это далеко не так.

Генерал-лейтенант Императорской армии Юко Кадасима, один из признанных и прославленных мастеров японской разведки собственной персоной. Уже несколько дней он находился на Гавайях в Гонолулу и Баллиганту как начальнику 'японского' отдела в местном подразделении ФБР лично поручили наблюдать за столь высокопоставленным гостем.

Баллигант недавно переведенный на острова с материка поначалу с энтузиазмом воспринял поручение Джонатана Шиверса своего шефа, главу гавайского подразделения ФБР, но быстро остыл. Генерал Кадасима не занимался ничем предосудительным, он прибыл на Гавайи по туристической визе и действительно просто отдыхал. Обедал в дорогих ресторанах, слушал джаз, гулял по пляжам Вайкики, засматриваясь на красавиц в открытых купальниках, резвящихся в полосе прибоя. Проще говоря, не делал ничего такого, что бы могло заинтересовать контрразведку. Так и сейчас в полном одиночестве он сидел на скамье и, поигрывая тростью, неотрывно смотрел на теннисный корт перед собой, где все его внимание казалось, было поглощено юной американкой, играющей в теннис.

Баллигант перевел взгляд на теннисистку, в который уже раз. Вообще, наблюдая за Кадасимой наблюдающим за игрой, он предпочитал наблюдать за теннисистками, чем за генералом, потому, что смотреть на юных девушек на корте было много приятнее чем за шестидесятилетним японцем.

По корту ловко перемещалась рослая ладно скроенная девушка со стройными спортивными ногами с тонкой талией и высокой грудью. Загорелая и светловолосая. Лет около двадцати пяти, привлекательная по любым меркам. Она почти порхала по корту, и короткая белая юбка то и дело взмывала вверх, обнажая крепкие бедра, вызывая вполне понятную одобрительную реакцию сильной половины человечества, чьи представители в немалом числе собрались вокруг спортивной площадки, наблюдая за поединком двух теннисисток.

Баллигант скривил губы, метнув презрительный взгляд на Кадасиму.

Все они такие эти чертовы азиаты! Все они жаждут белых женщин!

Баллигант неплохо изучил досье на Кадасиму и знал, что генерал любит позиционировать себя как убежденного консерватора, стойкого приверженца традиционных японских ценностей, ненавистника всего, что идет с Запада (кроме военных технологий, разумеется). И ведь наверняка он был из тех японцев, что любят громогласно рассуждать о том, что истинная женская красота — это красота японских женщин, нежных и утонченных как лилии, а западные женщины — это большеносые глазастые кобылицы. Встречал Баллигант таких. Он сам не слышал, но почти представлял себе, то, как генерал так говорит. Вот только... слова словами, но природа, то все равно брала свое. Баллигант практически не сомневался, что Кадасима принадлежит к числу тех японских мужчин, что на словах отдавая предпочтение миниатюрным японкам, грезят в тайне о рослых европейских и американских девушках.

...И готовы, черт побери, на многое, чтобы заполучить в наложницы светлокожую желательно белокурую красавицу из Америки или Европы.

Грязные азиаты.

Нет, вы только посмотрите, как эта узкоглазая мартышка пожирает глазами белую девушку!

Хотя генерала можно, можно понять, теннисистка такая красотка! И юбка у нее такая короткая! Есть на что посмотреть!

Баллигант облизнулся.

Он был не прочь завалить в постель эту крошку!

— Рут Кюн, — произнес голос возле правого уха Сиднея Баллиганта.

Это был Роберт, для друзей просто Бобби, Ригс, сидевший на скамье рядом, длинный белобрысый парень из местных, помощник Баллиганта по отделу.

— Немка? — спросил Баллигант.

— Да немка, — ответил Ригс, — Стопроцентная. Истинная арийка как любят говорить в современной Германии. Дочь немецких эмигрантов и сама эмигрантка. Прибыла с семьей в Америку почти три года назад. Что-то там ее отец не поделил с нацистами.

— Понятно.

Ригс посмотрел на Рут Кюн.

— Между прочим, вице-мисс Гавайи прошлого года, — произнес он.

— Вот как? А почему 'вице'? — почти обиженно удивился Баллигант, пожирая глазами стройные ноги фрейлейн Кюн.

— Потому что немка, потому что приезжая, потому что отец до того, как разругаться с нацистами сам был нацистом, — пояснил Ригс, — А королевой красоты стала местная, настоящая американка, с папашей со связями в Вашингтоне.

— Папаша местная шишка, обратился в Вашингтоне к кому надо, и его дочурка стала королевой красоты?

— Все так. Из Вашингтона надавили и Рут Кюн не стала 'Мисс Гавайи', довольствовавшись приставкой 'вице', — Ригс неожиданно, широко ухмыльнулся, — Шеф, кстати, вы видели цветной календарь для взрослых с фотографиями фрейлейн Кюн?

— Нет, — Баллигант с живым интересом посмотрел на своего помощника

— Напрасно! Класс! Несколько фото в открытом купальнике, а парочка вообще без ничего!

— Что, совсем голая?

— Совсем! Совсем без ничего! Это на материке такие фото только в Калифорнии и во Флориде разрешают делать, да и то с оговорками. А здесь Гавайи... здесь и не такое можно! И фотографии я вам доложу шеф... И грудь и зад и... О черт!!!

— Что такое?! — встрепенулся Баллигант.

— Шеф! Объект уже не один.

С трудом оторвавшись от созерцания фрейлейн Кюн и от своих грез о ней, Сидней Баллигант перевел взгляд на генерала Кадасиму.

Ригс был прав. Кадасима сидел уже не один на скамье, к нему подсел человек. Мужчина азиат в очках в белом костюме тонкого телосложения лет около сорока, возможно моложе...

Баллигант пригляделся, в первый момент, не поверив своим глазам.

— Доктор Мото! — проговорил он.

— Шеф?

— Кхм! Я знаю того, кто подсел к генералу Кадасиме, это доктор Акара Мацумото, адвокат из Токио, известный так же как Доктор Мото.

— Еще один японец? И разговаривает с Кадасимой. — Ригс поерзал на скамье, — Два японца о чем-то разговаривают в Гонолулу. Ведут тайные беседы. Может это заговор шеф?

Усмехнувшись, Баллигант махнул рукой.

— Всюду тебе заговоры мерещатся Ригс! Ну, встретились два японца, на отдыхе решили переговорить поглазеть на местных красоток...

Хотя, как посмотреть...

Генерал Юко Кадасима был одним из высших чинов японской разведки, доктор Акара Мацумото, адвокат из Токио хоть и был человеком сугубо штатским и как поговаривали, недолюбливал своих военных, тем не менее, так же был известен в определённых кругах как профессиональный шпион. Два разведчика пусть и находящиеся на отдыхе встречаются и о чем-то говорят...

Интересно...

Впрочем...

А ерунда все это! Ни генерал Кадасима, ни доктор Мацумото никогда не были замечены в каких-либо враждебных действиях против Америки. Консерватор Кадасима всегда выступал за союзнические отношения между Японской империей и Соединенными Штатами. Насквозь западник доктор Мацумото был не просто большим поклонником всего американского, но более того будучи японским разведчиком Доктор Мото неоднократно оказывал услуги американцам и даже участвовал в нескольких совместных американо-японских операциях против русских на Дальнем Востоке...

И невозможно было поверить в то, что два шпиона с симпатией относившиеся к Америке затевают что-то против звездно-полосатого флага под сенью пальм в Гонолулу...

— Ладно, Ригс, — произнес Баллигант, — доложим, конечно, Шиверсу обо всем что видели, пусть сам решает, что делать с этой информацией. Но, по-моему, ерунда все это. Ты лучше расскажи, где раздобыть календарь с этой куколкой Рут Кюн...

Генерал-лейтенант Юко Кадасима поблагодарил хорошенькую официантку за молочный коктейль и, отпив глоток, поставил высокий бокал на столик.

Вечерело.

Сидя в одиночестве за круглым столиком небольшого, но уютного кафе близ океана он размышлял о том, что случилось сегодня. О странном и внезапном повороте судьбы, круто поменявшем его планы пребывания на Гавайях. О магнитофонной ленте, для диктофона лежащей у него во внутреннем кармане пиджака обладателем которой он так неожиданно стал, о небольшой катушке с записью способной взорвать этот мир...

Когда сегодня утром с ним вышел на связь, дав о себе знать условным сигналом, доктор Акара Мацумото и попросил о срочной встрече Кадасима немало удивился. По достоверным сведениям, которыми владел генерал, Акара Мацумото, так же известный в определенных кругах как Доктор Мото, в настоящий момент должен был находиться в Мексике, в Акапулько. Вместо этого он оказался за тысячи миль от Центральной Америки на Гавайях. Это было удивительно, интригующе. Особенно заинтриговало генерала то, что Мацумото попросил о срочной личной встрече, что случалось нечасто.

Акара Мацумото недолюбливал военных. Верный слуга императора он считал, что радикализм и поспешность генералов и офицеров императорских армии и флота погубит великий паназиатский проект Японской империи. Сторонник постепенного эволюционного и экономического проникновения империи в страны Восточной и Юго-Восточной Азии Мацумото осуждал, в аккуратной форме конечно, слишком поспешную на его взгляд военную экспансию в сопредельные страны. Военные платили доктору ответной монетой, разражаясь, время от времени угрозами в его адрес. И тот факт, что доктор Мацумото едва не стал одной из жертв военного путча молодых офицеров в позапрошлом году, чудом избежав смерти, не прибавило ему любви к людям в военной форме. Юко Кадасима был, чуть ли не единственным высокопоставленным военным, с которым Мацумото поддерживал неплохие отношения единственно по той причине, что именно генерал фактически спас его от верной смерти тогда в феврале 36-го.

И каждая встреча с доктором сулила неожиданности...

Кадасима назначил встречу днем у теннисного корта, где должна была играть местная знаменитость Рут Кюн. Он знал, что за ним на корт притащатся и 'топтуны' из ФБР, ему была оказана особая честь — за ним следил лично Сидней Баллигант. Но особо не опасался этого, неплохо зная и Баллиганта и его начальника Шиверса, он практически не сомневался в том, что те решат, что два азиата просто пришли поглазеть на прелести вице-мисс Гавайи, то есть будут заниматься тем, чем и должны, по их мнению, заниматься 'грязные' азиаты — вожделеть белых женщин.

Генерал постарался не обмануть ожидания американских контрразведчиков и, усевшись на скамье в тени пальм, вовсю таращился на Рут Кюн порхавшую по корту. Тем более что и изображать интерес было нетрудно, несравненная Рут Кюн действительно была несравненной и, если бы не перестраховщики из Вашингтона быть ей в прошлом году первой красавицей островов.

А потом появился Акара Мацумото, поздоровался, присел рядом и рассказал Кадасиме о том, что несколько дней назад был в Нью-Йорке проездом из Лондона в Акапулько, когда с ним связался никто иной, как Ниро Вульф, хорошо знакомый генералу, доводилось вместе работать. Ниро Вульф сообщил, что может встретиться с Мацумото и при встрече готов продать за определенную сумму доктору кое-что очень важное. Заинтригованный Мацумото явился на следующий день в особняк Вульфа, где его принял хозяин в своем кабинете, наедине, без своего верного помощника Арчи Гудвина, что происходило крайне редко. Ниро Вульф предъявил Мацумото это 'кое-что' и, ознакомившись с этим, доктор сразу понял, что это настоящее сокровище и почти не колеблясь, выложил Вульфу сто тысяч долларов.

(Бухгалтерии кстати придется раскошелиться.)

Кадасима потрогал магнитофонную ленту во внутреннем кармане пиджака.

Мацумото благоразумно не стал передавать вещь из рук в руки, незаметно прикрепив небольшую компактную катушку снизу к скамье, он еще посидел некоторое время, разговаривая с Кадасимой и глазея на теннисисток, а потом удалился, задание в Мексике никуда не делось.

Кадасима терпеливо дождался окончания матча, окончившегося победой Рут Кюн, приветственно помахал рукой юной фрейлейн, в ответ сделавшей ему кокетливый книксен, а потом, незаметно отодрав катушку от скамьи, отправился в гостиничный номер, где на портативном диктофоне прослушал то, что было записано на магнитофонной ленте.

...А прослушав, понял, что эта запись действительно стоит тех денег, которые выложил за нее Мацумото и так что же понял, что ему как можно скорее необходимо вернуться в Японию...

Отпив глоток ледяного коктейля, Кадасима повернул голову и встретился глазами с Рут Кюн, точнее с цветным календарем, с которого на него смотрела несравненная фрейлейн Кюн. Вице-мисс Гавайи 37-го года. Совершенно нагая она полулежала на золотистом пляже, у самой кромки воды прислонившись спиной к камню. Закинув руки за голову, она призывно смотрела с календаря, смело подставив свое точеное тело солнечным лучам и посторонним взглядам.

Восхитительная, несравненная Рут Кюн. Она не стала королевой Гавайев в прошлом году в угоду политиканам из Вашингтона, но по праву считалась настоящей принцессой островов. Мало кто из ее сверстниц мог сравниться с ней в игре в теннис, в беге, в плавании, в управлении яхтой. Сотни мужчин были влюблены в нее, но никто из них не мог похвастаться взаимностью с ее стороны. Ее фотографиями 'ню' были увешаны все кубрики и кают компании на кораблях в Перл-Харборе, многие наблюдали за тем как она подобно нереиде в легком купальнике резвиться с подругами в океане, но никто не мог заявить, что обладал этим великолепным телом, что познал ее как женщину.

Рут Кюн. Она была как мечта, как богиня...

Кадасима улыбнулся календарю.

Уж он-то видел эту прекрасную неприступную фрейлейн Кюн совсем другой. Видел ее в страшной тюремной камере, куда она угодила, не устояв перед мужской красотой и шармом капитана Георга Сосновского, польского разведчика, разделив участь еще нескольких молодых немок так же очарованных блистательным шляхтичем. Видел нагой, испуганной, забитой, дрожащей от ужаса готовой на все, на любое унижение только что бы ни попасть на гильотину. И не будь Кадасима столь щепетилен с женщинами, он мог бы добиться от нее тогда очень и очень многого... Да всего чего бы только не пожелал.

Кадасима поморщился вспоминая.

Да тогда четыре года назад он не воспользовался как мужчина отчаянным положением Рут Кюн, но воспользовался как разведчик смотрящий далеко вперед. Он спас ее от неминуемой смерти добившись через своего друга генерала Карла Хаусхофера того что бы казнь через усекновение головы была заменена на высылку за пределы Третьего Рейха. Генералу нужна была белая разведчица в стане потенциального противника, каковым являлись Соединенные Штаты, и он сделал из легкомысленной взбалмошной девицы по глупости, ввязавшейся в грязные шпионские игры, настоящую опытную тренированную разведчицу потратив на это год с лишним.

Кадасима причмокнул губами.

Рут Кюн. Вот уже почти три года она вместе с матерью, отчимом и младшим братом жила, на Гавайях великолепно вписавшись в местное высшее общество. И никто, Кадасима знал это со всей определенностью, ни на островах, ни на материке даже не подозревал о том, что эта очаровательная юная белокурая немка, завсегдатай клубных вечеринок, лихо отплясывающая 'свинг' на танцплощадках такая праздная внешне на самом деле является одним из лучших кадровых разведчиков Японской империи в Соединенных Штатах.

Рут Кюн. Кадасима любил ее. Но не так как мужчина любит женщину и не так, как отец любит дочь, а дед внучку. Нет, он любил ее любовью творца к своему творению. Он создал ее. Нашел испуганную, отчаявшуюся девушку во внутренней тюрьме гестапо и сотворил из нее бесстрашную сильную разведчицу. Это он поселил ее здесь на Гавайях и терпеливо ждал того момента, ради которого и затеял все. Того момента, когда истребители с красными кругами на крыльях устремятся к побережью и 'Жемчужная бухта' там за холмами превратиться в клокочущий ад...

Кадасима верил в свое создание и верил, что, когда наступит момент, она выполнит свой долг перед империей.

Правда это будет не сейчас, не скоро...

Сейчас же в данную минуту Кадасима вдруг отчаянно пожалел, что его любимица Рут Кюн не может присесть к нему за столик и поднять вместе с ним бокал за удачу. Не может порадоваться за своего учителя. Не может вместе с ним ощутить гордость за то, что именно он в силах вершить судьбы мира, что именно в его руках находится жизнь никого иного как Красного Императора, владыки Советского Союза, самого Сталина!