Они вошли в мою комнату: Оскар в рубашке, расправляя и застёгивая рукав, а за ним Аделаида со шприцем, наполненным тёмной, почти чёрной жидкостью. Для чего это нужно, мне было пока неясно, и я, чуть приподнявшись на подушках, расстегнула и сдвинула ворот ночной рубашки.
— Ну, валяйте... Кусайте.
Оскар улыбнулся.
— Нет, детка, кусать мы тебя не будем. Это можно сделать гораздо аккуратнее. Моя кровь будет введена тебе в вену, и через сорок восемь часов начнётся твоя новая жизнь. Но сначала нужно выпить глюкозу, чтобы повысить уровень сахара в крови. Это поддержит твой организм во время процесса превращения.
Содержимое коробочки было высыпано в стакан и залито водой, и эту белую взвесь я должна была выпить. Было очень приторно, но я осилила это. Оскар откинул край одеяла и положил подушечку мне под локоть и перетянул руку жгутом.
— Работай кулаком.
Аделаида потрогала взбухшую вену, Оскар кивнул. Поглаживая меня по волосам, он сказал:
— Тебе снова придётся потерпеть неприятные ощущения, дорогая. Как вы, молодёжь, выражаетесь, тебя изрядно поколбасит.
— Мне не впервой, — вздохнула я.
Игла вонзилась в меня. Вздрогнув всем телом, я встретилась взглядом с Оскаром.
— Всё хорошо, детка, — сказал он ласково.
Аделаида надавила на поршень.
В такие моменты обычно говорят, что вся жизнь пронеслась перед глазами. А перед моими глазами стояла фотография, на которой мы были все вместе: мама, папа, Таня и я. Их больше не было, они ушли, и меня тоже стирал с лица земли поршень шприца, вталкивавший мне в вену холодную тёмную жидкость.
Шприц опустел, рука была согнута. Оскар нагнулся и поцеловал меня в губы.
— Умница, детка. С праздником тебя... Это мой подарок.
— Новая жизнь, — улыбнулась Аделаида.
2.13. Начало превращения
Не разверзнулся ад, не заполыхало пламя, не загремели трубы Апокалипсиса, не упало солнце в море среди бела дня, не осыпались звёзды с неба. Был всё тот же мартовский вечер, всё так же стояли тюльпаны у кровати, я лежала в постели, а в моих жилах текли десять граммов крови Оскара, и их уже никак нельзя было вытащить из меня. Ничего нельзя было исправить, вернуть назад: слишком поздно. Я заразилась. Процесс был необратим.
— Держись, дорогая, — сказал Оскар. — Будет тяжело, но мы с тобой. Мы не оставим тебя ни на минуту, не отойдём от тебя ни на шаг.
Я начала чувствовать головокружение и откинулась на подушки. Аделаида сказала:
— Она побледнела.
Моя рука лежала на простыне. Розовый цвет бледнел, его сменял желтоватый, ногти посерели. "Уже не человек", — стучало в висках. Я перестаю быть. Перестаю быть.
Моё сердце бешено колотилось, мне не хватало воздуха, и Оскар распахнул окно настежь. Холодный ночной ветер остудил мой вспотевший лоб.
— Сколько ещё? — сорвалось с моих пересохших губ.
Он склонился надо мной.
— Это только начало.
— Пить хочу...
— Тебе уже нельзя воду, детка.
Первым этапом мучений был жар. Не просто жар, а адское пекло, которое не мог остудить ни выход на балкон в одном белье, ни даже холодный душ. От этого жара слабость ещё больше овладевала телом, и мне казалось, что мой мозг размягчается и вытекает из ушей. В висках стучало, и сколько я ни дышала, кислорода всё равно не хватало. Лёгкие уже были на грани разрыва. Меня мучила сильная жажда, но Оскар с Аделаидой не давали мне пить.
К утру жар сменился жутким ознобом. Оскар закрыл все окна и форточки, закутал меня одеялом, но мне всё равно было холодно.
— Когда это кончится?
— Это ещё не самое трудное. Готовься к мукам голода, детка.
2.14. Обречена
Я стучала зубами от озноба до полудня, а потом к этому прибавилось ощущение пустоты в желудке — страшной, ничем не заполнимой пустоты.
— На этой стадии тебе свежую кровь нельзя, — сказал Оскар. — У тебя может случиться удар. Вот зачем был нужен гематоген. Он производится из крови крупного рогатого скота и в какой-то мере поддержит тебя.
Он дал мне одну плитку. Похоже, гематоген оказался единственным продуктом, который можно было есть без отвращения: вкус у него был сносный, и я, жадно съев одну плитку, попросила ещё, но Оскар не дал.
— Понемногу, — сказал он. — Тебе надо продержаться ещё как минимум двое суток.
Одна плитка раз в полтора часа — разумеется, этого было слишком мало, чтобы спасти меня от страшного голода, но благодаря этим плиткам у меня, по крайней мере, не доходило до галлюцинаций. Ощущения были неприятные, но кое-как терпеть их было можно.
— Сейчас в тебе борются человек и хищник. Борьба всегда проходит трудно, но с неизменной и неизбежной победой хищника.
Бедная Лёля из последних сил пыталась справиться с новым, страшным существом, бледноликим, клыкастым, крылатым и сильным. Имелись ли у неё хоть какие-нибудь шансы? Она была обессилена, измучена голодовкой, сломлена — словом, не в лучшей форме. А с такой формой нечего и надеяться на победу. Она была обречена. Бедная, бедная Лёлечка! Разве могла она тягаться с этим существом, которое неизбежно должно было вытеснить её? Наверное, ангелы на небесах плакали, когда происходил этот поединок с предрешённым исходом. Вероятно, тут подошла бы какая-нибудь трагическая музыка, но её никто специально для этого случая не догадался написать, и противники довольствовались звуковым сопровождением в виде стука сердца, шума дыхания, скрежета зубов и скрипа царапающих простыню ногтей.
Прощайте, мама, папа, Таня. Вы сейчас, наверно, в раю — где же вам ещё быть, родные мои? Но мне с вами там не суждено встретиться: я ухожу в другую юдоль.
2.15. Двадцать ударов в минуту
Я испытала все неприятные и мучительные ощущения, какие только можно было вообразить. Боли в самых разных местах, ломота в костях, изжога, сердцебиение, головокружение, тошнота, лихорадка — и не по отдельности, а сразу по несколько явлений одновременно.
А потом началось самое страшное. Озноба и жара уже не было, но я начала чувствовать, что холодею. Сердцебиение замедлялось, удары сердца становились неравномерными, и паузы между ними были ужасающе долгими. Сердце лениво сжималось и подолгу отдыхало, но пока оно стояло, я не умирала и продолжала всё чувствовать.
Оскар сосчитал мой пульс и сказал:
— Нормальный. Норма для хищника — двадцать ударов в минуту, тогда как у человека — шестьдесят-семьдесят. Теперь твоё сердце будет биться медленно, а в дыхании лёгкими почти не будет надобности, оно будет осуществляться в основном через кожу, а лёгкими — только при физических нагрузках, да ещё для речи. Объём твоих лёгких сократится, зато увеличится вместимость желудка. — Он пощупал мою руку. — Температура тела уже понизилась. Она понизится ещё немного.
2.16. Забыть о дыхании
Гематоген кончился, а я была страшно голодна. Никаких мук, кроме голода, я больше не испытывала, только мне становилось жутковато, когда я прислушивалась к биению сердца — такому редкому, что мне казалось, будто сердце вообще стоит. По привычке я дышала, но от слишком частых вдохов у меня начинала кружиться голова.
— Для состояния покоя достаточного одного неглубокого вдоха в пять минут, — сказал Оскар. — Ничего, скоро ты привыкнешь. Попробуй не дышать.
Я задержала дыхание и из любопытства засекла время. Прошло тридцать секунд, потом минута, но я спокойно задерживала его, не чувствуя нестерпимого желания скорее сделать вдох. Не было распирающего чувства в груди: там всё было ужасающе спокойно. Прошло пять минут, и только в начале шестой я почувствовала некоторую потребность в воздухе. Я вдохнула, а потом опять не дышала очень долго.
— Ты привыкнешь, — сказал Оскар. — И вообще забудешь о дыхании.
2.17. Зеркало
— Ну, как она вам? — спросил Оскар Аделаиду.
Аделаида взяла моё лицо в свои ладони и полюбовалась мной с улыбкой.
— Красавица, — сказала она.
Её ладони перестали быть холодными, и я догадывалась, почему. Наши температуры сравнялись. Аделаида достала из ящика комода старинное зеркальце в резной оправе из слоновой кости и взглянула на Оскара. Тот кивнул. С зеркальцем в руках Аделаида подошла ко мне и сказала:
— Посмотрите, милочка, какая вы стали.
Мои серовато-бледные руки взяли зеркальце и поднесли к лицу. Из тёмного овала в оправе на меня глянуло мраморно-белое лицо — ни кровинки на щеках, с огромными тёмными омутами глаз. Странное дело, когда они успели так потемнеть?.. Ведь были же светло-голубые. Или дело в зрачках, ставших жутковато подвижными, с постоянно меняющимся диаметром? Жуткие глазищи... Не мои, точно. Вдруг меня осенило...
— А почему я отражаюсь? Ведь вроде бы вы... — Я осеклась, осознав, что уже сама теперь принадлежала к тем, кого только что обозначила этим местоимением "вы", — к хищникам... И мой язык, с трудом повернувшись, поправил эту оговорку: — То есть, МЫ... не должны иметь отражения.
Оскар пристально следил за этими моими колебаниями между "вы" и "мы". Когда я, споткнувшись, выговорила "мы", в чёрной холодной бездне его гипнотического взгляда отразилось нечто вроде одобрительной усмешки. А над моим вопросом он мелодично и мягко, беззлобно рассмеялся, словно услышал детский лепет.
— Очередное людское заблуждение относительно НАС, дорогая, — сказал он. — Как видишь, отражение мы имеем. Ну что ж... Поздравляю тебя! Вот и свершилось... Всё плохое позади. Ну-ка! — Он склонился ко мне, взял за подбородок. — Открой ротик, малыш.
Я открыла рот, и Оскар засиял довольной улыбкой.
— Вот они, наши зубки! — сказал он ласково. — Какие хорошенькие, беленькие, острые! Им так и не терпится в кого-нибудь вонзиться, да?
В его глазах зажглись красные огоньки. Я поворочала во рту языком. Странные ощущения. С зубами было явно что-то не так... Клыки как будто не удлинились, но стали крупнее и выпирали из дёсен вперёд непривычно большими буграми. Такое чувство, будто мне вставили вместо клыков зубы крокодила, глубоко и крепко загнав их в челюсть, которая тоже, кажется, изменила своё строение.
— Они не очень... длинные, — пробормотала я, рассматривая себя в зеркале, услужливо демонстрировавшем во всех подробностях форму моего нового прикуса.
Оскар улыбнулся.
— Они примут нужную длину, когда ты почуешь добычу, — шепнул он мне на ухо.
2.18. Зов инстинкта
Меня одели, поставили на ноги, и Оскар, поддерживая меня, торжественно объявил:
— Ты отправляешься на свою первую охоту, наша новая сестра! Хотя сестрой тебя именовать рановато, поскольку ты ещё не принята в Орден... Но это случится в скором времени.
Итак, новорождённая хищница, слабая и шатающаяся от голода, была выведена на улицу её матёрым и опытным собратом и наставником. Холодная мартовская ночь была полна запахов и звуков, а холод был хищнице нипочём: она не мёрзла в кожаном плаще, надетом поверх тонкого джемпера. Она ещё не вполне освоилась со своими новыми способностями: чувствуя какой-нибудь запах, она осматривалась в поисках его источника, но не могла понять, откуда он шёл. Например, ощущая запах кошки, самой кошки хищница не видела поблизости, но её ухо улавливало кошачью возню в ближайшем подвале. Проходя мимо жилых домов, она слышала людей. Пук, кашель, сморкание, шарканье тапочек, голоса, скрип кровати, вздохи занимающихся любовью — ночь наполнилась звуками, которых она раньше не слышала. А ещё она чувствовала тепло, исходящее от живых объектов, и чувствовала на большом расстоянии. Она могла даже определить, мужчина это или женщина, и всякий раз вздрагивала при встрече с редкими поздними прохожими, потому что угадывала правильно.
— Осваивайся, — сказал Оскар. — Выбирай, кто тебе по вкусу, а я, так уж и быть, поймаю его для тебя. Сама ловить ты ещё не умеешь, но теперь тебе придётся учиться охотиться, хочешь ты того или нет... Потому что кушать хочется всегда.
Они прошли ещё метров сто по улице, пока хищница не почувствовала человека. Молодой мужчина, не слишком крупный, чистоплотный, вполне здоровый. Её наставник уже смотрел в ту же сторону.
— Хочешь его? Изволь. Неплохой экземпляр, хотя мелковат. Но нам с тобой хватит, чтобы заморить червячка.
Он велел своей ученице спрятаться за тёмным углом и звать на помощь жалобным голосом, а сам исчез где-то в тени.
— Помогите! — проблеяла хищница. — Помогите!
Их жертва, кажется, услышала и остановилась в замешательстве. Хищница стала звать ещё громче и жалобнее и почувствовала приближение этого человека. Она уже слышала его шаги, лёгкие и быстрые, и определила, что это даже не мужчина, а молодой парень. Её медленно бьющееся сердце сжалось: ведь он спешил к ней на помощь! Опять эти угрызения. А тут ещё откуда-то повеяло холодом и каким-то затхлым, отвратительным запахом — как гниющие зубы. Какие-то гадкие существа приближались к ней с другой стороны. Шакалы, догадалась хищница. Ждут, когда можно будет поживиться. Она вдруг представила себе, как молодое тело будут разрывать на части их мерзкие вонючие пасти, и ей стало муторно и страшно за этого парня, которого уже подстерегал её учитель. Что-то от прежней Лёли ещё оставалось в ней, и это что-то называлось сострадание. Как воспоминание из прошлой жизни, оно дотронулось до её сердца, ошарашило её, остановило. Оно мешало ей, но она не могла с ним совладать. Почти забыв о голоде, хищница выскочила из своего укрытия.
— Бегите! — размахивая руками, закричала она приближающейся невысокой стройной фигуре. — Умоляю вас, бегите отсюда скорее!
Но было слишком поздно. На стройную фигуру сзади прыгнула чёрная тень и без единого звука повалила её и прижала к асфальту. Шакалы приближались, и молодой хищнице даже казалось, что она слышит урчание их животов. Где-то кралась кошка, и хищница почему-то знала, что ей страшно приближаться к ним. Хищницу охватила слабость и дурнота, и она осела на асфальт.
— Совсем ослабела от голода, бедняжка, — услышала она. — Конечно, еду нам добыл я, но так уж и быть — уступаю тебе первую очередь.
Да, хищница угадала: жертва была молодым парнишкой лет семнадцати, и он лежал с потухшими глазами у её ног, а Оскар держал его на весу, обхватив одной рукой под плечи. Бездонная тьма его глаз озарилась красноватым отсветом, и он показался хищнице таким отвратительным монстром, что её сердце похолодело. Неужели и она такая же?
Да, она была такая же.
Оскар тем временем с улыбкой любовался парнем, одной рукой прижимая его к себе и водя по его щеке железным когтем своего перстня. Бесчувственная жертва не сопротивлялась. Оскар проговорил с улыбкой, томно прикрыв веками глаза:
— Иди же сюда!
Хищница, мучимая голодом, приблизилась. Она на расстоянии чувствовала биение сердца жертвы, пульсацию крови в жилах, запах тёплого молодого тела.
