Заговор по душам. (Малоросский прованс.)

Памятуя о самой главной заповеди историков — народ, не знающий своей истории, не может называться народом, поставила перед собой задачу, что ее третьи классы, изучающие историю Киевской Руси, будут самыми знающими, самыми заинтересованными, самыми любопытными.

Еще Вера выпросила для своих уроков такое время, чтобы выпадала возможность ходить вместе со старшими классами на уроки танцев. Директрису гимназии сия просьба немного удивила и смутила, но предположение Епанчиной, что подобный ход поможет сблизиться с ученицами, сыграло новой учительнице на руку.

За несколько дней до начала учебы состоялось официальное знакомство с преподавательским составом.

Самыми выдающимися в серой массе оказались учители этики и танцев.

Маргарита Николаевна просто была создана для своего предмета: высокомерная, тонкостанная, идеально причесанная, хрупкая, словно питалась одним воздухом, и невозможно красивая. Царственно кивнув головой в знак приветствия, она холодно, почти презрительно оглядела Веру с ног до головы, и перевела взгляд на директрису.

Эдуарда Артуровича можно было описать одним словом — холерик. Энергичный, яркий, эмоциональный, улыбчивый. Сухопарый и невысокий он был еще более ярким пятном в этой серо-белой компании, чем Маргарита Блажкова. Узкое лицо украшали тоненькие усики и длинный нос. Вере почудилось, что чем-то Янский похож на мультипликационного барона-путешественника, и уверилась в схожести, когда чудо в яркой жилетке в полоску ринулось лобызать руку новенькой: тоненькие ножки и куцый хвостик, перехваченный бархатной ленточкой, — точно такие же, как у выдумщика Мюнхгаузена.

Мандраж по поводу начала учебного года Епанчина отправилась унимать к модистке. Новая партия изготовленных накладных ресниц, упакованные в специально и заранее заказанные бархатные коробочки, глухо постукивали в сумочке.

Женевьеф была несказанно рада видеть новообретенную компаньонку. Раскланявшись и поблагодарив за записку, доставленную неугомонным рыцарем сердца, француженка облегчила ношу Веры и потащила подругу в ресторан.

— Верочка, милая, вы не представлять, сколько у нас заказать! — щебетало неизменно сиреневое облако.

Вера же морщилась и чихала. Морщилась — от наигранного акцента, а чихала — от непостижимо яростного напора вишневого аромата. Новая мода. Все должны пахнуть вишней. Дамы — духами, кавалеры — вишневым табаком.

— Верочка, а может, нам стоит подыскать вам помощников? — закинула удочку модистка.

Епанчина вновь сморщила носик.

— Я считаю, Женевьеф, что еще слишком рано. Стоит нам запустить серийное производство, как мы мгновенно потеряем в качестве. Плюс, насытив рынок Херсона большим количеством изделий, мы тем самым их обесценим. Нет, дорогая моя компаньонка, давайте остановимся на уровне штучного производства. Эксклюзив.

Цену последнему произнесенному слову Женевьеф знала, посему согласилась относительно быстро.

Летняя площадка ресторана открывала прекраснейший вид на реку. Заказав себе по чашечке кофе, бизнес-леди принялись активно обсуждать последние новости: Женевьеф без умолку говорила, а Вера — слушала.

— Слыхали ли вы, Верочка, одно из последних произведений Йосифа Барского? — Епанчина отрицательно качнула головой. — Жаль его талант. Пропил совсем. Теперь живет лишь с продаж похоронных памфлетов.

"Под камнем сим погребена

Моя законная жена.

Я прожил с нею двадцать лет.

Она готовила обед,

Любила оперу, балет,

Не знала толку в деньгах, нет.

И выходя всегда из смет,

Она отправилась в тот свет.

За это шлю моей Аннет

И благодарность, и привет!" — процитировала Женевьеф и звонко рассмеялась.

Вера незамедлительно последовала ее примеру. Хоть и грустно было: жаль и усопшую, и поэта. Вот уж профессия на зависть. И генеральская дочь вздохнула.

— Что ж вы так убиваетесь, Вера Николаевна? — тут же спохватилась модистка. — Хотите, я вас развеселить сумею? Пойдемте-ка на циркачей посмотрим. Говорят, там и женщины-силачи приехали. Вот бы посмотреть на мадам, которая не силой ума, но силой руки мужика в бараний рог скрутить сможет!

Вот не стремилась Вера к увеселению, да еще к тому, о котором нелестно отзывались работники гимназии, но все же с энергичной француженкой и неотступной тенью Зайки, решилась пойти.

Крыша учебного заведения выглядывала из-за жиденьких крон молодого Александровского сада, и это придавало сил и необъяснимого чувства защищенности. Словно якорь, не позволяющий крохотному плотику уплыть по течению.

Вокруг гудела толпа. Бегали дети, перекрикивали друг друга зазывалы, громко торговались продавцы с покупателями. Бурное море и темно-коричневая черепица гимназистского острова на горизонте.

— О, шарман! — вскричала Женевьеф, хлопая в ладоши. — Собачки!

Вера повернула голову, проследив за взглядом восторженной модистки, и обнаружила пляшущих вокруг дрессировщика белоснежных пудельков. Мимо прошествовала упряжка из двух осликов, тянущих за собою ярко-голубую тележку, заполненную детьми. У каждого ребетенка в руке была зажата длинная палочка с насаженными на них прозрачными фигурками сладких зверей.

Невольно сглотнув слюну, Вера подалась вперед и чуть не вступила в свежую кучу навоза.

— Фи, — взвизгнула Женевьеф, — уборщик! Уборщик!

На гневные окрики тут же прибежали дворники и, немного не вступая в драку за конский кизяк, принялись поднимать пыль.

Француженка, ни разу не улыбнувшись, схватила Веру за руку, и потащила прочь.

Чем ближе подходили девушки к размалеванным шатрам, тем плотнее становилась толпа, тем четче и чаще примешивался к ярмарочным ароматам запах перегара, тем больше попадалось "подогретых".

— Ох, весілля! Весілля! — (сноска: Ох, эта свадьба!) совсем по-украински залепетала модистка, и принялась активно шуршать в своей крохотной сумочке.

И уже буквально через минуту на свет из скромного нутра появилась на свет мелочевка. Идущая навстречу празднично разодетая армада во главе с парами шаферов и кумушек, получили от Женевьеф по копейке и взамен протянули девушке бутыль с полупрозрачной жидкостью. Не стесняясь и не кривясь, модистка хлебнула прямо из горла и по-простому ругнулась на крепость напитка.

Вера не удержалась — прыснула со смеху вместе со всеми. В миг круг празднующих разорвался и на передний план выскочили музыканты. Украшенные розами фуражки соревновались в яркости с лентами в толстых косах селянок, небольшой, но безумно громкий оркестр из дудки, скрипки и гармошки зашелся в ухабистом ритме польки. Веселящаяся толпа подхватила водоворотом Веру, закружила в венгерке.

Епанчина смеялась, кружилась под руку с высоченным подпоясанным красным кушаком парнем, на какой-то миг потеряла из виду Женевьеф, но тут же четко определила ее местоположение, благодаря заливистому смеху и французскому акценту.

Точно так же внезапно, как подхватил было херсонский карнавал Веру, отпустил, выбросив на свободное пространство. Подпрыгивающая, словно поп-корн на сковородке, Женевьеф, вновь потянулась к сумочке, достала целый рубль и, показав его удаляющимся спинам, пошелестела бумажкой.

— Примета такая, — объяснила модистка, оборачиваясь к Вере, — надо свадьбе любой показывать деньги. На прирост. — И лучезарно улыбнулась.

Про примету Епанчина знала, но и про воришек не забывала. А особенно в такой толпе.

— Ну и шо, гарно погуляли? — (сноска: Ну, неплохо погуляли?) раздалось над ухом.

Учительница, подпрыгнув от неожиданности, обернулась на мужской басовитый голос. И поняла, что совсем не к ней был обращен вопрос.

Мимо шествовали явно отщепившиеся от главного гуляния кумовья: бородатые, краснолицые, пузатые и разодетые в вышиванки. А в руке — неизменный пузатый бутыль сивухи.

— Ну, як сказать? Сначала харашо, ну, а потим — хуже. Як увсигда. (сноска: Ну, как сказать? Нечиналось все хорошо, закончилось — как всегда.)

— Так і чим гірше? (сноска: Так и чем хуже обачного?)

— Та драка була. Дядькові Семену пику натоптали. (сноска: Да драка была! Дядьке Семену рожу набили!)

— Та ну? (сноска: Быть не может!)

— Спочатку-то все було, як у людей — пили, закусювали. А потом случілося так, шо дядька Семен хилим на гамулу здався, та и сповз під лавку. А тут, як на гріх, Гришка Косий на гармониці грать став. Васька Кудряш плясати пішов, тоді й случайно дядьку Семену на пику став, а той — як заоре! (сноска: Сначало все чин-чином: пили, закусывали. А затем оказалось, что дядька Семен — слабачок. Напился и под лавку свалился. И тут, как на грех, Гришка Косой начал играть, а Васька Кудряш в пляс пустился и на харю дядьку Семену под столом наступил!)

— Ай, гов! — хлопнул себя по боку слушатель.

— А Маруська ж зла стала, шо чоловіка її зобидили, хапанула кочергу та и хотіла Кудряшу з'їздить. Та тоді ненароком попала по лампе и жениху по кумполу. (сноска: А Маруська разозлилась, что ее мужика обижают, схватила кочергу, да не рассчитала расстояния — жениху по кумполу и врезала!)

— Ой-йо! — закачал головой бородатый, да только ни капельки пострадавшего за ни за что жениха жалко не было.

— Лампі зразу жаба цицьку дала, — продолжал рассказчик, — а женіх і не поняв, шо трапилось, и думав, шо це його Гришка Косий ззаді довбанув. И як розвернеця йому по башке! Косий хотів здачу вернуть, та тіки саданув свекора по носярі. Ну і пішла потіха — хто кого. (сноска: А жених и не понял сразу, что случилось. И думал, что его Гришка Косой со спины рубанул. И как развернулся и ему по башке! Косой хотел сдачи дать, и тоже промахнулся — всадил свекру по носу! Ну, и пошло-поехало!)

Выпивающий во время рассказа кум, булькнул сивухой и глухо заухал, хватаясь за сердце.

— Аж тоді Матрьона напялила кожуха навиворіт и хотіла в хату верхом вїхать, шоб у молодих було скіки добра, скіки волос у кожуха. Ну, и застряла у дверях — ні туди, ні сюди. (сноска: А потом Матрёна напялила кожух шиворот-навыворот и хотела в дом въехать верхом, чтобы у молодых было бы столько добра, сколько шерстинок на шубе. Ну, и застряла в дверях! Ни туда, ни сюда!)

Тут уж и Вера не сдержалась от смеха, представив подобную картину: толстозадая баба, въезжающая в хату верхом на муже, застревает в дверном проеме и начинает голосить, вместо того, чтобы желать молодым счастья и богатства.

— В хаті — перехрестись і тікай! Драка, Матрьона оре, як дурна. Приперлись філєры. Троїх в погреб кинули, а там оп'ять все чін-чінарьом. (сноска: В доме — перекрестись и прячься! Драка, Матрёна орет, как резанная. Приперлись филера, троих в прогреб... А там — опять все чин-чинарем!)

Закончился рассказ и удаляющиеся в обнимку смеющиеся кумовья, в очередной раз приложившись к бутылю, громко пожелали потерявшимся в толпе молодым всех благ в жизни земной.

Подобревшая от пары глотков Женевьеф жаждала приключений, и они не заставили себя долго ждать. Те, кого так желала лицезреть модистка, внезапно материализовались на пути. Две огромные бабы в трико ворочали деревья перед входом в раскинувшийся на пустыре балаган.

— Варварство! — прозвучало совсем рядом, и Вера готова была согласиться.

— Шарман! — прошептала Женевьеф, прижав кулачки к груди, и ринулась посмотреть поближе.

Рядом с великаншей француженка выглядела как чайник против самовара. Восхищенно хлопая глазами, кукла в сиреневом платье протянула руку, чтобы попробовать на ощупь чудо природы. За нее же и была схвачена и подброшена на небывалую высоту. Толпа взревела. Женевьеф визжала и требовала еще, каждый раз приземляясь на руки силачки. Со стороны казалось, что большая мама подбрасывает в воздух свою разодетую в пух и прах крошку.

Слева от себя Вера заметила молодого человека, что-то активно чиркающего в блокноте. Присмотревшись, обнаружила рисунок-карикатуру. В главной роли — Женевьеф.

— Нижайше прошу прощения, — обратилась Вера к художнику. — А вы из какой-то газеты?

Карикатурист тут же приосанился, мазнул сальным взглядом по достаточно откровенному вырезу платья, смутив Епанчину, и сделал шаг вперед, облизнувшись, словно кот на сметану.

— Газета "Югъ", — успел произнести молодой человек, прежде чем путь ему преградил Зайка.

Выскочил, словно чертенок из табакерки, встал между своей дамой сердца и змием. Журналист только хмыкнул и резким движением оттолкнул пацаненка, уронив под ноги стоящих рядом людей. Вера вскрикнула от ужаса: схлынувшая толпа заволновалась и готова была вернуться, затоптав ребенка.

— Что вы себе позволяете?! — крикнула Епанчина и кинулась спасать Зайку, успев при этом обжечь гневным взглядом негодяя.

Но цыганенок отказался от помощи. Вскочил, словно Ванька-Встанька, отряхнулся, строго поглядел на Веру, а затем нехорошо улыбнулся журналисту и запрятал руки в карманы.

Учительница не поняла, что такое задумал Зайка, зато вспомнила, что ее по-настоящему оскорбили. Окунувшись с головой в эмоции, Вера обернулась к представителю газеты "Югъ" и отвесила звонкую пощечину. Со всего размаху.

Толпа зевак охнула, журналист схватился за щеку.

— Так ты драться решила? — совсем уж непотребно обратился карикатурист к Вере — на "ты". — Ах ты ж...

Выругаться мужчина не успел — кто-то больно пнул его по ноге, заставляя взвыть, и отправить нецензурные выражения по другому адресу. Покрутившись вокруг себя несколько раз в поисках виновного, но так и не найдя оного, журналист вновь обернулся к Епанчиной, на секунду прищурил глаза, а затем схватился за блокнот, намереваясь запечатлеть лицо обидчицы.

Вера была готова к любым выпадам, посему гордо вздернула подбородок, и отвернулась, намереваясь уйти.

— А! — раздалось позади. — Воры! Воры! Шайка... это шайка!

Епанчина, вспомнив об осторожности и предупреждениях Женевьеф, прихлопнула свой карман — послышался звон монет, заглушенный криками обворованного журналиста и охами толпы. Девушка успокоилась. Зато карикатурист не унимался: тыкал пальцем в Веру и стоящего рядом Зайку, продолжая обвинять их во всех грехах.

Не зная, как поступить, но уж точно не бежать, а то решат, что виновна, генеральская дочь приняла решение. Лучшая защита — это нападение. И Вера ринулась к обвинителю и снова съездила по орущей морде. Такого народ не ожидал: все хором ахнули и принялись возмущаться. Кто-то требовал сатисфакции, кто-то звал полицаев, кто-то аплодировал, кто-то поносил. Все смешалось.

— А ну, разошлись! — мужской голос перекрыл разом весь гул толпы, заставляя расступиться. — Чего у вас тут?

— Вот! Вот они... тут... — пытался вновь предъявить обвинения журналист, тыча пальцем в лицо Епанчиной, а второй рукой все еще держал оборону лица. — Шайка! Воровством промышляют!

Полицейский окинул взглядом Веру, затем сделал полшага назад, склонил голову к молодому человеку в нервическом припадке:

— Так вроде приличная барышня-то... — не отрывая взгляда от обвиняемой, в полголоса произнес хранитель правопорядка.