Заговор по душам. (Малоросский прованс.)

Народ продолжал гомонить.

— Что... что... какая приличная? Какая приличная?! — стал возмущаться карикатурист.

Вера сверкнула глазами и сделал маленький шажок навстречу. Такой скромный жест поверг журналиста в панику: он отскочил назад, наткнулся на чье-то объемное пузо, хозяин этого же препятствия толкнул обидчика и карикатурист, споткнувшись, грохнулся в дорожную пыль.

Люди вокруг захохотали. Даже пристав не удержался.

— Ладненько, — скомандовал полицай, когда все отсмеялись, — пойдемте-ка.

Журналюгу подняли с земли, а Вера, кивнув, согласилась идти самостоятельно, без помощи.

Женевьеф продолжала висеть на руке женщины-силача, пропустив мизансцену.

Далеко уводить плененных не стали. Однако всю дорогу обокраденный писака не замолкал: рассказывал, как ловко его окрутили, обобрали, оскорбили, избили на глазах у почтеннейшей публики. Усатый полицейский молча кивал, иногда оборачивался на Веру, крякал и качал головой. Судя по тому, как просто и вольно позволял девушке передвигаться, в вину ее не верил.

Зайка неотступно следовал в шаге от своей дамы. И вот кто кого защищать должен?

— Ну, так я ж и говорю, — продолжал настаивать на своем горе-художник, — она меня отвлекла, а этот гаденыш кармашек мне и подрезал.

Вера покачала головой — врет и не краснеет.

В небольшой будочке было тесно и жарко. Сквозь настежь открытое окно влетал аромат уходящего лета, странствующий по степям ветер приносил только духоту. Грозный полицейский чин царапал бумагу, записывая показания пострадавшего. Вере, как единственной даме, досталось место на хлипкой табуретке. Девушка предпочла бы постоять, во избежание эксцессов, но чиновник настоял.

— И много у вас украли? — поинтересовался усач.

— Ой, много! Много, господин полицейский!

Вера приготовилась выслушивать: "три портсигара отечественных, три магнитофона заграничных, куртка замшевая... три куртки"... (цитата из хф "Иван Васильевич меняет профессию")

Однако излияния прервались.

— Что тут у тебя, Матвей Алексеевич? — услышала Вера за спиной голос и гулкий стук сапог по деревянному покрытию. — Вера Николаевна?

Вошедший был удивлен. Но еще больше была удивлена сама Вера.

— Дмитрий Дмитриевич Залесский, — новый представитель власти, перед которым усач вытянулся по струнке, склонился к подозреваемой, но руку не поцеловал — легко сжал и обеспокоенно заглянул в глаза. Веру бросило в жар. — Уездный исправник.

— Мы... — в горле пересохло, — мы знакомы?

— К превеликому моему сожалению, — высокий чин отпустил руку генеральской дочери, — лично не знакомы. Но не придись наша первая встреча на столь печальный инцидент, я был бы счастлив быть представленным вам лично.

Вера заскрипела мозгами, пытаясь сообразить, о чем только что сказал исправник.

Попытки разъяснить ситуацию со знакомством прервал звук упавшего журнала. Все обернулись на "пострадавшего". Журналист жался к невысокой конторке, бешено вращая глазами, и хватаясь за сердце.

— Что с вами? Вам плохо? — поинтересовался Дмитрий Дмитриевич, но с места не сдвинулся.

— Нет, нет, все в порядке, — заблеял карикатурист, — все хорошо...

Кивнув в знак одобрения, полицейский вновь обернулся к Вере, улыбнулся грустно — следовало возвращаться к прямым обязанностям.

— Так что тут у вас, Матвей Алексеевич?

— Так вот тут... — младший по званию вкратце описал ситуацию.

Дмитрий Дмитриевич взял со стола исписанную каракулями бумагу, перевел взгляд на обвинителя.

— Будете подписывать?

Все еще пытающийся найти выход за спиной журналист быстро-быстро замотал головой.

— Ну, тогда, можете быть свободными.

Следуя рекомендациям, карикатурист бочком да вдоль стеночки покинул теплую компанию.

— Вот ведь нравы! — тяжело вздохнул земский исправник. — Никакого уважения. Никакого воспитания.

Вера тоже вздохнула, а за ней — и табуретка. Жалобно так, надрывно. Епанчина поспешила подняться.

— Благодарю вас, Дмитрий Дмитриевич...

— Да Бог с вами, Вера Николаевна, было бы за что благодарить! Но вы тут осторожнее. Пускай этот — просто нахал, но могут быть и с дурными намерениями. Вы одна здесь?

Учительница обернулась к выходу — на улице ждал верный рыцарь.

— Нет, я с друзьями, — вновь улыбнулась Вера полицейскому. — Еще раз благодарю вас.

Через пять минут поисков обнаружилась Женевьеф.

— Вера! Вы куда пропадать? Я уже решиль бежить за полицай! — причитала модистка, хлопая удлиненными ресницами. — Я уже договориться про новую партию для циркачей, — уже по секрету сообщила компаньонка, подхватывая Веру под локоток.

Так и шли на выход из балагана. А позади щебечущей парочки шлепал босыми ногами цыганенок и пересчитывал монетки, доставшиеся ему после дележки с местными воришками.

Глава 9.

Некогда уютный и спокойный дворик гимназии исполосовали женский визг, детский смех и суровые выкрики Варвары. Вера с ужасом глядела на мелькающие туда-сюда серые и цветастые платья, на чемоданы и узелки, расставленные вдоль дорожек. Недовольный дворник-садовник стоял подле выхода и хватался за сердце каждый раз, как какая-то вертихвостка перепрыгивала через молодой росток садовой розы — Епанчина и его жалела.

Новая учительница сбегала от "нервического срыва" к балагану, а он, балаган, догнал ее на задворках учебного заведения. Крепость, спасительный островок, каким казался дворик за невысоким кованым заборчиком, беспощадно разодрали в клочки новоприбывшие институтки.

Вера в очередной раз недовольно поморщила носик, когда под самым окном чья-то абсолютно несносная дочурка оскорбила собственную мать. Себе девушка в жизни не позволила бы подобного. Мама хоть и не была столь строга в воспитании и закалке характера Солнцевой, но отцу перечить не могла. Чаще кнут получала Вера, чем пряник. А сладость могли заменить чтением полезной и крайне интересной книги по основам психологии, или зубрежкой высоколетящей мысли, оформленную поэзией буддистского послушника.

И внезапно сердце сжалось. Не от того, что вспомнились старые обиды, а оттого, что Вера в очередной раз прочувствовала свое одиночество. Придумывая себе задания, ставя себя на канонический пьедестал вершителя судеб целой страны, целой эпохи, Вера забывала, что она абсолютно одна. И не будет в ее жизни — теперешней жизни Епанчиной — друзей и единомышленников. Придется и дальше идти в одиночестве.

Услышаны были твои мольбы, девочка. Ты стала самостоятельной. Избавилась от гнета. От родительской опеки. От навязанного чужой симпатией или расчетом жениха. Иди теперь. Лети. Свободна!

А у любой медали имеются две стороны. У чрезмерной опеки — жажда свободы. У свободы — ответственность.

Вера, не растеряв по жизни врожденного оптимизма, отмахнулась от набежавших мрачных мыслей, расправила плечи и решила — раз вручили ей почетную медаль, не важно, что на оборотной стороне, Солнцева-Епанчина будет гордо нести ее на груди.

Кстати, о медалях!

План по возвращению опять же таки в родительское лоно, пускай и генеральское, все еще оставался в силе. Женевьеф сказала, что уже заключила договор на новую партию товара, значит, будут новые денежные поступления. При чем в таких количествах, что держать их в хоть и запертом, но все же ящике письменного стола — небезопасно. Следовало в срочном порядке посетить банк. Благо таковой располагался аккурат за углом.

Вера присела на стул, провернула крохотный ключик в скважине и выдвинула ящик. Следовало срочно менять отношение к деньгам. Та мелочь, которую принято у нас бросать в соломенную или стеклянную посудину на тумбочке у входа в квартиру, во времена царствования Николая Второго могла спасти кому-нибудь жизнь, не дать умереть от голода и холода. Вера же, по привычке, бросала мелочевку в ящик стола, не заботясь о порядке.

Вот и сейчас, дернувшаяся коробка с письменными принадлежностями загремела медной чешуей. Копейки копейками, а деньги все же любят счет. Ах, как же не хватает кредитных карт!

Выбирая из ящика стола монетки, Епанчина загребла и найденный ею на пляже медальон.

А ведь с него-то все и началось. И бабки наперебой говорили — к счастью!

Суеверной бывшая студентка не была, но раз нашла, значит что-то это да значит? Медаль, говорите? А пускай!

Вера поднялась из-за стола, шагнула к висящему над прикроватной тумбой зеркалу, и взглянула на отражение, приложив медальон к груди. Медно-розовый кругляш приклеился к коже, заставив девушку улыбнуться: вот, что значит "как влитой"!

Интересно, а на чем этот кулон носили раньше? На цепочке? И она порвалась, оставляя своего хозяина без опознавательного знака... Или на шнурке, похожем на те, что обвивают тоненькие шейки мальчишек и девчонок, скрепляя дружбу бога и человека?

У кого бы спросить? У тети Маши? Так она опять же таки созовет консилиум. И пройдется по всем ступеням проклятий или благословений нашедшему кулон.

У Зайки? Так он не разговаривает.

У Женевьеф?

Вера потерла подбородок в раздумьях. А потом решила — к Женевьеф!

Модистка, кажется, поджидала Епанчину. Потому как сразу, как узрела гостью в дверях, подхватила под локоток и снова потащила в неизвестном направлении.

— Что случилось? — Вера еле поспевала за спешащей француженкой.

Прохожие провожали девушек удивленными взглядами, некоторые шарахались в сторону, а парочка смелых морячков даже позволили себе посмеяться, громогласно сообщив, что спешить больше не надо — вы нашли то, что искали.

Женевьеф, обычно острая на язычок, в этот раз просто отмахнулась и затащила Веру в помещение непонятного предназначения.

Кроме компаньонок в небольшом зальчике с огромным пыльным окном в пол пребывали еще пара рабочих, занимающихся побелкой стен.

Модистка захлопнула за собой дверь. Стекла жалостливо запели.

— Женевьеф, в чем дело? — возмутилась Вера, отряхивая уже успевшую осесть на рукав седую пыль.

— Что случилось, что случилось... — перекривляла Веру француженка, — вот, что случилось! — и сунула под нос газетный листок.

Один короткий взгляд на название и Епанчину качнуло. Две знакомые буквы и непостижимая "ер" заставили встрепенуться. Картинки недавнего происшествия на Александровском пустыре проскакали перед глазами табуном диких лошадей.

Трясущимися руками Вера развернула пахнущую типографской краской бумагу.

— Вот! — ткнула аккуратным ноготком модистка в искомую статью.

Научившаяся уже не обращать внимания на "яти" учительница, пробежалась глазами по диагонали. Автор статьи изобличал нечистых на руку служителей закона. На примере инцидента с Епанчиной, журналист, позволивший себе обливать грязью ни в чем не повинную девушку, разглагольствовал на тему "все полицейские продажны", "все государственные чины заодно с криминальными элементами", "все хранители порядка если не кладут себе в карман копейку, то укладывают продажных особ к себе в койку".

От прочитанного защипало глаза.

— Это все неправда... — прошептала Вера, поднимая взгляд и беспомощно опуская руки. — Не было такого... я за Зайку... он его... Женевьеф, за что?

Частое моргание не помогло — слезы перебороли сопротивление и градом посыпались из глаз. Модистка тут же бросилась обниматься и утешать генеральскую дочь.

— Эти журналюги такие хамы, — сердилась на писаку француженка, — они никому покоя не дают. Говорят, что другие продажны! А сами?! Готовы написать восхваляющую поэму за деньги. Все продажны! Все!

Вера мельком глянула на рабочих, безмятежно продолжающих работать на лесах. Заметив озабоченный взгляд подруги, Женевьеф махнула рукой:

— Глухота! Ничего не слышать! — успокоила она Веру. — Главное, чтобы твоя Елена Игнатьевна тебя с места не попросила! А то, знаешь ведь, языки... они и злыми бывают...

Предостережение модистки протрезвило Веру лучше ушата колодезной воды. Она вскинула голову, не задумываясь о последствиях, вытерла руками мокрые дорожки на щеках, платочком провела под ресницами, вытирая остатки расплывшейся туши, расправила плечи.

— Где их редакция? — бормотала себе под нос Епанчина, выискивая заветные строчки.

— Ты что, собралась в газету идти?! — Женевьеф отшатнулась от компаньонки.

— Да! Ты со мной?

Отказать было сложно. Столько решительности во взгляде! Женевьеф кивнула.

— Только сначала переодеться надо, — модистка кинула короткий взгляд на сиреневое одеяние с широким подолом. — Что-то более строгое.

Вера была абсолютно согласна. Посему решили, что сначала в салон, потом в гимназию.

Умные люди говорят: у вас не будет второго шанса произвести первое впечатление. Вера в это искренне верила. Женевьеф, похоже, разделяла эту же точку зрения. И видно, небесам было угодно сделать из компаньонок — подруг. Настоящих.

Завтраки в доме Фальц-Фейнов по обычаю проходили в зимнем саду. Но сегодня выдался настолько приятный во всех отношениях день, что баронесса попросила накрыть на веранде. Кроме спешащего поглотить утренний рацион витаминов Фридриха, за столом, накрытым белой скатертью, заседали Софья Богдановна и Александр.

Втихомолку радуясь за сыновей, царица херсонских степей попивала из маленькой чашечки травяной отвар. Кофе доктор запретил, да и пускай! Степь сполна одаривала своих почитателей лечебными травами, из которых умелые руки и светлые души творили чудесные тонизирующие напитки. Да к тому же, радостью наполненное сердце билось, словно в молодости — баронесса все ждала объявления даты помолвки, а затем и свадьбы. Вот бы дожить до следующей осени...

Александр листал прессу. Скорые телефонные послания ничего срочного не содержали, кроме как информации о первом потомстве лошадей Пржевальского, и те — важнее для Фридриха.

Софья Богдановна потянулась за печеньем, Фридрих активно вытирал салфеткой губы, когда Александр дернулся, подбил стол ногой, да так сильно, что посуда задребезжала, а ложки попадали на пол.

— Саша, что с вами? — забеспокоилась хозяйка заводов, газет, пароходов.

Но сын не ответил. Закусив губу от напряжения, подавшись вперед, он прыгал взглядом со строки на строку, глаза его становились все больше, щеки вспыхнули багрянцем.

— Александр! — баронесса повысила голос. — Потрудитесь объяснить...

Договорить хозяйка дома не успела — молодой барон бросил газету на стол, накрыв добрую половину блюд, вскочил, опрокидывая стул, и понесся в дом, на ходу отдавая распоряжение подогнать автомобиль к парадному входу.

Удивленная поначалу баронесса сидела с открытым ртом. Такого неуважения к старшему поколению никто из семьи Фальц-Фейнов не проявлял с рождения первого ребенка. Затем удивление сменилось замешательством, и уж затем — злостью.

— Фридрих, что там?! — нахмурила брови баронесса, глядя на второго сына.

Животновод-любитель мысленно отблагодарил брата за "подарочек" — строгая мать теперь будет отыгрываться на Фридрихе, знающем не более ее самой.

Однако Александра не смущали ни мысленные проклятия, адресованные братом, ни гнев строгой, но справедливой матери. Он на всех парах мчался в город. В редакцию провокационной газеты "Югъ". Александр был уверен: новый редактор, как и полдесятка предыдущих, долго не задержится на посту.