Я засмеялась.
— Яблочный. — И вспомнила, как Бардрем чистил и резал яблоки, пока Рудикол возмущался убежавшим тестом и нехваткой в нем рома.
— Очень хорошо. Пусть будет яблочный. Представь его, когда окажешься в Ином мире. Представь так ясно, как только сможешь.
— Ладно. Но что...
Дверь открылась. В комнату вошел Лаэдон, ощупывая стену руками. Я вздрогнула, но сейчас мне было уже не так страшно, как прошлой ночью, когда я видела его в окне своей комнаты. Я не чувствовала ни страха, ни гнева — только глубокое, выжидающее спокойствие. Нож холодил руку. Кожа была прохладной, хотя внутри все было разогрето вином.
Орло обнял Лаэдона за плечи.
— Он почувствует это, если ты все сделаешь правильно. Не как боль, но все равно почувствует. Ты ведь к этому привык, а, Лаэд?
Плечи старика слегка вздрогнули. Глаза его двигались вверх-вниз.
— Что ж, на этот раз никаких инструментов, иначе видение будет слишком сильным. Только его кровь. Я буду рядом, чтобы помочь тебе вспомнить, о чем мы только что говорили. — Он подмигнул. Я не улыбнулась. Я уже подходила к ним.
На этот раз все оказалось не так просто. Возможно, я выбрала не тот угол — в конце концов, это маленький нож, и у меня не было времени к нему привыкнуть. Я вдавила кончик в кожу Лаэдона, туда же, куда и прежде. Кожа прогнулась, но оставалась целой. Я продолжала давить и в конце концов разозлилась. Подняла лезвие и ударила сильнее. Его рука дернулась. Я не нашла того места, но это было неважно: кровь уже текла.
— Покажи мне... — начала я и задохнулась, почувствовав себя так, словно нож вонзился и в меня тоже, вскрыв от бедер до живота и остановившись на уровне глаз. Я согнулась. Поначалу я слышала только собственные всхлипы, но постепенно до меня донесся еще один звук — высокий свист Уджи, прекрасная мелодия, превратившая агонию в простую боль.
Я выпрямилась. Увидела кровь, которая капала на белую ткань (должно быть, ее подложил Орло). Лаэдона скрывала пелена алого тумана. Все, на что я смотрела, было красным — все, кроме его глаз, прозрачных, подобных алмазам. Я вновь взглянула на кровь, на брызги и капли, которые закружились, смазались, и мир вокруг меня исчез в алом тумане.
Через красноту проходит серебряная дорога. Я движусь к ней, как в других видениях, ожидая почувствовать себя птицей или полевкой, но остаюсь собой. Мои босые ноги утопают в мягкой, теплой тропе. Путь, думаю я и вижу, что он простирается вперед, по красным холмам, по дну красных каньонов, и заканчивается в ясных блестящих глазах Лаэдона.
Я иду медленно, чувствуя себя странно и тяжело. Путь становится волнистым, и я погружаю в него пальцы. По сторонам видны другие дороги, но их слишком много — по какой мне идти? Все они заканчиваются в глазах Лаэдона. Я останавливаюсь, колеблясь.
— Выбери, Нола. — Орло близко, его голос едва ли не внутри моей головы, но я его не вижу. — Выбери одну и сделай ее единственной.
Я выбираю. Она выглядит так же, как остальные, но когда я на ней сосредотачиваюсь, она перестает извиваться. Я думаю: Иди, живо, но мои ноги (такие твердые и близкие) будто прикованы к тропе. Я вновь всхлипываю.
— Нола, стой спокойно, все в порядке. — Я глубокий вдыхаю красный воздух. — Сосредоточься. Представь завтра. Представь завтра и ту вещь, которую ты описала мне раньше.
Завтра, думаю я. Представь... Солнце встает в голубых небесах, не красных. Солнечный свет на темно-зеленой листве, которая стучит в кухонные окна. Кухня... пирог. Разрезанные яблоки, выложенные кругом, вылитое тесто. Коричневый пирог на подоконнике. Я вижу его, но лишь мгновение — это так глупо, вещь из моего мира, которая остывает в Ином. Я смеюсь, и пирог исчезает, как исчезают листья, свет и оконные стекла. Я смеюсь над своими голыми ногами, над дорогой, которая извивается подо мной, словно змея. Я смотрю вверх, вижу алмазную вспышку глаз Лаэдона, и мой смех превращается в боль.
* * *
Я лежала в своей комнате. Я догадалась об этом по дрожащим теням и вновь прикрыла глаза. Голова кружилась. Внутри все болело, и я вспомнила красные пульсирующие холмы, алые небеса. Почти не чувствуя собственных движений, я встала и пересекла комнату, где меня вырвало в чашу с чистой водой. Потом я опустилась на пол. Между ног было влажно, но боль становилась такой сильной, что я не знала, смогу ли пошевелиться.
Должно быть, я уснула. Когда Уджа клюнула меня в палец, я вздрогнула и взмахнула руками. Она принялась за свою песню из четырех нот "успокойся, птенчик", и я, наконец, сказала: "Спасибо, Уджа, я в порядке", хотя это было не так. Я едва ее видела: предметы в комнате были похожи на тени, а ее яркие цвета выглядели черными.
Она зацепила когтем край моей рубашки и потянула.
— Уджа... — Говорить было больно, в горле резало, во рту была горечь. — Я не могу с тобой пойти. Я не могу встать.
Она продолжала тянуть. Резко свистнула прямо мне в ухо. Провела клювом по моей ладони.
— Прекрати, ужасное создание! Хватит! Оставь меня в покое! — Но все же я поднялась. Я стояла, вытянув руки и балансируя на полу, как рыночный акробат на высоком колеблющемся шесте.
Уджа не отпускала мою рубашку.
— Мне надо переодеться, — сказала я. — На этой рубашке кровь... — Она вновь дернула за подол. Я поплелась за ней. Она тянула, я делала шаг; она тянула, я делала шаг. Так мы добрались до двери и спустились в холл.
На лестнице она позволила мне отдохнуть. Я села, отдышалась, спустилась на ступеньку и вновь села. Она ворковала и щелкала, словно не зная, хвалить меня или ругать. Когда мы добрались до конца лестницы, мое зрение чуть прояснилось: теперь ее красные перья казались розовыми. Я прислонила лоб к огромному зеркалу, успокаивая рваное дыхание. Отступила назад, увидела свои глаза и заскулила, как Борл. Они были темными. Это не были мушки, возникавшие после Видения: мои глаза были темно-синими, почти черными. Как у Ченн.
На этот раз я едва замечала, что иду. Уджа вела меня медленно, а если я останавливалась, клевала палец. Я думала: "Конечно, она тоже это делала... Ченн использовала Видение на крови, и он тоже учил ее. Это очевидно".
Когда мы дошли до кухни, я подняла голову. Уджа царапнула дверь когтями.
— Почему ты никогда ее не открываешь? — спросила я и открыла ее сама.
Сперва был запах: сладкие фрукты, масло, сахар. В этом доме я никогда не чуяла такой сладости и на секунду ожидала увидеть Бардрема по локоть в муке и Рудикола, который набирал в грудь воздуха, собираясь закричать. Но вместо этого я увидела Лаэдона, стоявшего у окна. Обе ставни были отперты и открыты (хотя из-за железных решеток не могли открыться настежь). Я посмотрела в его глаза — а он, казалось, смотрел на меня, — и перевела взгляд на пирог на подоконнике. Он был идеален: коричневый, круглый и такой горячий, что воздух вокруг него дрожал.
— Это Орло велел тебе его приготовить! — громко сказала я, потому что сама в это не верила. Не верила, что это приказ Орло, и не верила, что это сделала я. Мы с Уджей подошли к окну. Взгляд Лаэдона был прикован ко мне, но я не обращала на него внимания. Я смотрела на пирог. Дотронулась до его верха, покрытого яблоками, и быстро отдернула пальцы, чтобы не обжечься. Спустя несколько секунд я вновь к нему прикоснулась. Запустила в него пальцы, не обращая внимания на жар. Выдрала кусок, оставив на поверхности неглубокую уродливую яму, и запихнула в рот. Он обжег мне язык и горло, но прежде, чем их охватило онемение, я почувствовала вкус. Он был восхитителен.
— Пирог из Иного мира, — сказала я и рассмеялась до слез.
* * *
Вы можете подумать, что больше крови уже не бывает. Но она была, и столько, что все мои воспоминания кажутся омытыми алым, как то видение с Лаэдоном. Не будь это моя история, я бы закатила глаза и пробурчала что-нибудь о преувеличениях.
Итак, следующая кровь.
В тот день я дожидалась Орло с особым нетерпением. Я сомневалась, стоит ли говорить с ним о начале месячных, но теперь ходила взад-вперед, желая как можно скорее рассказать ему о пироге. Разумеется, когда я так сильно хотела его увидеть, он не шел. Его не было ни вечером, ни ночью. Проснувшись на рассвете, я обошла дом со свечой, думая, что он мог вернуться слишком поздно и не стал меня будить, но нашла только Уджу, которая сидела у самой вершины клетки, спрятав голову под крыло. Я села и стала ждать, когда она проснется. Но она не выказывала никаких признаков пробуждения, и я постучала по решетке, позвала ее по имени и посвистела.
— Видишь, — сказала я, когда она, наконец, подняла голову (ее перья встали дыбом, потом опустились), — как неприятно просыпаться таким образом. Если бы я могла залезть к тебе и потянуть за перья, я бы и это сделала. — Она моргнула, склонила голову набок, и я простонала:
— Извини, но Орло не пришел, а я больше не могу спать. Пожалуйста, выйди.
Она не шевельнулась.
— А, — сказала я. — Ты не выходишь, значит, Орло на пути домой? Почему ты никогда ему не показываешь, что выходишь из клетки сама? Почему он тебе не нравится?
Я говорила, говорила, а она спокойно смотрела на меня. Я говорила об Орло и в конце концов перешла к Ченн. Этот мой рассказ был самым коротким.
— Он и ее учил. Он рассказывал ей о Видении на крови, и поэтому она не хотела мне объяснять, отчего у нее на руках порезы. Это запрещенное искусство, и она боялась упоминать о нем, как боялась упоминать Прандела.
Прошел день. На кухне, как обычно, появлялась еда, но Лаэдона не было видно.
— Куда он ушел? — спросила я Уджу, вернувшись к ней вечером. — Может, тут где-нибудь есть тайная комната? А может, когда он закрывает глаза, то становится невидимым? — Я захихикала: глупый звук, но я никак не могла успокоиться. Казалось, от ожидания я сходила с ума.
Я бродила, сидела. Меняла белье чаще, чем требовалось, и мыла его в ведре на кухне. Выглядывала из окон второго этажа, потому что, хотя улицы за домом были едва видны (их заслоняли деревья, а сам дом стоял на вершине холма), я все же могла заметить, пусть мельком, как он открывает ворота и идет по дорожке ко мне.
Он не пришел ни на закате, ни поздним вечером.
— Если он не вернется, — шептала я Удже, — если с ним что-то произойдет, мы все здесь умрем. — Днем эта мысль не приходила мне в голову; теперь, во тьме, голова гудела от страха.
Каким-то образом я умудрилась поспать. Я прижималась лбом к окну в библиотеке и смотрела на луну, белую и круглую среди черных веток. Одиночество причиняло боль, и в упрямом своеволии юности я делала себе еще больнее, вспоминая Бардрема, Игранзи, Ченн, Хозяйку и кривое дерево во дворе. Поглощенная этим, я была уверена, что никогда не успокоюсь — и уснула.
А потом внезапно проснулась и вскочила.
Меня разбудил звук. Во сне я его не слышала, но почувствовала и продолжала чувствовать теперь, дрожа и глядя на дверь: резкий, разносящийся по дому грохот.
— Орло? — Он услышал бы меня, только стоя рядом, но рядом его не было. Я открыла дверь библиотеки и выглянула в холл. Лампы освещали пустоту. Я ждала — другого звука, или самого Орло, — а потом вышла в коридор.
В прихожей я убедила себя, что ничего не слышала. "Сон, — думала я. — Может, из-за свеклы, которой я ужинала?.." Я испытала облегчение, а мысль о свекле пробудила во мне аппетит. Я шла на кухню, шаркая ногами, чтобы представлять, будто я не одна. Собралась повернуть ручку, но дверь оказалась приоткрыта. Я слегка толкнула ее и в этот момент услышала другой звук.
Слова, нескладные, но энергичные, неразборчивые, сказанные сквозь зубы на вдохе.
И еще одно: ритмичный глухой стук.
Мое сердце тоже застучало, но я продолжала открывать дверь, пока не увидела.
На моей табуретке сидел Орло. На нем была темная полосатая рубашка — нет, никакой рубашки не было. Его плечи, грудь, спина и руки блестели от крови. На полу стояло ведро, на столе валялась тряпка, но он их не трогал. Он склонился, опустив голову, а его кулаки стучали по столу. У ног вытянулся Борл. В краткой тишине между словами и ударами я слышала скулеж пса — высокий, тонкий, вопросительный.
Должно быть, я тоже всхлипнула, поскольку Борл вдруг вскочил, залаял, брызгая слюной, и бросился ко мне. Орло даже не поднял голову. Борл прыгнул и укусил меня за руку, которой я пыталась его отогнать; я вскрикнула, но Орло продолжал сидеть, склонившись над столом.
— Орло! — я ударила пса в грудь и отбросила в сторону. — Орло!
Он встал. Его плечи были опущены, и ему пришлось поднять голову, но даже тогда он меня не видел — его черные глаза метались во все стороны и закатывались вверх, как у Лаэдона.
— Что! — закричал он. — Кто такой Орло? Ради Пути и Узора, кто этот Орло, и кто ты?
Борл вновь был рядом с ним; тяжело дыша, он заглядывал ему в лицо, поднимая ухо в моем направлении.
— Орло, — сказала я дрожащим голосом. — Орло — это ты. А я Нола, Нола. Почему ты меня не помнишь?
Он нащупал позади себя табурет и сел.
— А, — сказал он. — Да. Я... — Он покачал головой и провел окровавленной рукой по волосам. — Да. И... — Он посмотрел на меня. — Ты. Да.
Я шагнула к нему.
— Что произошло? Что с тобой? Почему ты весь в крови?
— Я... — Он провел по коже, размазывая кровь. — Иногда они со мной дерутся.
— Что?
— Когда я пытаюсь их взять, они... — Он поднял голову. Глаза, наконец, сосредоточились на мне, но я не чувствовала облегчения.
— Дай я тебе помогу. Смою все это. — "Займись делом, говори уверенно; тогда он не заметит, что ты боишься..."
Я смочила тряпку в воде. Она была такая холодная, что я проснулась во второй раз, так же внезапно, как в первый. Отжала тряпку, провела по его спине, и он дернулся, его мышцы напряглись — так близко, так красиво. Я начала тереть, полоскать тряпку, выжимать и снова мыть, но не находила никаких ран — его тело было гладким и крепким.
— Где тебя ранили? — спросила я, протирая впадину под его лопаткой.
Он нахмурился.
— Ранили? Нет, нет, это не моя. Кровь не моя.
Он вытянулся так, что его спина изогнулась, и я увидела его грудную клетку (так, как я не видела ее, когда он стоял). Несмотря на кровь, на ней виднелись шрамы, длинные и морщинистые: одни белые, другие фиолетовые, третьи красные, свежие. Они пересекали друг друга, начинаясь от сосков и доходя до мышц живота. Я помедлила лишь мгновение и продолжала мыть, словно все было нормально, и я не дрожала с ног до головы.
— Чья это кровь?
Он повернулся. Я видела, что он уже пришел в себя. Он мог ответить, но не отвечал — просто смотрел, слегка улыбаясь сомкнутыми губами. Я могла подождать, пока он ответит. Должна была. Но меня так тревожило его молчание, что я поспешно спросила:
— Прандела?
Его улыбка исчезла, глаза сузились.
— Прандела?
— Орло, пожалуйста, неужели ты и его забыл! — С облегчением я услышала, что говорю не испуганно, а гневно (хотя мне было страшно). — Прандел, Прандел, который убил Ченн — почему ты этого не помнишь?
