Скиталец

Недели через две он начал выводить Ардалиту во двор, а где-то через месяц стал прогуливать ее под седлом. Первое время кобыла сильно хромала, но Эрвин возился с ее ногой до тех пор, пока та не приобрела первозданный вид. Мало-помалу костная шишка на месте перелома рассосалась, а вместе с ней исчезла и хромота. Эрвин убрал даже шрам, стремясь вернуть кобыле прежнее совершенство.

Наконец наступил день, когда он выехал вслед за Бертрамом не на жеребце владельца особняка, а на Ардалите. Бертрам хоть и знал, что кобыла идет на поправку, но тем не менее хмыкнул и удивленно покачал головой. Даже он, знакомый с целительским искусством Эрвина, не до конца верил в эту затею.

Что уж было говорить об остальных! Всем было известно, что кобыла ардалаша сломала ногу и что ее взял себе слуга Бертрама, и не было никого, кто не считал бы это глупой затеей. Даже те, кто понимал, что кобыла годится на племя, считали невыгодным годами кормить бесполезную скотину ради нескольких жеребят. Поэтому его появление верхом на Ардалите произвело впечатление внезапного пожара. Эрвин никак не ожидал этого — просто не подумал, как здесь к этому отнесутся.

А мог бы... — упрекал он себя, когда они с хозяином прибыли на военное поле и вокруг кобылы собралась толпа. Все таращились на передние ноги Ардалиты, гадали, которая из них была сломана, и, не угадав, спрашивали Эрвина. Тот терпеливо отвечал, что левая, и успокаивал кобылу, которая сильно нервничала, чуя волнение окруживших ее людей. Кое-кто из знатоков щупал ее ноги, пытаясь найти хоть какой-то след перелома, а Эрвин досадливо кусал губы, сознавая, что перестарался. У него возникали нехорошие догадки насчет того, как он сумел привлечь к себе культистов.

Постепенно общее возбуждение улеглось и все вернулись к привычным занятиям. Эрвин провел пару учебных поединков против алебарды, затем они сошлись в поединке с Лэверишем. Они всегда оставляли совместную тренировку под конец, потому что стоять против меча обоим было легче.

— Ну надо же, как ты ее выходил — даже следа не осталось... — снова восхитился Лэвериш, когда они после тренировки подошли к своим вещам и его взгляд упал на Ардалиту. — Ты просто чудотворец, Эрвин!

Эрвин невольно вздрогнул. Вот так — назовут чудотворцем ради красного словца, а затем это словцо пойдет гулять по людям, пока кто-нибудь не воспримет его всерьез...

— Не говори глупостей! — Это прозвучало слишком резко, и он заставил себя умерить тон. — Подумаешь, лечить немного умею... ну травы знаю... ну конюх знакомый был...

— Я разве что-то обидное сказал? — удивленно уставился на него Лэвериш. — Я же похвалить тебя хотел...

Эрвин ответил сердитым взглядом:

— Не обидное, а опасное. Думай головой, прежде чем говорить такое. А если это дойдет до святых отцов? По-твоему, они будут разбираться, чего ты хотел?

— Но я же не... — Искреннее недоумение во взгляде Лэвериша вдруг сменилось вспышкой догадки и последовавшим за ней мельтешением чувств. — Но я же ни... я никому не скажу. Мы же друзья, Эрвин.

— Ты о чем?!

Их взгляды впились глаза в глаза: тревожный, возмущенный — и потрясенный, понимающий.

— Я никому не скажу, — повторил Лэвериш.

Эрвин вдруг с полной ясностью осознал — бесполезно и спорить, и отпираться. Все равно не поверит.

— Давай не будем. Об этом. Никогда. Если ты мне друг. Ладно? — Слова не шли наружу, и он был вынужден проталкивать каждое сквозь зубы. Даже такое неявное признание воспринималось им как недопустимое.

Лэвериш хотел что-то возразить... но посмотрел ему в лицо — и замолчал. Затем неуверенно, неохотно кивнул.

— Никогда, — с нажимом выговорил Эрвин.

— Понимаю...

"Ничего ты не понимаешь," — хотелось сказать Эрвину. — "Они уже сделали это со мной."

Он промолчал. Снял шлем, стянул с себя кольчугу. Лэвериш провожал глазами каждое его движение, но затем оторвался от созерцания и тоже стал снимать доспехи.

— Я никому не скажу, — беззвучно шепнул он, не глядя на Эрвина. — Но шрам было бы лучше оставить...

Слухи об исцелении кобылы ураганом пронеслись по дворцу и долетели до ушей Трегора. Через пару дней на военное поле явился гонец и передал Бертраму приказ явиться к ардалашу.

Бертрам недолго пробыл у правителя. Почти сразу же они оба явились в комнату оруженосцев, где Эрвин дожидался хозяина.

— Идём к кобыле, — распорядился Бертрам.

Эрвин проводил их на двор к коновязи, где стояли обе лошади, его и хозяйская. Трегор подошел к Ардалите, привычным жестом потрепал ее по шее и заставил поднять ногу. Осмотрев и ощупав место, где, как он помнил, случился перелом, ардалаш кивнул Эрвину на повод:

— Прокатись, я посмотрю, как она пойдет.

Эрвин послушно сел на кобылу и сделал несколько кругов по двору, сначала шагом, затем легкой рысью.

— Неплохо, — удовлетворенно произнес Трегор, когда Эрвин спешился перед ним. — Она в полном порядке?

— Ей еще нужно поберечь ногу, где-то с месяц. Кроме того, она застоялась, ей нужно вернуть резвость.

— Что для этого требуется?

— Нужно выезжать ее каждый день, но понемногу. — Эрвин отвечал нехотя, поскольку подозревал, к чему идет речь.

Но ардалаш больше ничего не сказал. Он кивком пригласил Бертрама за собой, и они ушли. Эрвин поставил кобылу у коновязи и вернулся в комнату оруженосцев.

На другой день Эрвин отправился на очередную исповедь. В последнее время ему почти не приходилось ничего утаивать, потому что Бертрам заметно образумился после того, как вернул себе милость правителя. Он прекратил ночные отлучки и пожертвовал с наградных денег значительную сумму на нужды храма. Святой отец об этом знал, поэтому исповедь получилась короткой и формальной.

Вернувшись, Эрвин по пути заглянул в конюшню к Ардалите, но обнаружил, что кобыла исчезла. На ее месте стоял другой конь, похоже, из егерских. Конь был неплохой, но в возрасте — еще год-два, и он утратит свою резвость.

Полный дурных предчувствий, Эрвин поспешил во флигель к хозяину. Увидев слугу, Бертрам кивнул ему на полный кошель, лежащий на столе:

— Это тебе от Трегора. В благодарность за то, что ты выходил его кобылу. Еще тебе привели коня взамен — он там, в конюшне.

Эрвин остолбенело смотрел то на кошель, то на хозяина. Он догадывался, что ардалаш захочет вернуть себе лошадь, но чтобы так, без спроса, в его отсутствие...

— А ты чего хотел — чтобы Трегор оставил тебе свою любимую кобылу? — поинтересовался Бертрам, правильно истолковав его онемение.

Эрвин промолчал.

— Она слишком хороша для тебя, да и расположение ардалаша стоит любой кобылы. Тебе заплатили за ее лечение, и щедро, между прочим. Радуйся, что тебе посчастливилось отличиться — теперь ты на хорошем счету у Трегора. Многие знатные воины ищут такого случая годами.

— Я все понимаю, ваша милость, — бесцветным голосом ответил Эрвин. — Я могу идти?

— Нет, не понимаешь. Трегор хотел приставить тебя лекарем к своим лошадям, а мне предлагал найти другого оруженосца. Но я сказал, что не хочу никого другого и что это не дело идаша — ходить за лошадьми. Это — дело простолюдина, и если уж тебя сочли достойным звания идаша, твоя служба должна соответствовать твоему положению.

— И моя лошадь тоже, — тихо добавил Эрвин.

— Да, и твоя лошадь тоже. Тебе же не нужно, чтобы тебе завидовали? Еще больше, чем уже завидуют?

— Разве мне кто-то завидует?

— А ты считаешь, завидовать нечему? Я думал, ты умнее. Ты — неизвестно кто, парень без рода и племени — прослужил всего-ничего и стал идашем. А при дворе ведь сколько угодно слуг, которые прослужили там всю жизнь и даже мечтать не смеют об этом. Мало того, ты служишь у меня. Да, нам с тобой повезло, но я не из тех, кто садится удаче на шею. Мне еще есть куда подняться, самому — и тебе вместе со мной, если ты будешь усерден и предан мне. Уж что-что, а это при дворе понимают...

Эрвину и в голову не приходило, что ему можно завидовать. Если о чем-то он и не задумывался, так это о своем сословном повышении — ему хватало и других забот. К тому же он не видел для себя особой разницы — он как был, так и остался слугой.

Это, видимо, отчетливо отразилось на его лице и не ускользнуло от хозяйского взгляда.

— Твоя безопасность, твоя будущность — разве это не стоит одной кобылы, даже самой лучшей? — завершил свою речь Бертрам. — Тебе это ясно?

— Ясно, ваша милость.

— Теперь и я вижу, что ясно. Иди.

Эрвин вернулся всё в ту же прихожую в том же флигельке и уселся на тот же тюфяк на полу у стены размышлять о своем головокружительном социальном взлете. Хозяин не спешил менять место жительства — скоро предстоял военный поход, после которого Бертрам намеревался поселиться на отвоеванных землях — поэтому разница в условиях жизни пока была чисто символической.

А кем он, собственно, был? Своего прошлого он не помнил. Он успел побывать беглецом, наемным работником, бродягой, слугой и оруженосцем. Да, возвышение было налицо, но для Эрвина оно ничего не значило. Если он справляется с обязанностями оруженосца, почему бы ему не быть оруженосцем, как и любому другому на его месте? Чему тут завидовать, да и зачем?

Сам себе он не завидовал. Если его жизнь и была завидной для кого-то, для него она состояла из ежедневного круга обязанностей, обеспечивающего ему выживание в обществе. Эрвин уже достаточно повидал мир, чтобы получить понятие об общественном устройстве — бродяги болтались по миру, воры воровали, крестьяне обрабатывали землю, ремесленники мастерили, купцы торговали, военное сословие кутило и воевало.

Эрвин не однажды пытался догадаться, кем он был до потери памяти. Какое из сословий было его родным, кем он мог бы и захотел бы стать сейчас? На какое занятие откликнется его сердце, кем он будет чувствовать себя на месте?

Крестьянином? Ремесленником? Купцом? Воином? Ардалашем или культистом, наконец?

Нет, нет, нет, нет, нет...

Где бы он ни оказался и как бы там его ни встретили — он везде ощущал себя изгоем.