Лунная золушка

Мирослав выдохнул ему в губы, — Я не хочу секса, Кирилл, я просто хочу заняться с тобой любовью.

— Любовь, дядя Митч, это всегда не просто.

— Посмотрим, — бросил мужчина, устав играть словами и поцеловал его, притискивая к стене.

Кирилл послушно закинул руки ему за спину, и позволил делать с собой все, что ему хочется. Откликаясь, но не спеша кидаться на него, как было в прошлый раз.

— Ты не хочешь? — зачем-то просил Мирослав, стягивая с него рубашку и зная, что даже если не хочет, он все равно не выпустит его из квартиры, пока не возьмет свое, просто не сможет.

— Хочу, — отозвался Кирилл, послушно принимая его в объятия снова.

— Здесь или в комнате? — спросил он, все еще чувствуя, что происходит что-то не то, что-то не правильное.

Он уткнулся лицом ему в шею и замер. Внутренности скручивало жгутом просто безумное возбуждение. Он давно не испытывал такого острого желания не просто приятно провести время, а именно страстного желания обладать, владеть безраздельно. Он консультировался с психологом, не был бы верен себе, если бы не проконсультировался. Но все, что тот говорил, сводилось лишь к тому, что оно само пройдет, это временное помутнение. Глупо говорить о неожиданно проснувшейся страсти к темноглазому мальчишке, если всю жизнь прекрасно спал с бабами, и ему это нравилось. Но слушая заумные речи и увещевая врача, Мирослав впервые осознал, что против таких чувств, этой дикой, необъяснимой химии, медицина все же бессильна.

— Мне все равно, — тихо ответил Кирилл, все так же стоя возле стены и не шевелясь.

— Что мне сделать, чтобы перестало?

— Что?

— Быть все равно. Что мне сделать?

— Ты ведь понимаешь, как это глупо, — совсем не детскими интонациями произнес Дождь, — Все это. Ты, я. Мы с тобой. Все это глупо и не по-настоящему.

Мирослав выдохнул сквозь зубы и отстранился, заглядывая ему в глаза. Мальчишка смотрел в потолок и думал о чем-то своем. Словно и не было только что страстных поцелуев, объятий, жаждущих рук по всему телу. Мирославу сделалось не по себе. Но он действительно не умел отступать. Если хотел чего-то добиться, всегда шел до конца. Напролом, иногда по головам, если это было выгодно ему и тем, кто был с ними.

— Идем, — бросил он и повел Дождя в комнату. Там скинул с себя пиджак, стянул через голову галстук и расстегнул рубашку. Мальчишка все так же стоял рядом с ним и не двигался, смотрел в сторону. Мирослав опять сжал в ладони его руку, подвел к кровати, сел на нее и притянул его к себе, уткнувшись лицом куда-то в область солнечного сплетения. И поймал себя на том, что его сводит с ума даже запах его кожи, оттененный каким-то парфюмом с ароматом свежести и, кажется, грейпфрута.

— Скажи мне, что я делаю не так?

— Ничего. Все так.

— Кирилл, — он запрокинул голову и посмотрел на него, мальчишка склонился к нему и так и замер, ожидая вопроса. — Почему тот парень назвал тебя Дождем?

— Потому что так меня назвал один мой друг, а потом прицепилось.

— Что за друг?

— Не любовник.

— А любовник у тебя есть?

— Был бы, если бы ты сегодня меня не прервал.

— Нет. Не был.

— Почему это?

— Убью.

— Тоже мне Отелло нашелся, — фыркнул Дождь и попытался высвободиться, но Мирослав лишь сильнее стиснул его в руках. Кирилл вздохнул. — Тебе просто кажется, что ты что-то ко мне чувствуешь. На самом деле ты просто еще не наигрался.

— Знаешь, я уже как-то вырос из возраста, когда играют в кукол, пусть даже и живых.

— Тогда у меня нет объяснения, — отвернувшись, обронил Дождь и нахмурился. Ему неожиданно сильно захотелось поверить ему. Но он не верил. Просто не мог поверить, что все может быть так просто.

— А зачем оно нам?

— Не знаю. Так принято.

— Ага. А еще принято спать с женщинами, и рожать с ними детишек. Что-то я не заметил, что ты и Стас в этом преуспели.

— А Стас здесь причем? — резко повернулся к нему Дождь.

— Я видел его в клубе с парнем. Миниатюрный такой, зеленоглазый. И знаешь, я, может, и папик, как выразился твой друг, но было очень трудно не увидеть, как эти двое друг на друга смотрят.

— Они любят друг друга! — запротестовал Дождь.

— Я и не спорю.

— И вообще, я брату желаю только счастья.

— Я заметил.

— И знаешь, я... — но договорить он не успел, Мирослав устал от бессмысленных разговоров и просто пригнул его к себе, целуя. Но на этот раз Дождь возмутился. Апатия слетела с него, словно и не было ее. Он резко толкнул его в плечо, вынуждая отпустить себя, и не разрывая поцелуя, оседлал его колени.

— Таким ты мне нравишься больше, — выдохнул Мирослав ему в губы, ощущения в душе были такими, словно скатился один маленький камень, но после него начался настоящий камнепад.

— Ну, держись, — воскликнул Дождь, глаза у него вспыхнули, и он повалил Мирослава на кровать, неистово, ненасытно целуя.

Но тот не дал ему перехватить инициативу, резко перекатился, подминая его под себя, и дернул молнию на светлых брюках, чуть не вырвав её. Кирилл выгнулся, позволяя стянуть их с себя, но стоило Митчу отшвырнуть в сторону ненужную тряпку, уже сам избавился от трусов, и сам притянул его к себе снова. И они опять целовались, и руки вновь и вновь жадно шарили по обнаженному телу. Это было каким-то безумием, но уж точно не большим, чем тот самый первый их раз. Но сейчас Мирослав был куда более подготовленным и куда лучше осознавал все последствия. Поэтому вынул откуда-то смазку, Кирилл уже весь изнывающий под ним, даже не стал вникать откуда и тем более не подумал задаваться вопросом, а зачем он вообще её держал где-то рядом. Он развел ноги шире, сам протянул руку, пачкая пальцы в прохладном геле, и в то время, как Мирослав быстрыми движениями смазывал его, он сам размазывал смазку по его члену, а потом обхватил талию мужчины ногами, улыбнулся снизу, закинул руки за голову. И выгнулся, вцепляясь в покрывало, когда тот толкнулся вперед и, замерев на секунду, плавно опустился на него сверху. Мирослав хотел что-то спросить, обдав мочку уха рваным выдохом, но Кирилл не позволил ему произнести ни слова, вынулся под ним, и начал двигаться сам, скользя вдоль его сильного тела, и стонал он при этом так, что Митч сам потерял весь контроль, какой еще оставался в нем, и начал отвечать на его движения, глубокими, резкими толками. Мальчишка чуть ли не выл под ним, извивался, как змея или ящерица, которой прищемили хвост. И снова специально сжимал его внутри себя, выбивая дух и разум. Отдаваясь и беря в плен полностью и безраздельно.

— Кирилл! — рычал Митч, ведь теперь можно было не бояться перепутать.

А тот лишь шептал ему что-то сорванным голосом, страстно, быстро, неразборчиво, но сладко и восхитительно. Чтобы он там ни говорил, ему хотелось верить, и Мирослав верил, вбивая его в кровать, овладевая и отдавая себя в его личное владение.

— Извини, — пробормотал он, немного отдышавшись, но так и не выпустив мальчишку из объятий, хоть тот и порывался отползти, как и в прошлый раз.

— За что? — пряча зевок у него на плече, полюбопытствовал тот.

Митч улыбнулся, и провел рукой по обнаженному бедру, — Снова в тебя.

— Ну, и фиг с ним. Мне даже нравится.

— То есть раньше ты не...

— Нет. Было и раньше. — Отрицательно покачал головой Дождь и поднял лицо, чтобы встретиться с ним взглядом. Выражение его глаз ему не понравилось, и он усмехнулся. Опрокинул Мирослава на спину и устроил голову у него на плече. — Ты второй человек в этой жизни, кому я позволил кончать в себя.

— А кто был первым? — голос прозвучал надтреснуто. И Дождь с какой-то его самого напугавшей теплотой подумал, что он ревнует. И был прав.

— Стас.

— Что?

— Ну, понимаешь, я решил попробовать переспать с парнем в шестнадцать. Но брать кого-то постороннего совсем не хотелось, и вообще, я должен был быть уверен, что мой первый парень будет чуток и вообще, ну ты понимаешь...

— Нет. Нравы вашей семейки меня шокируют. — Честно признался Мирослав. — Как ты вообще его уговорил? Так же как меня?

— Нет. Тогда все же как-то обошлись без веревок, — коротко рассмеялся Кирилл и поцеловал его в плечо. Митч прижал его к себе четь сильнее. — Скажешь что-нибудь?

— Скажу.

— И что же?

— Если еще раз увижу тебя с парнем, убью.

— Меня или обоих?

— Его. А ты мне и самому нужен.

— Ой, ли? И для чего же, если не секрет?

Митч хмыкнул.

— Секрет. Но так и быть за умеренную плату, я готов им поделиться.

— И в какой валюте возьмешь?

— Натурой.

* * *

Лунтик сидел на кровати в одном лишь махровом, белом халате, и его потряхивало крупной дрожью. Неожиданно стало страшно и захотелось отступить. В глубине квартиры, из ванной, раздавался тихий шум воды, льющийся из душа, скоро должен был вернуться Стас. И Лунтик ждал его. Ждал и боялся. И не знал, как убедить себя в том, что нет ничего страшного, ведь он сам сказал Ветру, что хочет этого, желает принадлежать ему. Тот так обрадовался, Лунтик сам видел, каким восторгом и счастьем засияли его глаза, и теперь ему было стыдно за малодушие, но чувству стыда так и не удалось вытеснить страх, плавно начинающий перерастать в ужас.

Ветер появился на пороге комнаты с широкой улыбкой на губах, но та сразу же потухла, стоило ему встретиться с почти затравленным взглядом зеленых глаз Лунтика, который сидел на кровати боком, с силой стиснув ладони между колен. Ветер вздохнул, подошел к нему и опустился перед ним на колени. Снова заглянул в глаза.

— Я не буду делать того, чего ты не хочешь... или боишься, — убежденно произнес он. — Можно и подождать.

— Правда? — в глазах Лунтика мелькнуло облегчение, и Ветер, уже пожалевший о своем альтруизме забыл обо всех сожалениях, притянул его к себе и обнял , обхватив талию руками.

— Правда, — выдохнул Стас куда-то в грудь Виталика, который обнял его за плечи в ответ. — Сегодня будем просто спать, согласен? — и поднял голову.

Лунтик кивнул и потащил его за собой на постель. Они скинули ненужные уже халаты, забрались под одеяло и так и уснули, с закрытыми глазами вслушиваясь в дыхание друг друга. На душе у Лунтика было тепло, а у Ветра радостно. Все же любовь, это маленькая птичка, которой так легко свернуть шею по незнанию, заигравшись или забывшись. И лишь от пусть скрытого, но трепета, пусть ненавязчивой, но нежности, она не просто рождается и живет в одной душе на двоих, но и поет в унисон с теми, кто позволил ей поселиться в своих сердцах.

Виталик проснулся рано, но понял, что Ветра рядом уже нет. Потянулся, вытягиваясь под одеялом в полный рост и заурчал от удовольствия. расслабленное тело вспоминало, что такое бодрствование, а не блаженный сон, и напрягшиеся под кожей струны мышц приятно ныли он предвкушения нового дня полного свершений и душевной теплоты. На ум неожиданно пришел тот самый первый разговор с бабушкой Ветра и Дождя Алевтиной Эдуардовной. Она сказала, что не одобряет выбор внука. Совсем не одобряет. Но слишком хорошо знает, во что может вылиться нежелание семьи приять решение Стаса, который всегда, даже в раннем детстве был не просто упрямым, а упертым, как неизвестно кто. Поэтому, опасаясь, что старший внук совсем уйдет из дома, что с его характером было бы абсолютно неудивительно, она и затеяла всю эту историю с переездом. И хоть сам Виталик, как человек и личность, был ей симпатичен, смириться с тем, что для её внука он не просто друг, ей будет тяжело. И ему вменялось, причем в довольно приказном тоне, терпеть "причуды консервативной старухи", как заявила Алевтина Эдуардовна, принимая его в своем кабинете наедине. Виталик в тот момент молчал, а потом все же заговорил сам. И вверг пожилую даму в немалое изумление, когда попытался заговорить о детях, которых они с её внуком при таких отношениях, никогда не смогут иметь, и убедить её, что, напротив, для счастья Стаса, следовало бы принять все меры, чтобы разлучить их. И он даже был готов, с поддержкой с её стороны, участвовать в этом. Но все его слова неожиданно закончились, когда проницательная Алевтина Эдуардовна, прищурившись, задала один единственный вопрос, — "Что чувствуешь к нему ты?". Виталик отвернулся. Он не хотел её говорить. Потому что если скажет, если произнесет это вслух, то уже не сможет просто так встать и уйти, не сможет порвать все связи с семьей Весновых, и в особенности с Ветром, которого теперь уже полюбил всем сердцем. Поэтому он молчал. Но даже это его молчание многое сказало пожилой даме, видевшей его насквозь. "Всегда можно найти выход. Даже в случае с детьми", — произнесла она тогда задумчиво. На что Виталик вскинулся и почти с возмущением вопросил. — "Вы хотите, чтобы я поменял пол?". "Ну что ты, милый", — улыбнулась она, и зачем-то успокаивающе накрыла его руку, лежавшую на столе, своей старческой, морщинистой рукой, — "Зачем же так кардинально? Можно усыновить ребенка, а можно заплатить суррогатной матери за то, чтобы она выносила именно его ребенка, например. Причем, поверь мне, это только в телевизионных мелодрамах показывают, как такие женщины воюют за своих детей, в жизни все куда более прозаично. Получив деньги, они и не вспомнят о нежеланном плоде своей алчности". "Но..." — попытался возразить Лунтик, и понял, что на это ему нечего сказать.

После того разговора отношение Алевтины Эдуардовны к нему немного изменилось. Он чувствовал это, и Стас тоже, который и вовсе был благодарен бабушке и за понимание, и за то, что сумела найти правильный подход, который и привел Лунтика к нему, не позволил передумать или сбежать. К концу месяца из Европы должны были вернуться их с Дождем родители, и тогда на семейном совете будет принято решение, как жить дальше. А пока, как Ветер сам сказал Лунтику, когда тот спросил об этом, пока нужно просто жить, радоваться жизни, учиться и любить в конце концов, если, конечно, он сможет его полюбить. Тогда на его спрятанный за шутливом тоном вопрос Лунтик ничего не ответил, а вот теперь мог бы ответить, но отчего-то боялся, что именно сейчас слова о любви прозвучат наигранно, не по настоящему, фальшиво. Поэтому и не произносил их вслух, даже вчера смолчал, когда Ветер так по рыцарски повел себя с ним, хотя давно хотелось сказать. Эти простые слова просто жгли душу, и от этого казались такими сложными, такими труднопроизносимыми, что невозможно передать.

Откуда-то с кухни донесся шут, и Лунтик понял, что Ветер занят приготовлением завтрака. Что он мог там без него готовить, осталось для Виталика загадкой. Ведь Стас так толком ничему в их общаге и не научился, разве что яичницу жарить, на что способен любой дурак. Но Лунтику было так лень сейчас вставать, что он перевернулся на живот, подложил под щеку руку и задумался. Забота Ветра не просто умиляла, заставляла всерьез задуматься о благодарности. И дело было даже не в гипертрофированном чувстве ответственности перед любимым человеком, вовсе нет. Просто Лунтику безумно захотелось сделать ему приятное. Вот прямо сейчас. Он повозился, зарываясь неожиданно вспыхнувшим лицом в подушку. Не трудно догадаться, в каком направлении унесли его мысли о благодарности и приятном. Он закусил губу, вздохнул, сел на кровати на колени, сам еще толком не зная, что собирается делать — идти к нему или еще что. И именно в этот момент его взгляд задержался на прикроватной тумбочке. Возле ночника лежал небольшой тюбик с пестрой этикеткой. Щеки загорелись жарче, а в горле мгновенно скопился удушливый ком. Лунтик облизал губы, протянул руку и взял тюбик, поднося к глаза. Строчки букв расплывались непонятно отчего, наверное, от смущения, поэтому он бросил бессмысленной занятии прочитать, что же там на нем написано. Подтащил подушку повыше, и оперся на нее спиной, вертя в пальцах все тот же злополучный тюбик. Что же делать? Но, кажется, он уже знал что.