Железный Ветер

Айвен смутился, поняв, что эта история как-то не очень подходит моменту, и Ютта положила свою узкую ладонь на его руку. Но сразу же отдернула ее, словно ее ударило током.

Они поднялись высоко в небо на колесе обозрения и оттуда, сверху, смотрели на залитый разноцветным светом вечерний Барнумбург, так, словно никого более не было во всем свете. 'Башни-близнецы' сияли неоном, словно замки волшебников, но их затмевал огромный куб 'Обители Посейдона', крупнейшего в мире океанариума.

А затем Айвен и Ютта ужинали в 'Пацифиде', небольшом, но стильном и чудовищно дорогом ресторане. Рядом с их столиком располагался цилиндр здоровенного аквариума, в котором важно парил почти метровый Ceratias holboelli, и мертвенно-зеленое свечение 'удочки' глубоководной рыбы соперничало со светом свечей в стеклянных лампах на их столе.

Но все когда-нибудь заканчивается и, убедившись, что люди сполна насладились отпущенным им счастьем, время вновь вступило в свои права.

Близилась полночь.

— Я провожу вас, — сказал он, когда они вышли из ресторана, и, перехватив ее взгляд, заметил, — Просто провожу. Вдруг вас подстерегут злые волки, а меня не окажется рядом, кто вас спасет?

Абсурдное предположение было сказано с таким серьезным видом, что Ютта не сдержала смеха. А ее спутник уже призывал паромобиль такси.

Все такой же вежливый, предупредительный и галантный, он довез ее до самого дома и сопроводил до дверей квартиры...

— До свидания, госпожа Карлссон, — с этими словами он церемонно склонил голову и продолжил чуть менее формально. — Спасибо, Ютта, это был хороший вечер. Я заеду завтра утром, и мы закончим наши дела в банке... Доброй ночи.

Он развернулся и, четко печатая шаг, направился к лестничной площадке.

— Господин Тайрент... Айвен... — сказала Ютта.

Он замер вполоборота, посмотрел на нее.

В свете трехлампового светильника площадки ее платье казалось черным, как ночь, а уложенные в высокую строгую прическу рыжие волосы пламенели, словно расплавленный металл, уже слегка потемневший снаружи, но огненно-раскаленный внутри.

— Айвен... Не хотите ли чашечку кофе? — спросила она и, внезапно севшим голосом закончила. — Вы угостили меня утром, теперь я возвращаю вам долг...

Вот и наступил момент истины, подумала она. Все последние часы он был безупречен. Предупредителен, но не подобострастен, вежлив, но не чопорен, открыт, но не развязен. Он словно накинул на нее незримый полог своего обаяния, сотканного из природного стиля и той неподдельной мужественности, что приходит лишь с опытом и жизненными испытаниями.

Ей не хотелось, чтобы этот вечер закончился. Но это желание боролось со страхом, что сейчас магия закончится, растворится. Достаточно одного его слова, одной скабрезной ухмылки, дескать 'ну наконец-то!'.

Айвен улыбнулся. Открыто и как-то очень по-доброму.

— Почту за честь, — просто сказал он.

Иван затянулся сигаретой. Он довольно долго боролся с желанием закурить и, наконец, сдался, справедливо посчитав, что в доме у курящей женщины и ему не грех сделать пару затяжек.

За спиной он слышал тихое, мерное дыхание Ютты. Молодая женщина крепко спала, но он все равно старался действовать как можно тише. И все-таки колесико зажигалки щелкнуло в ночной тишине оглушительно громко. Но она не проснулась.

Иван бросил курить в сорок третьем, когда его выписали из госпиталя и перевели из действующей армии в военную контрразведку. Пробитое легкое и курево несовместимы, объяснил врач. Но здесь, пройдя полный курс ревитализации и подчистив старые раны, он снова пристрастился к, казалось бы, давно забытой пагубной привычке. В местные табаки добавляли какие-то высушенные водоросли, которые придавали куреву особенный, странный, но притягательный аромат. Впрочем, он положил себе за правило — выкуривать не более трех сигарет в день.

До его слуха донесся шорох — она проснулась.

Как же теперь себя вести? — подумал он, как не сломать тот мостик, который пролег между ними?

Иван снова вспомнил ее огромные сине-зеленые глаза, когда она предложила ему войти. И выражение ожидания, надежды и страха, которое он безошибочно прочитал в них.

— Вот ведь как странно получается, — негромко сказал он, — 'одиннадцать часов' — это еще вечер, но 'три часа' — это уже утро, пусть и очень раннее. Сколько же остается той ночи?.. Доброе утро, Ютта.

Да, вот так, без лишней фамильярности, но и без холода.

Обернувшись в простыню, она встала и подошла к нему. Ее теплая ладонь скользнула по его спине.

— Что это? — спросила она чуть хрипловатым со сна голосом.

Конечно, шрам. Единственный, который так и не подался ревитализации, широкое пятно оплавленной, сморщенной кожи ниже правой лопатки.

— Под огнемет попал, по счастью, едва задело, — автоматически ответил он и осекся, внезапно поняв, что и кому сморозил.

Теряю хватку, подумал он, лет десять назад я бы так не ошибся. Расслабился на местных вольных хлебах...

— А что такое 'огнемет'? — спросила она.

Невероятным, запредельным усилием воли он задавил нервный смешок. Действительно, ведь здесь нет огнеметов. И еще много чего нет.

— Это такой лесной пожар, — серьезно, честно глядя ей в глаза, объяснил он. — Когда сильный ветер гонит пламя, и получается сплошная огненная стена.

— Бедный... — ее ладонь снова погладила шрам, отозвавшийся на прикосновение давно привычным холодком.

Он взял ее ладонь и прижал к губам, чувствуя тепло тонких, почти кукольных пальчиков. Она обняла его второй рукой и прошептала в самое ухо:

— Не бойся. Эта сказка не закончится. Никогда...

Иван порывисто обнял ее в ответ, так, словно опасался, что некая злая сила сейчас вырвет ее из его жизни.

— Не уходи, только не уходи... — прошептал он в ее густые волосы. — Только не исчезай...

И было утро, неспешное питье кофе, которого Иван за минувшие сутки выпил уже больше чем за минувший месяц. Разумеется, в ее доме не оказалось какого-нибудь халата, который он мог бы надеть, поэтому Иван продолжил щеголять в широком полотенце. Она же накинула яркий халат, расшитый какими-то забавными зайчиками, сразу сбросив лет десять возраста.

Потом пришло время похода за деньгами.

Если у 'Фалькенштейна' правил модерн и авангард, то банкиры в соседнем здании Банковского Консорциума Барнумбурга ценили строгий консерватизм. Никакого пластика, тонкого металла и стеклянных панелей, только дерево и прямые углы.

Даже ультрамодные внешние лифты были декорированы полированным дубом. Впрочем, кнопочная панель здесь была вполне современная. А на подходе к лифту они встретили знакомого.

— Губерт? Господин Цахес? — приветственно махнул рукой Айвен. — Вы все-таки приняли меры предосторожности?

Маленький круглый немец, их давешний знакомый с бумагами, встал как вкопанный и пару мгновений недоумевающе смотрел на писателя, затем расплылся в улыбке узнавания. Он и в самом деле извлек урок из того конфуза, теперь он держал не стопку неряшливо собранных бумаг, а большую картонную папку. Папка была пузатая и круглая, как и ее владелец, вместе они смотрелись на редкость уморительно.

— Наверх? — с утвердительными интонациями спросил Айвен. — Кстати, все хотел спросить, а какая связь между издательством, банком и приютом?

Им предстояло подняться почти на самый верх, лифт скользил по стене, прямо напротив высился изумрудный колосс 'Фалькенштейна'. Подъем занимал почти пять минут, за это время толстяк, оказавшийся на удивление говорливым поведал всю свою нехитрую и короткую историю.

Приют для слепых детей имени Густава Рюгена нельзя сказать, чтобы влачил жалкое существование, но и в роскоши, прямо скажем, не купался. Однако, несколько лет назад, патронаж над заведением взяли иезуиты, известные благотворители, прославившиеся к тому же финансированием медицинских исследований. Приют разросся, а кроме того, патроны организовали в нем первоклассную офтальмологическую детскую клинику, работавшую на сугубо благотворительных началах.

Губерт в молодости был подающим надежды архитектором, но превратности судьбы отправили его в море. Поработав почти тридцать лет подводным взрывником на шельфовых рудных разработках, он вышел на пенсию, которая оказалась, скажем мягко, невелика... Вот и нашел старый минер приработок сторожа, электромонтера и порученца по разным мелким вопросам при клинике.

— Книги. Понимаете, детские книги со шрифтом Брайля, — почти застенчиво объяснял Цахес. — Штат у нас маленький, каждый занимается несколькими занятиями. Вот я и как курьер... Отнес заказ в издательство, у них дешевле чем через магазины, а сегодня в банк — узнаю реквизиты для предоплаты по перечислению... Вот так. Дети, они... они ведь и так несчастные. Мы им читаем, как можем, и для них книги стараемся изыскать...

Ютта умилилась короткой и бесхитростной истории доброго пожилого человека. И не обратила внимание на то, что Айвен застыл в напряженной, собранной позе, всматриваясь в прозрачное стекло лифтовой кабины.

Светящееся окошечко над дверцами показало '75'.

— Твою мать! — неожиданно рявкнул Тайрент и резко ткнул пальцем в панель. Лифт дернулся и остановился — Айвен нажал кнопку аварийной остановки. Ютта упала бы, но он подхватил ее под руку, а вот Цахес потерял равновесие, папка выпала из рук и злосчастные бумаги рассыпались по всему полу.

Писатель снова стукнул по панели, и лифт двинулся вниз.

— А это что значит? — недоуменно спросил снизу Цахес, пытаясь собрать свою несчастливую ношу.

— Делаем ноги, очень быстро, — коротко и непонятно объяснил Айвен, нетерпеливо и нервно ломая пальцы. Лифт спускался, Айвен опять с неприкрытой тревогой вглядывался в стекло, словно видя там нечто скрытое от посторонних взоров.

— Быстрее, быстрее! — приговаривал, почти просил он сквозь сжатые зубы.

Наконец, двери с мелодичным звоном разошлись, выпуская их в приемный зал банковского дома. Айвен, резко обернувшись, спросил у Цахеса, четко и коротко:

— Хочешь жить?

— Д-да, — чуть заикаясь, автоматически ответил тот.

— Тогда беги, — исчерпывающе посоветовал Айвен и бросился к выходу, крепко сжимая руку Ютты, буквально волоча ее за собой как на буксире.

То ли Цахес тоже что-то понял, то ли, что вернее, поддался сумасшествию Айвена, но сторож приюта бросил полусобранную стопку своих бумаги с неожиданной ловкостью кинулся за ними вдогонку. Они покинули здание и выбежали на площадь. Хорошо прогретый солнцем камень брусчатки почти обжигал стопы сквозь тонкие чулки. Цахес пыхтел как паровоз, но все так же не отставал. На них смотрели, оборачиваясь, показывая пальцами, кто-то недоумевающе, кто-то со смехом.

— Я... больше... не могу... — выдохнула Ютта, падая на колени. Сердце заходилось барабанной дробью, словно желая покинуть грудную клетку, ноги налились свинцом.

Айвен не дал ей упасть, одним рывком вновь поднял и подхватил на руки. Цахес помог ему и вдвоем мужчины потащили ее дальше.

А затем словно гигантская, тяжелая ладонь ударила их сзади, подняла и бросила вперед. Айвен обнял ее, прикрывая свои телом, они покатились по асфальту, и Ютта чувствовала, как содрогается его тело, в одиночку принимая удары, предназначенные им обоим. Истошно завопил Губерт, но его крик потонул в едином слитном вопле ужаса множества людей.

Затем родился грохот, непереносимый, словно некий великан одним махом подхватил сразу весь город и забросил его в бетономешалку забитую гравием. Чудовищный рокот проникал в каждую клеточку тела, заставляя ее биться в разрушительной вибрации, он все длился и длился. Мгновение, минуту, вечность.

Ютта потеряла сознание.

Когда Иван почувствовал, что сейчас упадет и умрет, на помощь снова пришел Цахес. Вдвоем было проще, спотыкаясь об обломки, перешагивая через тела, огибая паромобили выехавшие на тротуар, надсадно хрипя и хватая воздух пересохшими глотками, они упрямо брели вперед, не выпуская свою беспамятную ношу.

— Идти... надо... пыль... — выдохнул Иван.

— Знаю... силикат. Убьет к черту легкие, — ответил Цахес.

Они миновали почти квартал, когда, наконец, воля, заменившая им силы, так же иссякла. Цахес всхлипнул и мешком осел, Терентьеву хватило сил бережно опустить Ютту, так и не пришедшую в сознание, после он сел прямо на асфальт и, наконец то, оглянулся.

Почти пятнадцать лет назад, когда нескончаемая война в запредельно далеких краях перешагнула океан, переместившись с одного материка на другой, военные Державы ломали голову над тем, как бы создать инженерный боеприпас, который бы совмещал одновременно мощь и способность поражать командные бункеры, глубоко укрывшиеся под толщей скал и метрами армированного бетона. Удивительно, но фору всем хитромудрым изобретениям дала простая импровизация — гаубичный ствол с простейшим детонатором, заполненный особо мощной взрывчаткой. Конечно, бетонобойная бомба с твердотопливным ускорителем, срывшая под основание 'Консорциум', не была точной копией тех первых образцов, но конструктивно повторяла ее. Иван этого знать не мог, он видел результат.

Небоскреб исчез, на его месте, окутывая циклопическую груду щебня и молотого бетона, ощетинившуюся крючьями арматуры, лениво расползался серо-коричневый пылевой гриб. На сотни метров в округе не осталось зданий с целыми стеклами.

— Как ты понял? — жадно хватая воздух ртом, спросил Цахес. Пот градом тек по его лицу, смешиваясь с пылью, толстяк попытался стереть ее, но лишь размазывал грязь.

— Огонь, — ответил Иван, отдышавшись.

— Огонь? — не понял Цахес.

— На крыше банка зажгли огонь. Что-то магниевое, яркое, видно даже в солнечный день, — Иван неосознанно возвращался к уже, казалось бы, забытой манере разговора, четким рубленым фразам. — Я увидел отражение в стеклах 'Фалька'.

— Маркер, — понял Цахес и сказал что-то короткое и очень выразительное, несколько грохочущих слов, которые не пишут в учебниках. Заметил прищур Ивана и по-военному четко пояснил: — Я не всегда был цивильным минером.

— Фейерверки днем не запускают, — продолжил Иван. — Для сварки слишком ярко и не было указателей о ремонте. Значит — метка для фотоэлемента или теленаведения.

У его ног зашевелилась, закашлялась Ютта. Иван склонился к ней, заботливо протер ее лицо носовым платком.

— Цела? — тихонько спросил он. Она слабо кивнула.

Иван выпрямился и осмотрелся. Пыльный купол на месте банка разросся и окончательно скрыл эпицентр разрыва. Чуть поодаль бил в небо многометровый огненный факел перебитой газовой магистрали. Все вокруг, здания, люди, машины — поблекли, покрывшись слоем тонкой, хрустящей на зубах пыли. Одиночные стекла, из тех, что не вынесло ударной волной, смотрели мутными бельмами. Было на удивление мало раненых, сказалось утро и относительно малое число прохожих. Был бы выходной — получился бы Сталинград двадцать третьего августа сорок второго, подумал он...

Приближалось истошное завывание машин скорой помощи и полиции, мелькнул красный бок пожарного паромобиля. Барнумбург приходил в себя, понемногу осознавая масштаб катастрофы.