Железный Ветер

— А почему писатель? Ты же боевик и контрразведчик, да еще с таким опытом. Положим, в государевы люди соваться не стоит, с поддельной то биографией, но контор, где нужны такие специалисты, хватает.

— Я думал об этом. Соваться в чужую организацию не зная ни уклада, ни традиций... Слишком опасно. Нужно было найти какое-то безопасное занятие, которое не привлекало бы ко мне лишнего внимания полиции и прочих госорганов. Там, у себя, я в последние годы увлекся историей двадцатых-тридцатых, а войну... нашу войну знал не по книгам. Мне не понадобилось ничего выдумывать, просто описывал, что было. Беда любого фантаста — очень трудно выйти за рамки опыта и догм, чтобы создать иной, непротиворечивый и по-своему логичный мир. Я от нее был избавлен. Забавно... Для вас дикостью были две мировые войны, революция и самолеты. Мой первый редактор даже попытался потихоньку предложить мне полечиться у психиатра, дескать, здоровый ум такого не придумает. А у меня дома обалдели бы от подводных городов, дирижаблей на тысячу тонн, подлодок ныряющих на километры... Петроград назван не в честь императора, а по имени апостола. У вас даже столица в другом городе, а династия Рюриковичей — просто невероятно...

— 'Есть многое на свете, друг Горацио, чего не знают даже мудрецы...', — процитировал майор. — Значит, загадки множатся... мы надеялись, что различия в технике и другая символика это творческие выверты.

— Нет, Я все описывал в точности. Это определенно родственники тех, наших фашистов, во многом просто близнецы, но все-таки другие, — сказал Иван. — Сам не пойму, кто это и откуда...

— Профессор Черновский из Научного Совета предполагал, что для перехода между мирами применяется некий процесс, используется что-то стихийное, возможно, машинное, — сказал Басалаев. — Он набросал примерную теорию 'веерной' реальности и множественности одного мира, многократно отражающего сам себя. Черновский предположил, что возмущения связавшие два из них вполне могли затронуть и 'соседние', если так можно сказать, потому что они параллельны не в физическом смысле... Ну, есть много зеркал отражающих друг друга, если в одном сделать дырку, она отразится и в других

— Ага, суть ухватил, — понимающе кивнул Иван. — А если очень постараться, то дырка может не только отразиться. Нелюдь сделала что-то такое, чтобы пробить коридор между двумя мирами, и пробой отозвался в третьем, перетащив меня.

— Примерно так. Хотя сейчас никто точно не скажет, — Басалаев нахмурился, его губы сжались в тонкую нить. — А теперь о главном, господин идеалист.

— Не хочу, — без всяких околичностей сказал Иван. — У меня была причина и этого достаточно.

— Нет, недостаточно, — неожиданно сказал Виктор.

Иван недоуменно приподнял бровь, а капитан тем временем вынул из кармана коричневый прямоугольник, оказавшийся старой дорожной фотографницей. Чуть дрогнувшими пальцами он достал из нее небольшой черно-белый прямоугольник.

— Посмотри, посмотри внимательнее, — с этими словами Виктор протянул фотографию Терентьеву. Тот принял ее, держа на отлете, самыми кончиками пальцев.

— Это моя семья. Мой отец, жена Марина, сын, Дима. И дочка Маша.

— Хорошая семья, — нейтрально заметил Иван.

— Была, — коротко произнес Виктор. — Теперь они все погибли. Их убила та нелюдь, что сейчас шагает по миру. И еще множество других людей умерло. Ты слышал о химической бомбардировке Москвы в сентябре?

— Неэффективно... — пробормотал попаданец. — Странно, химия против городов не ахти, гораздо проще их поджигать... Хотя, у вас же не готовились к большой войне и почти нет 'бовов ', значит и защиты нет...

Он увидел побелевшее лицо Таланова и осекся.

— Пусть ты и не оттуда, но тебе они все-таки знакомы, — сурово сказал Виктор, положив на стол сжатые кулаки. — Ты мог бы сам придти и рассказать все. Ты спас бы множество людей. Но ты спрятался здесь.

— Эх, ребята, ребята... — отозвался Терентьев и, странным образом, в устах попаданца обращение к людям ненамного младше его прозвучало очень естественно и уместно. Попаданец действительно казался похожим на глубокого старика, одевшего чужую личину, которая спрятала морщины, но не скрыла взгляд. Взгляд очень пожилого, очень сильно побитого жизнью человека. — Ну, чем я мог бы помочь?

— Чем?! — не выдержал Таланов. — Спрашиваешь 'чем'?!

— Не ершись, — терпеливо объяснял Иван, аккуратно откладывая фотокарточку на край стола, ближе к Таланову. — Ну подумай сам. Весь мой опыт, все знания рассчитаны на мой мир. Мой, не ваш. Даже опыт чужой страны трудно перенести, уж поверь мне. А у вас другое все — экономика, политика, история. Военное дело, наконец. Что толку от моего знания организационной структуры воздушной армии, если у вас нет самолетов?

— Зато ты знаешь структуру танковой армии, — холодно прервал его Басалаев. — А она была бы не лишней.

— Она описана в приложении к моим книгам, — парировал попаданец. — Там вообще все, что я помнил. Думал, для атмосферы и антуража... Ну подумай сам, майор, — с огнем в глазах говорил Терентьев. — Какая польза от нашей танковой армии, если у вас и танков то нет. У вас ВСЕ другое, другая промышленность, другая база. В любом случае вы будете создавать все под себя, по своим возможностям и целям. Это только в смешных книжках герой рассказывает истину, которая всех спасает. Но у меня нет истины, у меня есть знания и опыт, которые были выкованы в одном мире для одной войны, они не годятся для другого. Даже если бы я мог нарисовать танк в подробностях — вы все равно не сделаете его, нет промышленной базы. Вы сделаете то, что сможете, причем не по моим чертежам, а разобрав и скопировав трофейные машины. И опять же не скопировав, а как получится на ваших станках и заводах. И объединять их в бригады и армии вы будете не по каким-то рецептам, а как получится по наличию солдат, связи, обученных экипажей и еще массы вещей!

Он умолк, переводя дыхание.

— Все, что я могу вам рассказать, все, что будет действительно полезно, это исчезающее малая часть на фоне того, что вам придется сделать самим.

— И все же, пусть исчезающая, но часть, — Басалаев был терпелив и упорно гнул прежнюю линию. — Ты ненавидишь этот мир? — неожиданно спросил он. — Наш мир? В котором нет привычных тебе вещей и людей? Ненавидишь или тебе просто все равно? Мы так и остались для тебя декорацией? Забавным театром с дирижаблями и травоядными полицейскими? Тебе все равно, пусть убивают, мучают, разрушают? Ради каких-то своих комплексов ты пожертвовал даже любимой женщиной?

Последние слова прозвучали как удар плетью, попаданец вздрогнул, с ненавистью глянув на майора, но промолчал.

— Не каких-то... — глухо вымолвил он, наконец. — Хочешь узнать... Хорошо. Узнаешь.

Он достал из-под стола бутылку, стилизованную под старинный глиняный кувшин и два стакана. Не предлагая никому, налил себе полный стакан и залпом выпил. По комнатушке распространился приятный аромат хорошего вина. Впрочем, Басалаев был уверен, что Терентьев пьет не столько ради того, чтобы оглушить себя алкоголем, сколько оттягивая неприятный момент истины. Майор был доволен — прежняя уверенность и умение играть на чужих комплексах возвращались к нему. Обвинения были несправедливы, уж на кого, а на безразличного и бездейственного Терентьев был никак не похож. Но Басалаеву нужно было знание — почему? И он сумел-таки вызвать попаданца на откровенность, выбив из равновесия и спровоцировав на исповедь.

— Это было в сорок первом году, в июле... — рассказывал Иван, совершенно ровным, монотонным голосом, словно старинный фонографический аппарат. То ли история была ему давно привычна, то ли наоборот, нарочитая бесстрастность скрывала бешеное кипение эмоций.

— Нас было четверо, обычная 'махра' . Мы выбирались из окружения, шли по ночам, укрываясь в лесу, днем прятались. И вот так, не заметив сами, вышли из 'котла'. Немцы еще не выстроили плотного кольца, и мы проскочили сквозь него. Совсем оголодали и решили попробовать поискать еду у местных. Вышли к границе леса, уже на своей территории...

Терентьев помолчал. На его лице по-прежнему не отражались никакие эмоции, голос был все так же ровен и спокоен. Наконец он продолжил:

— Похоже, там разбомбили какой-то состав, а может быть, и нет, мы так и не поняли. Но там были дети, наверное, эвакуированные. Много детей, лет пяти-шести, не старше. Были и младше. И как раз когда мы подошли к опушке, но дороге показались танки... Танки и мотопехота.

Терентьев сделал резкий глубокий глоток, даже не поперхнувшись. Поставил кружку на стол, чуть сильнее, чем следовало бы, зачем-то накрыл ее ладонью.

— Знаете, в чем ведь дело... — проговорил он, глядя куда-то сквозь офицеров пустым немигающим взглядом. — Они не стреляли. Они просто гнались за детьми на танках. Те убегали... Но пятилетний малыш от танка никак не убежит... Никак ... — закончил он почти шепотом.

Таланов видел за свою жизнь многое. Он был солдатом, сам убивал и его не раз пытались убить. За последние дни он перенес много тяжелейших испытаний. Капитан думал, что уже нет на свете того, что может его напугать. Но, как видно, ошибался. Виктор сидел на шатком стуле и чувствовал, как леденящий ужас закрадывается в душу.

— А вы? — Басалаев старался сохранить маску суровой сдержанности, но видно было, что простой и страшный рассказ попаданца подействовал и на него. Сильно подействовал.

— А что мы... — Терентьев потряс над кружкой пустым кувшином, из которого выкатились лишь несколько капель, сказал что-то похожее на 'блят' и отставил бесполезную тару. — У нас была одна винтовка и два пистолета. Не играет против брони, пушек и пулеметов. Никак... Мы не могли ничего сделать... Никого не спасли бы. И не сделали. Я был старшим по званию, какой-никакой, но офицер. Все смотрели на меня. Как я решу. Когда нужно принять серьезное решение, всегда проще, чтобы кто-то решил за тебя... Вот мне и выпало решать за всех.

Иван посмотрел на Басалаева.

— Ты ведь идеалистов не любишь, с кривой улыбкой отметил он. — Все должно быть правильно и расчетливо. Вот я и решил — расчетливо. Никакого идеализма, все логично. Не нужно лезть на рожон, чтобы погибнуть без пользы.

Иван бесцельно пошарил ладонями по столу, нащупал кувшин, покрутил в руках, словно забыл о том, что пару минут назад сам же отставил его. Он едва не опрокинул свечу, которая тихо потрескивала, время от времени плюясь крошечными искорками.

Фитиль некачественный, невпопад подумал Таланов. Ему было откровенно страшно, хотелось встать и уйти, а лучше всего — еще и забыть услышанное. Но болезненный интерес заставлял остаться и узнать мрачную историю попаданца до конца.

— Нас было четверо... — повторил Терентьев. — Каждому выпало свое. Двое погибли на войне, один уже после, когда гонял 'лесных братьев'. Я воевал до сорок второго, потом был тяжело ранен, затем меня перевели в военную контрразведку.

— 'Смерш'? — непонятно спросил Басалаев.

— Ну да, — Терентьев искоса взглянул на него. — Прочитал?

— Не все.

— Понятно... В общем, так дальше и пошел по службе. Нам было нечего стыдиться. Вроде бы... мы поступили здраво и разумно. Мы выжили и сделали много, чтобы приблизить победу и спасти других детей. Мы убили много врагов и помогли другим убить еще больше...

Терентьев опустил голову, закрыл глаза ладонью, и впервые его голос сорвался:

— Но я все равно каждую ночь вижу их... — шепотом закончил он. — Каждую ночь...

Басалаев шумно вздохнул, словно на последних словах Ивана задержал дыхание.

— Решил, что если не удалось спасти тех, то ты поможешь хотя бы этим... — вымолвил майор, не то спрашивая, не то отмечая очевидное. — Ты веришь в бога? — неожиданно спросил он. — Веришь, что на том свете воздастся?

— Борис, — ответил Иван с каким-то непонятным снисхождением. Не высокомерием, а именно снисхождением. — Я прошел войну, которую вы все и представить себе не можете. Пока не можете, ведь для вас все только началось, и ваша война будет долгой, очень долгой... Я видел смерть, кровь и ужасы, какие вам не снились. Я не верю в бога, который снисходительно смотрит на людоедов, что гоняются на танках за маленькими детьми. А потом с шутками, весело ругаясь, оттирают гусеницы от крови и клочьев одежды. Бога нет. Но я верю в искупление. И в то, что совесть терзает страшнее ожиданий всяких загробных штук. Здесь... здесь мое искупление. Я ждал его почти двадцать лет, и все-таки дождался.

— А Ютта? — вновь задал вопрос Басалаев. — Ведь она любит тебя.

— И я ее, — сказал Иван. — Она очень умная, очень хорошая. Она не стала допытывать меня. И не заставила выбирать.

— Ну что же... — в глубокой задумчивости произнес Борис. — Теперь в общем все понятно... Хотя все равно глупо.

— Не тебе судить меня, — жестко сказал Иван. — Не тебе!

— Ты прав, — неожиданно согласился. Басалаев. — Не мне. Нам, всем нам. — Теперь уже майор смотрел на попаданца со снисхождением и печалью, как на непослушное дитя, совершившее большую глупость, но слишком юное, чтобы понять это. — Глупец, неужели ты думал, что главная твоя ценность в том, что ты кладезь каких-то знаний?

— А что вам еще нужно? — злобно вопросил Иван.

— Эх ты... — печально проговорил Борис. — Ты попал в наш мир, жил среди нас, но своим так и не стал. А может и не пытался... Поэтому и не понял. Ты был нужен не только и не столько как ходячий справочник. Ты был человеком надежды.

— Чего? — не понял Иван.

— Того! — передразнил его Борис. Он встал, приподнялся на цыпочки, разминая затекшие ноги.

— Обожди, ты что имел в виду? — попытался остановить его Иван.

— Если до сих пор не понял, то и теперь не поймешь, — ответил Басалаев с усталым безразличием. Теперь он знал тайну попаданца, и картина представлявшая ранее набор разрозненных элементов сложилась воедино. Борис знал, что проиграл самое главное и ответственное испытание и единоборство в своей жизни, но сейчас, по крайней мере, понимал — как и почему.

Единоборство подходило к концу, его исход был предрешен, и попаданец, бывший главной ставкой, стал неинтересен Борису.

Басалаев молча вышел из комнаты, за ним, так же молча, не оборачиваясь, последовал Таланов, на ходу пряча фотографию в кожаный конвертик фотографницы.

Терентьев долго сидел, бездумно глядя перед собой, подперев подбородок ладонью. Шло время, минута за минутой уходили в никуда, складываясь в часы. Погасла свеча, и Иван остался во тьме, один на один с призраками прошлого и тяжелыми думами настоящего.

Уже на исходе ночи он, наконец, встал и спустился в главный подвал, проверить, как дела у Цахеса. Дети и работники приюта спали, бодрствовали лишь отец Сильвестр и Цахес. Священник все так же молился.

Колонна была заминирована по всем правилам саперного искусства, пожилой немец сказал, что все будет 'как надо'.

— Я всю жизнь мечтал быть архитектором, — поведал он, с грустью глядя на дело рук своих. — Но получилось так, что главным образом разрушал... ты уверен, что в плен сдаваться бесполезно? — вдруг спросил он.