Замок Пастыря

Тихон ушел, и Георгий выудил из-за пазухи крестик.

При ближайшем рассмотрении, он выглядел не совсем обычно — не подвешивался за петлю в вертикальной поперечине, а с помощью миниатюрного штырька с резьбой вкручивался в патрон, который уже крепился к цепочке. Маг взялся за крестик... Это действие требовало от него куда большего мужества, чем даже участие в штыковой атаке. Потому что в штыковой атаке враг перед тобой. А когда ослабнут Архистратиговы Путы, своим страшнейшим врагом станет он сам.

'Ну же. Не трусь, это же совсем не больно'.

Это не больно. Это безумно приятно. Ни с чем несравнимое чувство свободы и блаженства. Ощущение себя целостным, а не расколотым надвое.

'Всего два оборота, ну же! После такого еще можно вернуться!'

Трое. Идут сюда. Вооружены. Будут здесь меньше чем через три минуты, и смерть следует за ними. Ну же...

Онемевшей рукой маг вывернул крестик из патрона на один оборот.

Потом еще на один...

Апостолы прекрасно видели в темноте, намного лучше, чем днем. Они вошли в вагон, где скрывалась их цель, и были уверены в преимуществе неожиданности. Их действия были четко спланированы — использовать сковывающие заклинания, сделать жертву беспомощной, и доставить хозяйке. Но стоило им ступить внутрь нужного вагона, в их глаза ударила даже не ночная темнота, а тьма — густая, почти вещественная, которую не могли пронзить даже их глаза. И в темноте сияли два янтаря.

— Доброй ночи, господа, — порывом ветра прошелестела тьма. — Добро пожаловать на мой пир.

Глава 7: Риастрад

Если можно что-то сказать о Тихоне Кудрявцеве, то, прежде всего, он был человеком невпечатлительным. Еще бабка Аксинья говаривала в детстве, что хоть кол на голове теши — все одно бы бровью не повел. Плохо это или хорошо, Тихон не знал, да и не задумывался об этом особо. С одной стороны, мало что его пугало или раздражало. С другой — очевидные остальным вещи казались ему странными или вовсе непонятными. Почему нужно кланяться попу в местной церквушке или волостному старшине? Они ведь ничего особенного из себя не представляют. За это Тихон в детстве частенько получал хворостиной по спине, до тех пор, пока не заучил на память, что и когда нужно делать. В глубине души, однако, так и оставаясь в непонимании.

До двадцати одного года он жил обычной жизнью крестьянина, состоявшей в основном из работы в поле, и так бы, наверное, и состарился, да начался в губернии призыв на военную службу. Комиссия в его волости забраковала половину — кто-то слишком тощий, кто-то ростом не вышел, у кого-то болезнь странную нашли, а дьячий сын иначе отвертелся: заявил, что в город поедет учиться. В общем, сменил Тихон плуг на винтовку, а тулуп на шинель. И тоже этому не впечатлился, ибо мало ли кому какая судьба выпадет? Да и не один он такой, эвон сколько народу в одном полку.

Тянулись месяцы службы, минул год, потом еще один. А потом грянула война с Японией, и вместо долгожданного возвращения домой отправился Тихон Кудрявцев на восток. Не сказать, что он тому удивился. Зато разозлился однозначно. И твердо решил, что домой вернется, причем на обеих ногах.

Войну он пережил без единой царапины. И даже сумел сбежать из плена, обернувшись ночью медведем и разорвав часовых. Неизвестно только, смог бы пробраться через заснеженную Манчжурию, кишащую японцами, да повстречался он в дороге со штабс-капитаном Летичевым, который тоже бежал из плана, и тоже оказался не совсем тем, за кого себя выдавал.

Тот момент Тихон запомнил на всю жизнь. Потому что тогда впервые оказался по-настоящему поражен. Всякого он в жизни повидал, но и представить себе не мог, что ясный день может по одному лишь слову вмиг превратиться в кромешную тьму.

И кстати о тьме... Камердинер вытащил из кармана спички и пачку папирос. Сунул одну в рот, чиркнул спичкой. Язычок пламени осветил тамбур, разогнал темноту. От сердца немного отлегло. Он тут был один, в темноте ничего не скрывалось.

Тихон затянулся папиросой. К куреву он пристрастился уже на новой службе. Думал, что это придает ему солидности. Так оно или не так — неизвестно, но этой ночью он обнаружил, что папиросой можно занять руки, а табачный дым позволяет немного успокоиться. А успокоиться было необходимо.

К рефлексии он не был склонен, да и слова-то такого не знал — в церковно-приходской школе словесности не учили. Жил Тихон сегодняшним днем, о том, на что не мог повлиять лично, не волновался и был, наверное, одним из самых счастливых людей в России. К своему древнему дару, способности обращаться зверем, камердинер мага относился философски — судьба такая. Так же легко он примирился с существованием магии и ее адептов — есть и есть, значит, промысел божий таков.

Да вот только в последние дни Тихон впервые увидел мага испуганным, и страх передался ему, как заразная болезнь. Камердинера не слишком напугали простые объяснения о том, кто такие Апостолы. То, что они живые мертвецы, поддерживающие себя плотью и кровью людей, звучало жутко, но ведь если они мертвецы — значит, один раз уже умерли, так чего бы во второй не умереть? Но страх, стоявший в глазах господина Летичева, говорил сам за себя. Тихон не мог себе представить, чтобы этот человек хоть чего-то боялся.

Пули японских 'арисак' пробивали его шкуру, рвали мускулы, дробили кости. В медвежьем облике он был крупнее и сильнее любого настоящего медведя, но все же оставался зверем из плоти и крови, уязвимым для стали и свинца. Он рвал их зубами, ломал ударами могучих лап, а японские солдаты, застигнутые за мародерством, с перепугу много мазали, но все же одна за другой пули впивались в его тело, и кровь лилась на мерзлую землю.

— Жить хочешь?

Казалось бы.

Ведь кто угодно выберет между жизнью и смертью первое. Но господин Летичев так не считал, и не раз говорил, что иной раз умереть честно лучше, чем продолжать жить, потеряв себя. Тогда, в Манчжурии, Тихон не понимал, о чем шла речь, но в темном тамбуре, среди папиросного дыма, мысли начинали течь иначе, и ему казалось, что Апостолов их благородие не любили именно потому, что те умереть честно не смогли — восстали из мертвых и никак не улягутся, вдобавок людей жрут.

В этом дело? Или в чем-то еще?

Тихон бросил окурок на пол, затоптал, и тут же достал новую папиросу. На часах было без четверти час. Ему нужно было пережить еще десять минут, прежде чем настанет его черед действовать.

Он должен отправиться к голове поезда, по дороге раскидывая картонки с чарами. При этом побольше стрелять в разные стороны, так чтобы в стенах вагонов остались дыры от пуль, и вывалить стрелянные гильзы прямо на пол. Потом по ситуации — либо растормошить машиниста и рассказать ему условленную историю, либо спрыгнуть с поезда, и в зверином обличье бежать впереди него. В любом случае — добраться до железнодорожного вокзала Омска, и там поднять тревогу, сообщить о нападении революционеров-экспроприаторов. Затем, если получится, отправить телеграмму-молнию в местную епархию с заученным текстом. Если не получится, то сразу бегом бежать на мост.

Все просто. Очень просто. От того и плохо. Звериное чутье, которое Тихон отчасти сохранял и в людском обличье, во весь голос кричало ему, что нужно бежать — как можно дальше. Что воздух несет запах не только поезда и пассажиров, но и чего-то настолько жуткого, чему и названия нет. И то были не Апостолы, которые должны были пахнуть мерзко, но понятно — как засохшие трупы. Нет, то было что-то древнее, дремучее. Что-то такое, от чего в страхе таращишься в темноту, и пытаешься разглядеть хоть какое-то движение. Дрожащими пальцами Тихон достал спичку, и зажег ее.

Язычок пламени разогнал мрак, и снова позволил убедиться, что в тамбуре нет никого. Камердинер облегченно выдохнул и нащупал подмышкой тяжелый 'Смит-Вессон'. Чего ему бояться, в самом-то деле? Вот и револьвер есть, нож и засапожный. На щеке давеча бритвой руну волшебную вырезал, хоть и потом повязку пришлось наложить, чтобы не видно было. Их благородие, дай бог им здоровья, колдовству понемногу учили, хоть талантов у Тихона и не водилось. А ведь, балда такой, еще и отнекивался, думал — не пригодится. А сейчас бы поколдовать, чтобы невидимкой стать. Или маленьким, как муравей. Или просто светло сделать, чтобы темнота эта не давила, потому как...

Тихон зажег еще одну спичку. Умом он понимал, что в тамбуре нет ничего опасного, но поди ж ты себе это объясни, когда поджилки трясутся. И ведь не самой темноты он страшился, и не Апостолов. Нюхом он чуял, что там, за кругом света от крохотного огонька, рыщет что-то такое, что никаким Апостолам и не снилось.

Спичка догорела и погасла.

И в тот же миг, еле различимый за стуком колес, послышался не то рык, не то вой, не то крик. И не зверь, и не человек, а будто что-то среднее.

Он с изумлением смотрел, как раны на его теле исчезают. Не зарастают, а исчезают без следа, будто их и не было. Он вернулся к человеческому облику, и попытался сесть, ожидая боли в расстрелянном и исколотом штыками теле, но чувствовал себя прекрасно. И тогда он посмотрел в глаза своему спасителю:

— Я — маг Георгий Летичев, тот, кто ходит со смертью за плечом. И твоя жизнь отныне принадлежит мне.

Если нужно сказать что-то о Тихоне Кудрявцеве, то довольно будет и того, что ему хотелось провалиться сквозь землю.

— Добро пожаловать на мой пир, — произнесла темнота.

Рассчитанная фраза, которая должна продемонстрировать уверенность в своих силах и вызвать страх у противника.

Не вызвала.

Пугать Апостолов стоило чем-то посущественнее. В темноте блеснуло сразу три клинка — Апостолы обнажили шпаги. Не потому что боялись кого-то разбудить. В этом вагоне никто не проснется, пока им не позволят. Просто в руках нежити шпаги были смертоноснее револьверов.

'Самое главное правило меча: атакуешь вторым, бьешь первым'.

Никто не может реагировать мгновенно. Контратака это и так игра в салочки со смертью, когда между ударами сердца проходит вечность. За ничтожные доли секунды происходит очень много событий, которые сознание просто не успеет воспринять, нужны затверженные до автоматизма рефлексы. Среагировать же на саму контратаку практически невозможно.

Апостолы действовали в узком проходе с непостижимой синхронностью, словно были пальцами одной руки. Они атаковали одновременно, не толкаясь и не мешая друг другу, а наоборот, прикрывая, не оставляя ни единой возможности для парирования или уклонения. Три шпаги вылетели вперед немногим медленнее пуль.

Чтобы встретить пустоту.

В тот же миг левая рука одного из Апостолов, что стоял чуть сзади остальных, с хрустом отделилась от тела. Удар был нанесен снизу верх, и рассек кость, словно траву. Два янтаря уже сияли с другого конца вагона, небрежно выставив перед собой саблю. Кровососы не растерялись, и не замерли в изумлении. Они просто поняли, что на этого противника придется потратить больше сил и применить иную тактику. Их враг способен оседлать тени и искусен в бою — но их трое, а узкий коридор ограничивает его технику. И, кроме того...

Все трое Апостолов синхронно подняли оружие в блок. Враг беспокойно дернулся, готовый снова нырнуть в тень, но это бы его и не спасло. Апостолы знали, за кем шли. И хозяйка передала им именно те чары, которые бы поразили именно эту цель.

— Genua coram Deus! Deus vult!

Магия христианской школы... Могучее оружие людей против нелюдей, сотворенное одним из величайших гениев от тайного искусства за всю историю человечества. Это заклятие срывало любые покровы противоестественной природы. Оно не ломало силу силой, а на уровне концепции повергало тварей из тени пред очи Господа, наделяло их смертной плотью, которую можно рубить и жечь.

Какая ирония, что сейчас его применили именно такие твари.

Заклинание мгновенно набрало силу и сокрушающим потоком растеклось по вагону. Непроглядная тьма рассеялась, уступив место обычной и почти не страшной ночной темноте. Она сжалась в одной точке и сгинула, оставив после себя только человека в офицерском мундире, скалящегося от боли.

Но вместе с ним прямо между противникам вдруг из ниоткуда возникла еще одна фигура. То был огромного роста верзила, смуглый, с седыми космами и несоразмерно длинными руками, лицом похожий на араба. С одного боку на поясе у него висела массивная сабля, с другой — длинный прямой кинжал. Он тоже на миг оказался ошеломлен, и торопливо бегал глазами, пытаясь уследить за обеими концами вагона.

Все планы, которые присутствущие пытались строить в последние дни, уверенно катились к черту.

Апостолы вскинули шпаги, между которыми замерцали красноватые молнии.

'Араб' одним движением вырвал из ножен кинжал.

Офицер перехватил саблю обратным хватом, и тьма укутала половину его тела. Правая оставалась обычной, человеческой, и правый глаз сохранил серый цвет. Левая превратилась в сплошной струящийся сгусток мрака, левый глаз мерцал хищным желтым светом и смотрел на мир тремя блуждающими зрачками.

Время замерло на бесконечно краткое мгновение, а потом воздух взорвался вихрем стали.

* * *

Клинки сталкиваются, и выбивают искры.

Кровь кипит в жилах так, что кажется еще миг — она раскаленным паром вырвется прямо через поры.

Тело легкое, как пушинка, но ни одна пушинка не может быть такой быстрой и сильной.

Вражеские чары причиняют боль — но даже боль приятна, ведь она позволяет ощутить вкус жизни в полной мере.

Смерть расставила свои тенета, и нужна вся ловкость и хитрость, чтобы не угодить в них.

Восторг наполняет все существо и хочется, чтобы ночь не кончалась.

Это счастье быть собой, счастье быть единым целым.

Это риастрад.

Смуглого верзилу Георгий узнал сразу — внешность у телохранителя барона Бладберга была приметная. Это его не обеспокоило. Просто нужно убить не только Апостолов, но и его. С разбегу он нанес тому в лицо обманный удар рукояткой сабли, и тут же сделал поворот вокруг себя, превращая прямой выпад в режущий скользящий — по глазам. Тут же, не сбавляя хода, припал к земле и сделал кувырок назад, проскальзывая мимо Апостолов. Те, не мешкая, попытались достать его ударами в подставленную спину, но защитный корсет из живого серебра уберег. Вскочил на ноги, делая парирующий финт, и тут же встал в глухую защитную стойку. Апостолы атаковать не спешили — у них появились свои проблемы.