Драгонвик

Я должна ехать домой, неожиданно решила она. Должна уехать, должна... Завтра я скажу ему... Нет, сейчас... скорее, пока я не утратила мужества...

— Кузен Николас, — произнесла она, ее голос был слаб, но решителен. — Скоро Рождество, и я должна поехать домой. Я буду нужна матери. Всегда надо так много делать... Думаю, я должна ехать сразу же. Завтра или на следующий день... может быть...

Николас наклонился во тьму и положил руку на ее пальцы. От его прикосновения она замолчала.

— Потерпите, Миранда, — спокойно сказал он тоном, которому нельзя было не подчиниться. — Вы вернетесь домой на ферму, когда придет время. Когда придет время...

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Жизнь в Драгонвике продолжалась, как ни в чем не бывало, словно удивительный день на Гудзоне Миранде привиделся. Николас послал в Нью-Йорк и Бостон за книгами. Ящики с заказами прибывали на каждом пароходе, и их тащили с пристани в комнату на башне, где он теперь проводил большую часть времени. Вернувшаяся с востока шхуна доставила новую партию чужеземных растений, и, к великому сожалению Миранды, прекрасные персидские олеандры были убраны из оранжереи, чтобы освободить место для пальм, алоэ и каких-то луковичных цейлонских папоротников, которые девушка сочла просто уродливыми. Миранда восхищалась восковыми розовыми цветами олеандров и их листьями, похожими на пики, и очень скучала без тонкого аромата, который раньше проникал в столовую. Но Николас, похоже, потерял к цветам всякий интерес.

К началу декабря у всех возникли более серьезные проблемы, чем выращивание кустов. Сражения против помещичьего землевладения набирали силу.

Шестого декабря прошел день Святого Николая, и в соответствии с голландскими обычаями это был день вручения подарков. На праздник к Кэтрин было приглашено несколько соседских детей, и к трем гости прибыли в имение: преподобный пастор с женой и тремя нарядными детьми, семейство Верпланков из Киндерхука со своим выводком, двое внучат Ван Ренсселиров и маленькие Дежони из Стьювезанта.

Николас изображал своего святого, но не того веселого Санта-Клауса, каким его полюбили дети и взрослые, а настоящего проповедника четвертого века. Синее атласное одеяние, жесткое от вышивки, золотая митра и епископский посох были вывезены из Голландии, как и церемония, которую Николас обставил с благоговейно-возвышенной торжественностью. Хотя он и не принес пучок розог для наказания непослушных детей, Кэтрин и ее гости сидели совершенно перепуганные, пока он делал им внушение и рассуждал в предписанной традицией манере о свершенных ими грехах. Даже когда он поднял высоко над головой свой посох и раскрыл мешок, из которого на пол с шумом высыпался дождь засахаренных слив, дети ждали, пока он не скроется в боковой двери, и только потом набросились на конфеты.

Как только они насытились сластями, двойные двери итальянской гостиной распахнулись, открывая длинный стол, покрытый штофом, под которым стояли в ряд позолоченные деревянные сабо. Эти башмаки вместе с костюмом святого годами хранились на чердаке. На каждом сабо было написано имя ребенка, и кроме пучка сена — для лошади святого Николая — в них лежало множество игрушек и сладостей.

* * *

Николас не ошибался, полагая, что исход бунта затрагивал лично его. Более широкие аспекты дела его не волновали. То, что события нескольких последующих дней — события, в которых он не принимал участия и игнорировал, пока они не прекратились — были, в конечном счете, направлены на то, чтобы разрушить его жизнь, он не знал и знать не желал.

Волнения в графстве достигли своего пика за пределами имения Драгонвика в землях Ван Ренсселиров. 12 декабря в Копаке шериф Генри Миллер и его помощники попытались выселить двух фермеров, не уплативших ренту. Они встретили отчаянное сопротивление. Маленький врач Смит Боутон, замаскировавшийся под вождя Большого Грома, своей речью воспламенил три сотни "индейцев" в ситцевых нарядах. Они схватили шерифа и спалили в смоляной бочке все его документы. Совершив это славное деяние, они позволили стражам порядка убраться обратно в Гудзон, провожая их насмешками и ревом рога.

К восемнадцатому декабря дела накалились до предела. Большой Гром созвал массовый митинг в Смоук-Холлоу недалеко от Клаверака. Около тысячи "индейцев" собрались на площади у гостиницы — улюлюкающая, гикающая толпа в масках и плащах. На этот раз у фермеров было много ружей, а погреб заведения, доверху заполненный бутылками виски, подвергся разграблению.

Пока доктор Боутон с балкона гостиницы тщетно пытался утихомирить разбушевавшихся "индейцев", шальной выстрел убил одного из них — юного Билла Райфенберга, тихого мальчика с ближайшей фермы, единственного сына вдовы.

Неожиданно притихшая толпа сгрудилась вокруг неподвижного тела, глазея, как на ситцевой рубашке расплывается алое пятно. Кто-то стащил с парнишки лисью маску. Джефф, еще не замаскированный, находился наверху вместе с Боутоном. Оба врача в ужасе переглянулись.

— Господи! — воскликнул Джефф. — Может, тебе удастся их успокоить, а я попробую что-нибудь сделать для мальчика.

Большой Гром перегнулся через балконные перила. Джефф слетел с лестницы и опустился на колени перед неподвижным телом. Но было поздно. Джефф все еще стоял на коленях, спрашивая себя, как сообщить печальную весть миссис Райфенберг, и горько сожалея о трагедии и неизбежном ущербе общему делу, когда через подавленную толпу галопом пронесся шериф Миллер и пять его помощников.

— Теперь еще и убийство к прочим преступлениям! — закричал шериф, разобравшись в ситуации. Затем, увидев на балконе фигуру Боутона, торжествующе приказал: — Вперед, ребята, наконец-то мы взяли Большого Грома!

Со взведенными курками стражи порядка ворвались в гостиницу. Боутона они нашли в комнате наверху у камина, он был удручен, его рот кривился от отчаяния, несколько минут он сопротивлялся аресту, напрягая свои невеликие силы и бранясь. Шесть мужчин стащили его вниз и взгромоздили на лошадь.

Джефф беспомощно наблюдал за происходящим. Он ничего не мог сделать для друга, а дальнейшие столкновения с законом могло причинить только вред. Шериф не обращал на него внимания. У него не было ордера на арест доктора Тернера, которого он хорошо знал, и который нравился ему, и потому шериф спешил убраться от ошеломленной толпы, пока она еще не представляет угрозы. Он хлестнул по крупу лошадь, на который сидел связанный Боутон. Затем он и его люди вскочили в седла и погнали свою добычу вниз по дороге к Гудзону.

Джефф помог отнести тело Билла Райфенберга в дом его матери и сделал, что мог, для вдовы. Затем печально вернулся в город.

Большой Гром находился в тюрьме, но власти нервничали. Всю ночь с холмов, не прекращаясь, доносились звуки рога. Противники арендной системы рассылали угрозы, обещавшие освободить своего вождя силой. Они грозили спалить город дотла. Была мобилизована легкая кавалерия Гудзона, из Олбани на помощь пришло городское ополчение. Наконец, когда паника достигла предела, было отправлено послание в Нью-Йорк, и на рейсовых судах к Гудзону подошла германо-американская кавалерия из частей капитана Крэка.

Джефф стоял на ступенях своего дома и наблюдал, как лихие кавалеристы гарцевали от пристани вдоль Фронт-стрит к Уоррену. Впереди шел духовой оркестр, чей воинственный музыкальный гам создавал красноречивый аккомпанемент великолепию золотых эполет и тесьмы, металлических касок с белым плюмажем и золоченых орлов, болтающихся ножен и сияющих кожаных сапог.

И вся эта сила была брошена против горстки фермеров в ночных рубашках и одного несчастного заключенного. Джефф устало отвернулся и вошел в свою операционную. Он рухнул в кресло и спрятал лицо в ладонях.

Райла, седая цветная старуха, присматривавшая за ним, волоча ноги, вошла в комнату и поставила у его локтя кружку с подогретым пивом.

— Выпейте, масса, — сказала она. — Это мало-мало подбодрит вас.

— Что бы я без тебя делал... — проговорил Джефф.

— Что-то же вы делали до меня, но я не против, чтоб вы продолжали стараться, — объявила старуха, качая головой в тюрбане. Она была беглой рабыней с плантации Джорджии. Три года назад ей удалось добраться до особой станции подпольной железной дороги, ведущей в Канаду, на этой станции она и свалилась от воспаления легких. Джефф вылечил ее, и с тех пор она испытывала к нему сильнейшую привязанность.

— Теперь вы перестали размышлять об этих бедных фермерах, — добавила она, похлопывая его по плечу. — Но когда-нибудь придет время свободы, как оно придет и для негров. Никто никогда не увидит, как человек страдает из-за людских несчастий. А теперь успокойтесь, сейчас же...

Джефф осушил свою кружку и отсутствующе улыбнулся. Он привык к ласковой ругани старухи. Нет, время еще не пришло, размышлял он. Когда-нибудь фермеры действительно победят, но это будет достигнуто не бунтами и насилием. Мы боремся за демократию и должны пользоваться демократическими методами. Наш путь — это выборы. Мы изберем на пост губернатора справедливого и честного человека.

Джефф встал, надел шляпу и пальто и вышел из дома, направляясь в тюрьму, где собирался, как мог, утешить друга. Пробираясь по шумным улицам, где на каждом шагу толпились люди в яркой форме, он думал о Николасе Ван Рине. Этот человек станет еще высокомернее, чем сейчас. "Черт бы его побрал", — пробормотал Джефф. И он вторично ощутил бессильный гнев.

Ливингстоны и Ван Ренсселиры в конце концов осознали, что идет война против арендной системы. Их самодовольство было поколеблено, они даже познали страх. Но не Николас, веривший в свое превосходство, убежденный, что ничто не в силах изменить мир, который он унаследовал, или угрожать его господству.

Полагаю, этот человек действительно опасен, размышлял Джефф. Помоги Господь тому, кто встанет у него на пути, если вообще найдется человек, способный пробить его броню.

Затем он подумал о Миранде. Восторженная дурочка! Упрямо цепляется за атмосферу порочной роскоши, пыжится, словно она аристократка, открыто поклоняется этому темному непредсказуемому хозяину Драгонвика. Ее крылышки буду опалены, прежде чем она вернется в родной дом. Все, что нужно ее гладеньким, беленьким ручкам, которые она так явно бережет, это честная работа и простой честный муж, который выбьет из нее всю дурь и даст ей полный дом детишек. Для этого она достаточно здорова, хотя ей бы не помешало набрать мяса на свои кости, с раздражением думал Джефф.

* * *

В обычаях Ван Ринов было закрывать Драгонвик после нового года и переправляться вместе со слугами в Нью-Йорк, в городское имение. Но на этот раз Николас наложил вето на привычные планы.

— Но почему? — обиженно вопрошала Джоанна. — Зимой здесь скучно, и я не понимаю, зачем владеть городским домом, если мы не можем им пользоваться. К тому же, я хочу пойти в театр.

Был уже вечер и все сидели в Красной комнате. Джоанна, решив с пользой для себя использовать мастерство Миранды в обращении с иголкой, свалила на нее ворох новых салфеток для вышивания. Девушка сидела с рукодельем в уголке рядом с клавесином на низеньком стуле с прямой спинкой, который постепенно в соответствии с неписаным правилом стал ее законным местом. Кэтрин была уже в постели. Этот вечер отличался от многих предыдущих вечеров, которые Николас проводил с ними, когда Джоанна зевала, потом читала что-то в журнале, вновь зевала, пока часы из золоченой бронзы не отбивали время, когда принято отправляться спать.

— Эту зиму я предпочитаю оставаться в Драгонвике, любовь моя, — повторил Николас. — Если вам нужны новые наряды, вы можете послать за ними в город.

Крупное лицо Джоанны сморщилось, и она облизнула губы.

— Но почему, Николас? У меня было так много планов.

Он встал с кресла, обошел большой стол и с легкой улыбкой поглядел на жену. Ее ноги в красных шлепанцах, которыми она выбивала какую-то раздражающую дробь по скамеечке для ног, постепенно перестали двигаться.

— Не может же быть, что это из-за волнений. Вы сами говорили, что все кончено, раз Боутон в тюрьме, — настаивала она, но ее голос становился все тише. — И зимой здесь нехорошо. Я могу простудиться.

Николас сделал еле заметное движение рукой.

— Это было бы прискорбно, моя дорогая. Вы должны принять меры предосторожности. Но мы останемся в Драгонвике.

Джоанна заерзала в кресле. Под пристальным взглядом мужа она опустила глаза. На мгновение Миранде стало жаль ее. Впрочем, это чувство сразу же сменилось облегчением. Результатом их переезда в Нью-Йорк стало бы ее неизбежное возвращение в Гринвич. Вряд ли Ван Рины включили бы Миранду в свою нью-йоркскую жизнь.

И все же, почему я не хочу ехать домой? — размышляла она. Что удерживает меня здесь? Миранда подняла голову и посмотрела на Николаса. Мягкий свет свечей отбрасывал тень на красные обои стен. Николас господствовал в своих владениях, как господствовал над обеими женщинами. Словно почувствовав ее взгляд, он повернул голову и взглянул на Миранду.

И вновь девушка ощутила потрясение от того, что на темном лице сияли такие светлые ярко голубые глаза. Должно быть, именно эта неправильность создавала эффект отчужденности, закрытых окон, за которыми нельзя было разглядеть признаков жизни. По спине пробежал озноб, но одновременно и очаровательное влечение, до того сильное, что если бы он протянул к ней руку, Миранда бросилась бы к нему, совершенно позабыв о Джоанне и приличиях.

Вместо этого он наклонился и подобрал носовой платок Джоанны, упавший на пол, и с поклоном вручил его жене.

— Спокойной ночи, леди, — мягко произнес он. — Желаю вам хорошо отдохнуть.

И ушел.

Оставшиеся полчаса, пока не вошел Томкинс с вином и пирожными, хозяйка Драгонвика молча сидела в своем кресле, и ее глаза застыли на носовом платке, который лежал там, куда положил его Николас.

Январь и февраль прошли для Миранды замечательно. Река была скованна льдом, дороги почти полностью замело, и потому гостей не было. Внешне дни проходили монотонно, но Миранда так не считала. В Драгонвике нарастало напряжение. Странное чувство усиливающегося ожидания, которое, казалось, не имело причины. Каждое утро Миранда просыпалась в возбуждении, которое каждый спокойный зимний вечер делал бессмысленным и напрасным. Все было по-прежнему, и все же возбуждение возвращалось вновь и вновь.

В середине марта начались вьюги, и Джоанна оставалась в постели, все-таки подхватив простуду, которой так боялась. Звуки кашля и прочищаемого носа проникали даже через закрытую дверь огромной спальни. Проходя мимо нее по пути в классную комнату, Миранда увидела, как Магда вбегает в спальню с тазом горчицы и воды и кувшином горячего глинтвейна. Услышала, как Джоанна хриплым голосом капризно спрашивала, готовы ли уже поджаренные хлебцы.

Даже когда она больна, она не может думать ни о чем, кроме еды, презрительно подумала Миранда, и пошла звать Кэтрин на урок.

Классная комната была ярко освещена огнем очага. Снег залепил все окна, хотя ветер дул с умеренной силой. Две светлые головки, льняная и янтарно-золотая, склонились над исписанной детскими каракулями грифельной доской, когда неожиданно открылась дверь. В комнату вошел Николас, и округлившиеся глаза девочки стали отражением удивления Миранды.