Зверь лютый Книга 13. Рацухизация

— Или я просто скормлю его труп. Свиньям.

Ярость, остановленная в последний момент моими словами, снова вытесняется растерянностью.

Как же это возможно?! Моего отца?! Князя?! На корм грязным животным?! Нет!!!

Все эмоции прокатываются по лицу мальчишки как по телеэкрану. Явно, ясно, наглядно... только что без звука. А я спокойно, выжидающе кручу на пальце ошейник.

Я уже стал вполне законченной бессердечной сволочью? Мучаю, пугаю бедного ребёнка... Он, наверное, 48 года рождения, сейчас — 62. Только что осиротел, бедняга. Седьмой класс. Дитё.

Хотя... Здесь же "Святая Русь"! Какое — "седьмой класс"?! Какие дети?! Передо мной — посвящённый воин Перуна! Получивший имя перед Священным Дубом! От самого бога! "Перед лицом своих богов торжественно клянусь...". Самостоятельная боевая единица. И — судебно-административно-управленческая. После смерти отца — один из наиболее вероятных кандидатов на место главы ЗАТО, закрытого административного территориального образования: "Литва Московская". Доберётся живым до места-должности — будет сам "судить, казнить, вершить, подчинять и вопрошать". Целый народ.

Тельце ещё детское, головёнка ещё пустенькая. Но на ней вот-вот будет поротвический аналог "шапки Мономаха". Или — не будет. Вместе с головой.

— Я... Я буду служить тебе. Если похоронишь моего отца так, как велит обычай моего народа. Клянусь своей честью, своей жизнью и своей душой.

Мальчик подставляет шею под мои руки. Но я отодвигаюсь. Время удивления уже ушло. Время ярости — прошло тоже. Пришло время восприятия и понимания, время — добивать смыслами. Мне мало словесного признания моей власти, мне нужно душевное признание. Даже — задушевное. От корней мозгов и костей мыслей.

— У тебя нет "если". "Если" есть только у меня. Я тебе ничего не обещаю. Господин не даёт клятв рабу. Может быть, если у меня будет время и настроение, я подумаю о твоей нужде. А может — и нет. Как мне захочется. Подумаю ли я, что я решу — моя воля. У тебя воли нет. Ты отдаёшься мне в рабы. Сам, полностью, добровольно. В собственность, в двуногие животные. У тебя нет чести — для раба это абсурд. У тебя нет своего тела: вот это мясо со шкуркой и костями — принадлежат мне. У тебя нет ни души, ни бога. Ибо ты отдал свою душу двум богам сразу. Ни одному из них не нужны предатели. Ты — нищая, голая, пустая, плачущая, слабая... сволочь. Не способная найти своего места ни в мире дольнем, ни в мире горнем. Мусор, отброс, прах под ногами. Так, Кастусь?

Я, наклонившись к его лицу, внимательно вглядываясь в глаза, держу его за подбородок, крепко, чуть встряхивая его голову в такт моим словам. С вывернутыми за спину руками, голый в прохладе ночи, лежащий животом на толстом бревне, он совершенно беззащитен, совершенно лишён свободы движения, он — "в руке моей". В самом очевидном, "геометрическом" смысле. Сам себе иллюстрация своего ближайшего будущего.

Короткий проблеск возмущения в начале моего монолога, сменяются растерянностью, отрешённостью, покорностью. Как у тебя с буддизмом, малыш? Это же так привлекательно — отказаться от своей воли. Карма, фатум, предопределённость, высшая сила... Только нужно отречься. От всего: от имущества, статуса, чести, близких, желаний... От мира. От себя.

А ведь ты ничего не теряешь: у тебя и не было никогда своей воли! Ты был у папы с мамой, тебя пасли жрецы и наставники, ты следовал обычаям и поучениям. Минимум обязательств, ноль ответственности... Твоей. Собственной. Лично и осознанно выбранной и принятой. Теперь твоими папой и мамой, богом и обычаем буду я. Я тебе нравлюсь? В этой роли...

— Да.

— Господин?

— Да, господин. Ах!

На бревно вспрыгивает Курт. Бегал где-то, шельмец. Я тут чуть с перепугу не обделался, а он... Хотя — зря я так. Во дворе он был, а что в драку не полез, так я и не командовал. А прямой опасности мне не было. Всё правильно сделал, волчара, ты — мой тайный козырь. Пятый туз в колоде.

Я треплю Курта за ушами, чешу шею. Одной рукой. А другой — держу за подбородок своего новоявленного раба. И вижу, как... Да сколько ж можно! Куда не глянь — везде парные юбилейные рубли! Прямо жалко — такое добро пропадает!

— Г-господин... у вас с-с ним... г-глаза... одинаковые-е-е...

И — заныл. Закрыл глаза, сжал губы, но я чувствую, как дрожит рвущимися рыданиями его горло в моей ладони. Тоже мне, воин Перуна... Хотя нос к носу с князь-волком... От такого и взрослые вояки обделываются. Да ты, Ваня, себя вспомни!

Наклоняюсь к его уху и шепчу ласково:

— Ты — никто. Ты — прах. Ты — отброс выброшенный. Но таких я и ищу. Такие нужны мне. Мне — "Зверю Лютому". У которого князь-волки — бегут у стремени.

Залитые слезами распахнутые, доверчивые, изумлённые, "надеющиеся на призрак надежды" глаза:

— З-зачем? Зачем... ищешь?

А теперь ласково, с многозначительной, покровительственной улыбкой — "это ж так просто! Это ж все знают!":

— Сказано же: "и последние станут первыми". Понял?

Кастусь ошеломлённо переводит взгляд с меня на волка и обратно. Чуть шевелятся губы: уже не рыдания, ещё не слова.

Голяди по моему кивку распутывают ему локти, внимательно, вместе с высунувшим на сторону язык Куртом, смотрят, как Кастусь, обеими руками, одевает на свою шею ошейник и вздрагивает от негромкого щелчка, уводят его на поварню умыться, одеться, перекусить... После таких-то переживаний аппетит должен быть зверский.

Глава 274

Довольно редкий случай в моей нынешней практике: подчинение без употребления сильной боли, извращённого секса и сильнодействующих наркотиков. Просто продал мертвеца.

Ничего нового. Я уже вспоминал, как красноармейцы под Минском в 1944 битых немцев местным продавали — похоронить за мундиры. Здесь — отдать свою свободу за костёр.

Надо будет сделать этому Будрысу приличное огненное погребение. Чтобы факел стоял метров на десять в высоту. Пусть у Кастуся спектр вызываемых мною эмоций дополнится чувством искренней благодарности. И глубокой уверенностью в завтрашнем дне: "Хозяин — сказал, хозяин — сделал".

Вроде, всё прошло успешно. Только забот новых подвалило. Раз Кастусь — наследственный князь "поротвичей", то это надо использовать. Как-то... оптимально.

Я оглядываю двор. Что-то ещё забыл... И натыкаюсь взглядом на вдруг встрепенувшегося Фанга.

— Ты чего?

Фанг крутит головой, к чему-то прислушиваясь. Потом успокоено поворачивается ко мне:

— Народу много идёт. Оружные. Конные и пешие. Наши — ходить тихо не умеют.

Тут ворота заскрипели, распахнулись. И в проёме нарисовались три богатыря. Аким, Яков и Артёмий. Богатырская застава. Два калеки, одна кобыла: Аким на своей белой приехал. Это радует: спас я тогда животное от живодёрни.

Следом за ними во двор повалила толпа конно-пешего народа.

Что Чарджи на коне... без вопросов. Кроме одного: где он боевого коня на покосе взял? Но и Хрысь верхом! Чудеса...

Здесь были мои косцы с заимки, курсанты и слуги из Пердуновки, включая даже нескольких ткачей, челядь из Рябиновки, с десяток "пауков"... Очень взволнованный Фриц со здоровенным деревянным молотом для забивки свай в руках. "Горнист" в ватнике с глупо поднятым топором. Увидел, что я его заметил, покраснел и топор убрал. Из заднего ряда вывернулся ужом и кинулся к трофейному оружию Прокуй. Начал горячо втолковывать своему подмастерью — спокойному взрослому мужичку из черниговских:

— Ты на заточку! На заточку глянь!

Его подмастерье спокойно кивает. Но покой ненадолго: Ольбег с Алу уже тащат в разные стороны трофейный боевой пояс:

— Отпусти! Я первый взял!

— Ну и что что первый! А я старшее...

Аким подъехал ближе и укоризненно посмотрел на меня с коня. Чего? Я опять виноват?! Что я опять не так сделал?!

— Что ж ты, Ваня, не просигналил? Что у тебя тут уже... Мы там... все в мыле, во весь опор... А он, вишь ты... квасы распивает... А я, старый дурак... как на пожар...

— Как два старых дурака.

— Старых дураков — трое.

Артёмий и Яков присоединились к укоризне от Акима.

— Дык я ж говорил! Кабы здесь с ним чего, не дай бог, так тут бы уже гром гремел и земля тряслася. Огонь бы стоял — столбом до неба и вороний грай до окоёма...

О, и Ивашка верхом на "табуретке". Очень... уверенно сидит.

— Да что ты там говорил! Мальчонка! Один! Против воев! Оружных и бронных...!

Аким раздражённо отмахивается от Ивашки и неуклюже, стараясь не держаться руками за луку седла, пытается слезть с коня.

— Ежели по головам считать, то конечно. А ежели по сути... "Ходячий мертвец" — из лучших бойцов, сам учил. Князь-волк... Они в лесу, говорят, любого бронного гридня в два рыка берут. Да и мальчонка... Все ж знают: Иван Акимыч — Зверь Лютый. Его ж чтоб зашибить... — хрен сломаешь. Весь в тебя, Аким Яныч.

Лесть в столь грубой форме, особенно от Артёмия, мгновенно улучшает настроение владетеля. А я... Мне стыдно. Я вправду забыл дать отбой ополчению. Но ведь прибежали! Сколько народу прибежало меня спасать! Даже обруганные днём ткачи, даже мужики с "Паучьей веси"! Похватали топоры и дреколья и десяток вёрст ночью, бегом по лесу... Ванька плешивый с набродью схватился! Бей чужих!

Слава богу, что до боя дела не дошло. Бойцы-то из них, конечно... Но — приятно.

— Я тут, честно говоря, больше визжал. Ворогов-то Сухан сулицами побил, да выученики Фанговые. Забрались через забор и со спины. А я так... внимание отвлекал.

— Ага. Отвлекальщик-визжальщик. А что у ихнего старшего в плече твой ножик торчит — это он сам от твоего визга вставил?

Мда... У Акима проблема с руками, а не с глазами. Голяди, вытаскивают мой ножик и начинают обдирать последнего мертвеца. Точно — последнего: "башенная дама" — живая, начинает шевелиться и стонать.

— А скажи-ка мне, чудище лесное, почему ты ворогов сам не положил, почему по такой мелочи мелкой пришлось Ванятке бегать?

Нормально. Аким такие вопросы вопрошает... То — "три старых дурака как на пожар", а то — "мелочь мелкая".

Фанг явно не хочет объяснять, крутит головой. Потом выдаёт "отчёт в телеграфном стиле":

— Увидел чужаков, понял — кто, зашёл глянуть. Отроки мои... могли не стерпеть. Тут... безобразничают. Начал по-хорошему. Тут эта... княгиня. "А! Волхв-выкрест!". А она сама такая. С крестом. Тут она как взбеленилась: "Взять его!". Я за топор — она мне: "На колени!". И — грудью на меня. Я как-то... Ну, нельзя её! Растерялся. Прохлопал. Навалились... У неё на груди... Её род... Она — из держащих Вселенную. Из растящих калину.

Та-ак. Потрясатель Вселенной у меня в хозяйстве уже есть. Вон на коне сидит. Орёл степной. Во тьме ночной. Теперь ещё и держатель Вселенной появился. Держалка.

Средневековье, блин. Суеверия, итить их повсеместно ять. Ни пройти, ни проехать. Плюнуть некуда — везде герои, боги, ангелы, черти, святые, потрясатели и держатели... Или их потомки с поимённой родословной в сорок колен и артефактами из Валгаллы. Или где их там изготавливают? Малой Арнаутской-то пока ещё нет.

Хотя, конечно, не новость: сходный случай был в... где-то по ту сторону Атлантики.

"Одно мгновение Ункас наслаждался своим триумфом, глядя со спокойной улыбкой на эту сцену. Затем он отстранил толпу гордым, высокомерным движением руки, вышел на середину с царственным видом и заговорил голосом, возвышавшимся над шепотом изумления, пробегавшим в толпе.

— Люди ленни-ленапов! — сказал он. — Мой род поддерживает Вселенную! Ваше слабое племя стоит на моей броне! Разве огонь, зажженный делаваром, может сжечь сына моих отцов? — прибавил он, с гордостью указывая на простой знак на его груди. — Кровь, происходящая от такой породы, потушила бы ваше пламя. Мой род — родоначальник всех племен!".

У Ункаса на груди была вытатуирована черепаха, а у этой дамы? Она ещё одетая — надо слазить, посмотреть. Но Фанг же увидел! Сквозь одежду?! Волхв-рентгенолог? Или — узист? Он сказал — "у неё на груди". Это он про блямбу с камушками?

— Авундий, принеси-ка безделушку.

А вот это никуда не годится. Мои приказы должны исполняться мгновенно и точно. Авундий стоит и смотрит на Фанга. А Фанг смотрит в пламя костра. Саламандру пляшущую увидал?

— Не посылай — умрёт. Никто из людей, кроме самих хранителей, не может взять священную гроздь калины. Ни живой, ни мёртвый. Это закон древних богов. Это — запретно.

Зрас-сь-те. Как говаривал Жванецкий: "Запретных вещей нет, есть вещи нерекомендованные".

Ребята! Как вы мне надоели со своими религиозными выдумками! У меня ещё соломотряс не доделан, а тут вы со своей "священной гроздью"... И чего с этой патлатой велесятиной делать? Либо посчитать сказанное ценными разведданными и наградить, либо — невыполнением приказа и расстрелять.

Как обычно, из двух зол — выбираем третье.

Личным примером, впереди на белом коне, о-хо-хо — поясница затекла, всё — сам, всё — сам... Вытаскиваю ножик, топаю к "башенной бабе". Через два шага... Фанг у меня на пути. Не пускает.

Он, чего, мозгой стронулся?! Бунт на корабле!!!

Глаза в глаза. Велесоид хренов... Забыл, как я тебя горящей оглоблей мордовал?! Как по болоту выволакивал?! Как ты мне присягу присягал?! Ты же клялся! Ты, хипатый кусок лесного перегноя...!

Вокруг полно народа. Просто толпами. Кто-то занят делом, кто-то баклуши бьёт, слонов слоняет. Только несколько человек видят наш... разговор. Ещё никто не понял, а даже если кто-то что-то... то не сдвинулся.

Слева на траве вдруг возникает тень от костра. Голова и два треугольных уха торчком. Уши начинают прижиматься. Фанг переводит глаза на князь-волка. Потом на меня. Потом... Как-то промаргивается, яснеет глазами, мягко опускается на колени.

— Господин. Не делай этого. Это — смерть.

Если бы он на этом остановился — я бы послушался. Фиг его знает, какие заморочки на здешние артефакты навешиваются. С ядами, например, они не худо работают. Не всё, что на расстоянии руки — полезно брать руками.

Но он продолжил:

— Древние боги. Столь древние, что для них и Перун, и Велес... И ваш Христос — просто расшалившиеся дети. Не допустят. Несущий калину... Калина — путь между миром живых и миром мёртвых. Хранители пути... Если убить — пути откроются и в мир хлынет... Если хоть одна ягода из грозди выпадет... Ты не можешь взять.

Твою мать! Я — не могу?! Ты меня учить будешь?! Ты меня остановить хочешь?! Против моей воли?!!!

— Ты забыл — кто я. Ты забыл слова мои в первую нашу встречу, в подземелье в Рябиновке. Вспомни: пришёл на Русь новый зверь. Зверь невиданный и неслыханный. Пришёл путями новыми, прежде не хожеными, до времени закрытыми. И нет от него защиты. Ни у кого нет. Ни у зверей, ни у людей, ни у птиц небесных, ни у гадов ползучих. Помнишь? Ты тогда сам сказал: обезьяна белая, бесхвостая, бесшёрстая. Нет у неё ни когтей длинных, ни зубов острых, ни чешуй прочных. Ненугалимаш звериш. Я, я сам! — иду путями! Мимо хранителей. Если они успели спрятаться. Сквозь них — если нет.

— Но, господин...