Смоленское направление 1

— Это как? — спросил я.

— А что понравится, то и заберут. Гришка, сосед мой по торгу, два года назад дюже сильно погорел на волоке. Тройная цена ему, за его хитрость вышла.

— А считают по весу или по размеру корабля?

— Всё вместе. В каждой ватаге на волоке есть шишка, он только посмотрит на ладью, так сразу и цену назовёт. Намётан глаз.

— Так наверно, подкупить его можно, раз он навскидку цену назначает?

— Не, чтобы шишкой стать, не один год тяговиком надо поработать.

Во время беседы, Пахом нередко вставлял одну и ту же фразу: 'Жалко, что не можешь ты своих людей оставить, познакомил бы я тебя со своими сотоварищами. В Мурманск сходили бы, ты родню свою проведаешь, глядишь, и торговлю учиним'. Новгородец не сдавался до последнего, новый торговый маршрут так и маячил перед его глазами. Вот таким образом открывались неведомые земли, холодные моря, а иногда и новые материки.

Наконец настало время отхода. С новгородской ладьёй отправилась большая часть моего отряда, тянули жребий, кто идёт в первую увольнительную. Девочек, с рюкзаками за спиной, отпустил проведать своих родителей под присмотром сотника. Савелий, по прибытии в Смоленск, должен был разместить своих людей в лавке Пахома, откуда те будут совершать набеги в трактир, либо по другим понравившимся местам. Всю амуницию бойцы оставили в лагере, с собой только холодное оружие. Шесть человек в одинаковых рубахах, трикотажных шапочках, плащах с капюшоном, холщовых штанах и хромовых сапогах смотрелись несколько комично, но кроме меня на это внимание никто не обратил. Сотник получил семь гривен для бойцов и две для себя. Промотать такие деньги за несколько дней было нереально, но делалось это с прицелом на будущее. Люди должны были почувствовать заботу. Аналогично поступил и с Пахомом Ильичом. Прощаясь, я передал ему три великолепных меча. Один ему самому, второй его сыну, а третий для Александра, который княжил в Новгороде, с заделом на будущее.

Ладья отошла от причала, повернулась ко мне бортом, шесть пар вёсел ударили в воду, судно на мгновенье замерло и рванулось вперёд.

'Доброй дороги, возвращайтесь', — подумал, махнул рукой на прощанье и стал подниматься в горку, к тому месту, где уже заканчивали возводить арку ворот, как за спиной кто-то стал запевать.

Живет моя отрада в высоком терему,

А в терем тот высокий нет хода никому,

А в терем тот высокий нет хода никому.

Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца,

Но он не загородит дороги молодца,

Но он не загородит дороги молодца.

За то время, пока Пахом слушал пластинки, команда ладьи успела разучить несколько куплетов. И теперь над гладью реки неслась песня, которая, как известно, строить и жить помогает. Природа, в ответ на залихватскую мелодию, решила помочь поющим, и вскоре, втянув вёсла вовнутрь, судно пошло под парусом. Оставшиеся без работы гребцы продолжили музыкальное занятие, только уже веселее.

Войду я к милой в двери и брошусь в ноги к ней,

Была бы только ночка, да ночка потемней,

Была бы только тройка, да тройка порезвей,

Была бы только тройка, да тройка порезвей.

7. Савелий.

Смоленская пристань приняла новгородскую ладью ка раз к началу вечерней службы в церквях, в пятницу, между четвёртым и пятом часом. Отличное время для отдыха, когда солнце неуклонно ползёт на закат, но ещё согревает своими жаркими лучами землю, почти как вначале полудня. Пахом Ильич, потерев широкой ладонью кончик своего носа, сморщился. Расчёт-то был причалить гораздо раньше, да не срослось. Взятые на откуп топоры теперь не продать с двойной выгодой, придётся отдавать на волоке, где истинной цены в жизнь не получить. Тем не менее, оставался знакомый кузнец, он обязательно поймёт, что за чудесная сталь, так что надежда получить хоть какой-нибудь навар оставалась. Решив по дороге проводить пассажиров до своей лавки, заодно и Евстафия предупредить, что возможны квартиранты, в лице бывших охранников, Пахом перешагнул через борт. От причала до торговых мест десять-пятнадцать минут неспешного хода. Не зря говорят: поспешай не торопясь, и вместо того, чтобы размеренно подняться в горку, Ильич ускорил шаг. За это время он успел взмокнуть в кителе, но показать обновку брату жены, да и остальным достойным людям было просто необходимо. Подобного покроя кафтана не было, ни у кого в городе, а если не похвастаться, так для чего тогда новая одежда? Сам бы он и в телогрейке чувствовал себя более чем комфортно, но на что не решишься ради поддержания нужного имиджа. Торговые ряды были уже закрыты, когда Пахом в обход добрался до своей лавки, расположенной на самом краю торжища. Людей он повстречал немного, вечером уважающие себя купцы не торгуют, придаются отдыху и размышлениям, но поставленная задача была выполнена. На столь необычный кафтан обратили внимание, признав в новгородце то ли италийца, то ли византийца, на что владелец кителя только усмехался, степенно раскланиваясь с соседями по торгу, производя фурор, называя себя.

Приказчик Пахома Ильича также относился к себе с уважением, а посему, лежал на лавке хозяина и потягивал через соломинку из гранёного стакана медовуху. Как-то они (соломинка и стакан) сами соединились, когда опорожнялся махонький бурдюк. Евстафий попробовал и сразу оценил изобретение, так даже было приятнее смаковать напиток. Как он раньше не сообразил? Однако делиться открытием было не с кем. Два нанятых из местных помощника, сиречь охрана ушли помолиться. Евстафий догадывался, что молебен происходит недалеко, в ближайшем питейном заведении, но отказать в выполнении духовных потребностей не мог. В такой обстановке и застал купец своего шурина.

— Совсем нюх потерял ирод? Почему в лавке грязно? На прилавке мыши сидят.

— Пахом Ильич, дорогой, какое счастье. Сейчас всё подмету, а мыши, так то, к прибыли, разве в нищей лавке будут они сидеть?

Ильич частенько начинал своё внезапное появление с разноса приказчика. Зачастую это происходило в шутку, внимание можно не обращать, но это была традиция, согласно которой, все роли заранее расписаны. Евстафию самому нравился спектакль, где он, с удовольствием подыгрывал патрону. И если свояк изображал рассерженного хозяина, поймавшего кота у крынки со сметаной, то приказчик, исходя из сюжета — оправдывался, извинялся, в итоге получая кисломолочную продукцию. Заканчивалось всё дружеским смехом, подсчётом казны и весёлыми историями.

— Два дня у нас в лавке будут жить люди Лексея, возможно будут ночевать, тут уж как придётся, заодно покараулят. Я в Новгород и обратно, сестре будешь привет передавать? — Ильич спросил для проформы, всё основное будет сказано на рассвете.

— Скажи, жив, здоров, занят делом. Постой, Пахом, а откуда такой кафтан? Дай-ка посмотреть на тебя.

Новгородец развернулся вокруг, достал кортик из ножен, продемонстрировал, показал пальцем на козырёк фуражки:

— Очень удобно, солнце глаза не слепит, Лексей отдарился, — после чего засунул руку в карман, достал завёрнутый в фольгу кусок растаявшего от жары шоколада, протянул шурину, мол, угощайся. — Я к ковалю, опосля поговорим.

Пока Пахом Ильич навещал кузнеца, Савелий в это время сопровождал детей. Об этом его попросил Алексий, в противном случае, отдал бы приказ одному из своих воинов, но уговор есть уговор. Домик рыбака, куда они направились, стоял невдалеке от торговых причалов подола, за городскими стенами. Убогое жилище на две семьи, наполовину зарытое в землю, окон не видно, отапливается по-чёрному, животины нет — полная нищета. Девочки бежали впереди, что-то щебеча, показывая дорогу, постоянно останавливались, поджидая размеренно шагающего сотника. Им хотелось скорее увидеть матерей, поклониться отцам, смотрите: какие мы пригожие, с обновками, совсем уже взрослые, деньги заработали, подарки принесли, как радостное настроение вмиг улетучилось.

— У Вас два дня, — проворчал сотник, — к лавке купца Пахома придёте сами. Хоть одна опоздает — иссеку плетью!

Савелий посмотрел на встречу родителей с детьми, скрипнул зубами и зашагал прочь. Его жена и двое малолетних сыновей пропали без вести в сгоревшей Рязани. Может и спаслись, верил, что живы. Сотнику захотелось выпить, залить хмельным мёдом горе, отвлечься от переживаний, а возможно, просто поговорить с кем-нибудь. Ведь не хотел он девочек стращать, грубость как-то сама с языка слетела. Как назло, в Смоленске, не то, что родичей, даже знакомых не было. Миновав подол, рязанец прошёл воротную башню и вскоре оказался на торговой площади, а спустя сотню шагов стоял на утоптанной земле перед крепким домом в два этажа с распахнутыми створами, в которых толпились с два десятка горожан, откуда со двора доносился гул речи, заразительный смех и женское повизгивание. Именно про это место рассказывал Пахом, описывая его как оплот веселья, разврата и невероятных приключений. Не зря закон трактира гласил: можно делать всё, что позволит твоя мошна.

В харчевне Ефима было не протолкнуться, на противоположной стороне от входа, заезжие скоморохи давали представление. Многие зрители пришли просто поглазеть, а не делать заказы, посему и оставались у дверей. Может, и видно оттуда неважно, зато воздух чище. Их не прогоняли, лучшая реклама подобного заведения — большое количество посетителей.

— А ну с дороги!

Савелий не стал расталкивать зевак, поданная командным голосом фраза образовала узкий проход в помещение. При свете коптящих в потолок светильников, на перстне сотника сверкнул камень — рекомендация платёжеспособности клиента. Таких гостей хозяин таверны встречал сам, провожал до почётного места, интересовался здоровьем, испрашивал пожелания. Мимоходом рассказывал о кулинарных достижениях своей жены, которая готовит только избранным, а не кому попало. Непременно восхищался тонким вкусом клиента, красивой одеждой и прочими вещами. В общем, сыпал комплименты. В сотый за сегодня раз, проделав вышесказанное, смахнув чистым рушником невидимую пыль со стола, Ефим наклонился к уху сотника и прошептал:

— Всего за две ногаты, наверху ждёт очаровательная особа из Смаракавна, зовёт себя гурией, только для дорогих гостей.

Сотник достал четверть гривны, за неимением мелких денег, положил на стол перед Ефимом, и ловким движение пальцев крутанул серебряный прутик. Пока брусочек крутился, он осмотрел находящихся в харчевне людей, своих воинов не было.

— Мёда хмельного, гуся запечённого принеси, и ещё, тут должны были находиться мои люди, вот с такими мечами, — Савелий приподнял ножны, показывая эфес оружия, — где они?

Трактирщик оторвал взгляд от серебра, которое делало последние обороты, накрыл своей ладонью и ухмыльнулся:

— Известно где. Давно наверху, — указывая пальцем в потолок, — у гурии, деньгу не платили, пожрали и сразу туда.

Их разговор на минуту заглушил громкий хохот, пронёсшийся по залу харчевни. В это время, на импровизированной сцене появились куклы. Сделанные из дерева и соломы, неуклюжие, размером с локоть, но в одёжках. Одна напоминала удалого молодца в красной рубахе, вторая была в сарафане с прикреплённой в руке скалкой, символизируя прекрасную половину человечества. Артисты держали куклы в руках, сидя на корточках, озвучивали их, и были практически незаметны. Многое было позволено манекенам, ведь по условию представления, говорила кукла, а не человек. Ну не деревянный же чурбак тащить на правёж, если сказано что-то обидное. А говорилось зачастую крамольное, не способствующие вертикали власти, однако скоморохов никто не обижал, да и случай был явно не тот. По сюжету пьесы, первая кукла приставала ко второй, делая недвусмысленные намёки на совершение интересного действия. Та отнекивалась и после попыток физического контакта, колотила ухажера по голове палкой. В завершении спектакля, парочка приходила к согласию, и тут скалка оказывалась в руках молодца. Теперь уже первая кукла отмахивалась от назойливых требований второй. Публика от смеха, чуть ли не каталась по полу, с разных сторон давались советы: как, и что делать.

— Ступай, — промолвил Савелий, не обращая внимания на жалобу Ефима, — людям моим ни в чём не отказывай, пусть едят от пуза и веселятся.

Взгляд Савелия был сосредоточен на озвучивающей куклу девушке. Она стояла у самой стены, в руках держала погремушку и трясла ей, когда совершался удар скалкой по голове манекена. Что-то знакомое проскальзывало в чертах её лица и это сходство с близким ему человеком не давало ему покоя.

— А если не хватит серебра? Веселье и питьё стоит дорого. — Подстраховался Ефим, потоптавшись для приличия. 'Кто знает этих пришлых? — рассуждал трактирщик, — Сегодня тут, завтра там. Четверть гривны с лихвой покрывала весь заказ, но если щедро платят, значит и требовать будут за свои деньги по полной программе. Опять же, решат, что за всё оплачено и начнут куролесить, пока стража добежит, можно и живота лишиться, споря о ценах с пьяными воинами. С них станется, да толку от этого уже не будет'.

— Тебя никто не обманет. Будет мало — меня можно отыскать в лавке новгородского купца Пахома Ильича. Наверх, — Савелий посмотрел на потолок, — я не пойду. Свободен.

Девушка завораживала и притягивала к себе, очень похожая на жену сотника в молодости, она напомнила о пережитой любви, коротком семейном счастье, разбудила чувства, которые, казалось, безвозвратно утеряны. Даже если бы в харчевню сейчас вошёл Иисус Христос, Савелий его бы не увидел. Представление закончилось, в ладоши никто не хлопал, денег не подавали тоже. Все считали спектакль неотъемлемым атрибутом к выпивке и закускам. Девушка обходила посетителей таверны с подносом, на который предварительно было положено несколько резан, улыбалась, но добиться пожертвований не могла. По договору с трактирщиком, им позволили давать представление, предоставляли крышу над головой, но не более того. Серебро, лежащее на подносе, было последним. Конкуренция у скоморохов серьезная, и выступать на торгу, где реально можно было заработать, им не позволили местные артисты. Надежда на сегодняшний ужин таяла с каждым шагом. Проходя мимо сотника, а он замыкал круг посетителей, она готова была расплакаться.

Бум! Брусок серебра глухо ударил о деревянный поднос, резаны подпрыгнули и тоненько зазвенели в ответ. Таких огромных денег никогда не платили за выступление, девушка перевела взгляд на щедрого зрителя, поклонилась и замерла, не смея отвести глаз от симпатичного мужчины. Ухоженная бородка, шрам над бровью, пронзительной синевы глаза, волосы коротко пострижены скобкой, крепкие длинные пальцы. Судя по одежде, не иначе князь, может боярин, никак не меньше. Поверх чёрной кожаной кирасы дорожный без следов пыли плащ, абсолютно новый. Перстень с красным самоцветом, несомненно, дорогущий меч на столе, рубаха гладкая, тончайшей работы, правда, странная — без вышивки. А может, вышить затейливый рисунок некому? Задержав взгляд на рубахе, девушка произнесла:

— Это, очень много, князь. Столько серебра наше выступление не стоит.

Ангельский голос только укрепил чувства Савелия. Девушка постояла несколько секунд и двинулась в сторону своей труппы.