Восьмой медальон. Том 2

Все схватились за кубки, словно призыв был обращён к ним. Люк сделал несколько глотков — и отставил чашу в сторону.

Вальдеберт нахмурился и пробормотал достаточно громко, чтобы слова его услышали в каждом углу залы:

— Это уж слишком... Можно подумать, будто друг мой напрочь забыл правила приличия. Наверное, в следующий раз я отправлюсь играть в кости с кем-нибудь другим...

— Да не сердитесь вы! — шепнул Годерик. — Похоже, наш приятель и впрямь болен. Значит, его нужно не порицать за грубость, а благодарить за мужество...

— Вот ещё! — скорчил гримасу Руст. — Его кислая мина портит праздник. Нет, ещё чуть-чуть — и дружбе нашей навек придёт конец!

И он принялся воинственно подкручивать ус.

Заметив это, граф Артландский в свою очередь прошептал несколько слов Люку. Тот поднял на окружающих невидящий взор, а затем схватил кубок и одним глотком осушил его. Вальдеберт одобрительно кивнул и в одно мгновение из лихого рубаки вновь превратился в радушного хозяина.

Но вдруг раздался голос барона ди Эбре:

— А ведь несложно догадаться, отчего друг наш так страдает. На пиру нет женщин — вот и весь секрет...

Люка словно хлыстом ударили. Резко повернувшись, он посмотрел на Эрна. Тот улыбался уголками губ.

— Глядите! — насмешливо воскликнул один из молодых людей, лица которого Люк не сумел рассмотреть из-за полумрака, царившего в зале. — Похоже, теперь-то мы угадали!

— Да! — подхватил другой юноша. — Это ведь так тяжело — несколько дней спать в одиночестве!

— Почему — "несколько дней"? — послышался третий голос.

— Потому что, — промолвил Эбре, — друга нашего впервые в жизни постигла неудача...

Люк заскрежетал зубами.

— Что я слышу! — выпучил глаза Руст. Душу его переполнял восторг — неужто и в самом деле Люк потерпел поражение. — Это правда, дружище?

— Конечно, правда! — донёсся возглас из глубины залы.

— Будь всё иначе, наш друг сейчас хвастал бы очередной своей победой!

— И впрямь, он же хвалился, что может покорить сердце любой красавицы...

— ...сделать своей куклой...

— ...а после, наигравшись, бросить!

С губ барона сорвался звериный рык. Схватив кубок, Люк швырнул его на пол с такой силой, что драгоценный сосуд разлетелся на части, и бросился к выходу. Поднялся невообразимый шум, раздались яростные крики и ругань, какую редко можно было услышать даже в самых отвратительных притонах столицы.

— Ублюдок! — завопил Руст и, схватив со стола нож, кинулся вдогонку за обидчиком.

Герцог Греундский сжал его запястье и приказал:

— Сядьте! Немедленно.

— А-а-а, проклятье! — в сердцах простонал Вальдеберт и погрозил кому-то невидимому кулаком. — Собачье отродье! Решено, завтра же пущу кровь...

— ...королевскому любимцу, — многозначительно посмотрел на него Годерик.

Ругательства застряли в горле Руста, словно кусок мяса. Медленно опустившись на скамью, он почесал затылок, поворчал немного для порядка, а затем махнул рукой:

— Ну и Эстельфер с ним! Пусть катится хоть к демону ночи в логово! А мы будем веселиться... Все слышали? Веселимся! Пейте, друзья, пейте!..

Выбежав на улицу, Люк некоторое время стоял, пытаясь унять жестокую дрожь, сотрясавшую его тело.

Из груди мужчины невольно вырвался стон:

— Ну почему?.. Почему?.. Куда же он подевался?..

Так он бормотал, похлопывая себя по груди, скрипя зубами от злости, а затем вдруг, словно повинуясь какой-то неведомой силе, сорвался с места и помчался по улицам, окутанным вечерним полумраком.

Соглядатаи господина Бертгарда, с удивлением взиравшие на странное поведение королевского любимца, вмиг потеряли его из вида — так неожиданно всё случилось. По счастью, топот сапог подсказывал им, куда в тот или иной миг держит путь обезумевший барон, поэтому шпионы ухитрились не сбиться со следа.

Люка они нашли на самой окраине квартала Знати: мужчина стоял возле одного из домов, неподвижный, словно статуя, и неотрывно смотрел в окно, из которого на землю лился тусклый жёлтый свет.

Тьма сгущалась, силуэт барона почти растворился во мраке, соглядатаи, спрятавшись за углом, следили за королевским любимцем во все глаза.

Внезапно тишину, царившую в доме, нарушил женский смех. Из окна брызнули звуки флейты — пронзительные, тоскливые, заставляющие сердце сжаться от боли. Барон сжал ладонями виски, застонал и упал на колени, да и шпионы едва удержались от того, чтобы, заткнув уши, не броситься прочь от источника необыкновенной музыки.

Трудно сказать, сколько времени длилась эта сцена: мелодия флейты, разрывающая ночное безмолвие, Люк, стоящий на коленях, и замершие за углом соглядатаи, — как вдруг на стенах домов заиграли отсветы пламени, зазвучали гулкие шаги и из-за угла показался всадник в чёрном плаще. Лицо он прятал под капюшоном. За незнакомцем следовали семеро слуг — все рослые, вооружённые до зубов.

Флейта испустила жалобный стон и смолкла.

Люк захрипел, словно был при смерти, и с ненавистью посмотрел на незваных гостей, затем он поднял взор — и на фоне освещённого окна увидел силуэт женщины. Лицо её было скрыто вуалью.

Хозяйка дома протянула руку в чёрной перчатке — и в нескольких шагах от мужчины на землю упал маленький предмет.

— Это он! — вне себя от счастья выдохнул барон.

Всадник, услышав его голос, приподнялся в седле:

— Кто здесь?!

Люк посмотрел сперва на предмет, лежащий так близко, затем — на женщину, после — на приближающегося сеньора и его слуг... Один раз, другой, третий... В этот миг он поистине был похож на безумца.

Наконец барон решился: быстро-быстро перебирая руками и ногами, подполз к заветной добыче, схватил её обеими ладонями, словно обезьянка, которую держала у себя королева Эрменхильда, поднёс к глазам — и взвыл:

— Не то... Не то!.. Не то!!!

Вопль его смешался со смехом женщины и грозным криком всадника:

— Держите негодяя!

Слуги метнулись к Люку. Тот в последний раз устремил взгляд на жёлтый квадрат окна, проревел:

— Ненавижу! — и кинулся бежать.

Соглядатаи тоже бросились врассыпную — им вовсе не хотелось попасться в руки незнакомца и его верзил-лакеев. Через секунду их и след простыл.

Тогда всадник откинул капюшон и расхохотался во всё горло...

Барон бежал не разбирая дороги, пока не очутился на берегу Везера. Тогда он медленно побрёл вдоль реки, вслушиваясь в неумолчный рокот чёрных вод.

"Что за демон вселился в тебя? — подумал Люк, когда рассудок окончательно вернулся к нему. — И что тебе кинула эта проклятая дрянь, эта змея?.."

Вновь поднеся предмет к глазам, он горько усмехнулся — это оказалась обыкновенная прямоугольная фишка для игры в "маску", как прозвали алленорцы одну прелюбопытную забаву, изобретённую одним из шутов при дворе герцога Фалька.

— Тварь! — выругался Люк и швырнул предмет в реку.

Едва различимый всплеск вдруг показался мужчине громким, точно набатный звон, крошечные брызги, сверкнув в лунном свете, ослепили, будто солнечные лучи. В груди стала медленно расползаться ледяная пустота, словно кто-то высасывал из мужчины самый драгоценный подарок богов — душу...

Домой Люк вернулся лишь к рассвету. Лицо мужчины казалось вылепленным из снега, в нём не было ни кровинки. Ноги он передвигал со страшным трудом, будто шагал по какой-то невидимой жиже.

Упав на кровать, королевский фаворит немигающим взором уставился в потолок. В сознании его царила странная пустота.

Перепуганные слуги позвали доктора. Тот целых два часа провёл у постели больного, а когда вышел из комнаты, только руками развёл:

— Боюсь, как бы господин ваш не лишился рассудка... Не оставляйте его одного, ни на минуту не оставляйте!

С этими словами лекарь торопливо покинул дом, словно боялся заразиться страшным недугом, от которого слёг барон.

К полудню о несчастье, постигшем Люка, знали уже все придворные.

— Так вот в чём было дело! — восклицали они. — Теперь-то понятно, что за муха укусила барона во время пирушки!

А Вальдеберт да Руст с важным видом говорил:

— Что ж, тогда я, пожалуй, прощу своего бедного друга и не стану требовать извинений за вчерашнее оскорбление. И больше того, помолюсь в храме Аламора за скорейшее его выздоровление.

И скромно опускал взор, когда кто-нибудь говорил:

— До чего же вы великодушны...

Вслед за обитателями Харда о болезни Люка узнали рыночные торговцы, а благодаря им — весь город. Разумеется, новость эту услышала и госпожа Элоиза — и поспешила поделиться ей с Энгеррандом. Молодой человек тотчас отравился во Дворец справедливости.

Господин Бертгард был мрачен как никогда и, коротко поведав о событиях вчерашнего вечера, заключил:

— Кажется, этот болван сделал всё, чтобы собственноручно лишить себя жизни...

— Ваши соглядатаи запомнили дом, под окна которого явился барон? — спросил Энгерранд.

— Разумеется! Сегодня они уже побывали там. Дом пуст. Соседи говорят, будто в нём никто не живёт, только раз в месяц появляется какой-то странный мужчина. Голову прячет под капюшоном, на кафтанах слуг нет гербов... Даму они не видели, звуков флейты не слышали... Чушь какая-то!

— Почему? — возразил Энгерранд. — Мало ли знатных господ и дам вьют себе уютные гнёздышки, где можно вдоволь повеселиться? И у всякого такого убежища непременно есть несколько дверей...

— Думаете, мои люди совсем ни на что не годятся? Да они избороздили все близлежащие улицы — и не раз! Нет там никаких потайных выходов!

— Надеюсь, они не позабыли о герцоге Годерике? Конечно, все кричат, будто Люк сошёл с ума, но, быть может, он просто напился в каком-нибудь кабачке до беспамятства и лежит сейчас ни жив ни мёртв, сжимает свою разнесчастную голову, которая раскалывается от боли. А слухи пустил, чтобы оправдать своё отвратительное поведение на пиру у Вальдеберта да Руст...

— Я верю своим людям — вчера Люк действительно походил на безумца! Лица у них были перекошены от страха и отвращения. Впрочем, вскоре мы узнаем, насколько правдивы эти слухи: всякий обитатель Харда захочет убедиться в сумасшествии барона и явится к нему в дом, чтобы справиться о здоровье.

— Да, верно, — вздохнул молодой человек. — Я и забыл о том, каковы придворные нравы...

Глава 4

Градоначальник не ошибся. Вскоре на смену изумлению пришло жгучее любопытство: всем хотелось поглядеть на безумца и убедиться в правдивости слухов или же опровергнуть их.

Интересно, думали придворные, чем сейчас занят этот дерзкий Люк, ещё несколько дней назад хвалившийся своей неограниченной властью над женскими сердцами? Наверное, лежит, уставившись в потолок, и пускает слюну — точь-в-точь как один из опальных министров, столетний старикашка, служивший ещё прадеду короля Ланделинда, до того мерзкий, что даже Семеро богов никак не желают принять его душу... А может, носится по дому, крушит всё и ломает, приводя в ужас лакеев... Или сидит и целыми сутками бормочет что-то себе под нос... А может — хе-хе! — горланит непристойные песни — говорят, такое тоже случается с выжившими из ума...

Ответы на любые вопросы можно было бы получить, просто разговорив какого-нибудь болтливого слугу, однако Люк досадил слишком многим придворным, чтобы хоть один из них отказал себе в удовольствии полюбоваться на врага, поверженного беспощадным недугом.

Первым, кто решился "проведать" больного, оказался барон ди Эрн. Выбрав час, когда Ланделинд был занят изучением бумаг, он с встревоженным видом вошёл в королевские покои и сказал:

— Вашему верному слуге, барону да Люк, вновь нездоровится, государь! Что же происходит? Несчастья так и сыпятся на его голову!

— Сходите и выясните, что на самом деле случилось, — рассеянно ответил юноша.

— Слушаюсь, государь! — радостно воскликнул Эрн.

Через четверть часа он уже стоял у порога и, состроив печальную мину, думал: "Только бы люк на самом деле лишился рассудка..." Мысли эти были, конечно, недостойны благородного человека, зато вполне подходили придворному, мечтающему избавиться от соперника.

Очутившись в спальне, камергер первым делом устремил взгляд на лицо барона — и невольно поморщился: конечно, в том, что барон болен и жестоко страдает, не было никаких сомнений, да и взгляд казался каким-то потускневшим, однако назвать его безумцем Эрн не осмелился бы.

"Спрошу-ка я что-нибудь... — решил он. — Поглядим, ответит мне Люк или нет..."

— О боги! Что с вами, дорогой друг?

От вопля Эрна задрожали стёкла. Слуга, стоявший у изголовья кровати, сделал предупреждающий жест.

Некоторое время Люк молчал, затем с трудом поднял взгляд на гостя и выдавил:

— Я болен... Болен...

— Но что случилось? — продолжил расспросы камергер. — Государь так встревожен, места себе не находит от волнения!

Услышав это, Люк приподнялся на кровати:

— В самом деле?

На щеках его выступил лёгкий румянец, по губам скользнула робкая улыбка. Слуги радостно переглянулись.

— Это правда? — не унимался Люк. — Скажите!

Мысленно отругав себя последними словами, Эрн процедил сквозь зубы:

— Да.

Барон глубоко вздохнул и, опустившись обратно на подушки, прикрыл глаза. Казалось, за одну только минуту он если и не исцелился полностью, то, всяком случае, прочно встал на путь выздоровления.

Эрн пожирал его взглядом и, скрежеща зубами от злости, думал: "Уж не ломаешь ли ты комедию, чтобы набить себе цену перед государем? Негодяй... Может, так и сказать Его величеству? Мол, фаворит ваш — первейший притворщик двора... Нет, нет, лучше так не делай! Подобная ложь слишком опасна..."

Не в силах больше терпеть счастливую улыбку Люка, камергер пробурчал на прощание несколько слов и покинул дом даже поспешнее, нежели десять минут назад, когда он входил в дом "безумца" преисполненный радужных надежд и не догадывался, чем обернётся эта встреча.

Желая хоть как-то поднять себе настроение, Эрн решил ничего не говорить другим придворным — пусть всякий, кто захочет проведать Люка, испытает столь же мучительное разочарование.

Новые посетители не заставили себя долго ждать.

Первым примчался Геральд — и вскоре выбежал на улицу взъерошенный, красный до кончиков ушей, словно с кем-то повздорил.

— И ради этого лицемера я покинул свой пост?! — вскричал он. — "Безумец", как же!

Следом явились трое баронов из свиты графа Эймарского — сам дядя короля считал ниже своего достоинства прийти к 2барончику, волею случая достигшему завидного положения", однако это вовсе не мешало ему сгорать от любопытства подобно всем остальным, менее родовитым аристократам. Затем пришёл граф Минстерский, за ним — двое любимцев графа Фотландского, давно мечтавшие променять своего господина на короля и ждавшие только удобного случая...

Словом, к вечеру в гостях у Люка побывала треть придворных, и всякого он спрашивал:

— Это ведь правда, что моя болезнь приводит государя в отчаяние?

В голосе мужчины при этом звучала такая надежда, что даже у самых заклятых его врагов с языка невольно срывался ответ:

— Да!