Я неслышно ступаю по мягкому ковру, останавливаюсь перед кроватью и смотрю на спящих: отчима, изнасиловавшего падчерицу, и мать, отвернувшуюся от дочери — по сути, предавшую её. Закрывшую глаза на её беду.
Я беру со стола нож для вскрытия конвертов и откидываю одеяло с постели.
4.8. Кофе в пять утра
Кухонные часы тикали: пять утра. Юля, зябко ссутулившись, пила кофе и курила. Она постоянно поёживалась, как будто ей было всегда холодно.
— Они ещё не вернулись? — спросила я.
Она поставила чашку.
— Не знаю, когда они вернутся. Маму держат в тюрьме... Отчим в больнице.
Я спросила как ни в чём не бывало:
— А что случилось?
Юля поморщилась.
— Ужас какой-то... Мама... она его искалечила. Отрезала ему... ну... то самое. Ножом для бумаг.
— Да, ужас, — согласилась я. — Очень жестоко. Но в этом есть какая-то справедливость.
Она посмотрела на меня.
— Ты имеешь к этому какое-то отношение?
Я спокойно закурила.
— С чего ты взяла? Просто, наверно, у твоей мамы проснулась совесть.
Юля потянулась к сигаретам, закурила новую. Я спросила:
— Эйне к тебе приходила?
— Не появлялась уже неделю... Я снова могу есть по-человечески. Я ела гематоген и переломалась.
Я погладила её по голове.
— Молодец.
— Спасибо, что подсказала мне насчёт него, — сказала она. — Я съела, наверно, плиток тридцать.
Над городом желтел рассвет. Я вздохнула.
— Если бы мне в своё время кто-то это подсказал, то, возможно, в моей жизни всё повернулось бы по-другому.
4.9. Раз, два, три, четыре, пять
— Раз, два, три, четыре, пять! — считал звонкий голосок.
Денис вёл Карину домой из детского сада, и они считали ступеньки. Я сидела на подоконнике на лестничной площадке, и Денис глянул на меня. Он не знал, кто я такая.
— Подожди-ка, солнышко, — сказал он Карине, заглядывая в почтовый ящик. — Там, кажется, что-то есть для нас...
Он достал конверт с надписью "Для Карины". Я сделала вид, что смотрю в окно.
Конверт лежал в кармане Дениса. Он снова взял Карину за ручку.
— Ну-ка, а этих ступенек сколько?
И детский голосок снова зазвенел:
— Раз, два, три, четыре, пять!..
4.10. Кусочек лета
Эйне снова появилась. Она приходила к Юле по ночам, и Юля продолжала с ней встречаться. А днём к ней приходила я.
Я брала её, закутанную в одеяло, на руки, и мы летели куда-нибудь. Юля просила, чтобы это были какие-нибудь тёплые края, и я выполняла её желание. Я выбирала пустынные острова в океане, с пальмами и песчаными пляжами, и мы лежали на тёплом песке, у лазурной кромки воды. Юля спала в тени моих крыльев, а выспавшись, загорала и купалась.
— Мои знакомые удивляются, откуда у меня такой тропический загар в это время года, — говорила она мне.
Был май, но весна не спешила баловать Питер теплом и хорошей погодой. Небо хмурилось, дули пронзительные ветра, Финский залив был холоден и мрачен. Часто перепадали дожди.
— Что-то лето никак не настаёт, — вздыхала Юля. И, улыбаясь, добавляла: — Но у меня есть собственное лето. Это ты. Ты — моё лето и моё солнце.
Шелестел лазурный прибой, и она выходила из океана, бредя стройными ногами в кипенно-белой пене. На её загорелых плечах блестели капельки воды и, высыхая, искрились кристалликами соли. Мы брели по девственным тропическим зарослям внутрь островка, где из скалы бил пресный родник, наполняя небольшой естественный бассейн, выдолбленный водой в каменистой породе. Юля подставляла голову и плечи под светлые струи, вскрикивала от холода и смеялась, плескалась в бассейне, брызгая на меня водой.
Потом, пока она обсыхала на солнце, я рвала для неё диковинные тропические цветы, она плела из них венки и танцевала что-то гавайское под шум прибоя, и ветерок играл складками её красного цветастого парео, завязанного низко на бёдрах. Ближе к вечеру мы летели домой.
— Так не хочется возвращаться в Питер, — с сожалением вздыхала Юля. — Так и жила бы здесь вечно.
Каждый день мы урывали кусочек лета в пальмовом раю.
4.11. Новый проект
Эйне стояла на краю обрыва, глядя в морскую даль. При моём приближении она немного отступила от края, не сводя с меня напряжённого взгляда. Признаться, когда я её увидела, у меня немного ёкнуло сердце, но я не показала виду.
Волны лизали скалы, слышался крик чаек, а мы смотрели друг на друга, сидя на камнях. Я тонула в чёрной бездне её глаз, временами отливавшей то лазурной синевой, то изумрудной зеленью. Мне казалось, что в моём сердце всё воскресает — твоя щека к моей щеке, твои волосы в лунном свете, твой голос в песне ветра.
Эйне помолчала, слушая прибой.
— Оставь её, — проговорила она. — Она моя.
— Если ты хочешь сделать её такой, как мы, я не позволю тебе, — сказала я.
— Может быть, она сама решит? — усмехнулась она.
— О да, мне ты тоже предоставила право решать самой, — прищурилась я. — И в итоге всё решили за меня.
— У неё тоже есть задатки, — сказала Эйне. — Она не такая, как они.
"Они" — люди. Жертвы.
— Ею ты пытаешься заменить меня? — спросила я. — Тебе нужен новый проект?
— Пусть она достанется победителю.
На камни со звоном упал, зеркально блестя, узкий изогнутый кусок железа. У него была рукоятка и круглая гарда, и заточен он был только с одной стороны. Точно такой же кусок железа — оружие страны восходящего солнца — блестел в руке у Эйне, угрожающе направленный на меня.
— Не валяй дурака, — сказала я. — Мы не в средних веках.
Но первый же удар доказал мне, что всё это вполне серьёзно. Я едва успела схватить лежавшую на камнях катану, мысленно надеть на себя жёлтый спортивный костюм и представить, что я Ума Турман — иного выхода у меня не было. В багровом свете зари мы дрались за Юлю огненными клинками, и мне, разучившей с Оскаром всего несколько приёмов, приходилось непросто. Эйне тоже не была великим мастером, но для меня она оказалась серьёзным противником, потому что вкладывала в каждый удар всю свою силу и ярость. Это было уже не понарошку. Её глаза багрово горели, железо ударялось о железо, резало плоть и проливало кровь — её и мою, обогащая узор лишайников на камнях новыми красками. Бой был недолгим; катана вылетела из моей руки, а мои рёбра ударились о камни. Победительница, поставив сапог мне на грудь, щекотала моё горло острием меча.
— Не дёргайся, а то можешь потерять голову.
Она победила, но наша с нею кровь смешалась на камнях. На том месте, где её грудь пронзил железный прут от перил крыльца, по-прежнему чернела ленточка. Вонзив свою катану в землю, она рассекла крыльями восход.
4.12. Высоко-высоко в горах
Моё знакомство с Эльзой началось с поединка. Я искала, где бы устроить себе дом, и бродила, летала в горах. Я искала уступ или пещеру, удобную для того, чтобы расположиться лёжа, как вдруг на меня с клёкотом напала орлица. Я от неожиданности чуть не упала, но успела увернуться от её когтей, однако птица, сделав круг, снова летела на меня.
И тогда я сама раскинула крылья. Мы были очень высоко, там, куда не ступала нога человека, куда не забредали даже боевики. Эти места мне подходили: здесь можно было устроиться уединённо. Я сначала не поняла, почему орлица напала на меня, и просто отчаянно защищалась. У неё были чудовищные когти и крепкий клюв, и она изранила меня в кровь. Мы дрались в воздухе, сшибаясь, и я не уступала ей из упрямства. Всё лицо и руки у меня были в ссадинах, летели перья — её, коричневые, и мои, белые, но никто не сдавался. Наконец я изловчилась и поймала её за ноги, придавила собой к скале, а она пыталась ударить меня своим крючковатым клювом, но не могла достать.
— Тихо, тихо, — сказала я. — Какого хрена ты на меня налетела? Что я тебе сделала?
Она билась подо мной, но я была сильнее. Я чувствовала, как колотится её сердце, и вдруг поняла, что она — мать, защищающая своих детей от чужака, которым была я. Видимо, неподалёку располагалось её гнездо, и орлица решила, что я представляю угрозу для её птенцов. Я могла её понять: если бы что-то угрожало Карине, я бы ещё и не так дралась.
— Слушай, мамаша, — сказала я. — Я понимаю, что ты защищаешь своих деток, но я вовсе не собираюсь причинять им вред. Я птицами не питаюсь.
И в доказательство дружелюбия я отпустила её. Орлица встрепенулась, захлопала крыльями, возмущённо клекоча, но я сидела неподвижно. Она, всё ещё подозрительно косясь на меня, постепенно успокаивалась, время от времени оправляя перья, встрёпанные в драке.
Я подыскала себе небольшую пещерку, вход в которую представлял собой узкую щель, в которую едва можно было протиснуться. В самой пещерке было достаточно места, чтобы улечься. У входа имелся маленький плоский уступ, почти ровная каменная площадка, которая вполне могла сойти за взлётно-посадочную полосу. Облюбовав это место, я натаскала туда листьев и мха, устроив там себе что-то вроде гнезда. Пробравшись в какое-то горное селение, я утащила из одного дома подушку.
Почему меня потянуло в горы, подальше от цивилизации?
Мне нужно было место для успокоения. Уединённое, тихое, с прекрасным горным воздухом, это местечко было как раз то, что я искала. Я решила, что здесь будет моё логово.
4.13. Сорок разбойников
Отряд вооружённых людей пробирался через горы уже третьи сутки. Это были мрачные бородатые люди, и командовал ими человек со шрамом на щеке. На их пути лежало моё селение — точнее, селение, над которым я обосновалась.
Ничего, кроме горя, они принести не могли. В деревне жили мирные люди, а это были люди войны.
Их было сорок, включая командира. Сорок разбойников, вооружённых до зубов. Сорок фанатиков, а командовал ими хладнокровный убийца. Он был таким же чудовищем, как и я, разве только не пил крови. Он распорядился сделать привал, так как уже темнело, и дорога была плохо видна. Это была опасная тропа, отряд уже столкнулся с двумя оползнями, их чуть не завалило камнями.
Они разбили лагерь в пещере у ручья, огня не разжигали, всё делали тихо и быстро. Молча поели, выставили часовых и легли отдыхать. Командир долго не спал, всматривался в темноту зоркими, холодными глазами.
Всё наконец стихло. Слышно было, как они дышали, как бились их сердца.
Командир заснул. Он очень устал.
Первый часовой, молодой парень с жидкой бородкой, не издал ни звука, когда я обездвижила его. Второй ничего не заметил: он начинал дремать. Я напилась крови часовых и отнесла их тела подальше от пещеры, положив на берегу ручья. Шакалы, словно понимая необходимость не производить лишнего шума, набросились на их тела почти неслышно. Взошла луна.
Бесшумно ступая между спящими людьми, я резала им глотки. Сначала я зажимала человеку рот, чтобы он не крикнул, а потом одним движением перерубала горло почти до позвонков, так что голова оставалась держаться на клочке плоти. Никто не проснулся, не крикнул.
Простите меня за кровавые подробности. Я зарезала весь отряд, кроме командира, который так устал, что даже не услышал, как убивают его людей. Вымыв нож в холодной серебристой воде, я вытерла его о штанину и вложила в чехол. В раздумьях я склонилась над командиром. Вряд ли имело смысл оставлять его в живых. Под его придавленными сном веками беспокойно задвигались глазные яблоки, он застонал и вдруг проснулся. Встретившись с моим взглядом, он дёрнулся всем телом, его рука лихорадочно искала оружие, которого уже не было: я забрала его, пока командир отряда спал. Последним, что он увидел в своей жизни, были мои клыки.
Я забрала кейс с деньгами, предназначавшимися для дурного дела. Денег было много — полный чемоданчик денежных пачек. Кто-то лязгнет зубами, кого-то ликвидируют, кто-то с кем-то поссорится, и дело, для которого были предназначены эти деньги, не будет сделано. Не будут взорваны бомбы, не погибнут дети, не будут плакать матери. А Карине этих денег могло хватить на всю жизнь.
4.14. Одна
Эльза не вернулась с охоты. Я навещала орлят каждый день и кормила их, но они всё время были одни. Мы ждали Эльзу день за днём, но она не возвращалась.
Не знаю, что с ней случилось. Она так и не вернулась, и мне пришлось взять заботу о птенцах на себя. Они выросли и покинули гнездо, и я наблюдала за их первыми полётами и попытками охотиться. Я так к ним привыкла и привязалась, что мне было очень грустно, когда и они однажды не вернулись в гнездо, улетев из него навсегда.
Я осталась совсем одна.
4.15. Ангел
И снова города, снова подонки, коих было великое множество. Каждую ночь двое-трое из них, отдав мне свою кровь, отправлялись на закуску шакалам, но разве я могла уничтожить их всех? Это было, конечно, нереально.
У меня развился какой-то нюх на преступления: я чувствовала, когда поблизости совершалось какое-то зло. Маньяков, если таковые попадались мне, я убивала просто так: мне почему-то не хотелось даже пить их кровь. Она казалась мне какой-то гадкой.
Я спасла шесть самоубийц, прыгнувших с моста, одного поймала на крыше, троих сняла с мачт высоковольтных линий, но больше всего меня поразил случай, когда десятилетний мальчик хотел броситься под поезд. Узнав, что его систематически избивала мать, я задумалась: что же делать с ней? Я спросила мальчика, любит ли он свою маму, и он сказал, что любит и не хотел бы, чтобы с ней что-нибудь случилось. Но у него был любящий отец, который собирался разводиться с этой женщиной и лишать её родительских прав. Судьба этого мальчика (его звали Гриша) волновала меня очень долго, и я следила за ходом судебного процесса. Развод родителей был оформлен, но через месяц после этого чуть не случилась беда. Мать похитила мальчика и попыталась увезти.
Далеко она с ним не ушла. На перроне, перед самой посадкой на поезд, на её плечо легла моя рука. Встретившись с моим взглядом, она попала в ловушку, из которой её сознание было не в силах выбраться. Она увидела перед собой бледное лицо и тёмную бездну глаз, холодную, как ночное январское небо у неё над головой.
"Отпусти ребёнка, — приказала я ей телепатически. — Если снова попытаешься к нему приблизиться, выпотрошу тебя заживо и повешу на твоих собственных кишках".
Её взгляд остекленел от страха, рука стала медленно подниматься, чтобы положить крестное знамение, но сил на это у неё не хватило. Её сознание было раскрыто и беспомощно, и мне не составило труда посеять в нём чёрные семена смертельного ужаса. А дальше они уже сами сделали своё дело, пустив ростки и взорвав её рассудок изнутри.
Безумно хохочущую женщину увели два милиционера, потом подъехала "скорая". Гриша уже не видел всего этого: мы с ним шли прочь с вокзала.
— Я тебя помню, — сказал он. — Только в тот раз я забыл спросить, как тебя зовут.
