Убийственные болоньезе

— Хороший директор наперед знает, какие трудности могут возникнуть. Сидели бы актеры на телефоне, прислали бы наш микроавтобус.

— Так актеры, они ж кто где работает! Время съемок обговариваем заранее. Со спектакля разве выдернешь? И на телефоне сидеть не заставишь! И семьи у них...

— Дождешься у меня, Михалыч, сам сниматься будешь!

— К-как... — подавился словом тот.

— На роль капитана Тушина вполне подойдешь, — оценивающим взглядом осмотрел директора Бернс.

— Помилуйте! — вскричал директор и бухнулся Бернсу в ноги.

— Поди, поди, — носком туфли отпихнул директора Бернс, Михалыч правильно понял приказ и тотчас же удалился.

Федерико поднялся с места.

— Я тоже пойду.

— Иди, Федор, к тебе у меня по большому счету претензий нет. А с Тиной Андреевной мы сейчас по-семейному разберемся.

Федерико заговорщицки взглянул на Тину и тихонько прикрыл дверь.

— По-семейному? — спросила Тина. — Это как? Бить будете?

— Любить буду, голубушка.

— Лучше побейте.

— Зачем так, Тиночка? Я скучаю без тебя, страсть как!

— Что мне с вашей любви? Одна докука!

— Молодого захотелось! Иль отведала уже? Вот нос и воротишь...

— Не секрет, что молодого да горячего я знаю в избытке. Мне этого на работе хватает. А после неё нет у меня сил на любовь.

— Так ли? Значит, соврали мне, что около тебя какой-то столичный хлюст отирался?

— Не по той части отирался. Были у меня проблемы с подругами, да и теперь есть. Ладу похоронить надо, а Виолетта, переломанная вся, лежит в Ельской больнице. Так, что со съемками повременим.

— Скажи, Тиночка, я тебе враг какой, что ли?

— Нет.

— Зачем же ты от меня свои проблемы прячешь, сказала бы прямо, я бы тебе помог, ты же знаешь, какие у меня связи.

— Эх, Роман Израилевич, когда проблемы начались, нужна была полная конфиденциальность.

— Ты же знаешь, как я не люблю, когда ты от меня что-то скрываешь?

— Знаю, но то был не мой секрет.

— И видишь, чем все закончилось!

— Откуда вы-то знаете, чем все закончилось?

— А у меня, золотко, и мушка не пролетит, чтобы Роман Бернс о том не знал.

— Ой, ли? — вскинула брови вверх Тина, и призадумалась.

Коли так, то Бернс с самого начала знал о пребывании в городе Лады и Виолетты. И Павлова. И о ее визите в гостиницу Павлова. И то, что было между ней и Павловым. А не приложил ли к гибели ее любимых людей свою старческую, но твердую руку Роман Израилевич Бернс?

— Обижаешь меня старика, — затянул свою извечную песню Бернс.

— И пошутить нельзя с вами, — повела плечами Тина, мягкий шелк соскользнул с загорелой кожи.

Она оперлась точеными ножками о подлокотник дивана, в глазах порок, юбочка задрана до самой впадинки, где сходятся на упругих ягодицах кружевные стринги.

— Тиночка... — заплясали пальцы продюсера, по обнаженным Тинкиным ногам. — Радость моя, золотко...

— Аккуратней, Роман Израилевич, а то получится как в прошлый раз, только юбку мне запачкали, — излишне грубо подтолкнула его Тина, но Бернс уже не слышал, он возился с упрямой молнией своих брюк.

Глава восемнадцатая

Еще недавно Тина не представляла, как может измениться ее жизнь, плыла по течению, терпела Бернса, а сейчас...

Стоя на кладбище, около могилы, вырытой для ее Ладки, красавицы, неисправимой авантюристки, ее подружки с самого детства, Тина не держала слез. И она была рада, что еще может плакать. Родители Лады, Антон Иванович и худенькая, похожая на ненецкую девочку Айра Самировна, стояли, поддерживая друг друга. К ним подходили люди, родственники, знакомые или просто зеваки, которых на кладбищах так же много, как и на светских мероприятиях. Некоторые любят чужое горе.

Тина стояла одна, Давид взял в свои руки обустройство ритуала, и сейчас о чем-то говорил с кладбищенскими рабочими. К ней никто не подходил, вот тогда она прочувствовала свою славу! В обычной жизни, ей было все равно, о чем думают люди, глядя на нее, но сейчас она многое бы отдала, чтобы запросто подойти к родителям Лады, обнять Айру Самировну и плакать вместе с ней над закрытым гробом ее дочери. Слезы лились на кружевную косынку, укрывшую медно-золотые волосы, на строгое черное платье.

'Ничего, — подумала она, — придет время, и мы отомстим тому, кто отнял жизнь у красивой, молодой женщины и любимого мною мужчины...'

Любимого? Тина уже не раз думала о гибели Павлова, их отношения были кратки и совсем не просты, но она чувствовала, что это была первая любовь в ее жизни. Первая, до сих пор Тина ни к кому не испытывала таких противоречивых чувств, и сексуального влечения, никому не говорила 'люби меня'. В физическом смысле она познала множество мужчин, но это было нечто иное, что она воспринимала как ткачиха веретено, кондитер — мешок из которого выдавливает крем, украшая свои торты, медсестра — шприц. То было ее работой. Труд, тяжелый, грязный труд. А Павлов был мужчиной, тем самым, который не вписывался в ее трудовой график. Он был её мужчиной. Только её.

Панихида заканчивалась. Давид подошел к Тине.

— Надо проститься. Пойдем.

— Я не могу.

— Я с тобой, пойдем.

Они подошли к гробу последними. Айра Самировна отвернулась, Антон Иванович обнял ее за плечи. Тина, под взглядами толпы, подошла и дотронулась рукой лакированной поверхности гроба.

— Прости меня, Ладушка... — и не выдержав, упала на колени, прислонившись лбом к лакированной поверхности. Подоспевший Антон Иванович и Давид подхватили Тину под руки.

— Не надо Тина, не вернуть... — произнесла Айра Самировна, и приняла Тину в объятия, как родную непутевую дочь.

Ельская городская больница ничем не отличалась от областных больниц. Те же обшарпанные стены, рваный линолеум полов, хорошенькие медсестры отделения урологии и тучные грозные стражи гнойной хирургии. Виолетта поступила сюда по линии скорой помощи — сначала в реанимационное отделение. Веточкина мама, Анна Евгеньевна, дежурила около дочери и день и ночь. Сколько стоило ей труда умолить персонал не гнать ее, но, в конце концов, у людей есть сердце и Анне Евгеньевне предоставили раскладную кровать в коридоре хирургического отделения, в которое, спустя двое суток была переведена Веточка. Но все сказочным образом переменилось, когда в городскую больницу прибыл загадочный иностранец.

— Где вы, уважаемый иностранец, познакомились с нашей Веточкой?

Говорит, были дружны, и вдруг Веточка внезапно исчезает. Он переживал, беспокоился. Обходительный такой, но по-русски говорит плохо. Доброе сердце у Анны Евгеньевны, так Маурицио стал ее верным помощником.

У денег язык интернациональный. Перевели Веточку в отдельную палату, с телевизором. Правда Веточке он ни к чему, все время спала, сказывалась травма головы и открытые переломы ног, и кололи Веточке болеутоляющие да снотворные. Теперь стало легче Анне Евгеньевне, дежурили с Маурицио по очереди. Приезжал и Веточкин отец, Алексей Дмитриевич, сначала отнесся к иностранцу настороженно, но Анна Евгеньевна убедила его, что Веточка познакомилась и сдружилась с Мариком (так, для простоты, его звал весь персонал и сама Анна Евгеньевна) в Москве.

— Ах, какой он заботливый, а как за Веточкой ухаживает! И вовсе не о чем беспокоиться.

Алексей Дмитриевич побыл немного и уехал в Ангельск, работать надо. Наутро четвертого дня в больницу приехала Тина и еще какой-то незнакомый Анне Евгеньевне молодой человек. Если бы она могла, то запретила бы Веточке общаться с Тиной, но дочка уже взрослая и советов родителей не слушала. Ради дочери переломила себя Анна Евгеньевна, подошла к падшей женщине. Тина поздоровалась и сказала, что раньше приехать они не могли, Ладу хоронили. Заплакала Анна Евгеньевна, уткнулась в Тинино плечо, постояли, роняя слезы. Потом она рассказала Тине о состоянии Веточки, и что приехал ее друг. Тина вздернула брови.

— Друг?

— Ма-у-ри-ци-о Ка-ми-ли-е-ри.

— Ах, да, слышала, что был у нее такой приятель.

Слово 'приятель' резануло слух Анны Евгеньевны, но она решила, что Тина меряет всех своей меркой.

— Веточка сейчас спит, с ней Марик.

— Посмотреть можно?

— Можно. Только не шуметь.

Анна Евгеньевна проводила Тину и молодого человека по имени Давид в Веточкины 'апартаменты'. Молодой мужчина, лет тридцати пяти, названный Анной Евгеньевной 'Мариком', сидел около постели спящей Веточки. Увидев входящих, он привстал, но на знак Анны Евгеньевны, снова сел на убогий стульчик, когда-то с гордостью носивший имя 'венский'.

Тина и Давид подошли к больничной кровати. Спящая Веточка была бледной, голова в бинтах, ноги в гипсе на растяжках. Маурицио ревниво оглядывал непрошенных гостей: кто такие?

— Знакомьтесь, Марик — это Давид и Тина, подруга Веточки и Лады, царствие ей небесное, — сказала тихо Анна Евгеньевна.

От упоминания имени любимой Давид вздрогнул и побледнел.

— Che sucesso?* — спросил Маурицио, уже видевший реакцию людей на несчастье, случившееся с Веточкой и невезучей Ладой.

— Все нормально... — произнес Давид, сразу проникшись к итальянцу симпатией.

— Тина, я много слишаль о вас от Виолетта, — сказал Маурицио, чтобы как-то разрядить обстановку.

— Я тоже, сеньор Маурицио, — ответила Тина. — Спасибо, что вы помогаете Анне Евгеньевне.

— Мине трудьно говорит Анна Еугениевьнья, — с трудом произнес Маурицио, обращаясь к Анне Евгеньевне. — Мождно говорит мамма?

— Можно, сынок, — сказала Анна Евгеньевна, и заплакала, чем очень смутила Маурицио. Он подумал, что был бестактен.

— Все хорошо, сеньор Маурицио, — успокоила его Тина, — можно говорить мама. А сынок — il figlio по-итальянски.

Маурицио взял руку Анны Евгеньевны, утиравшую проступившие слезы, и поцеловал.

Давид потянул Тину за рукав, она поняла, и сказала Анне Евгеньевне и Маурицио, что они приедут навестить Веточку завтра, а сегодня им еще надо успеть к Айре Самировне и Антону Ивановичу. Анна Евгеньевна передала свои соболезнования Ладиным родителям, и еще разрешила бывать у Веточки в любое время.

В Москву Давид отправился самолетом. Приземлившись в аэропорту Домодедово, он взял такси и к полудню уже входил в здание на Лубянской площади. Выписанный на его имя пропуск хранился на посту у прапорщика, который, доставая его из ячейки сейфа, невольно продемонстрировал висевшую на поясе кобуру.

В кабинете следователей находился один Николай Амбросимов, Наумов был командирован на похороны Павлова, вернее его останков. Давид предоставил следователю подготовленные документы, запротоколированные беседы со свидетелем Кренниковой Ладой Антоновной. Без подписи оной, но это личные бумаги адвоката, которые он не обязан предъявлять следствию.

— В связи с происшедшими событиями есть понимание, что своими материалами я помогу снять подозрения со своей клиентки и закрыть дело, все свидетели и подозреваемые которого, уже мертвы.

— Это обстоятельство не кажется вам странным? — задал вопрос Амбросимов.

— Мое мнение таково: взрыв связан с деятельностью Браско, и цель его не гражданки Кренникова и Архипова, а помощник Браско Павлов Виктор Федорович.

— Вы имели личные беседы с Павловым?

— Имел. Павлов приехал к моей клиентке и гражданке Архиповой с предложениями явиться в качестве свидетелей. Как я понимаю, предложение поступило от вас, он упоминал фамилию Амбросимов.

— Вы верно понимаете. Как вы считаете, имеет ли дело Ризио какие-либо перспективы?

— Абсолютно никаких. Персоны, имевшие прямое отношение к убийству Ризио мертвы — и Браско, как потенциальный убийца, о чем поведала мне моя клиентка, и Павлов, который спрятал труп в морозильник, и сама Кренникова. Орудие убийства уничтожено. Все, что мне известно изложено документально.

— Ну что ж, спасибо. Мы не заинтересованы в раздувании дела Ризио-Браско.

— До свидания. Надеюсь, дело будет закрыто.

— Мы известим вас. Кстати, сегодня на Николо-Архангельском кладбище состоится гражданская панихида и похороны Павлова.

— В каком часу?

— Я думаю, вы успеете.

— Постараюсь, я слышал он — герой войны.

— Война сейчас на улицах, — вздохнул Амбросимов и проводил Давида до лифта.

На звонок в дверь квартиры, где проживала Галина Осиповна Град, открыл отчим Тины, Игорь Львович Нолин. Тина вошла в тесный коридор.

— Валентина! Здравствуй, я очень рад...

— Где мама?

— Галя на работе.

— А ты что, альфонствуешь?

— Ну, зачем ты так, работаю во вторую смену.

— Я собственно к тебе.

— Прошу, проходи.

Тина прошла в комнату, стену которой украшал Тинкин портрет в школьной форме. Фотографию сделали к выпускному вечеру девятого класса. Валентина Андреевна Град, хорошенькая рыжеволосая девчушка, с бантами в пышных хвостиках и белым фартуком на строгом коричневом платье. Тина огляделась, она в первый раз была на новой квартире матери. Галина не вынесла косых взглядов соседей, знавших еще Валентининого отца и то, что сотворила с собой Валя-Валентина, вот и переехала с новым мужем на новую квартиру. Игорь выглядел хорошо, повзрослел и немного робел в присутствии Валентины.

— Не бойся, приставать к тебе не буду, — успокоила его Тина.

— Я и не думал, — встрепенулся Игорь, — хочешь чаю, кофе?

— Нет, я на минуту. Знаешь, что случилось с Ладой?

— Знаю. Это ужасно, такая красавица и такая молодая...

— Ветка в Ельской больнице. Ноги переломаны, головой ушиблась сильно. Наверное, останется инвалидом.

— Валентина я очень сочувствую...

— Ладно. Я тут общалась и с Веткиными и с Ладкиными родителями, вот решилась придти к вам. Только матери в глаза смотреть боюсь, реветь начнет.

— Ну, что ты, Валя, приходи вечером, Галина будет дома одна, поговорите.

— Нет. Может быть позже. Я тебя попросить хотела... береги ее, вижу, ты ее любишь, и возраст здесь не причем. Дура я была, только сейчас понимаю.

— Спасибо, Валя. Я буду беречь.

— Вот и хорошо. Пойду я. Прощай, Игорь.

— До свидания, Валя.

Когда он смотрел на спящую Веточку, на глаза у него навертывались слезы. Как же так? Он мужчина, потомок древнего рода, это сейчас семья занимается изготовлением обуви, но когда-то не чуралась и военных компаний. Маурицио всегда чувствовал себя сильным, уверенным, но лишь дело касалось Виолетты — все, давал слабину, плавился как воск. Знал, что не любила, позволяла любить себя, бывала с ним надменна, и он был уверен — появись на ее горизонте мужчина богаче, интереснее, только и видел ее Маурицио. Как он взбесился тогда, подумал, что она прячется от него! Бросила и трусливо боится признаться в лицо.

'А вот ведь как оказывается. Втянула ее Лада, упокой господи душу ее, бросились в бега, как девчонки! Ни слова мне сказала, и вот чем все закончилось. Еще неизвестно, когда придет в себя, то как отреагирует на его сближение с ее семьей? Полдела, если помнить ничего не будет, а если прогонит, то что будет с ним? Надо заручиться поддержкой Тины, да и Давида тоже. Он мужчина, он поймет'.

Третьего дня Веточке сняли повязку, волосы обстрижены ежиком, такая она беспомощная, такая прозрачная, что видно как бьется венка на тоненькой шее. Руки её исколоты иглами капельниц, иногда разрешают Маурицио протереть ее лицо и руки салфеткой. Но что касается туалета интимных частей, то гонят из палаты, как будто он посмеет коснуться ее с порочной целью. А он-то лучше знает ее тело, каждую ложбинку, каждую родинку, все им было зацеловано, и справился бы он лучше всякой санитарки.