Приказано выжить (Ирис)

Людской галдеж и гомон как-то разом обрушились на меня, зазвенело в ушах. Я села прямо на злосчастную бочку, мокрую, грязную, в разводах неясного происхождения. Да так и просидела несколько часов.

Кое-кто удивленно оглядывался на меня, но под плащом кроме куска промокшего платья и не разглядеть ничего было толком. Капюшон надежно укрывал лицо, так что большинство проходило мимо, едва ли удостоив и взглядом.

Я видела, как городская стража вынула тело из петли, погрузила на казеную телегу и куда-то увезла. Хотела, было, пойти следом, но поняла, что ноги меня не слушаются.

Такой меня и нашел Риг.

— Вот ты где, — приподняв капюшон, он пригладил мне волосы рукой. — Идем домой.

Домой...

Не придти мне домой, сколько не иди, мой дом возвращался ко мне лишь во снах. А были те сны — кошмарами.

— Его повесили? — бесцветным голосом спросила я, хромая и цепляясь за руку хозяина "Крысы".

— Да. — Риг помолчал, прежде чем задать вопрос. — Ты знала его?

— Знала.

Больше мы в тот день не говорили.

Я поставила свечу на окно в своей комнате. А рядом тетрадь, где когда-то невообразимо давно, сидящий на полу рейновской аптеки Аэон, вырисовывал нетвердой рукой буквы, которые я не понимала.

Немногое осталось мне на память.

Немногое... осталось.

ЧАСТЬ 2

СВОБОДА

Это место никогда не было таким мрачным.

Для немало повидавшего в своей жизни монаха, само это слово 'мрачный' обычно не означало ровным счетом ничего хорошего; уже довольно долгое время он не находил ни единого момента, вещи, существа или ситуации соответствующих этому слову, и потому, возможно, все еще существовал.

Но этот город... Этот город был мрачным.

Он был мрачным, хотя глаза показывали совершенно иную картинку: дневное солнце, улыбающиеся люди, бегающие с собаками дети. Идиллия. Если не брать в расчет бьющие тревогу инстинкты, а они еще ни разу его не подводили.

Некоторое время Эссус топтался на одном месте посреди дороги, не решаясь ни войти в город, ни отступить прочь. В иное время ответ был бы очевиден, но сейчас, когда в мешке его было фактически пусто, ни провизии, ни припасов, а дорога до следующего городка могла занять дни, он колебался и оттого его острый слух улавливал тихое потрескивание в воздухе. Усилием воли Эссус заставил себя успокоиться и потрескивание тут же утихло. Дорога пустовала, но эта мера не была лишней — в нем и без того хватало необычности, чтобы быть принятым за того, кем являлся.

В сам город он все же заходить не стал, попросился на ночлег в одном из окраинных домишек. Спасибо измученной хозяйке, пустила, и даже накормила скудным ужином, хотя ее семья явно не была зажиточной. Взамен он обещался поутру благословить и дом, и скотину, да посмотреть прихворнувшего ребятенка.

Ночевать ему довелось на притолке под самым потолком хлева среди слежавшегося сена, куда вела старая деревянная лестница почему-то прямо с улицы. Мычание двух стареньких коровенок, единственных, помимо него, обитательниц этого строения, ничуть не мешали его сну — привыкшему ночевать в полном шорохов лесу, ему не в новинку было игнорировать посторонний шум, если тот не нес с собой опасности. Тем не менее, ночью он проснулся — ни с того ни с сего, открыл глаза, напрочь забыв про всякий сон, и сунулся поглядеть, что же творится снаружи.

Темная фигура причудливо проковыляла по двору и скрылась за углом темного сруба, насколько Эссус помнил: птичника.

— Эй, мужик! Тебе чего надо?

Фигура, заслышав голос, вернулась, и монах выругался мысленно, разглядев лохмотья одежды, черную полуслезшую кожу, белые остовы костей; глаз тварь не имела никаких, лишь пустые глазницы, но ориентировалась хорошо. По крайней мере, лестницу нашла весьма бодро.

— Ох, ты ж... Мужик, давай считать, что я тебя не звал? — умоляюще попросил Эссус, нащупывая левой рукой оружие и понимая: оно тут службы не сослужит — нечисть не любит лишь серебра, да наговоренного клинка. Серебра он не любил и сам, а потому при себе, разумеется, не носил, а чужие наговоры рядом с его сильной энергетикой не жили — рассыпались, искажались, а то и вовсе принимали творить невесть что: вместо защиты навлекали беду, обращали щиты в проклятия, а мирный заговор на спокойный сон — в неуправляемый ливень дней эдак на пять. Сам же он едва ли знал с десяток, да не наговоров — молитв. Порой пытался придумывать новые, интуитивно складывая слова Древнего Языка, и смотрел, что выйдет. Иногда выходило даже успешно. Однако, вряд ли неуспокоенная тварь станет ждать, пока он будет мучительно подбирать слова, плетя нитку из них, ошибаясь, осекаясь и абсолютно не понимая ничего, что вылетало из его рта. Вот и выходило, что перед порождением злой воли остался он безоружен.

— Да это ж полный парадокс! — сам себе возмутился Эссус.

Нечистый упорно тыкался в лестницу, то ли не соображая как ее использовать, то ли боясь сверзиться с нее вниз.

— Упорная ты, тварюшка, — покачал головой. — Однако, и мне разлеживаться хватит.

Дольше всего он подвязывал растрепавшиеся за время сна волосы — в драке короткие пряди изрядно мешаются: лезут в глаза и рот, застилают обзор. Потом дело пошло веселее — нечистый никуда не делся и когда монах спрыгнул на землю, мягко спружинив на полусогнутых ногах, и вынул из ножен кинжал, радостно двинулся навстречу.

— Спи спокойно, — искренне пожелал Эссус, отрубая существу голову, а когда оно с глухим ударом завалилось на землю, отсек руки и ноги. Конечности продолжали подрагивать, скрести скрюченными пальцами. Для успокоения этого явно им не хватило.

— Не хотелось мне этого делать, но, видно, придется, — тоскливо констатировал монах, присаживаясь на корточки у останков нечистого, и протянул к ним правую руку — повинуясь воле, кровь выступила над кожей, капли набухали и скатывались вниз, срываясь с руки и падая на мертвую, но неупокоившуюся плоть. Вернее, ее остатки.

Зашептал молитву, прикрыв глаза. Знакомые с детства слова Древнего Языка сами всплывали в уме выстраиваясь в нужном порядке, но когда молитва завершилась, он почувствовал: этого оказалось мало.

Придется добавить от себя. Он перевел дух и продолжил, но уже на родном языке, который здесь, в этих краях, уразумел бы каждый:

— Волей своей заклинаю: подчинись! Силой повелеваю: подчинись! Подчинись душе моей, подчинись силе, подчинись воле!

Кто бы ни оживил конкретно этот труп, он не был очень уж силен: чужеродная энергия недолго сопротивлялась воле монаха, и через несколько мгновений останки нечистого замерли — чуждая, противная природе воля их покинула.

Эссус отер руки, и мысленно порадовался, что сказанного хватило.

— Однако, странные вещи творятся у вас, ребята, — покачал он головой, покосившись на избу, где спали хозяева. Ставни были наглухо закрыты, еще и бревнами заложены для верности — видать не впервые бродят по ночам такие чудики. — Да, все равно. Пойду-ка я спать...

Сон не выдался долгим.

— Монах, проснись, монах! — кто-то теребил его за рукав.

— Чего? — Эссус приоткрыл один глаз и в полумраке рассвета увидел старшего хозяйкиного сына. — Что случилось?

Вихрастый парень, старший хозяйкин сын, выглядел испуганным, но не до одури.

— Там это, во дворе... лежит, — он ткнул пальцем себе за спину. — Че делать?

Монах сел и пригладил растрепавшиеся со сна волосы. Хмыкнул и принялся вытаскивать из них солому.

— Как чего? На тряпку и сжечь. Да не в печи, разведи костерок где-нибудь в углу двора, и спали.

— Угу, — закивал паренек и махом спрыгнул с лестницы.

— Однако, — пробормотал себе под нос Эссус. Ни тебе вопросов, ни панического блеяния, ни просьб остановить мракобесие... Что у них тут творится?

Вместо завтрака, хозяйка, которой сон на пользу у точно не пошел, выдала ему большую горбушку хлеба, завернутую в тряпицу.

— Посмотрите дитя? — умоляюще заглянула в глаза.

— Веди.

Ничего страшного с ее потомком не случилось, наверняка носился украдкой купаться в реке, а потом сушил на себе одежку, вот и застудился. Эссус побродил по огороду, указывая хозяйке какие травы нужно запаривать на отвар, и с чистой совестью отправился восвояси.

В город идти по-прежнему не хотелось, и он направился в обход, через рощу. Чья-то собака увязалась за ним следом, то забегая вперед , то едва не наступая на пятки.

— Домой иди, дура, — попытался усовестить неразумную псину. — Там тебя и кормят, и спать в тепле, а тут что?

Собака была до ужаса лохматой, с грязно-рыжей свалявшейся шерстью, под лохмами коей на морде едва виднелись, поблескивая, карие глаза. Не очень большая, но крепкая, на мощных коротких лапах. Обычный вымесок, каких при любом хозяйстве сколько хочешь.

— Ну, точно дура, — сплюнул в траву и направился дальше.

Вообще-то, животные его не любили. Не шарахались и не рычали, просто не желали подходить близко по собственной воле, хотя и не противились, если их заставляли. Поэтому он и предпочитал идти пешком. Какая польза от коня, если за ним глаз да глаз нужен, не выспаться толком? Да еще и корми, а тут самому бы с голодухи ног не протянуть. Да и не везде лошадь пройдет, свои ноги надежнее будут.

Хлеб был явно не сегодняшним, но вкусным. Эссус сжевал почти половину, когда вспомнил о собаке. Та преданно бежала рядом, заглядывая в глаза.

— На, — со вздохом отломил ей кусок и кинул под лапы.

К его досаде, псина подачку обнюхала с любопытством, но есть не стала, и снова уставилась ему в лицо.

Эссус почувствовал непреодолимое желание выругаться, что и сделал, правда, шепотом, из уважения к хозяевам леса. Ненароком услышат, так и не выйдешь вовек никуда, заплутаешь, до самой смерти искать станешь тропу, а не найдешь. Хлеб так и остался лежать в траве, как подношение неизвестно кому.

— Кто найдет.

Город большим не был, и ближе к полудню монах вернулся на пустующий тракт. На собаку, что все так же преданно тащилась за ним, он успел махнуть рукой. Не силой же возвращать?

Ноги в добротных сапогах проваливались в пыль, легко взвивающуюся в воздух от малейшего движения и долго не оседающую обратно, прочерчивая пройденный путь. Вскоре живот подвело от голода и Эссус снова потянулся к хлебу.

— Хочешь? — поманил псину. Та не пошла. — Ну и черт с тобой.

Отвратная горечь разлилась по языку вязкой дрянью, от которой не отплюешься так запросто.

— Что за...

Изнутри хлеб испортился начисто: плесень покрыла его так густо, что мякоти не было видно. Но корочка осталась невредимой, по какой-то причине зараза ее не коснулась.

Монах с ругательством отшвырнул отраву подальше от себя, и схватился за флягу с водой.

— Да ладно?

Из открытого горлышко веяло тухлятиной.

Настигнутый пониманием, он повернул голову.

Собака ждала его, присев на задние лапы и склонив набок лохматую башку. Шерсть на животе была темнее даже бурых пропыленных лап, и немудрено — над свернувшейся кровью летали несколько мух, среди мешанины из кровавой каши и пыли выглядывал кусок торчащей кости и чего-то, тошнотворно напомнившего монаху кишки.

— Вот, значит, как, — медленно произнес он.

Собака открыла пасть.

'Убил одного из нас. Поплатишься!'

Ударом ноги он отбросил прыгнувшую, целясь в его беззащитное горло, псину и ринулся дальше по дороге, рукой придерживая прыгающую за спиной котомку. Он слышал топот лап: нежить не отставала.

Из лёгкого подобного пуху покрывала, обнявшего дорогу, пыль превратилась в нечто похожее на болотную трясину: сапоги вязли в ней, с чавканьем вырываясь, и снова вязли, еще глубже. От усилий сбилось дыхание. Не прочесть молитву, не защитить душу от зла...

Слитным движением Эссус достал кинжал и с разворота, резко затормозив, воткнул твари в глазницу. Она пробежала еще пару шагов и остановилась, бессильно свесив голову.

— Так тебе и на...— с торжеством открыл рот и тут же захлопнул его обратно, — ...до.

Тварь повернулась. Один глаз был, как и прежде, карим. Из второго, сверкая на солнце чистым светом драгоценных камней, торчала рукоять именного кинжала. Кровь не текла и в помине.

Эссус мог поклясться, что тварь ему улыбалась.

Квазз переступал с лапы на лапу и доверчиво лизал мои, раскрытые навстречу его морде, ладони, жмурил черные глаза. Один вид этого огромного серого животного, природой наделенного широкими, покрытыми короткой мягкой шерсткой, крыльями, преспокойно стоящего посреди улицы, должен бы вызвать вполне однозначную реакцию. Но уже не вызывал: за годы, прошедшие после осады, жители столицы настолько привыкли к Наездникам на котах, которые теперь являлись не только личной гвардией императорской семьи, но и патрулировали город, наравне с конными гвардейцами и пешей стражей, что диковинными огромные зубастые создания не казались. Конечно, кваззы не образец добродетели, но по сравнению со своими хозяевами, просто милые слепые котята.

Наездники обучались в Академии Магии, и, зачастую, на данном факультете, лишь по одной простой причине: способностей для других не хватило. А указом императора, вынужденные не подпирать дворцовые двери, а посменно бродить по городским улицам, дети аристократических семей, уж точно довольны не были.

— Эй, осторожнее! — замахал руками один из них, только вышедший из "Гнездышка", где видно решил пропустить кружечку-другую по полуденной весенней жаре.

Квазз открыл глаза и взгляд его стал страдальческим.

— Да, да, — шепнула я. — Понимаю, поверь.

Гвардеец, кажется, уже вообразил на моем месте печальную кучку обглоданных костей — закономерный итог общения с нежелающим того котом.

— Все хорошо, — поспешила уверить. — Я просто его погладила.

Ошейник на коте едва-едва засветился голубым. "Вот они, узы подчинения," — поняла.

Поняв, что страшного не случилось, аристократишка перешел с бега на шаг, начав выговаривать еще издалека:

— Вас, юная леди, не учили, что к ним нельзя подходить?

"Юная леди" из уст молодого человека, коему едва перевалило за двадцатилетний рубеж, было забавно слышать. Я поправила шляпку, чтобы не сильно падала на глаза и насмешливо ответила:

— А вас, что не стоит их водить по деревянным дорожкам? — и продемонстрировала солидного размера щепку, покрытую кровью. Незадачливый Наездник наверняка решил проехаться по парку, не подумав о банальном: его ноги защищают сапоги, а кошачьи лапы — лишь кожа, уязвимая для всего острого и режущего. Кваззы создания степные, город им не по зубам... то есть, не по когтям.

— О!

Скорчив страдальческую гримасу, аристократишка полез проверять кваззьи лапы на предмет повреждений. Я закатила глаза. Убедившись, что я не вру, и заноза в лапе его драгоценного кота таки была, гвардеец предстал передо мной с высокомерно-снисходительным лицом.

— Как вы смогли ее вытащить?

— Это у вас вместо "спасибо"? — изогнула вопросительно бровь.

Лицо несчастного пошло красными пятнами.

Вручив ему щепку и махнув на прощение коту, отправилась дальше.

Андаста изменилась.

После приснопамятной осады император Дорий не пожалел средств на восстановление разрушенного, и вскоре город засиял ярче прежнего. Приехали новые люди, открылись новые магазины и лавки, родились новые дети...