Приказано выжить (Ирис)

ЧАСТЬ 1

ЖИЗНЬ

Академия Магических Искусств поражала своим видом.

Нет, конечно, почти тринадцатилетнюю меня в этом большом красивом городе поражало абсолютно все, но Академия и тут отличилась. Огромный замок-цитадель, укрытый высокой каменной стеной примерно в два-три человеческих роста, мне снизу только и видны торчащие белые башни, с разными крышами. Ворота под стать: огромные кованные, но одновременно изящные. В такие страшно входить, мало ли.

Но стоять с открытым ртом, теребя свою куцую рыжую косичку, понятное дело, мне никто не дал, иначе законы вселенской несправедливости просто рухнули бы под тяжестью суровой правды: девчонке И'рис ар-э-ди Заор'анн не везет ВСЕГДА.

— Чего стоишь тут? — разорался какой-то мужик в мантии мага, споткнувшись о мелкую меня и окатив брызгами грязи свои роскошные сапоги. Что при этом я уселась в эту самую грязь попой, его волновало мало. — Милостыню здесь не дают! Пр-рочь, паршивка!

Пришлось улепетывать на четвереньках, не вставая, иначе к пинку под зад получила бы еще один по спине, а это, учитывая кованые носы сапог мага, весьма опасно.

Выпрямилась у стены, оглядела изгвазданную до неузнаваемости одежду и решила, что хуже быть не может. И вошла в открытые настежь, по случаю приемного дня, ворота.

Тут во дворе толпилась целая куча разномастного народа в основном конечно детей аристократов и их сопровождающих. Как известно, Дар дает лишь чистая кровь древних родов, и чем меньше в ней примесей, тем больше Дар. А древние рода — это сплошь аристократия, так что я в своих обносках смотрелась тут, среди важных мальчишек и девчонок, обряженных в парчу и бархат, едва ли не хуже дворовой собаки.

И конечно, ждать очереди в приемный кабинет мне пришлось дольше всех, но была и отрада: никто не лез с насмешками, вероятно, опасаясь замарать костюмчик и честь разговором с безродной, неясно как затесавшейся в высокую компанию. И то хлеб. Которого я, к слову, не видела уже дней пять, никак не меньше.

Но, наконец, настала и моя очередь. Кое-как подняв ослабшее, замерзшее тело на ноги, пересекла опустевший двор, попыталась оттереть босые ноги от грязи пучком травы, чтобы особо не замарать резное крылечко. Толком ничего не вышло, но хотя бы совесть чиста: постаралась.

— Войдите! — отозвался на стук усталый голос.

Я тихонько прошмыгнула в приемный кабинет, постаравшись встать так, чтобы как можно больший процент тела прикрывался тенью. Все не такое убогое зрелище.

Немолодой усатый маг лишь окинул меня безразличным взглядом и снова уткнулся в свои записи. Я молчу. Молчу. Молчу! Снова поднял глаза на меня. Кивнул в сторону зажженной свечи:

— Потуши.

Без проблем. Легкий взмах ладонью — огонька как не бывало.

— Зажги снова.

Это уже сложнее, как и все действия из разряда 'сделать что-то из ничего', и по идее на это способны только самые сильные и умелые. Но тут я знала, как схитрить — не тушить огонь полностью, а оставить небольшой тлеющий участок фитиля, который теперь заставить снова разгореться — раз плюнуть.

Маг удивленно приподнял брови, но видно решил, что для учебы я сгожусь, раз достал чистый лист, перьевую ручку и выжидательно на меня уставился. Что?

— Имя, — несколько раздраженно напомнил.

А, ну так бы сразу! Откуда же мне знать, чего вам там надо?

— Ирис ар-э-ди Заоранн.

— Возраст?

— Почти тринадцать.

— Поточнее.

— Двенадцать полных лет и одиннадцать месяцев.

— Семья?

— Отсутствует.

— Откуда родом?

Тут я сморщилась, как от зубной боли. Ладно, врать не стану, хватит, если решила начать жить заново, значит, обойдусь без уверток.

— Леса Инор'ета.

Маг ничем своего удивления не выдал. Ладно-ладно, сделаю вид, что поверила в вашу безразличную маску и что не понимаю, как ко мне теперь станут относиться.

— Приходи завтра с утра. Всех поступивших будут распределять по факультетам.

Так сегодня что последний приемный день, что ли? Здрасьте новость, вот это да!

— Хорошо, спасибо.

— Иди уже...

Вышла я на свежий воздух, окрыленная внезапным облегчением: получилось! Меня приняли!

Столица Риан'онской Империи, Анд'аста на одном из западных наречий означает 'светлая', 'осененная светом'. Сейчас, в наступающих сумерках еле разгоняемых уличными фонарями, грязная и зловонная она ничем не напоминала тот город-чудо, город-сказку о котором мне рассказывали в детстве.

В тенях между домами ютились бездомные, греясь от пропитавшихся за день теплом камней. В кругах света от немногочисленных фонарей, зазывно ворковали ярко раскрашенные женщины. Бродили, шатаясь, пьянчужки, или просто перебравшие нынешним вечером работяги. Торговцы сворачивали лотки, и выгоняли на пороги лавок массивных собак. То тут, то там мелькали одетые в неизменные коричневые платья с белыми воротникам и чепцами служанки, пугливо прижимающие к животам объемные корзины с бельем, тряпками, реже — с едой.

Иногда, словно волна сглаживающая разводы песка, проносились запряженные красивыми лошадьми кареты и повозки — то благородные аристократы спешили по своим делам...

Все как везде.

Как в любом другом человеческом городе. Ну, может и есть отвлекающие маневры в виде статуй, фонтанов, дивной красоты зданий... Да только голодному бездомному путнику не с руки любоваться красо'тами. В остальном же, легендарная Андаста ничем не отличалась от любого другого города империи.

Все как везде.

Все хорошо, пока у тебя все хорошо. Пока есть деньги, друзья и нет проблем. На что угодно готова поспорить — каждый из этих бездомных был раньше обычным, добропорядочным или не очень, горожанином. Потом случилось 'что-то', перевернулись несколько жизней, и пожалуйста: все снова спокойно, город даже не заметил. Только безликих, голодных и несчастных теней стало больше.

Среди низов общества свои законы, и от города к городу они не сильно меняются. Все самые лучшие места давным-давно заняты и охраняются с жестокостью лютых цепных сторожей, места похуже частично распределены, частично временно свободны, но за них идет постоянная борьба. Люди низа друг друга знают, и новичков приблудших не терпят.

Самое главное для человека на улице — это тепло. Только полный идиот, не знавший в своей жизни бед, назовет теплой летнюю ночь в городе. О, нет, за пределами города, в лесу, вполне возможно выжить, приютившись на горке листьев или веток, спрятавшись в кустах от ветра... Но не в городе. Нагретые за день камни остывают довольно быстро. Обычно, к полуночи они остывают окончательно и горе тому, кто не успел найти себе пристанища...

Если судить с позиции бездомных, то столица наверняка самых сложный для выживания город. Здесь нет деревянных зданий, деревянного настила на дорогах. Здесь только камень, камень, камень... И ледяные ветра с моря, которые, постоянно спотыкаясь о тупики узеньких улочек, совсем звереют. И ночная стража города, гремящая латами. И Черные Гильдии.

Последние, впрочем, предпочитают тепло и уют, так что вряд ли их представителей можно застать праздно шатающимися в трущобах. Нет, для них только белые кварталы и лучшие бордели.

Люди...

Отец мне рассказывал, что когда-то магов тоже причисляли к людям. Потом одумались, перестали и правильно: существо, живущее больше двух столетий, и это минимум, не может считаться человеком, какую бы внешность не имело. То, что маги, рождающиеся среди людей, выглядят как люди, еще не значит, что они ими являются. В пользу этого говорит и то, что не было еще ни единого случая, когда маг родился бы в какой-нибудь крестьянской семье. Нет, только древние семьи, только аристократическая кровь.

Из этого правила есть одно-единственное исключение.

Но зато какое!

Алвы — маги. И нимфы тоже. И фэйри, и морские лаонн'иты, и гномы. Над этим феноменом человеческие маги бьются до сих пор. Отец же когда-то объяснил просто: людям Дар не был дан изначально. Остальные имели его всегда, с сотворения мира, ибо созданы были из плоти и магии, являвшейся самой их сутью.

Как у людей появился Дар, он не знал. Немного в мире существовало того, чего бы он не знал.

Так я мыслила, сидя на крыше какого-то трактира в обнимку с печной трубой. Расчет оказался верен — печи в трактире топят постоянно, а вот залезть на крышу немногие способны, и еще меньше могут додуматься до этого.

Я усмехнулась криво. Год в дороге научил меня делать все, что угодно лишь бы выжить.

И мой единственный шанс жить — это поступить в Академию и продержаться там хотя бы пока не наступит мое пятнадцатилетие, а если получится то и дольше. И только там, среди магов я смогу сохранить свою честь...

Конечно, мне только двенадцать лет, но за последний год меня пытались изнасиловать больше десятка раз. Больше десяти! Каждый раз я спасалась лишь чудом, но оно, к сожалению, не вечно. В следующий раз может и не повезти. А я этого не... не переживу. Лучше умереть.

Но в Академии учатся и работают маги. А все маги — аристократы. И есть закон, древнейший и нерушимый, запрещающий аристократам спать с простолюдинами. Любыми, неважно. Наказание за нарушение — смерть обоих, страшная и показательная. Ее не избежать никак, будь ты хоть самим Императором. Закон есть закон. Все. Табу.

А я не аристократка, значит, меня не тронут.

Правда тут есть еще один неприятный для меня момент. Этикет не позволяет аристократии мешаться с представителями низших сословий, и в заведении где любые неуставные отношения легко раскрыть, обнародовать и утопить тем самым репутацию в сточной канаве за соблюдением писаных правил следили более, чем строго.

Так что волноваться за свою честь не стоит, а вот прижиться будет сложно, да и как иначе, если они считают зазорным даже смотреть на меня? Впрочем, это все мелочи, переживу. Главное, поступить и продержаться. Пока, конечно, только поступить.

Что я практически уже сделала.

Вот пережду ночь, а утром...

В животе обреченно буркнуло. Да-да, я знаю. Поем завтра, надеюсь, в Академии кормят бесплатно. Иначе придется что-то придумывать, потому что денег у меня нет никаких, ни крупных, ни мелких. И даже продать нечего, вот засада. Так что придется искать работу так или иначе, потому что от одежды уже одно название осталось. Про прочее умолчу, пожалуй.

Главное тепло. Пусть ветер ледяной, пусть он нещадно треплет волосы и лохмотья одежды, но пока я, вот так, обхватив теплую трубу руками и ногами, сижу и мыслю, я переживу эту ночь, не заболев. А там, глядишь, праотцы и позволят дожить до следующей.

Двор Академии блистал. Не сам по себе конечно, но под толпой абитуриентов, студентов и их многочисленной родни, булыжника его укрывающего видно не было абсолютно. Только толпа разряженных в пух и прах лордов, леди и их отпрысков. Почти весь цвет Рианонской империи в одном месте, подумать только.

Я нашла себе пристанище у самой стены окружавшей Академию, и естественно не слышала и не видела ничего из того, что было на торжественной части. Да меня, строго говоря, все это не особо и интересовало, в конце концов, ну что полезного пустая болтовня мне даст? Намного важнее распределение по факультетам, а оно будет позже.

А люди радовались. Лорденыши, будущие студенты этой Академии с такой гордостью взирали на помост, с которого вещал ректор, что мне было даже немного завидно. В моей-то чахлой жизни уже вряд ли найдется место этому детскому восторгу...

Прикрываю глаза, болящие от солнца. Под веки словно раскаленного песка насыпали — надо было хоть немного поспать ночью. Но да ладно, что теперь об этом думать. Задним умом, поди, все мудрецы...

Толпа колыхнулась и, наконец, распалась собственно на поступающих и всех остальных. По правилам, в Академию поступали с восьми лет, только не у всех Дар просыпался так рано. Так что тут были и совсем мелкие детишки и рослые уже подростки с прыщавыми лицами. И те и те косились на меня с презрением.

Атата, детки. Я не про ваш профиль.

Распределение проходило так: всех поступающих разбили на шесть групп, и каждая выстроилась очередью к одному из шести же распределяющих. Я, естественно! стояла последней. И слава праотцам.

Очереди двигались быстро, очевидно раздражать излишне влиятельных господ задержками не хотел никто, что мне было лишь на руку. О, вот и мне пора выяснить свою судьбу. Распределяющим оказался мужчина средних лет с необычной клиновидной бородкой и светлыми кудрями.

— Имя?

— Ирис ар-э-ди Заоранн.

— Есть такая.

Теперь меня осмотрели досконально, включая босые ноги, и грязь под ногтями. Ну, уж простите, что марафет не навела, случая как-то не представилось.

— Из обедневших? — сочувствующе уточнил маг.

Согласно кивнула:

— Есть такое.

— Не повезло тебе, деточка, — по-доброму улыбнулся.

— Это с какой стороны посмотреть... Так что делать-то надо?

— Давай руку.

Ну на, держи. Надо же взял и не скривился, терпеливый какой. Хоть один нормальный из этой ярморочно-попугайной толпы. Интересно только, зачем ему моя конечность понадобилась, ведь даже не рассматривает как уличные гадалки, так, глазки закрыл и словно прислушивается к чему-то. Колдует? По всей видимости, иначе, отчего это у меня такое ощущение, что по затылку, словно пером щекотнули?

Маг открыл глаза и внимательно уставился на меня льдисто-серыми глазами.

— Странно, не могу понять... У тебя есть тяга к чему-нибудь? К какому-то особенному делу?

— К животным, — не раздумывая, ответила.

— Подожди минутку.

Здорово. Встал и отошел к одному из остальных распределяющих. Что, мою фразу приняли как признание в извращении? Ну, взрослые люди же, что за тупые шутки!

О том, что маг что-то понял и Академия мне теперь не светит, думать совсем не хотелось.

Не хотелось. Совсем.

Нет, дорогие праотцы, если вы мне не поможете, то!..

Маг вернулся. Да не один, а вместе с другим, лет сорока на вид, чернобородым и темноглазым. Ой-ой, что будет!

Но ничего страшного не произошло, гром не грянул, молния в меня не ударила, даже из Академии меня за шкирку не вышвырнули.

— Дай мне руку, пожалуйста, девочка, — любезно попросил.

Да бери на здоровье! Мне пока не жалко.

Но что-то он долго.

— Все понятно. — Через некоторое время отпустил мою руку маг. — Просто среди девушек нечасто есть Наездники. Поздравляю, юная леди.

Сердце, споткнувшись, пропустило удар. Что?

— Не леди, господин маг.

— Не суть важно. Идем, я сам запишу тебя.

На меня оглядывались.

Маг завел меня в самое большое здание, провел через гулкий холл, свернул в коридор, впустил вперед себя в первую же дверь. Комната оказалась кабинетом, с большим письменным столом и кучей шкафов с книгами. У матери был похожий, только куда более уютный. И никаких шкур на полу она не терпела. Фу, какая гадость.

— У меня тут списки всех поступающих, — зачем-то пояснил, кивая на стопку бумаг на столе. — Говори имя.

— Ирис.

— Угу. Вот, нашел. Говоришь семьи нет.

— Нет.

— И жила ты в Лесах Инорета.

Да и сто раз прокляла уже свою болтливость!

— Рядом. В деревне.

— А, понятно! Опять записали неверно. И надо же, пришло ведь кому-то в голову предположить, что там кто-то может жить...

Невозмутимое лицо меня научила сохранять жизнь. Губу можно закусить и незаметно, изнутри, если уж совсем невтерпеж. Сейчас именно этот случай. Не смеет какой-то демонов человеческий маг судить о том, чего не знает!

Так, хватит, кажется, пора унять свой дурной характер. Наградили же, демон, праотцы!

— О, кстати меня зовут Валдис, я помощник ректора. Прости, что сразу не представился, у нас тут полный аврал как ты наверно поняла...

— Поняла. — Уж, не сомневайтесь.

— При Академии есть общежитие. Правда, оно почти пустое, студенты предпочитают жить в городе. При нем работает столовая, бани, прачечные и малая библиотека. Если хочешь, комнату тебе выделят.

— Хочу, конечно!

— Хорошо, я отмечу... Теперь к неприятному.

Я против воли напряглась. Ну что еще...

— Дело в том, что кроме тебя в этом году на факультет Наездников не приняли никого. Так что придется зачислить тебя сразу на второй курс, ради одного студента, сама понимаешь, преподаватели не станут...

— Ладно. Я поняла.

— Не беспокойся, с тобой позанимаются отдельно, ты девчонка смышленая нагонишь программу. А если нет, ничего страшного, останешься на второй год, такое часто бывает.

Да хоть на третий, лишь бы не выгнали...

— На, распишись вот и тут. Хорошо, и еще вот здесь. Все, готово. Поздравляю с поступлением!

— Спасибо.

— Проводить до общежития?

— Пожалуйста.

— Пошли.

Академия выглядела если не роскошной, то обеспеченной уж точно. Ну да, вряд ли влиятельные родители хотели, чтобы их ненаглядные детишки учились в какой-то дыре, пусть и с громким да гордым названием. Так что тут вам и мраморные полы, и вычурные колонны, и статуи, и вообще, я словно не в Академии, а в Храме. Жуть, если честно, лишний раз дыхнуть страшно — вдруг что-то откуда-нибудь отвалится?

Общежитие же оказалось маленьким и весьма скромным. Разумеется каменное, двухэтажное здание с примыкающими к нему несколькими поменьше. Наверное, те самые бани и прочее.

Зато почти сразу за ним обнаружилось нечто монументальные и о, прародители, деревянное! Что это с этими мнительными людьми? Допустить в постройке материал, имеющий неприятное свойство гореть, тьфу-тьфу упаси господи боже! Или как он у них там зовется... Неважно. Но факт остается фактом: на территории Академии стояло это нелепое огромное деревянное нечто, неясного назначения.

— Что это? — киваю в сторону сооружения.

Валдис неожиданно усмехнулся и хлопнул меня по плечу:

— Это, дорогая Ирис, самый важный фактор твоего дальнейшего обучения!

А теперь меня спасите, праотцы. Что мне, скажите на милость, делать в ЭТОМ?

Наверное, на моем лице что-то такое да отразилось, потому что маг снова разулыбался и пояснил:

— Загоны с Котами. Это факультет Наездников, детка, привыкай!

Нет, если бы не ступор после 'Котов' на 'детку' я бы ответила, наплевав на свой шаткий статус. Ишь выискался, разбрасывается тут панибратскими словечками... У нас это позволялось только близким, и то не постоянно, а лишь в определенные моменты. Хотя я и раньше замечала у людей эту странную привычку называть все подряд уменьшительно-ласкательно, или же просто не своими именами. Может это в порядке вещей?

Но пока меня больше интересуют эти загадочные 'Коты' и какое я, собственно, к ним имею отношение. Но вопросы задавать, это вроде как лишнее, сама потом выясню. Опытным, так сказать, путем.

— Сейчас, если я не ошибаюсь, в общежитии живет три студента. Познакомишься потом, хорошие ребята. Вон там столовая, видишь, где окна открыты? А вот там бани и прачечная. Дальше большая кладовая, возьмешь у управляющего постельное белье и еще что там тебе нужно. Комнату на каком этаже хочешь?

— А есть разница?

— Нет, в общем-то, просто выбор есть. Но я бы советовал второй этаж, мало ли. Студенты у нас тут иногда шалят, знаешь ли, пробираются друг другу в комнаты через окна. На второй этаж забраться всяко труднее.

— Тогда на втором.

— Вот и отлично. Пошли.

Коридоры общежития были узенькими, с украшенными какими-то тряпками стенами. Двери комнат друг напротив друга, узкая лестница на второй этаж, где картина повторялась. Комнату я выбрала в конце коридора, самую дальнюю от лестницы. Ничего особенного: высокая узкая кровать, шкаф для книг, письменный стол, подсвечники на стенах и неопознаваемые от грязи занавески на окнах.

Все в рамках, большего мне и не требуется.

— Ну, до встречи! — махнул на прощанье рукой Валдис и оставил меня наедине с новым местом обитания.

Первым делом ободрала с окон эти жуткие тряпки, насквозь пропитанные пылью, и кинула их в угол, с глаз долой. Потом спустилась в кладовую и стребовала себе все причитающееся, включая два комплекта постельного белья, тетради, ручки, и что меня больше всего обрадовало кое-какую одежду. Выглядела она, конечно, не ахти кроме, разве что, черно-алого плаща полагающегося студентам факультета Наездников. Плащ был добротным, длинным и с глубоким капюшоном. То, что надо! Под ним моя невзрачная одежонка будет практически незаметна.

А вот с обувью вышла заминка, такого маленького размера не было. Даже в самые маленькие сапожки из имеющихся, я могла бы с легкостью запихнуть обе свои ступни. Но что поделать, пришлось брать какие есть, обуви-то у меня нет совсем, равно как и денег. Нужно радоваться тому, что есть, а то пришлось бы и вовсе ходить босиком.

Потом сходила в библиотеку — получить учебники, которых оказалось неожиданно мало, всего восемь томов. Странно, думала, будет больше. Ну ладно, восемь так восемь.

Потом несколько часов прилаживала к двери в свою комнату железную щеколду устрашающего вида, взятую там же, в кладовой. Управляющий еще недоуменно вздернул брови, когда я робко попросила поискать дверной засов. Долго искал, видать нечасто к нему заявляются с такими требованиями, но нашел это, частично покрытое ржавчиной, страшилище. Ничего — отчистила, заблестело, да лишь бы крепкий был, а этого у него не отнять.

После наведалась в прачечную и баню. Праотцы, какое это счастье смыть с себя дорожную грязь! Волосы, наконец, приобрели уже подзабытый за год исконный солнечно-рыжий цвет, а кожа явила все свои отметины. И шрамы. И шрамы...

Ничего, сведу потом, невелика беда. Главное что? Что жива. И что серьезных увечий нет. А все остальное неважно. Все остальное можно пережить. В конце концов, дочь я своему отцу или нет? Ну и вот. Нечего киснуть, утопать в жалости к себе. И вспоминать.

Постиранная одежда явила собой жалкое зрелище. Однако, не зря прозорливый старичок-управляющий выделил мне иглу и несколько катушек с прочными нитками. Исправим.

Закончила уже к вечеру. Валдис говорил, что ужин начинается в семь и кончается в девять э-э-э, часов, как они тут мерили время. Дома время мы измеряли лучами и еще Песнями. Насколько я успела понять за год странствий, людской час был несколько больше нашего луча, но сориентироваться вполне реально. Особенно учитывая, что я всегда знала, как высоко стояло солнце, это знание прочно сидело внутри, всегда всплывая в нужный момент.

Я планировала идти в столовую как можно позже, чтобы, не дай праотцы, не встретиться с кем-нибудь из студентов. Мне и так послезавтра светит первый учебный день. Это будет кошмар и ужас, так что не стоит начинать его раньше времени. Лучше отдохнуть как следует.

Так и получилось. Ближе к девяти часам я по стеночке пробралась в столовую, хватанула с общего подноса хлеба и кружку с чем-то вареным из ягод и фруктов, быстренько проглотила, запила, и бегом бросилась обратно в комнату. По счастью никто мне не встретился.

Если в общежитии живет всего четыре студента, включая меня, то есть надежда, что подобная партизанская деятельность мне будет удаваться как можно чаще.

Добравшись до комнаты я, едва успев раздеться, завалилась на кровать и уснула, кажется даже раньше, чем голова коснулась подушки.

Солнце едва прорывалось меж крон вековых деревьев, бросая цветные блики на ровную гладь озера, лишь изредка нарушаемую плеском резвящихся рыб. Берег озера, укрытого со всех сторон плотным колючим кустарником, был тих и спокоен.

И два существа не нарушая это спокойствие, грелись в лучах солнца.

Одно из них лежало сейчас на песочке, закинув руки за голову, и негромко мурлыкало что-то ритмичное. Это был мужчина, тонкий и поджарый, с жилистыми руками и красивым лицом. Его волосы, заплетенные в растрепавшуюся косу, отливали золотистой рыжиной.

Рядом сидела маленькая девочка, без устали теребящая эту самую косу. Ее собственная, впрочем, мало чем отличалась, разве что выбившиеся локоны вились непослушными кольцами, в то время как отцовы пряди оставались прямыми и гладкими. А то, что расположившиеся на песке, были отцом и дочерью, разглядел бы даже слепец. Девочка выглядела почти точной, только чуть более женственной, копией мужчины. Даже немногочисленные веснушки на лице располагались одинаковым рисунком.

Рыжий мужчина все продолжал мурлыкать себе под нос, прикрыв от солнца глаза, когда девочка поднялась на ноги и прошлепала босыми ступнями к водной глади. Присела на корточки, коснулась воды кончиками пальцев...

— Не тронь Ири, — не открывая глаз, сказал мужчина.

— Почему? — удивленно обернулась девочка. Цвет ее глаз был удивительно чистым и настолько необычно светлым, что вряд ли у кого повернулся бы язык назвать его серым. Скучное слово просто не могло описать всех граней этих глаз, где ломались, переливаясь, разноцветные лучи, словно ребенку вместо глаз вставили самые чистые бриллианты. — Мы купались здесь еще вчера.

— Уже вчера, Ири, — голосом подчеркнул мужчина и со вздохом сел, откидывая за спину волосы. — Иди-ка сюда.

Ири с радостью кинулась на колени к отцу и, едва забравшись, мертвой хваткой вцепилась в его шею, на что он только улыбнулся.

— Почему нельзя воду трогать? — требовательно спросила она. Чуть надутые губы на остроносом личике выдавали недоумение и досаду.

— Смотри.

Проследив за рукой отца, Ири разглядела кое-где у берегов озера маленькие белые цветочки, распустившиеся на воде, похоже, за ночь, потому что еще вчера она их тут не заметила.

— Что это?

— Это горецвет, дочка. Сильное лекраство, помнишь зимой мы им лечили твоего брата?

Девочка наморщила лоб, пытаясь вспомнить.

— Это когда ему спину поломало, да? Помню...

— Да, тогда. Горецвет очень сильная трава, но злая: и вода, и земля рядом с ней ядовиты. А если пчелы собирали с нее нектар, то такой мед нельзя есть. Так что этим летом купаться и ловить в озере рыбу мы не будем.

— А в следующем?

— Можно. Два раза на одном месте горецвет не растет.

— А мы будем его собирать? Он ведь полезный!

— Будем, конечно. Но не сейчас, а ближе к осени. Теперь, тш-ш-ш. Слышишь?

— Как будто... мама зовет? Ой!

Девочка подскочила и сломя голову бросилась по тропинке к дому, на зов матери. Мужчина тоже встал, неспешно потянулся, и шагнул прямо к белым цветам в воде. Наклонился, зачерпнул раскрытыми ладонями полную горсть воды. Постоял немного, разглядывая влагу в своих руках, а потом, одним махом, без тени сомнения, выпил.

И запрокинул голову к небу.

Сказал равнодушно, в пустоту:

— Нет, Арс'ирис, тебе не добраться до моей семьи. Не надейся.

Развернулся на пятках, и не спеша двинулся по тропке вслед за дочерью.

Раньше ласковая, вода озера, теперь, со злобой дышала ему в спину.

Проснулась я уже к вечеру следующего дня, зато наконец-то нормально отдохнувшая. Мышцы в теле немного ныли, как всегда бывает, если долго спать, не меняя положения. Заходящее солнце весело било в незашторенное окно. Эх, придется-таки идти стирать этот ужас, по ошибке именуемый занавесками. Здесь до меня, что, свиньи жили, что ли? Хотя чего это я, учитывая процент студентов, которые не могли себе позволить жить в городе, здесь, скорее всего, не жил вообще никто.

Так что пришлось натягивать одежду, и пихать какие-то лохмотья в сапоги, да потуже затягивать шнуровку, чтобы хотя бы с ног не сваливались, заплетать волосы и, отыскав закинутую вчера в самый дальний и пыльный угол занавеску, плестись в прачечную.

Где меня уже ждал неприятный сюрприз, в виде двух ссорящихся девушек. На обеих были мантии адепток Академии, к тому же, на диво похожие лица и фигуры ясно говорили, что девушки эти — сестры.

Что ж, кажется, две студентки из трех проживающих в общежитии определились. Наверное, их род — обедневшая аристократия, раз родители не обеспечили им комфортного проживания.

Очевидно, это не мое дело, кстати. Мое вон в углу стоит, в виде лохани с холодной водой, которую еще нагреть надо...

А ссора тем временем набирала обороты. Девушки даже не заметили меня, продолжая спорить, насколько я поняла, из-за того, что одна, стирая вещи, переборщила со щелоком и одежда расползлась дырами.

Ой, дуры, ну честное слово! Даже и стирать-то не умеют. А что хуже того, все время норовят вину с себя на сестру перекинуть. Кто ж так делает? Семья — это святое, не важно, виноват или нет, скажи только, и тебя научат как правильно. Хотя, у людей может и не так, кто ж их, странных, знает...

Так или иначе, но мне свое дело делать надо. С моими скудными силенками, чтобы нагреть эту проклятую лохань понадобится уйма времени. В холодной воде занавески не отстираются, так что выбора нет. Вперед.

Если рассудить, то ничего сложного в этом занятии нет. Стоишь себе, вцепившись в лохань обеими руками. Да знай себе, мысленно гоняешь в воде эти маленькие штуки — молекулы, все быстрее и быстрее. Сил требует много, и довольно нудное занятие, но ничего сложного нет. Отец говорил, что тут требуется опыт. Он сам мог целое озеро вскипятить за долю мгновения! Ну, так то отец, и то я... Разница колоссальна.

Когда девицы, всласть наоравшись, заметили мое присутствие, вода в моей лохани уже начала бурлить. Их лица вытянулись, обрели растерянное, машинально брезгливое выражение.

Мне стало немного противно. Нет, дело не в этих девчонках, они-то как раз не виноваты в том, что общество, в котором они родились, диктует именно такие правила. Дело в тех женщинах, которыми они когда-нибудь станут. Несчастных. С головы до ног опутанных совершенно дикими правилами и нормами, которых нет, и не может возникнуть в естественной среде. И их дети будут такими же — калеками, не знающими о своей неполноценности, не умеющими искренне любить, в глаза не видавшими никогда истинного, незамутненного чем-либо счастья.

Впрочем, эти мысли надолго в моем сознании не задержались, вытесненные более насущными. Что делать? Что говорить? Как говорить и как обращаться?..

— Ты чего тут делаешь? — спросила настороженно более миловидная адептка, которая ранее ругала сестру за глупость. — Днем сюда прислуге нельзя!

Если и жило во мне нечто по отношению к ним дружелюбное, то после этих слов сменилось глухой неприязнью. Конечно, чего еще мне стоило ожидать? Как будто то, что они бедные отменяет то, что они аристократки! Да уж, видимо, не вся наивность во мне изжита. Что-то еще осталось. И это "что-то" по некоей причине желало найти... Не знаю... Кого-то... Кого-то близкого. Семью мне это, разумеется, не заменит, но забери меня праотцы, я так устала за этот год от одиночества!

— Отвечай, когда тебя баронесса спрашивает! — тонким и высоким голосом взвизгнула вдруг вторая девица.

Я фыркнула и отвернулась от них. Вот еще, говорить! Отец за такой тон стер бы наглых человечишек в пыль! Ну, а я просто проигнорирую.

— Ах, ты ж мразь! — разъяренно заголосила вторая. Но на этом все и кончилось. Что они могли сделать? Ничего. Так побесились еще какое-то время, одна громче второй, награждая эпитетами, которых аристократкам знать, вроде бы, и не положено, да ушли, оставив, наконец, меня в тишине и покое.

А ведь я могла бы им ответить. О, я много чего могла им сказать... Да только где-то внутри тяжело билось знание: отец не одобрил бы. Так что я промолчала. И уже начала понимать, чем именно обернется мне в действительности обучение в Академии...

За день привести комнату в приличный вид мне так до конца и не удалось — восьмой раз пройдясь по ней тряпкой от пола до потолка (куда достала эта самая тряпка намотанная на палку), я пришла к выводу, что большего добиться от нее нельзя. Да, стены из грязных, стали просто серыми, отстиранные и высушенные занавески скрыли трещины на оконной раме, пол из очень страшного превратился просто в невзрачный, но на этом и все.

Недюжинных усилий мне стоило выволочь на улицу матрас и как следует выбить из него пыль, но это как раз окупилось — спать в грязи не по мне. Натянув на него чистую простынь, подлатав обветшалую подушку, и как следует проветрив одеяло, чтобы не пахло сыростью — я устало, но довольно улыбнулась. Жить можно.

Третий обитатель общежития мне так и не встретился, но я уже знала, что это парень — видела его одежду, сохнущую в сушильне. Она была небогатой, но добротной и явно куда как лучше моих лохмотьев.

На завтра намечались первые занятия. Тетрадь и карандаши мне выдали, учебники тоже, и даже объяснили куда идти, где какие аудитории расположены. Вроде ничего сложного, кроме одного немаловажного фактора — там будут люди. На лекциях рядом со мной будут мало того, что люди, так еще и худшие их представители — дети аристократов.

Кажется, мне стоит выспаться получше.

Нет, я не проспала в первый день учебы в Академии. Даже больше того, я встала на рассвете и успела уже извести себя мыслями о том, как это будет. Мысли были зачастую мрачными и ничего удивительного, что к завтраку тяжело заныло в затылке.

На сам завтрак я не пошла. Хоть и хотелось, но стоило помнить — потакать желаниям слабого тела это несусветная глупость. Оно, глупое тело, быстро привыкнет, что еды вдоволь, что тепло, и есть мягкая постель, его потом долго не переучишь обратно. Еще в первый месяц пути я усвоила твердо, что нельзя наедаться досыта, даже если выпал такой шанс, потому как завтра этого шанса не будет, а ненасытная утроба потребует своего сильнее привычного. А там и заболеть недалеко. Нет, лучше есть понемногу, но каждый день и ровно столько, чтобы энергия и тепло, полученные от пищи, расходовались полностью.

Этому меня никто не учил, пришлось понимать самой.

Раньше, дома, такой вопрос вовсе не стоял. Еды, тепла, любви — всего было вдоволь, а отец учил ценить это. Не принимать как должное. Уметь запоминать и сохранять такие воспоминания, чтобы потом, когда наступит тяжелое время, греться ими хоть немножко. Тогда глупая я не соображала, зачем это. Детский ум не умел понимать жизнь, не осознавал, что все может кончиться в единый миг.

Отец это, конечно же, понимал. Он учил меня постоянно, пусть и большинство уроков я осознаю только теперь, а остальные буду осознавать только с возрастом. И братья меня учили, берегли самую маленькую и слабую. И мать учила — но по-другому. Ее уроки были самыми жестокими.

Но и самыми полезными.

Однажды она принесла целую корзину пирожных. Не таких как сама пекла — сдобных, с вареньем или джемом, а легких и воздушных, с вкуснейшим, белым как снег, кремом. Братья успели урвать только по одному, отец с улыбкой съел два, а остальные она поставила передо мной и сказала:

— Любишь сладкое? Ешь, Ирис, сколько захочешь. — И ушла, настрого велев братьям не трогать выпечку. Они послушались беспрекословно.

В тот момент я любила ее больше всего на свете! Как же, ведь впервые она не запрещала, не ставила ограничений, да еще и отогнала вредных братцев! Стоит ли говорить, что я съела все пирожные до последнего?

О чем жестоко пожалела уже к вечеру, не зная как унять взявшуюся непонятно откуда боль в животе. Кинулась со слезами к матери, умевшей, как и все женщины нашей семьи, лечить одним лишь прикосновением, но наткнулась лишь на равнодушный взгляд:

— Ты же хотела этого, Ирис? Теперь терпи. Учись усмирять желания.

А вот в этот момент я ее ненавидела.

Отец ничего не мог поделать, его настойки, конечно, уняли бы боль, но больше навредили детскому организму, чем помогли. Так что он укачивал меня в руках, пел колыбельные, а оба брата сидели у его ног, и бледные от беспокойства держали меня за руки.

Лишь только мать, равнодушно, словно и не замечала моей муки, ходила туда-сюда мимо.

После этого они с отцом сильно поссорились. Он очень злился на нее, бессильно метался по дому, и еще долго не разговаривал с ней. Братья поступили так же, они дольше даже меня хранили обиду, и взяли за правило не оставлять меня одну наедине с матерью. Они были старше, умнее и видели дальше моего.

Я же только боялась, что мама злится на меня за что-то, все старалась ей угодить, на самом деле лишь делая хуже. Она ведь с самого моего рождения знала, что в любой момент может явиться мой саторо, и забрать у нее единственную дочь, как когда-то забрали ее саму. И все что ей останется, это тоска. Она училась не любить меня, не привязываться. У нее это получалось даже слишком хорошо...

Мне тогда едва исполнилось три года. Но урок я затвердила на всю жизнь.

Теперь мне вот очень хотелось сбежать подальше от этих шумных, ярких, невыносимо эгоистичных детей, чье высокомерие достигало заоблачных высот. Они, игнорируя меня, приветствовали друг друга, смеялись, шутили, подтрунивали, издевались... Жили привычной жизнью.

Кому какая беда, если для одной единственной девочки, это все было дико и чуждо?

Первая лекция прошла без сучка и задоринки, рианонский язык за год я хорошо научилась понимать, да и сложностей особых он не имел. Орфография и пунктуация, построение фраз, понимались мной как-то интуитивно и лектор, высокий сухощавый маг, меня даже похвалил.

На второй — математике — было уже сложнее. То чему учил меня отец, здесь толковали немного иначе, и я разобралась не сразу.

Потом был обед, на который я не пошла. После него еще три лекции, по два часа каждая — литература-философия, иностранные языки и физическая подготовка. На этот год язык каждый студент выбирал сам, из трех предложенных: арс'идского, тсар'ойского и с'эти. Я выбрала последний, так как об этих бесплодных южных пустынях отец отзывался теплее всего. Вдобавок где-то там обитали минимум семь Семей, значит, возможно, однажды придется отправиться туда и мне. Так что, чем раньше выучу язык, тем лучше.

Физическая подготовка названия своего не оправдала, даром, что преподаватель, хоть и не был высок ростом, обладал внушительной силой и не менее внушительной мускулатурой. Звали его магистр Белендж, что не очень сочеталось с типично южной внешностью — смуглой кожей, черными глазами и волосами. Хотя кто их понимает, этих людей, а магов в особенности.

Аристократские детишки занимались вяло, с явным трудом и что называется "на отвали". Магистра это бесило в крайней, как мне показалось, степени, но то ли пиетет, то ли, что скорее всего, субординация не позволяли ему сорваться. Зато я ему явно понравилась, хотя бы просто тем, что запросто заткнула бы за пояс всех этих худосочных, или же наоборот, излишне пышных, слабосильных аристократишек, даром, что девчонка. Все два часа мы с магистром вполне так себе здорово бегали, прыгали, растягивались, и даже немного поборолись, что звучит смешно, учитывая разницу в габаритах. Он даже пообещал, что на каждом занятии будет понемногу учить меня самообороне, мол, делать все равно нечего (в том смысле, что ученички, все одиннадцать, отвалились на первых... хм... десяти минутах и удалились на скамьи, буквально вывесив языки), а дело нужное.

К моему удивлению на ужин, что подавали в общежитии, слетелось множество преподавателей. Небольшая столовая гудела, словно пчелиный улей, и я предпочла не заходить внутрь и лечь спать голодной.

На второй день лекций было больше. И химия, и основы строя государственного, и черчение, и астрономия, этикет, сопряженный с основами дипломатии... Целая куча всего, но мучил меня вопрос — а где же собственно магия?

Это выяснилось через неделю.

К слову, потихоньку мои одиннадцать однокурсников втянулись в физическую подготовку и весьма неплохо успевали. Меня они по-прежнему предпочитали не замечать и даже не называли своих имен, их я узнавала от преподавателей, когда те спрашивали на занятиях. Как и было сказано ранее, на факультете я единственная была девчонкой, и из-за этого меня не любили еще больше.

Так вот, неделю спустя, нас всей ватагой повели к загонам с загадочными Котами. Парни не удивлялись, в прошлом году их уже учили с ними обращаться, а мне вот все было в новинку. Впрочем, недолго. Едва первого Кота вывели из загона, как я разочарованно вздохнула — этих животных я знала очень хорошо, просто у нас их называли кваззы. Самка квазза жила в нашей Семье хранительницей порога, и ежегодно приносила целый выводок котят. Мне очень нравилось играть с ними, жаль только, что подрастая, кваззы разлетались кто куда.

Причем разлетались в прямом смысле — на спинах у этих огромных хищных кошек, природа приделала две пары крыльев, больших, голых и достаточно уродливых. Хоть и выносливых.

Теперь назначение факультета Наездников прояснилось. Я просто никогда не думала, что на кваззах можно летать, а оказалось, что в Рианоне существовала целая гвардия Наездников на Котах.

Кваззы создания злобные, вредные и противные, вдобавок не выносящие сильных запахов. Найти к ним подход — та еще задача, вот этому нас и будут учить. Я моментально заскучала, понимая, что на этих занятиях мне делать нечего — не родилось еще то животное, разумное или нет, что посмело бы поднять зуб или коготь на одну из Семьи. Это настолько противоестественно, что даже и представить невозможно.

Пришлось делать вид, что мне очень страшно и удивительно одновременно. Хотя, конечно, кому там какое дело было до меня... Но все-таки.

Со временем появились и другие лекции, условно относящиеся к магии. Почему условно? Потому, что мне весьма трудно соотносить это удивительное чудо, магию, искусство невидимого, и холодный пустой расчет, зубодробильные формулы и правила построения заклинаний.

Тут вылезла еще одна проблема. Да, я магически одаренное, хоть и в малой степени, существо, но моя магия не человеческая. Неудивительно, что при распределения меня отнесли к Наездникам, это самый близкий к природе факультет. Если бы магии во мне было больше, магистры тут же разглядели бы несоответствия потоков силы, и мигом распознали, в чем дело. Но ее было мало, и что-то там понять не представлялось возможным. Кроме одного НО.

Заклинания в моем исполнении не работали в принципе. Все равно, что пытаться молотком шить одежду — два абсолютно разных механизма. Я могу кое-что сделать, свечу там зажечь-потушить, воды нагреть, темноту развеять, но без использования формул, то есть чистой силой. А людская магия в большинстве своем состояла из заклинаний, и я могу сколько угодно их заучивать, работать они не станут. И все тут.

Пока конечно проблема не особенно актуальна. Ну не получается и не получается, у половины курса вон не получается... Мало ли. Спишут на маленький резерв, общую тупость или что-нибудь еще, не важно.

Но что потом? Через два года? Через три?

Что мне делать?

Что?

Примерно через две недели я поняла, что мне нужны деньги. Срочно.

Выданная одежда не была образцом прочности — того и гляди расползется. Плюс, нужен был хотя бы минимум: носки, белье и нательная рубаха. И нормальная обувь.

К тому же тетрадей требовалось куда больше, чем выдавали, карандаши ломались слишком быстро. Всего катастрофически не хватало. Попытка найти подработку в самой Академии успехом не увенчалась, на меня посмотрели так жалостливо, будто я сошла с ума, но сама пока не знаю об этом. И послали, пусть и вежливо, но далеко.

В городе найти работу тринадцатилетней пигалице, в принципе, достаточно легко. Подавальщицей, торговкой, разносчицей... Но мне нужно было учиться, и работать лишь по вечерам. Тут вариантов резко становилось меньше.

Долгие поиски ни к чему не привели.

Было место у продавца газет, но работать надо было с утра и до обеда минимум, пока не продашь всю стопку. В ночные швейные мастерские брали девчонок, но тут уж я руками не вышла, хозяйка, как глянула на шов, выходящий из под моих пальцев, выгнала тут же.

Что поделать, я умею шить добротно и прочно, а им надо красиво.

Разносчицей в трактир я не пойду сама, мало мне за год пьяных мужских похотливых рож было. Нет уж. А судомойки и кухонные девки требовались на полный день.

Больше недели я моталась по столице в поисках заработка и все безуспешно. Пока не додумалась до одной хитрости...

Спереть на рынке пару медяков у зазевавшегося горожанина, это раз плюнуть, я на этом год жила. Отловить в этой же толпе мелкого карманника уже сложнее. Ну, а сунув ему монеты, объяснить, что мне надо, и вовсе проще простого. Воришка попался смышленый и, поразмыслив совсем немного, живо рассказал мне куда идти.

Расчет оказался верным, местный паренек знал всю подноготную про всех мало-мальски стоящих торговцев и купцов. У кого какие проблемы, за кем какие грешки и странности, у кого трудности с работниками... Пара часов ушла на то, чтобы найти указанное место. Вывеска не была новой, но все еще яркой и блестящей. На ней изображались какие-то листики, полупустая баночка, перевязанная белой лентой, и надпись — "Аптекарская лавка Рейна".

Над дверью весели семь маленьких звонких колокольчиков, возвещающих о приходе посетителей. Внутри было чисто, светло, и пахло травами.

— Чего тебе, ребенок? — поднял от широкого деревянного прилавка голову молодой, что-то записывающий в большую и толстую книгу, мужчина, светловолосый и светлобородый.

— Работу ищу, — подхожу, чтобы он получше меня разглядел. Блеснула в свете лампы и заходящего солнца брошка на академском плаще, удерживающая его на моих тощих плечах.

— Даже так, — удивленно приподнял брови аптекарь. — И кем же?

— Лавочницей.

— Так у меня не лавка, а аптека. Да и куда тебе работать, мала еще!

Я вздернула подбородок и громко топнула ногой, привлекая его внимание:

— Мне нужна эта работа, очень. Вы не пожалеете, если возьмете меня. Я быстро учусь, и я готова работать хоть все свое свободное время!

— Что, и ночная смена тебя устроит? — С некоторым подозрением уточнил аптекарь.

— Устроит! — Уверенно согласилась.

— Ну, хорошо, — сомнение ясно отразилось на его лице. — Дюжину дней проработаешь без оплаты, потом посмотрю, стоит ли тебя брать, идет?

В Академию я шла окрыленная.

Рейн оказался вполне хорошим человеком. Когда прошло его недоверие, и мы попривыкли друг к другу, он словно оттаял. Шутил, смеялся, рассказывал забавные истории из своей жизни и практики. Поднатаскал в знании аптекарского дела, что, безусловно, требовалось, так как мои знания, почерпнутые у отца, были слишком скудны и разрозненны, к тому же часто не совпадали с его. Мы копались в книгах и справочниках, отыскивая истину, пытаясь понять, кто из нас прав. Иногда выходило, что именно мои слова оказывались верными, но чаще ответа не было вовсе.

Совмещать учебу и работу оказалось не так уж и сложно. Посетителей по ночам было крайне мало, так что большую часть времени, после того как Рейн уходил спать наверх, я спала, свернувшись клубочком под деревянным прилавком и накрывшись шерстяным одеялом.

Каждую свободную минуту я старалась уделить аптеке. Из способа заработать она, вдруг, превратилась в отдушину, где я могла отдохнуть, спокойно побыть в одиночестве, вдали от надоевшей хуже некуда Академии.

Для этого было несколько причин.

Первая заключалась в том, что вскоре оказалось, что половину лекций я не могла понять, как ни старалась. Хоть лбом об стену расшибись, но не могла. А вторая половина занятий, так или иначе, шла вразрез со знаниями, данными мне отцом, и я склоняюсь доверять его словам больше.

Вторая причина в однокурсниках. Новому лицу в своем коллективчике они не обрадовались, а учитывая мое происхождение, и вовсе, за своим презрением, даже замечать забывали. Не то чтобы это особенно меня задевало, но ощущать такое на себе ежедневно, ежечасно в светлое время суток, сильно угнетало.

Вдобавок, произошло и еще кое-что, одна досадная "мелочь" которая продолжает портить мне жизнь. А именно — я влюбилась.

Да, вот так просто. Увидела и влюбилась как распоследняя глупыха. И ладно бы в нормального парня... Но все по порядку.

День был самый обычный, на первый взгляд. Дообеденные лекции кончились, и адепты, парами и кучками, разбредались, кто есть, кто спать, кто готовиться к последующим лекциям. Я же шла в библиотеку, дабы получить очередную книжку, которую должна буду прочитать за вечер и, якобы, враз вникнуть во все тайны магического искусства. К моему глубочайшему раздражению, каждый преподаватель, видя на своих лекциях мой бессмысленный стеклянный взгляд, считал своим священным долгом, вот таким интересным образом, меня просвещать. О том, что это не помогает, я уже перестала им твердить — бессмысленно, не верят.

Наверное, есть вещи, которые можно понять, только если ты родился и всю жизнь прожил среди людей.

В общем, шла я, несчастная и невыспавшаяся, так как всю ночь в аптеке читала предыдущую заданную книгу, и уже собралась было ступить на одну из боковых лестниц ведущую к библиотеке, как вдруг обратила внимание на группку адептов громко, на весь холл, хохотавших.

Не знаю, над чем они смеялись, но уж больно у них это выходило заразительно. И громче всех смеялся ОН. Я аж через перила перевесилась, пытаясь разглядеть его лицо в подробностях. Светлые волосы, длинные и роскошные, собранные в хвост, так красиво отливали золотом, что я невольно ахнула от восхищения. Он был высок для мальчишки, худощав, и роскошно одет во все белоснежно-белое. А глаза у него были голубые. Голубые-голубые, как небо...

Кто-то споткнулся о мою неосторожно отставленную ногу:

— Оу... Чего встала поперек дороги, рот разинула, дура! — рявкнул споткнувшийся парень.

— Извини, — ответила я, потирая свежий синяк на щиколотке. Ну кто их научил сапоги с коваными носами носить, а?

— Дура, — злобно повторил адепт и пошел дальше, не прекратив, однако, меня поносить вполголоса.

— Сам дурак, — буркнула я себе под нос, чтобы никто не услышал. Про болезненную гордость местный детишек я уже успела уяснить на собственном опыте. Повторения не надо, благодарю покорно.

К сожалению, пока я отвлеклась на парня, группа, во главе с моей ожившей мечтою, двинулась с места, и дошла почти до дверей Академии. Мне же нужно было в противоположную сторону. А жаль.

С того момента, я все пыталась высмотреть его в толпе, раздобыть хоть какую-то информацию. Частично мне это удалось, и я узнала, что зовут его Власт, что учится он на шестом курсе, и что его родители — герцоги. То есть, выше только королевская семья.

Но, несмотря на очевидную разницу в положении, на то, что ему до такой как я, не снизойти ни за что на свете, я все же мечтала. Обзывала себя, как могла, но с непослушными мыслями совладать не выходило никак, ни в какую.

— Ты чего смурная такая? — заметил как-то Рейн. — Влюбилась, что ли?

Я так изумленно на него уставилась, что другого ответа и не потребовалось. Аптекарь мягко рассмеялся:

— Надо же, угадал. И кто он?

— Герцог.

— О-о, ну ты даешь!

Я поморщилась, раскладывая мешочки с травяными сборами по разным коробочкам.

— Да я сама все понимаю. Но запретить себе, ведь не запретишь.

— Ничего, — успокаивающе приобнял меня Рейн. — Ты девочка умная, переболеешь еще. Они же, знать, все сплошь, дерьмо в красивой оболочке. Разве тебе такой нужен?

Тут я поспорить не могла.

Сейчас за окном валили пушистые хлопья снега. Первого снега в этом году. Мы с Рейном не успели законопатить, как следует, окна, и теперь из щелей в них отчетливо тянуло сквозняком, заставляя кутаться в старую, выеденную молью, но все еще теплую шаль.

Рейн давно ушел спать наверх, выдав мне ключи от засова и еще одно теплое одеяло, на всякий случай. Я привычно зажгла свечи на окнах, чтобы покупатели видели, что у нас открыто, на стойку, для себя, поставила лампаду и уселась читать.

Книга и в этот раз не порадовала мои ожидания, оказавшись невыносимо нудной, скучной и непонятной. Очень скоро я с виноватым вздохом ее отложила, поняв, что читать дальше нет никакого смысла. Лучше спустится в погреб, достать смеси трав, да натереть на капли. У нас как раз последние сегодня разошлись.

Так и сделаю.

Взяв лампу со стойки, укуталась потеплее в шаль, и вполголоса шипя, невольно, от покалывания в затекших ногах, поплелась к крышке погреба. И только собралась, было, потянуть за кольцо, как за дверью что-то глухо бухнуло.

Я выпрямилась, на всякий случай, вынимая из голенища сапога маленький ножичек. Мало ли, вдруг воры лезут?

Бухнуло еще раз, и еще — уж больно на шаги похоже. А потом в двери заколотили.

По ночам, как это ни удивительно, довольно много посетителей. Возможно, потому, что наша аптека единственная в городе работает круглые сутки, да еще и удачно расположена — рядом с центром города, отовсюду недалеко. Рейн рассказывал, что поначалу люди вообще предпочитали обходить ее подальше, десятой дорогой, мол, как это так — ночью работать! Ересь! Чем только его не запугивали, и стражей, и ворами, и карой божьей, и чуть ли не королевской немилостью. А потом попривыкли, да поняли, что боли и болезни, они часов не наблюдают, если зуб там болит, или ребенок вдруг захворал, чем маяться до утра, проще в аптеку сбегать и лекарства купить, благо цены Рейн не задирал особо.

К тому же, ночью в аптеку стремились те, кто по тем или иным причинам не желал, чтобы его видели днем. В основном, это, конечно, всякие неверные женушки за каплями не позволяющими забеременеть, да мужики, хватанувшие "на стороне" какую заразу. Но попадались и куда более подозрительные личности.

Так вот, хоть покупателей и было достаточно, но двери я все же не ленилась после каждого закрывать на засов. Как Рейн говорит: от греха подальше.

Подобрав полы шали, подбежала к двери:

— Кто там?

— Открывай! — Гаркнули в ответ низким мужским голосом.

— Сейчас! — Кричу, отпирая тугую щеколду. — Чуток подождите!

— Быстрее давай! Не май месяц чай!

— Ага... — Противная щеколда, наконец, поддалась и я распахнула настежь двери, заранее виновато улыбаясь: — Простите, заело замок... Ой! — Последнее относилось к увиденному.

Высокий плечистый бородач одним движением отодвинул меня в сторону, давая двум другим мужчинам занести в дом что-то большое и громко стонущее... Ой, не "что-то", а кого-то!

— Рейна разбуди, детишка, — приказным тоном велел бородач.

— А-ага-а... — Растерянно протянула я, таращась на раненого мужчину. В свете лампы было видно, что все его лицо и шея перемазаны густо-красным, на губах вздувались кровавые пузыри.

Бородач несильно треснул мне по затылку, приводя в себя, и подтолкнул к лестнице.

— Давай скорее!

Встряхнув зазвеневшей головой и осознав произошедшее, я опрометью кинулась по лестнице вверх, на ходу теряя шаль. Споткнулась на последней ступеньке, звучно шлепнулась, больно ударившись коленкой. Подскочила и, прихрамывая, ввалилась в комнату аптекаря:

— Рейн! Рейн, проснись!

Аптекарь даже подпрыгнул от моего истерического вопля, судорожно выпутываясь из одеял и сдергивая с головы смешной длинный колпак. Протер глаза, и, щурясь в неверном слабом свете, исходящем из дверного проема за моей спиной, нашел меня взглядом:

— Ирис, ты чего? Что случилось?

— Рейн, там мужики какие-то, раненого приволокли, в крови и...

Аптекарь сорвался с постели и пронесся мимо меня, даже не дослушав. Я заковыляла следом, растерянная и недоумевающая. Слышно было как Рейн говорил с бородачом:

— ...случилось? Что с ним?

— Подкараулили нас, когда со встречи возвращались. Мы с ребятами отбились кое-как, а Аэону досталось вон, в него видно и целились, сволочи. Стрелы я вынул, их две было. Только ему прежде по голове попали, а чем никто в горячке и не приметил...

— Следили за вами?

— Нет, но я на всякий случай послал парней постеречь улицу. Давай, запирай двери и лечи.

Я не стала спускаться, притаилась на верхней ступеньке лестницы, сквозь резные перила наблюдая за происходящим внизу.

— Коран! — Схватился за голову аптекарь, оглядев раненого. — Я же не целитель и не бог! С такими ранами не живут!

Мужики переглянулись. Бородач решительно прокашлялся:

— Так пусть хотя бы умрет без боли. Ох, какого парня загубили, твари... Рейн, погляди еще раз, вдруг что-то сделать можно? Если какие лекарства нужны редкие, ты только скажи, мы мигом достанем!

— Не помогут тут лекарства, — потер руками лицо Рейн. Голос его подрагивал. — Что ж вы так-то ребята... Его к целителям надо, может хоть маги помогут. Но вряд ли, ой вряд ли...

— Нельзя нам к целителям, сам знаешь, — сумрачно сказал бородач. — Рейн, ну! Как же мы без А'эона? Перебьют ведь как котят, только ум его золотой нас и спасал до сих пор! Он же и аптеку твою придумал, тебя в люди вывел!

— Да если бы я мог! — Заорал вдруг во всю глотку Рейн. Дрогнули и потухли свечи, оставив лампу гореть в одиночестве. Я даже вздрогнула: таким, обычно благодушного, аптекаря я никогда прежде не видела — злой, всколоченный в мятой смешной пижаме на пуговицах, по сморщенному лицу ручьями слезы катятся...

Слезы?!

— Я за него душу продам, знать бы только кому! — Продолжал орать аптекарь, периодически срываясь на взвизги. — Костьми бы лег! Мне спать собакой у него в ногах, а я сделать ничего не могу, кроме как смерть легкую подарить! Дьявол!

— Ты не ори, — неожиданно тихо и спокойно, в звенящей после криков тишине, сказал один из тащивших раненого мужиков. У него не было глаза, только зарубцованная глазница. — А дело свое делай. Раны промой да перевяжи, не знаю что там еще. А потом уж думать будем, что дальше.

Повисло вязкое и жуткое молчание. Мне, сидевшей над их головами, захотелось почему-то пригнуться прямо к гладкому дереву лестницы и спрятать голову под шалью.

— Ладно, — встряхнулся Рейн. — Ладно, я понял все. Быстро разойдитесь по углам, зажгите свечи, все которые найдете. Дверь на замок заприте, на окна — ставни. Ирис!

— Тут я, — пискнула тихо.

Аптекарь задрал голову.

— Тащи сверху все одеяла, что в шкафу лежат, бинты, спирт, да мои инструменты. Будешь помогать мне.

— Угу, — я со всех ног кинулась к комнате напротив спальни Рейна. Там у нас хранились самые ценные, но не особо нужные на каждый день вещи — тряпки, банки со спиртами и самыми ценными настойками, приборы и колбы для изготовления лекарств, и еще куча всего. Я, не зажигая свечей, прямо в темноте, хватанула коробку с самыми лучшими бинтами, банку чистого спирта и ящик с жутковатого вида инструментами. Выбегая, вспомнила про одеяла, но места в руках уже все равно не хватало, так что я решила вернуться за ними потом. Сбегая по лестнице вниз, снова чуть не навернулась и не разбила банку со спиртом, цена которому, золотая монета за крошечный бутылек, спасибо, хоть одноглазый меня успел подхватить за шкирку да поставить на ноги.

— Не суетись.

— Спасибо, — бегло поблагодарила я, подлезая под руку Рейна. — Вот, принесла. Сейчас за одеялами сбегаю.

Аптекарь, не глядя, забрал, у меня из рук принесенное, одновременно указывая третьему мужику расстилать на полу какие-то тряпки и шкуры. Я снова побежала наверх, а когда вернулась, с ворохом одеял, раненый уже возлежал на застеленном всеми этими мехами полу.

В условной кухне — крохотном закутке с печью, греющей весь дом, что-то трещало и булькало, небось Рейн приказал ставить кипятиться горшки с водой. Глядя на одежду раненого, всю сплошь перемазанную грязью и кровью я признала, что воды, пожалуй, и вправду понадобится много. Очень много.

— В углу одеяла сложи, — кивнул мне аптекарь. — Поднеси все лампы сюда — нам нужен сильный свет. И слушай. Сейчас мы срежем с него одежду. Там много крови будет и мяса. Не вздумай хлопнуться в обморок, ты мне нужна, ясно? Омоем тело, промоем раны, потом я начну шить, а ты будешь подавать инструменты, да делать, что скажу. Хорошо?

— Да, — дрожащим голосом ответила. Мне было до жути страшно подходить к окровавленному телу, но я себя заставила. Если Рейн плакал по этому человеку, кто бы он ни был, я не имею права не помочь.

Аптекарь меж тем успокоился, собрался, обрел свою привычную спокойную властность. Велел всем троим мужикам свалить в уголок и не мешаться под руками. Те беспрекословно послушались.

Мы споро разрезали одежду, ее не так уж и много оставалось. Бородатый притащил один из кувшинов с водой. Я макнула туда тряпку и принялась вытирать ступни раненого. Рейн взялся за голову, где была рана.

Меня не сильно смутил вид голого тела, я росла со взрослыми братьями, которые не очень то и стыдились своего вида. Но что-то все-таки шевелилось внутри: неприятное, холодное. Смотреть на это могучее тело, когда оно вот так обезображено, изуродовано чьей-то злой волей...

Вода обожгла пальцы, едва я окунала туда тряпицу. Кожа раненого все никак не отмывалась, тонкие черные линии не сошли, ни после первой попытки оттереть их, ни после третьей.

— Не три зря — это метки, — глянув мельком на мои мучения, объяснил аптекарь.

— Метки? — Я осторожно поскребла одну из линий ногтем. Кожа как кожа, на ощупь вроде не отличается. — Но зачем?

— Потом.

И впрямь, нашла время вопросы задавать.

Рисунки, похоже, покрывали все тело раненого, где сохранилась от ранений кожа. Чисты от них были только лицо, ладони, пятки и пах. Кое-где они, складываясь в малопонятные руны, были более редкими, кое-где — более частым. Интересно...

Впрочем, интерес долго не продлился, потому что раненый вдруг застонал. Раньше он только дышал, тихо и хрипло, с надрывом. А тут вдруг почти взвыл в голос.

— Очнулся, — с дрожью в голосе сказал кто-то из мужиков, я не видела и не поняла кто именно.

— Бредит похоже, — пискнула я, глядя как мотает головой что-то хрипя сквозь зубы раненый.

— Быстрее, — отозвался аптекарь, что-то там творивший с волосами раненого.

Я в последний раз прошлась по телу его тряпицами, собирая свеженатекшую кровь, и невольно дивясь, насколько же он живуч. Две дыры: одна в боку, сквозная, вторая, менее глубокая — на животе, похоже от стрел. Вся шкура испещрена кровавыми полосами от плетей, кое-где кожа просто клочьями висит, резаных ран тоже хватает и еще неизвестно что там на голове. А он только стонет.

— Дьявол! — Выругался Рейн, откладывая в корзину с грязными тряпками какие-то нити. Волосы? Да, грязные спутанные, неопределенного цвета, но волосы.

Понятно, обрил череп, чтобы рану виднее было. Так что там?

А там у нас море крови и ближе к затылку осколки кости, сломанный нос, губы разбитые, да куча старых шрамов вперемешку с новыми порезами на всем лице.

— Не жить ему, — убито констатировал Рейн. — Череп пробит, осколки могли и в мозг попасть, я не знаю, я не лекарь все же. Но это конец, парни. Только красно-черной дать, чтобы не мучился.

Красно-черная настойка. Вытяжка из мака, жароборца и еще какой-то столь же ядовитой травы. Ее дают чтобы умирающий не испытывал агонию, а отмучался сразу. Ни я, ни Рейн этой настойки не делали, не хватало еще.

— Есть у тебя? — Спросили сзади.

— Есть, — отстраненно ответил аптекарь. Лицо у него было какое-то неживое. — В заначке, в тайнике спрятана.

Никто не двинулся с места.

А раненый снова тихо застонал, вздувая на губах розово-прозрачные пузыри...

Я решилась.

— Отойдите, — велела с непонятно куда взявшейся непоколебимой властностью. — Все отойдите.

Не знаю, что они увидели и услышали в тот момент. А только аптекаря с его места словно ветром сдуло, а на остальных я не смотрела — за спиной стояли.

Как там мать учила?

Это было единственное, чему она учила меня осознанно. Уроки длились часами и были жестокими, после них, не раз и не два, отец выхаживал меня по несколько десятков дней.

— Ты не вылечишь рану просто так, — стоял в ушах ее голос. — Ничего не родится из пустоты, ничего не вертается туда без платы. Не используй дар свой зазря — не то саму смерть себе заберешь. Теперь запомни: любую рану, любую хворь, у любого существа можно отобрать. Она переродится, и ты получишь только боль, усиленную или ослабленную — тут как повезет. Будь аккуратной, если боль слишком сильна ты умрешь от того, что отец твой называет шоком. Не всякую боль может выдержать слабый разум...

Да, я могу помочь ему, забрать себе его раны. Но выдержку ли сама? Насколько меня хватит? Успею ли я оттянуть достаточно, чтобы он выжил, прежде, чем потеряю сознание от боли?

— Рейн принеси красной.

— Ирис?!

— Неси.

Красная настойка, в отличие от красно-черной, делается из того же мака и прочих успокаивающих и усыпляющих трав. Она не столь опасна, ведь дарует всего лишь долгий крепкий сон без боли. Правда, ее нельзя пить слишком часто или слишком много. Но я и не собиралась.

Мне в руку ткнулся бутылочек с красной крышечкой. Я открутила ее, отмерила на пальцы строго три капли. Слизнула, скривившись от гадкого привкуса. Ничего, скоро будет хуже.

Перед глазами поплыло едва заметно. У меня мало времени.

Левую руку я положила на лицо раненому, правую — на живот. Жалко, что на мне столько одежды, перенос лучше действует при самом тесном контакте, кожей к коже, а у меня только руки да лицо не закрыты одеждой.

Кстати про лицо. Им я уткнулась в грудь раненому, прямо туда, где билось заполошно сердце. И призвала тепло.

Когда я проснулась, первое, что поняла, так это то, что чья-то ладонь лежит на моем лице. Ладонь была теплая-теплая и такая большая, что закрывала его полностью, но не давила, а лишь прикрывала. Потом я поняла, что сплю, свернувшись под мышкой у папы, устроив голову на его плече и слушая сквозь сон его глубокое размеренное дыхание, хотя папа никогда не имел привычки класть руку на мое лицо. Но все равно, лежать вот так, это такое счастье!

Я улыбнулась и поцеловала укрывшую лицо ладонь. Потом собралась было сесть...

— Тихо, — шепотом сказал тот, кто лежал рядом. Голос был не папин. — Погоди, не смотри, испугаешься.

От разочарования у меня слезы на глаза навернулись. Это все сон, сон! Это не папа, его нет больше! Всех их больше нет...

А кто тогда тот, что лежит рядом? Неужели...

Я шарахнулась назад, выворачиваясь из под его руки, прокатилась по полу и, подскочив на ноги, обернулась. На меня смотрели янтарно-желтые мутноватые, от боли и лекарств, глаза, под набрякшими веками. И находились они на... На... Вряд ли это можно назвать лицом...

Я закричала. Зажмурилась и закричала, сжимая кулаки, потому что кто бы ни был этот человек, это не отец, не он, не он!

Кто-то развернул меня, прижав лицом к рубашке, я вздохнула знакомый запах горьких трав и поняла: Рейн. Обхватила его руками за пояс и расплакалась как маленькая девочка. Я рыдала навзрыд, со скулежом и всхлипами, как не плакала с тех пор как отца... Как всех их...

— Ну чего ты, Ирис? — Растерянно спросил, гладя мои волосы, аптекарь.

— Меня испугалась, чего еще, — не слишком внятно ответили ему низким хриплым голосом.

— Ребенок она еще, А'эон, что с нее взять. Небось, почудилось нечто, со сна-то немудрено. Тем более, что она совсем выложилась, пока тебя лечила, вот и привиделось от усталости.

— Рейн, да чего там выдумывать? Моя рожа и без того изяществом не блещет. Теперь тем более.

— Ничего, чай не девка моськой хвастаться.

Я всхлипнула в последний раз и отстранилась, смущенно оглядывая мокрое пятно на животе аптекаря. Да уж, развела болото...

— Ты как? — Заботливо спросил Рейн.

— Ничего, — ответила, вытирая нос рукавом. — Прости за рубашку...

— Забудь. Есть хочешь?

— Да. Сильно.

— Сейчас принесу. Ты посиди с Аэном, ладно? Не отходи, ему хуже становится, если тебя нет. Мы еще ночью убедились, только отнесли тебя на пару шагов, как у него сердце встало. Так что посиди, не бойся.

— Ага...

Я обернулась посмотреть на ложе на полу, где лежал раненый. Мне было стыдно перед ним, и за крики, и за слезы. Хотя лицо у него и вправду страшное, там ведь и до новых порезов места живого не было. Нос, ломаный переломанный, половины правой брови не хватает, ухо лево словно погрыз кто-то... И шрамы, шрамы... На абсолютно лысой голове темнели черными нитками швы. Много. Остального не было видно, по самую шею его тело укрывали одеяла. Только рука торчала.

— Извини, ребенок, — криво ухмыльнулся раненый, за вспухшими губами показались дырки от отсутствующих зубов. — Даже волос теперь нет, лицо прикрыть.

— Я... Я не боюсь, — все еще дрожащим от слез голосом отвечаю.

— Тогда иди сюда, — он протянул мне руку. Пальцы подрагивали.

Я взялась за кончики этих пальцев, которые даже сейчас с легкостью переломили бы мне запястье. Медленно шагнула вперед и села рядом на постель, обхватив коленки руками. Раненый завозился, набросил мне на ступни одеяло. Застыл, блаженно прикрыв глаза.

— Меня Ирис зовут, — говорю зачем-то.

Мужчина кивает.

— Я уже знаю, мне Рейн рассказал, пока ты спала. Должен же я был знать, кому обязан жизнью. — Речь его была медленной, невнятной из-за распухших губ и потерянных зубов, но вполне разборчивой.

— Ничем не обязан... — Упс, по-моему, у людей есть разница в обращениях, исправляемся. — Ой, то есть ничем не обязаны. Вы. Мне.

— Брось эти формальности. Для тебя, я — Аэон и все. Хорошо?

— Хорошо. Красивое такое имя, прямо как... — Как в моем народе принято. Не стоит этого говорить.

— Как что?

— Ничего. Просто красивое.

— Иди сюда, — он притянул меня за руку ближе к себе, заставив лечь рядом. Уткнулся лбом в мой висок, шепнул: — Прости. Но когда ты рядом, даже боль как будто меньше становится.

Я не нашлась что ответить.

Не помню, чтобы мама говорила про такой эффект. Но надеяться на ненадежную память, наверное, все же не стоит. К тому же, мама наверняка многое умолчала. Ладно, от меня не отвалится, в конце концов, полежать рядом с Аэоном, тем более, что самочувствие не особо располагает к активной деятельности.

Раненый, кажется, уснул. Дыхание его более-менее выровнялось, с лица сошли морщинки напряжения, тело расслабилось. Мне, если честно, захотелось спать тоже, но в животе громко урчало от голода.

— Вы чего тут утихли? — поинтересовался Рейн, присаживаясь рядом.

Я встряхнулась, сгоняя успевшую подкрасться дрему, повернулась, отодвигая с лица снова оказавшуюся там руку, села. Глаза слипались, пришлось долго тереть их, чтобы разглядеть аптекаря:

— Спим.

— Да уж вижу, — усмехнулся. Пододвинул мне тарелку с дымящимся бульоном. — На вот пей. Легче станет.

Я кое-как, чудом не разлив содержимое переполненной тарелки, подняла ее и жадно выпила все до капли, обжигая горло. И только глянув на пустое дно, вспомнила об Аэоне:

— А ему?

— Ему нельзя пока. Все, я пойду, спите.

— Угу.

Я сползла обратно, укрылась одеялом и притихла, погружаясь в блаженный сытый сон. Рука раненого тут же легла на мое лицо, хотя он и не подумал просыпаться. Чудно.

Разбудили меня голоса. Один я опознала даже сквозь сон — голос аптекаря. Другой — низкий, хриплый, с отчетливыми паузами и сипами между словами, был знаком лишь смутно.

— А если ей это навредит?

— Не зна-аю, — тянул Рейн. — Я вообще не понимаю, как девочка это сделала. Она, конечно, учится в Магической Академии, но в ней магии как в котенке. И целительскими способностями и не пахнет, а уж я-то разбираюсь. К тому же она не исцеляла, а... Ну как будто забрала себе твои раны. И, похоже, что это болезненно, потому что она стонала даже сквозь маковую настойку, прежде чем отключилась окончательно. Поэтому твои раны не затянулись окончательно, только поджили до приемлемого состояния. Так что тебе лечится еще и лечится, но угрозы жизни уже нет.

— Не понимаю. Я всегда считал, что исцелять могут только маги.

— А только маги-целители и могут. Но она-то не исцеляла, в том и дело! Говорил ведь уже. Может это дар какой-нибудь? В старых семьях бывает, что вылазят, порой, такие вот чудные способности... Хотя, что там, если я, аптекарь с дипломом не понимаю, то тебе куда...

— Тише, разбудишь ребенка. Никто не насторожится, что аптека закрыта?

— Нет. Я объявление вывесил, болею мол, а заказы разносить по домам мальчишку нанял.

— Какого?

— Из твоих, вихрастого такого, рыжего. Не то Бер, не то еще как-то звать, не помню.

— Верб, если хромает.

— Да, прихрамывал чуток, я приметил. А твои за тебя беспокоятся, весь квартал стерегут.

— Да, это они могут. Лучше бы делом занимались.

— Какие там дела, Аэона ранили, катастрофа ведь!

— Не смейся, Рейн, я не виноват, что они так меня любят. Погонять бы их по-хорошему, конечно, да кто это делать станет.

— Ты и выгонишь, как встанешь.

— Погляди на меня. Мне еще с месяц валяться, не меньше.

— Говорю, надо чтобы Ирис еще хоть разок над тобой поработала.

— Нет, и повторять не стану. Сам говоришь, выживу, ничего со мной не сделается. Нечего еще раз девчонку мучить, она и так натерпелась.

— Она этого даже не помнит.

— И что? Я, зато, помню. Как она даже под маковой стонала. А кому как не мне знать, что такое маковая настойка, не раз на себе пробовал.

— Аэон!

— Не кричи, дите спит. Ай, все, разбудили уже.

Я заворочалась и подняла голову, сонно моргая. Ресницы цеплялись за ладонь, по-прежнему лежащую на лице. Пришлось снять ее рукой. Я лежала все там же, на ложе, вместе с раненым. Надо его на кровать, что ли, перетащить...

— Выспалась? — Доброжелательно поинтересовался аптекарь, сидевший рядом на стуле. — Есть хочешь?

Я прислушалась к себе. Хотелось, но не того, о чем говорил Рейн.

— Да. Нет. Встать надо.

Аэон послушно снял с меня свою тяжеленную руку. На бледной, до белизны, коже выделялись несколько свежих швов.

Прогулявшись до уборной, я обдумала увиденное и твердо решила помочь Аэону еще раз. Ведь моя сила в первую очередь подживила смертельные раны, да и те не до конца, а остальных и вовсе не коснулась. А ведь они тоже болят.

Как же ему, наверное, больно сейчас...

Вернувшись, я снова внутренне вздрогнула, взглянув на его лицо. Нет, я все понимаю — не повезло, что поделать, бывает. И я ему ничем не помогу — в сторону застарелых и заживших ран моя сила не работает. К сожалению.

Аэон все еще смотрел в ту сторону, куда я ушла, и явственно расслабился, когда я вернулась. Я привычно села рядом с ним, обняв коленки руками. Уставилась на аптекаря с ожиданием.

— Что? — Как-то нервно спросил он.

— Давно я тут прохлаждаюсь?

— Так три дня уж, с той ночи.

— У меня, между прочим, лекции в Академии, и за пропуски мне влетит.

— Сильно?

— Не знаю. Я не пропускала еще.

— Скажи, что болела.

— Скажу, конечно, но не знаю, будет ли толк. Рейн...

— Что?

— Я хочу поговорить. Сейчас.

— Нет! — Тут же вклинился в разговор раненый. — И думать не смей.

— Тебя спросить забыли... — Проворчал аптекарь. — Что тебе нужно, Ирис? Маковая?

— Нет, в этот раз должно быть полегче, он же не при смерти. Перетерплю.

Аэон приподнялся на локте, скривившись от боли, но зло прошипел:

— Сдурел, Рейн? Не смей мучить ребенка только потому, что тебе хочется посмотреть, как это у нее выходит!

Шепелявость веса его словам не добавила, и мы с Рейном дружно сделали вид, что не слышим.

— Надо перевернуть его на живот.

— Зачем? — Изумился аптекарь.

— Затем, что у меня лучше получается... то, что я делаю, при контакте кожа к коже, понимаешь? Снимем повязки, перевернем на живот. Ну а я разденусь, да сверху лягу.

— Придурки, совсем озверели! — Оскалился раненый. — Я запрещаю, ясно вам?

— Знаешь, — я повернулась к нему, внутренне содрогаясь от вида его озлобленного лица, но стараясь не подать вида. — Мне все равно придется это сделать. Иначе ты проваляешься тут еще несколько месяцев, и возможно никогда до конца так и не поправишься. Так что дай мне побыстрее закончить и забыть уже это, забыть как страшный сон, ладно? Пожалуйста, Аэон. Пожалуйста.

Наверное, впервые в жизни слова выплеснулись из меня единым потоком, минуя сознание. Не знаю, может я и нагородила ошибок с вагон и маленькую тележку, но он вроде меня понял. Отвернулся, сжав зубы так, что даже желваки на щеках заходили.

— Как хочешь, — наконец процедил, так и не повернувшись. Может мне и почудилось, но кажется, он еле сдержался, чтобы не добавить: "Дура".

Не то чтобы я спорила... Ну и ладно. Быстрее начнем, быстрее закончим.

— Рейн, давай, переворачивай. — Аптекарь кивнул и встал.

Но Аэон гневно глянул исподлобья на Рейна, и тот отступил, виновато разведя руками. Да-да, мужики, гордость так и прет... Теперь понимаю, почему мама вечно повторяла эту фразу.

Аэон напряг руки, на плечах от усилия вздулись вены, и рывком перевернулся на живот. Молча. Хотя я видела, что один или два шва на боку разошлись, а на простыне расплылось безобразное темное пятно.

Почему-то захотелось выругаться.

Я глубоко вздохнула, внутренне готовясь. Напрасно, потому что к боли приготовиться невозможно, как ни старайся. Она всегда неожиданная и резкая, и всегда сначала невольно стонешь, а потом только осознаешь ее силу.

Раздеться проблемы не составило: все, что на мне было одето — это рубашка, штаны, да трусики. До них я и разделась, поеживаясь от холода. А Аэон до сих пор валялся под одеялами совершенно обнаженный.

— Сколько это продлиться? Я что-нибудь увижу? Что почувствует Аэон? — спросил аптекарь. Глаза его заинтересованно поблескивали, как бывает, когда он, с невиданным энтузиазмом, готовит лекарства по новым рецептам.

— Не знаю, — качаю головой сразу на все. — Долго, наверное. Накроешь нас одеялом, ладно? Холодно что-то. И не отвлекай меня, пожалуйста.

— То есть, ты будешь в сознании?

— Да. Но вряд ли смогу соображать, увы.

— Я понял. Удачи!

Я присела на колени у распростертого тела Аэона. На спине у него вперемешку с застарелыми шрамами и рубцами были какие-то черные рисунки. Руны, насколько я могла разобрать, поскольку в этой мешанине что-то понять вообще, кажется, невозможно. Незнакомые.

Ладно, хватит тянуть. Надо, значит, надо.

Кожа у него была приятно теплая, хоть и жестко-неровная. Я легла ему на спину животом, положив раскрытые ладони на плечи, а голову устроив в изгибе шеи. Странно, но раньше я не осознавала насколько раненый большой. То есть, я всегда считала, что самый внушительный из виденных мной мужчин — это отец. Но нет, на спине отца я никогда бы не устроилась так уютно, плечи у него явно были уже. Да и выросла я с тех пор...

Я завозилась, устраиваясь поудобнее и застыла, услышав трудный вздох Аэона. Ох, ему больно, наверное, а я тут разлеглась на нем как на медвежьей шкуре! Совести нет!

— Прости, — шепчу ему на ухо. Ноет закушенная от стыда губа.

Спина подо мой вздрогнула: это он усмехнулся?

— Тебе ли... Прощения просить?..

Мне не очень понятно, что он подразумевал под этими словами, так что я прижалась теснее, как только могла, зажмурилась и призвала тепло.

В этот раз было совсем по-иному. Он не умирал, и значит можно не спешить, стараясь захватить самые черные сгустки и поскорее перетянуть на себя, обрекая на неминуемый шок. Если бы не маковая, вовремя позволившая провалиться в забытье, мой разум не выдержал бы всей этой боли. Кто знает, что бы сталось тогда со мной?

Теперь я не спешила. Брала понемногу, по чуть-чуть, и не из одного места, а отовсюду. Боль была сильна и мучительна, но вместе с тем терпима. От такой не сойдешь с ума, хотя приятного, конечно, мало.

Ну, как сказать, мало. Единственное, что не давало мне все бросить и вернуться назад в спасительное блаженство без боли, это знание, что с каждой минутой моих страданий Аэону становится все легче.

Моя боль эфемерна, она только кажется, если можно так сказать. Я в любой момент могу вернуть тепло обратно глубоко внутрь своей сущности, и боли не станет. Боль же этого мужчины никуда не денется, пока не заживут реальные раны, а это ведь не день, и не два... Как я могу не помочь ему?

Это сложно понять, правда. Я никогда не рвалась помогать, как меня учила мама — слишком уж боялась боли. Я не хотела, и никто не мог меня заставить. Пока не случилась беда.

Меня в семье всегда берегли, как и любую девочку. К этому быстро привыкаешь, когда каждый большой и сильный мужчина, неважно знакомый или нет, скорее позволит отрезать себе голову, чем допустить чтобы ты даже поцарапалась.

Я была маленькой тогда, но уже твердо знала, что никто не посмеет меня тронуть. Это же табу у нашего народа, а чужаков я тогда не встречала еще ни разу. Так что мне даже в голову не могло придти, что охотник, повстречавшийся мне как-то в лесу — не из детей Расссвета и Огня.

Я убежала далеко от дома в тот день, и конечно заблудилась. Звать отца не хотелось, от него за побег влетит так, что мало не покажется. А я ведь считала себя уже такой взрослой, пять лет, как-никак!

В общем, когда впереди замаячила фигура, я радостно кинулась навстречу, чтобы выспросить дорогу.

Тот мужчина так испугался, увидев меня, словно совсем не ожидал встретить в этом лесу живых разумных существ. Когда у моих ног воткнулась стрела, я в первый миг даже не сообразила, что произошло. Потом, конечно, испугалась кошмарно, рванула в сторону, запнулась обо что-то и полетела в овраг вниз головой, судорожно зовя отца. Падая, приложилась обо что-то головой...

Потом братья мне рассказали, что на мой вопль слетелись все мужчины, присутствовавшие на тот момент в доме. Бедного охотника разорвали на части, особо не разбираясь виноват он, или нет. Отец чуть с ума не сошел, пока не нашел меня, всю в крови, царапинах и со сломанной ногой. Они считали, что меня убили.

Ошиблись, слава праотцам. Принесли домой, дали очухаться, отпоили травами. А мать отказалась меня лечить.

Я так растерялась тогда. Мне было очень больно, и я не могла понять, почему она не может перетерпеть всего лишь несколько минут, чтобы я не мучилась больше месяца, ожидая, когда перелом заживет сам собой. Но мама не согласилась. И это был первый раз, когда отец с ней согласился.

Так что теперь как я могу отказать Аэону, если в моих силах помочь? Тот случай если чему меня и научил, то это не отворачиваться, не ставить свои чувства выше потребностей других.

Постепенно красно-бордовых и стальных пятен становилось все меньше и меньше, пока они не исчезли совсем. Я принялась за оранжевые, уже чувствуя усталость. Нет, не физическую, ведь мое тело лежало недвижимо, а как это у нас в Академии говорят: мен-таль-ну-ю. Казалось, что призрачные ладони, которыми я отрывала куски пятен от массы прочих, налились свинцовой неподъемной тяжестью. Ничего. Еще чуть-чуть. Еще немного.

В какой-то момент, я поняла, что стоит остановиться, иначе мне не вернуться назад. Страх, вдруг родившийся в груди, рванул наружу криком, мгновенно выбивая меня из транса в реальный мир.

В котором я, почему-то, оказалась лежащей на чем-то теплом, прижатая сверху тяжеленной дышащей плитой.

— Ничего себе реакция, — пораженно вздохнули откуда-то сверху.

— Эй, дите, — принялся меня тормошить Аэон, немного приподнявшись. — Ты чего перепугалась? — Ух, сколько беспокойства в глазах! Интересно, как он понял, что я именно испугалась. То есть для крика ведь разные есть причины, правда?

— Ничего, — прохрипела. — Слезь. Осторожно, разойдутся швы! Рейн, посмотри, а?

Аэон осторожно лег на бок, не забыв натянуть на меня одеяло. Аптекарь склонился над ним.

Я закрыла глаза. В голове было тяжело и пусто, тошнота подкатывала к горлу. И холодно. Так холодно, словно меня укрывает не одеяло, а пушистый снежный сугроб...

Дернулась, почувствовав, как кто-то поднимает меня на руки. Папа? Папа часто так делает...

— Оставь, Рейн, пусть спит спокойно.

— Лучше наверх отнесу.

— Рейн, ты чего? Ты же не думаешь, что...

— Аэон! Не знаю, что ты там решил, но я-то вот о чем: ты ручаешься, что во сне она снова не призовет это свое странное волшебство? Я не знаю, так что лучше пусть отдельно спит. От греха подальше.

Глупые, — еще успела подумать. И уснула окончательно.

В Академии мое отсутствие едва заметили. То есть для порядка отчитали, но особенно не усердствовали, что и понятно, если учесть мою бездарность. А так, загрузили заданиями, вероятно для очистки собственной совести и забыли.

Я, с ужасом рассматривая предстоящую работу, едва не расплакалась. Это все очень сложно для меня, потому что если на слух язык я понимаю, изрядно привыкла за год, то письменность... Отдельная тема. И если на первых лекциях по грамматике мне казалось, что я все понимаю, скоро это светлое чувство развеялось без следа. Сначала я перестала понимать, потом и вовсе запуталась безбожно.

Разговорный язык простой. Пара сотен стандартных фраз и прямое построение их в предложения. Однако, это касается простецкого говора, без малейшего налета образованности. Крестьяне так говорят, и еще низший слой городского населения. Ну и я.

А тут нас учили говорить и писать правильно, красиво, аристократично. У меня виски ломило от попыток понять значение некоторых фраз, оборотов, поговорок. Построение предложений в корне менялось от одного единственного слова-приставки, а было их полноценный такой словарь...

Учебники написаны этим же высокопарным манерным слогом, потому и читать их одно мучение. Рейн помогал мне как мог: учил говорить и понимать, но, похоже, где-то в голове у меня что-то недоразвито, раз я упорно не воспринимаю поступающую информацию.

Может еще потому, что мой родной язык не содержит в себе ни букв, ни стандартных фраз. Лишь руны. Огромное количество, у каждой свое значение и свой набор дополнений, меняющий оттенки смысла. Красивый и звучный, он совсем не похож на рианонский, чья ломаная ритмика уже успела набить оскомину.

А половина полученных заданий была именно на грамматику. То есть провожусь я с ними не три ночи, и даже не пять... Ладно, что поделать, заберу сегодня в аптеку, буду потихоньку ковыряться. Может быть, если Рейн не будет очень занят, то поможет.

Честно говоря, идти в аптеку не очень и хотелось. Хотелось нормально выспаться, а не работать, все же последние дни изрядно меня вымотали. Но условия работы были такими, что Рейн работал утром и днем, а я вечером и ночью и подводить аптекаря никак нельзя. Аптека — дело недавно открытое, еще непроверенное и не приносящее пока больших доходов. Если разочаровать клиентов сейчас, то можно совсем без них остаться.

Так что после лекций я поплелась в город, даже и не заходя в "свою" комнату в общежитии, чтобы не терять времени. И наткнулась во дворе Академии на дивное зрелище.

Роскошная запряженная гнедой четверкой карета, накренившись, стояла посреди двора. Одно колесо отсутствовало и его как раз старались приладить на место трое слуг. Лошади волновались, перетаптывались, карета, поддерживаемая ненадежной подпоркой, раскачивалась и колесо надеть никак не удавалось.

Рядом со всем этим расхаживал, брезгливо кривясь, Власт, и вполголоса отчитывал работников за нерасторопность, тупость и далее по списку. Выглядел он на фоне грязно-серого двора просто волшебно. Белоснежно-белый с золотыми вставками костюм был идеально чистым, на сапогах, невзирая на окружающую грязь, ни пылинки.

Вот что значит — аристократ!

Я, зачарованная этой картиной, простояла во дворе до тех пор, пока карету не починили и чудо в белом в ней не укатило. Потом только опомнилась, поняла, что зверски замерзла и опрометью кинулась на работу.

Поднялась настоящая метель. Ветер, наполненный колким снегом, нешуточно сбивал с ног. Я перебегала от одной лавки к другой, чтобы совсем не сойти с ума от холода, но все равно когда, наконец, продрогшая до костей, ввалилась в аптеку, возблагодарила всех праотцов скопом.

Стойка пустовала.

Я заглянула на кухню, куда намедни перетащили ложе для Аэона. Он, одетый в одни лишь холщевые штаны, сидел сейчас на нем, прислонившись спиной к горячему боку печи, и сосредоточенно читал какую-то книгу, разложив ее на своих коленях.

— А где Рейн? — скидывая с плеча сумку с учебниками, зашла на кухню. Сняла вымокшие плащ и ботинки. Ничего, не замерзну босиком.

Мужчина поднял голову и улыбнулся мне на встречу.

— И тебе здравствуй, Ирис. Он ушел куда-то к поставщикам, за травами. Надеялся, что ты раньше придешь.

— Ох, вот же, — я закусила губу. — Давно ушел?

— Нет, недавно. Ты чего трясешься вся?

— Замерзла.

— Так иди сюда!

Он подвинулся, приглашая, и это приглашение я приняла с удовольствием. Нет ничего лучше, чем притиснуться спиной к обжигающей печи и наконец-то расслабить закоченевшее тело.

Аэон, нахмурившись, аккуратно стер пальцами иней с моей косы.

— Что уже снег идет?

— Еще как.

— Ты давай шубу нормальную надевай, а не эту дрянь на рыбьем меху. Заболеешь.

Я рассмеялась.

— Да откуда же у меня шуба? Сам-то подумай!

— То есть как? — Не сообразил мужчина. — А родители?

— Их нет.

— Опекун?

— Тоже.

— Тогда как же?..

— Я в Академии учусь. Вроде как для магов. Там и живу, а тут работаю.

— Мне казалось, что все маги — аристократы.

— Ага. Кроме меня. И такое бывает, как видишь.

— Да уж... Ладно, шубы нет, но что-то потеплее того, что на тебе сейчас, наверняка найдется?

— И тут мимо. Ничего еще две недельки поработаю, и как раз хватит на теплый плащ. Дотерплю.

Собеседник ничего на это не сказал, но хмуриться не перестал.

— Как твои раны?

— Лучше, благодаря тебе. Та, что на голове совсем затянулась. Ирис...

— Что?

— А ты можешь что-нибудь сделать... со старыми шрамами?

— С этими? — я дотянулась до его лица. Ни единого большого нетронутого участка кожи. Где же это он так?

У него сжались челюсти, и глаз он не поднимал.

— Нет, извини. Даже от тех ран, которые я, ну, лечила, в общем, после них тоже останутся шрамы. Разве что не такие страшные. Извини, тут я ничем не могу помочь. Может, обратишься к целителям? Я не уверенна, но вдруг они смогут помочь.

— Нет, ребенок, нельзя мне к магам. Так что, похоже, быть мне таким вот красавцем всю жизнь. Наверное, судьба такая.

— Я бы хотела помочь, правда.

— Спасибо.

Мы помолчали немного, пока я решалась задать интересующий вопрос.

— Аэон... Можно неприятный вопрос?

— Задавай, — благосклонно кивнул мужчина.

— Ты грамотный?

— Что, прости? — Удивленно полуобернулся ко мне Аэон, вздрогнув, когда задел локтем раненный бок.

— Ты умеешь читать? — Я смущенно затеребила кончик косы. — Я плохо читаю, а мне такую кучу всего задали...

— На рианонском? — Уточнил.

— Да.

— Могу, хотя если там этот ваш магический лексикон, боюсь, толку от меня будет мало.

— Там вроде нормальный язык... То есть нормальный, с точки зрения аристократов.

— Давай попробуем.

Я радостно подскочила и кинулась к брошенной сумке, схватила самый верхний учебник, черновик для записей и карандаш. Вернулась и уселась под бок Аэону, стараясь не задеть повязок.

— Вот, смотри. Первое задание: нужно переписать первую главу своими словами, но не потеряв смысла.

Аэон полистал учебник, кое-где ухмыляясь, кое-где издевательски или удивленно приподнимая брови. Я затаив дыхание ждала.

— Бред, чушь, идиотизм полнейший, — уверенно констатировал он вскоре. — Это вас такому учат?

— Это еще не худшее, к сожалению, — с тяжелым вздохом уведомила. — Тут хотя бы основы дипломатии, а не, скажем, этикет или международные отношения... Там дела несколько хуже.

— Сочувствую.

— Спасибо.

— Что от меня требуется?

— Давай ты просто будешь читать по кучкам.

— Абзацам?

— Да, по ним. И пояснять слова, если сможешь.

— Какие слова?

Я смутилась.

— Если честно, то почти все.

— Вот как... Какой твой родной язык?

— Эмм, вряд ли ты его знаешь... Я издалека, вообще-то. Учила рианонский, но даже на уровне говорения мне пока что сложно, особенно если есть всякие выверты. С чтением совсем проблемно.

— Ладно... Ладно. Давай начнем. "Юные подданные благословенного государства, империи Рианон, величайшей и наимогущественнейшей среди всех ныне существующих в изведанных человеком пределах. Вам выпала уникальная возможность получить бесценные знания..."

Я внимательно слушала, часто уточняя значения тех или иных слов. Непривычный для слуха низкий голос Аэона заставлял что-то странно подергиваться внутри и невольно втягивать в плечи голову. Несмотря на некоторую невнятность его речи, и то, что часть согласных он просто не проговаривал, мне все было понятно. Ритм чтения не позволял отвлекаться, захватывал, увлекал, заставлял думать. Прочитав абзац и разобрав непонятные мне слова, мы вместе составляли пересказ, и я записывала его неверным почерком, криво скачущими буквами.

Попутно выяснилось, что и пишу я некоторые буквы неправильно. На обороте черновика Аэон кое-как нацарапал все буквы рианонского — пальцы его плохо слушались. Но даже так получилось все равно лучше, чем у меня.

Так нас и обнаружил вернувшийся через несколько часов аптекарь: склонивших головы над учебником и черновиком, жарко спорящих о том какой вариант написания предложения выбрать — его или мой. Выбор не был легким, так как Аэон предлагал, безусловно, верный и правильный текст, но мой — более достоверный, преподаватели не придерутся, не скажут, что не сама делала, списала или что-то такое же несправедливо оскорбительное. А они могут.

— Это что такое? — Ошеломленно выдохнул Рейн.

— Мы делаем мое задание, Аэон мне помогает, — немного сбивчиво пояснила я. Странное выражение лица сделалось у аптекаря, не возьмусь даже разобрать всю эту мешанину эмоций, но в основе явно лежала лишь одна — неверие. — Ты ведь занят... Наверное. Да?

— А-а-а... А, да занят я, да... Занят, — и продолжая что-то мямлить себе под нос, спешно ретировался на второй этаж.

— Что это с ним? — Недоуменно спросила я, поворачиваясь к Аэону.

Он лишь пожал плечами:

— Без понятия. Продолжаем?

— Конечно!

Вскоре я выбросила из головы странное поведение Рейна и полностью погрузилась в домашнее задание, которое решалось удивительно быстро, хоть и не так уж легко. В процессе, из кухни мы с Аэоном перебрались в главную комнату, чтобы я могла следить за покупателями, которых, разумеется, не было. В такую погоду выходить из дома — значит гарантировать себе простуду.

Так или иначе, а к утру половина заданного было выполнено.

Часы на стойке глуховато отбили шесть раз. Я сломя голову бросилась собирать раскиданные на полу книги, листы, тетради и карандаши.

— Ты куда собралась? — удивился Аэон.

— В Академию, куда же еще.

— Так сегодня же праздник.

— Да? — я замерла. — Какой?

— День какого-то не то святого, не то мученика, не разбираюсь я в них. Три дня отдыха положено всем, кроме торговцев и рабочих. У главного храма будут литании до полуночи читать, да ленты раздавать.

— Кого читать? — Опять незнакомые слова. Ух, кажется, за эту ночь я вдвое увеличила свой словарный запас, но и этого мало, чтобы сойти за рианонку.

— Литании. Молитвы такие.

— Молитвы?

Аэон картинно хлопнул себя по лбу.

— Ребенок, ты чего, в лесу росла? Не знаешь что такое молитвы?

— Росла. Не знаю.

— Мда, что сказать, — Аэон устроился поудобнее на полу, и накинул на ноги одеяло — не смотря на то, что протапливали мы лавку не жалея дров, у него постоянно мерзли руки и ноги, сказывалась потеря крови. — Садись, расскажу.

Я выпустила из рук плащ и бросила обратно недособранную сумку, потом приберу. Послушать интереснее.

— Молитва — это такой способ попросить у Создателя о чем-то. Или покаяться и попросить у него прощения, или... Что?

— А кто такой Создатель?

— Бог. Вот вы там у себя кого чтили?

— Праотцов...

— Значит, культ предков. Интересно, но в Рианоне принята иная религия, все молятся Создателю, его рисуют на иконах и так далее. Считается, что он сотворил мир и всех тварей в нем.

— А где он?

— Да нигде. Точнее никто не знает, он же, как бы и не живой человек, но существует.

У меня волосы на затылке встали дыбом:

— Вы что мертвецу поклоняетесь?!

Аэон посмотрел на меня как на... Не знаю на кого, но почувствовала я себя полной дурой.

— Нет, конечно. Создатель жив — это раз. Конкретно я ему не поклоняюсь и вообще не верю — это два. Ну и три — разве вам в этой Хваленой Академии основы религий не преподают?

— Нет пока.

— Понятно. Вот дождись, там тебе все понятно объяснят.

— Я, кажется, поняла. Люди молятся тому, кого не существует?

— Вроде того, но они верят, что существует.

— Это глупо.

— Согласен. Но куда деваться. К тому же, простым людям проще жить, если есть у кого попросить прощения, кого поругать и на кого сослаться. Остальное не так уж и важно.

Я с ним согласилась. Но любопытство меня все-таки замучило, и к концу дня я, не выдержав, подошла к Рейну.

Аптекарь меня ненадолго отпустил, и я побежала к храму, на ходу кутаясь в плащ. Холод, впрочем, был не таким уж и сильным, особенно если не стоять на месте, а двигаться. Вот я и двигалась — носилась по площади перед храмом, пытаясь расслышать в людском гомоне эти самые литании. Безуспешно — людей слишком много, протолкнуться к крыльцу храма, на котором стояли рядком монахи, было невозможно.

Повздыхав немножко и попрыгав на месте, в тщетных попытках хоть через плечи и головы горожан разглядеть происходящее, я подумала, что лучше бы вернуться в аптеку. Раз ничего не видно и не слышно, то нечего попусту время проматывать...

Однако подумать проще, чем сделать: на выходе с площади меня закрутил, да потащил за собой плотный людской поток, бороться против которого нет смысла. Ни ростом не вышла, ни весом, да и вышла бы если — толку? Все равно протолкнуться невозможно.

Но народ валил не просто так, а по делу: на соседней площади развернула переносные лотки ярмарка, пестреющая цветными платками, тканями, флагами. Какой-то удалой паренек, стоя на бочке, терзал несчастный музыкальный инструмент и запевал во всю глотку, а глотка была луженая. Получалось не особенно красиво, зато весело и задорно, хоть я и понимала слово через три.

А на лотках! Чего только не было!

Нет, это не первая в моей жизни ярмарка, несколько раз отец и братья отвозили меня в город на празднества, но то было совсем другое. И город другой, да и страна тоже... И там я вольна была ткнуть пальцем в любую понравившуюся вещицу или сладость и братья, втихую от строгого отца, обязательно исполняли мое желание.

Они любили меня и баловали, глупые, думая, что отец не замечает. Все он замечал! Но позволял, и даже защищал братцев перед матерью, если правда случайно вскрывалась

Как-то раз, на одну из ярмарок отец отпустил нас одних. Этот раз был первым, когда вместе со старшими смогла пойти и я. Братья, сопровождая меня, гордо задирали подбородки: мол, глядите, сам ОТЕЦ нам сестренку младшую доверил! Двое старших, Ать'ен и Арз'эс, держали меня за руки, остальные крутились рядом. Люди на нас оборачивались, но нам было все равно. Счастливое время, а я глупая все тогда обижалась, что братья после фейерверка отвели меня домой, а сами отправились праздновать дальше. Мне казалось это до ужаса обидным!

Как странно порой бывает: вернись я назад, плакала бы от счастья, что они есть и что они рядом! У отца в ногах спала бы, матери в пол поклонилась, любое наказание почла бы за радость...

Но то теперь. А тогда все, на что меня хватило, это искусать до крови кулачок, но не заплакать.

А вернувшись, братья принесли мне чудесный синий шарф из чередующихся полос шелка и тончайших кружев. У матери-то такого не было...

Ветер особенно сильно захолодил щеки, и я с удивлением осознала, что плачу.

Так, надо прекращать это мокрое дело, а то я себя знаю. Месяцами держаться могу и не стонать, но стоит хоть раз дать слабину и начнется: слезы ночами в подушку, кошмары... Не время и не место, чтобы раскисать.

Я закрутила головой, пытаясь найти хоть что-нибудь, на что можно отвлечься, кроме лотков с товаром. Чего к ним приглядываться, денег все равно нет... И нашла.

Из боковой улочки красивым строем выехала колонна солдат на лошадях. Шли оно по трое в ряд, и показались мне странно молодыми, совсем мальчишками. Одежда на всех была явно парадная, красивая, и вся сплошь одинаковая. Белое и синее, синее и белое, и странные головные уборы. Интересно, им не холодно?

— Красота какая, — вздохнула рядом со мной немолодая горожанка, обращаясь к своей спутнице, такой же румяной и пышной. — А вон, вон мой идет, видишь? Красавец!

— Красавец, — подтвердила та, правда с нотками зависти в голосе, если мне не послышалось. — Как же ты его в военную академию-то пристроила?

— Не я, это папа постарался... О, гляди, гляди! Ох, ну хорошо, как хорош!

К моему разочарованию, ровный строй вскоре распался. Должно быть, конники красовались на площади у храма, а тут предводитель позволил юнцам погулять, поглазеть на ярмарочные диковины.

Мальчишки спешивались, брали лошадей под уздцы и разбредались по ярмарке. И только один из них так и остался в седле, лишь отвел коня в сторону, чтобы не мешать горожанам.

Честно, у мальчишки было такое несчастное выражение лица, что я не могла не подойти ближе, хотя сама не понимала толком зачем. Его гнедая кобыла потянулась ко мне мордой, игнорируя всадника со всей силы дернувшего поводья:

— Мрана, нельзя! Осторожно, она злющая у меня как... как... — мальчишка осекся, похоже, забыв, что намеревался сказать, и круглыми от изумления глазами глядел, как его лошадь ласково фыркает мне в руки, мягко прихватывает их губами, для чего ей очень низко приходится нагибать гордую шею. — Ничего себе! Тебе повезло, она обычно сначала кусается, а потом решает, надо ли оно было!

Я пожала плечами, поглаживая теплую блестящую шерстку:

— Лошади меня любят.

Словно подтверждая сказанное, Мрана потерлась мордой о мое плечо, да так и застыла, прикрыв глаза.

— Очуметь! — выдохнул парень.

Я улыбнулась.

— Все твои гуляют, веселятся, а ты чего?

Парень тут же помрачнел, видимо, вспомнил причину своей грусти.

— А я наказан.

— Наказан?

— Угу. За то, что подшутил вчера над преподавателем. Но я просто не смог удержаться!

— Понимаю, — я закивала, вспоминая нудного преподавателя по грамматике. — Меня они тоже иногда так раздражают! Хотя нас не наказывают вроде.

— Ты учишься? — удивился паренек. — Ты же девчонка! А где?

— В Академии Магических Искусств, — гордо задрала подбородок. Пусть знает, что и мы не в корзине родились!

— А я — в Академии Военных Искусств, — тоже приосанился всадник, но тут же спохватился: — ты не очень похожа на леди.

— Я не леди. Меня Ирис зовут. А тебя?

— Рик. Знаешь, Ирис, ты мне нравишься. Ты единственная нормальная девчонка, которую я знаю. И Мрана хорошо к тебе отнеслась, а она даже папеньку не любит! Хочешь, покатаемся?

— А тебе можно?

— Мне нельзя спешиваться. Остальное не запрещали, а что не запрещено, то разрешено, ведь так?

Я неуверенно улыбнулась. Черноглазый Рик мне нравился, в нем было добро.

— Хочу!

Он важно подал мне руку:

— Тогда прошу вас, леди!

— Я не леди!

— Если всякие полуграмотные курицы носят это звание, такая девчонка как ты, тем более его достойна!

Хорошо хоть на лошадях ездить я умею, не пришлось краснеть. Мы медленно шли по ярмарке, смеялись, шутили и тыкали пальцами в яркие товары, ни дать, ни взять, маленькие дети. Не единожды натыкались на гуляющих друзей Рика и лица у них при виде меня, сидящей за его спиной, смешно вытягивались.

— Благодаря тебе я, даже наказанный, их уделал, — с довольным видом сказал Рик, гордо проехав мимо очередного друга, важно и снисходительно ему кивая. — Пусть кусают локти! Ярмарок ведь куча, но ни у одного из этих придурков нет подружки!

— Ты их не любишь?

— А за что их любить?

— Я думала, что вы друзья... Так красиво скакали!

— Скакали, ха! Нас каждый день ходить муштруют! Невелика наука. Нет, друзей у меня среди этих нет.

— А почему?

— Ты, наверное, и не знаешь, но не все аристократы — маги. И вот, кому, как мне, не повезло, тех сдают в нашу Академию. Там, правда, не только знать, дети богатых семей тоже, посольские... Иностранные даже, но их немного. Зато носы все задирают кошмарно, а уметь толком никто ничего не умеет, да и учиться не хочет. Мне с ними неинтересно. Мы, конечно, часто с кем-нибудь, то каверзы устраиваем, то в город сбегаем, но чтобы дружить — нет такого.

— Бедный ты, — сочувственно вздыхаю. — У меня вот тоже в Академии нет никого, с кем можно было бы дружить.

Рик скосил на меня глаза:

— Да уж, тебе наверняка куда хуже, чем мне... Давай тогда дружить, что ли?

— Давай! — обрадовалась я, но тут же сникла. — Только как? Ты там, я сам...

— А у нас каждый пятый день — отдых, — похвастался Рик. — Разрешают в город уходить, с родней видеться. Но у меня тут только дядя живет, так что обычно я с обеда и до вечера просто гуляю!

— Знаешь, я в аптеке работаю, каждый день. Заходи!

— В какой? И родители тебе позволяют?

— Рейна, это на Торговой улице, недалеко отсюда. А родителей у меня нет.

— О, извини...

— Не извиняйся, зачем?

— Принято... Ой, господин Тетт машет, пора возвращаться. Слезешь сама?

— Угу...

Я кое-как скатилась с лошадиного бока и мгновенно продрогла.

Рик красиво развернул кобылу, махнул мне рукой:

— Прощайте, леди!

И пришпорил лошадь, заставив ее рвануть с места в галоп. Люди шарахнулись, сопровождающий мальчишек гневно что-то завопил и отвесил едва подъехавшему Рику хороший подзатыльник.

Я поежилась и трусцой двинулась к аптеке, прислушиваясь к урчанию в животе.

А в аптеке творился бедлам. Запыхавшийся Рейн носился с кухни до стойки, оттуда на второй этаж, снова на кухню, и так кругами. Четверо недовольных ожиданием покупателей, хмурясь, бродили по лавке, осматривая товары.

— Где тебя носит? — раздраженно рыкнул аптекарь. — Марш за стойку!

Я только и успела, что плащ скинуть.

Покупателей было столько, что у меня до самой полуночи не было возможности даже присесть. Жутко хотелось есть и спать, все-таки бессонная ночь не прошла бесследно. Хорошо Аэону, он вон валяется на печи и спит себе невозмутимо, невзирая на шум и гвалт.

Подумав так, я сразу же устыдилась. Он весь израненный, и последнее что ему было нужно, это возиться со мной, дурехой. Мог бы отдыхать в свое удовольствие, а не ломать всю ночь голову над моими заданиями...

Наконец, поток иссяк, и мы с аптекарем вздохнули спокойно. Выручка покрыла расходы предыдущих двух недель. Крайне удачный день, что и говорить. Теперь можно расслабиться, деньги на ближайшую закупку лекарств и ингредиентов есть, и даже останется на мелкий ремонт лавки. Не зря Рейн весь сияет радостью и даже достал из неприкосновенного запаса засахаренные вишни к позднему ужину.

Я за обе щеки уплетала гречневую кашу и наблюдала за тем, как медленно просыпается раненый, кое-как сползает с печки и сонно трет припухшие глаза. Упоительное зрелище. Этакий едва проснувшийся медведь, размером с небольшой дом. Мило.

Только спал он, почему-то укрывшись одеялом с головой и с задернутой занавеской — это же невероятно душно. Может, знобит?

— Как чувствуешь себя? — словно прочитал мои мысли аптекарь. — Есть будешь?

— Как живой, — Аэон глянул на меня и подтянул повыше сползающие хлопковые штаны, единственное свое одеяние. Потом потянулся, закинув руки за голову, и я чуть не подавилась кашей — показалось на миг, что испещренные старыми шрамами руны сложились, вдруг, в знакомый рисунок...

Нет, показалось. Да и если подумать, откуда мне знать чужую руническую письменность? Я рианонский язык-то с трудом понимаю, про остальные и говорить нечего.

— Откуда у тебя это? — не удержавшись, спросила.

— Что "это"?

— Эти... рисунки.

— Без понятия, — пожал плечами, хотя скорее наметил движение. Больно? — Сколько себя помню столько и были.

— Ясно, — я несколько разочаровалась.

Раненый присел за стол, зачерпнул каши со дна горшочка, подержал немного на ложке, аккуратно положил в рот, и прикрыл от удовольствия глаза. Руки у него заметно подрагивали, а челюсть двигалась намеренно медленно и осторожно. Ах, да, ему же зубы выбили. Пять или шесть, кажется, не знаю точно, сама я ему в рот не заглядывала, Рейн сказал. Когда Аэон говорит, вроде видно, что сверху пары не хватает, но опухоль с губ и челюсти еще не до конца спала, пытаться рассмотреть что-то бессмысленно.

— Больно? — сочувственно спросил Рейн.

— Еще бы, — вздохнул раненый. — Неудобно, жевать нормально невозможно, такое впечатление, будто десны изнутри разрывает.

Мы с аптекарем переглянулись.

— Гной? — с опаской предположила я. — Не все осколки вынули, вот и...

— Нет, — он замотал головой. — Ты как тогда отключилась, я над ним еще часов восемь работал... Да чего мы гадаем? — Аптекарь подскочил с места, забыв о недоеденном ужине. — Давай к свету поближе!

— Может не надо? — осторожно уточнил Аэон, явно сожалея, что рассказал нам, но Рейн уже примчался, сжимая в руках самую яркую лампу из тех, что были в лавке, да какие-то инструменты, названия которых я, разумеется, снова забыла.

— Надо! Та-ак, повернись ко мне... Ага. Голову запрокинь, повыше, еще выше. Открой рот. Ага-а-а...

Некоторое время аптекарь с непроницаемым лицом что-то разыскивал во рту у раненого, вовсю орудуя жуткого вида приспособлениями, а потом восторженно заскакал по кухне, размахивая ими же во все стороны:

— Господи, это же потрясающе!

— Что именно? — потирая челюсть, уточнил Аэон.

— Поздравляю, мой друг! Ирис, кажется, сделала невозможное, или же это просто чудо, но у тебя режутся новые зубы.

Мда? Интересно. Не помню, чтобы мама говорила о таком. Мне казалось, что мои способности лишь помогают естественному заживлению, но никак не способствуют созданию новой материи... Впрочем, я ведь могу и ошибаться, а результат вон он, сидит и смотрит недоверчиво.

— Правда, что ли?

— Конечно, правда! Думаешь, я стану тебя обманывать? — Оскорбился аптекарь.

— Нет, что ты, — успокоил его раненый. — Просто с трудом верится. По-моему, целители такого не умеют.

— Не умеют, это точно. Заменители вставляют, но чтобы настоящий зуб вырастить!.. Не слышал никогда о подобном. Так что Ирис, ты у нас одна такая способная. Может, обратимся к ректору? Пусть проведут опыты, сами посмотрят, как лихо у тебя получается, убедятся. Небось, диплом об окончании сразу выдадут через год-два, а то еще и степень какую. Не хочешь?

Я представила, что будет, реши я, в самом деле, продемонстрировать магам свои способности. Лаборатории, опыты... Рано или поздно они неизбежно поймут, что я слишком отличаюсь, чтобы быть человеком и что произойдет тогда? Нет уж, ничего на свете не стоит моей жизни! Паршивое признание от кучки людей тем более. Да я скорее удавлюсь, чем открою им хоть кроху правды!

— Нет, не хочу.

Некоторое время Рейн еще восторженно прыгал вокруг Аэона, и что-то говорил, я не очень пристально слушала, отвлекаемая зевотой. От сытости и тепла сильно клонило в сон, но требовалось сделать еще кое-что.

— Аэон, как ты относишься к тому, чтобы еще одну ночь провести на полу?

Аптекарь и раненый посмотрели на меня, заставив заерзать от такого пристального внимания.

— Ты хочешь... еще раз?

— Нет!

Они выпалили это одновременно и обернулись друг к другу в молчаливом противостоянии.

— Я не позволю, — глухо предупредил Аэон.

— Ты не сможешь помешать, — возразил аптекарь. — Смирись, пока что не ты все решаешь.

— Вот еще!

Я устало потерла глаза, которые почему-то жгло.

— Может вы послушаете, что я хочу сказать?

Раненый дернулся возразить, но наткнулся на гневный рейнов взгляд и промолчал.

— Говори.

— Это не как в тот раз. Рейн, помнишь, я говорила, что чем ближе контакт между мной и Аэоном, тем легче переход? Так вот, верно и обратное. Сегодня я просто буду спать рядом, положив ладонь на спину или плечо. Переход не будет интенсивным, а скорее... Вроде, чтобы уравновесить... нет, не знаю... Стабилизировать. Вот. Вряд ли даже я что-то почувствую сквозь сон.

— Ты делала такое раньше?

Я задумалась. Можно ли считать тот случай... И этот... И когда брат...

— Делала. Несколько раз.

Это была не совсем правда: весь мой прошлый опыт ограничивался моей семьей. Помогала отцу, братьям, другим дальним и не очень родственникам. Частенько спала, таким образом, с сатори брата отца, она очень страдала, что никак не может зачать ребенка. Причиной было давнее ранение, и тут уже мало, что можно было сделать, но мы не теряли надежды. Такие ночные передачи не особо эффективны, если требуется быстро затянуть большую рану, зато незаменимы, когда нужно медленно и мягко подтолкнуть организм к активации внутренних ресурсов, направить, чтобы дальше он мог справиться сам.

Здесь только одно "но". Все они, кому я помогала раньше, не были людьми, они были Семьей, единой со мной крови. Это в разы облегчало любые задачи. А Аэон человек, и даже странно, что он поправляется так быстро. Возможно, я стала сильнее за прошедший год? Наверное, так. Мама говорила, что для того, чтобы вытянуть человека из-за порога смерти, часто требуется по двадцать-тридцать дней непрерывно, ежедневно с ним работать и при этом не переходить границы и не забывать о естественном ходе выздоровления. Если проще — слишком много помощи, едва ли не хуже, чем полное ее отсутствие.

Но я не стала объяснять это аптекарю. Во-первых, незачем. Во-вторых, учитывая мою косноязычность, вряд ли это вообще бы удалось. Что тут говорить, я и сама не понимаю половину того, что знаю, и еще на треть действую интуитивно.

— Тогда давай, — дал добро Рейн. — Я одеяла перетащу.

— Оглохли? Я не согласен, — буркнул Аэон. — С девчонки и того хватит.

— Не начинай, — отмахнулся аптекарь и умчался на второй этаж за одеялами. Когда Аэона переселили на печь, они стали не нужны в таком количестве и их убрали подальше, чтобы не захламлять излишне и без того небольшой первый этаж.

— Он прав, — старательно закивала я. — Лучше сейчас безболезненно, чем потом, если тебе станет хуже, снова жилы рвать.

Это подействовало, раненый прекратил споры, хотя особо довольным не выглядел. Но помог расстелить на полу одеяла, положил с краю самое теплое — отдельно для меня.

— Это не я тут болею, между прочим, — заметила я.

Но ответа не последовало.

Я сходила в закуток умылась и переплела косу. Рейн обещал, что если ночью придут покупатели, то встанет сам. Все нормально. Все хорошо.

Так что это за противно чувство грызет меня изнутри?

Раненный то ли спал, то ли притворялся спящим, повернувшись ко мне спиной в рубашке. Я хмыкнула едва слышно. Меня эти мнимые приличия не заботили давным-давно. Но если ему так уж хочется отстраниться, на здоровье.

Я прилегла с краешка, закуталась в одеяло как в кокон, выпростав лишь левую руку. На ощупь нашла шею Аэона, да так и уснула мгновенно.

Снилось мне что-то не очень хорошее, отчаянно не хватало воздуха, а тот который все же удавалось глотнуть, был каким-то неправильным, затхлым с оттенком плесени...

В какой-то момент левая рука вспыхнула огненной болью, как от ожога. Закричав, я подскочила, скидывая с лица аэонову руку и одновременно пытаясь рассмотреть все ли в порядке, но в темноте это, конечно же, не удалось.

И почему пахнет дымом?

— Гори-и-им! — Истошно завопили сверху нечеловеческим голосом. Я, растерявшись, не сообразила, что кричал аптекарь, а не иная какая тварь, на осмысление же сути панического вопля ушли еще драгоценные мгновения...

— Что такое? — Аэон, успевший уже проснуться, подозрительно принюхался и тут же вскочил как ошпаренный. — Все демоны бездны! Ирис, вставай!

— Что... — Он бесцеремонно схватил меня за шиворот и поставил рядом с собой.

— К дверям не подходи, там наверняка поджидают, к окнам тоже, ясно?

— Ага...

На лестнице показался встрепанный аптекарь с мокрым красным лицом, кашляющий от стремительно заполняющего всю лавку дыма.

— С чердака есть выход на крышу? — оборвал его еще не начавшуюся речь раненый.

— Есть, но он завален...

— Туда!

Я вдруг поняла, что вижу это ужасное, испещренное шрамами лицо. Оранжевые и алые блики делали его еще страшнее. Откуда, ведь ночью в лавке темно... Да это же кухня горит! А там сумка с моими конспектами!

— Куда! — рявкнул прямо в ухо Аэон, хватая меня снова за шиворот. Рубашка натужно затрещала в швах. — Задохнешься ведь! Марш наверх!

— Но там... — попыталась объяснить, размахивая бестолково руками и не зная, что делать с этим странным ощущением беспомощного бессилия, которое прежде я еще не испытывала. — Там...

— Цыц!

И вовсе не мягко толкнул меня к лестнице, придавая ускорения оплеухой. Я растерянно поднялась до середины и оглянулась: раненый как раз выскочил из кухни, что-то сжимая в руках и с лицом искаженным гневом:

— Ты еще здесь?!

Уже нет. Опомнившись, я рванула на чердак со всей возможной скоростью, чудом не споткнувшись и не упав.

На чердаке аптекарь судорожно разгребал хлам, отодвигая дребезжащие чем-то стеклянным ящики в сторону от дальней стены. По лицу его градом лились слезы, но выражение было сосредоточенным и решительным.

— Дай мне.

Аэон отодвинул в сторону тщедушного Рейна и в два движения очистил пространство. Не теряя времени на отпирание засова, просто высадил хлипкую дверцу ногой и вылез наружу первым. В ярком лунном свете я с ужасом увидела в его руке огромный тесак, которым Рейн обычно разделывал кроличьи туши...

Что творится такое?

— Иди, давай! — Аптекарь толкнул меня вперед и сам вылез следом. — Аэон, куда теперь? Демоны, ни зги не видно...

— Влево поверните и перебирайтесь на следующую крышу, там невысоко.

Голос его доносился откуда-то сзади, я завертела головой, но ничего не разобрала несмотря даже на то, что было довольно светло. Глаза слезились и болели, в носу непрестанно жгло, а в горле першило.

А потом донеслись новые звуки, и я почувствовала, как по спине стекает холодный пот: лязг лезвия о лезвие не спутаешь ни с чем иным. — Что происходит? — Почему у меня голос такой сиплый?

— Не знаю, — откликнулся Рейн. — Проклятие, ничего не видно! Кажется, на него напал кто-то... Нам с тобой лучше уйти. Давай подсажу.

Перебирались мы почти на ощупь, я постоянно срывалась, шипя от боли — лева рука по прежнему горела огнем, но рассмотреть, что там с ней не в порядке и насколько это серьезно, не было времени.

— Куда мы? — спросила я, когда ноги начали дрожать, а дыхание сбилось. Аптекарь к этому времени уже дышал как загнанный, ему такие нагрузки были еще непривычнее, чем мне.

Он огляделся растерянно:

— Не знаю... Аэон не сказал.

Все ясно. До сего момента мы шли в никуда, на одном лишь знании, что надо убраться подальше от горящей аптеки, и не особо задумывались о конечном пункте путешествия по крышам. И шли бы и дальше, если бы я не спросила.

Не соображая толком, что делать, мы перебрались на одну из соседних крыш, сели, прижавшись спинами к теплой печной трубе, и принялись ждать. Чего? Да хоть чего-нибудь. Точнее это я ничего не знала, аптекарь явно надеялся на нечто конкретное.

— Не бойся, — сказал он. — Нам помогут.

— Мы замерзнем раньше, — возражаю.

— Не замерзнем.

Я не очень-то ему поверила, но по какой-то причине сил двигаться или думать не было совсем. Накатившая апатия набирала обороты, чтобы хоть немного отвлечься, я поднесла к глазам левую ладонь. Волдыри как от ожога. Странно, потому что к огню я не приближалась. Да и больно стало в тот момент, когда моя рука покоилась на шее Аэона.

Мистика, да и только.

Но все же аптекарь оказался прав: нас нашли. Бородач не так давно притащивший в аптеку Аэона, кажется, звали его Коран, и незнакомый высокий и тощий паренек, абсолютно лишенный растительности: ни волос, ни бороды, даже бровей с ресницами и тех нет. Они появились откуда-то сбоку, наверняка тоже лазали по крышам. Дома тут высокие, просто так не спустишься.

— Рейн! — окликнул бородач.

Аптекарь вздрогнул и весь вскинулся — он уже успел уснуть.

— Что с Аэоном? — были его первые слова.

— Жив, прохвост, — ухмыльнулся Коран, протягивая аптекарю руку и помогая встать. — И как вам это удалось только, ума не приложу. Да так скоро!

— Это она все. — Я съежилась под внимательными взглядами и вжалась в теплую трубу. Коран мне решительно не нравился, но я все не могла понять почему. От него веяло чем-то неприятным, чем-то темным и нехорошим...

— Спасибо, деточка, — искренне поблагодарил он. И потянулся ко мне.

— Не смей прикасаться ко мне! — Я крикнула это громко и зло, да сама не поняла, когда успела вскочить и отбежать на другой край крыши.

Лица мужчин вытянулись. Аптекарь почесал растерянно макушку.

— Ирис, ты это, не бойся. Коран хороший человек, я его давно знаю.

Хороший человек... Хороший человек...

Эти слова набатом бились в моих ушах.

Я не могла отвести от бородача взгляд, все силилась рассмотреть, что дже с ним не так, в чем причина моего беспокойства — и не могла. На первый второй и третий взгляды все было вполне нормально, но глазам меня приучили верить меньше, чем чутью.

Тошнота поднялась прямо к горлу, когда я на миг зажмурилась, и, открыв глаза, глянула на мир совсем иным взглядом. Взглядом, видящим токи магии и энергии, витающие в пространстве. Они отличались по цвету и ширине, одни текли непрерывно медленно и мощно; другие вихляли, закручивались в узлы и вихри, огибали людей и сплетались с ними, образуя общие цвета...

А вот к Корану потоки не прикасались. Они огибали его стороной, а когда он двинулся, шарахнулись в стороны. Его же собственная энергия, не получая подпитки извне, давным-давно замкнулась в кольцо и приобрела грязно-оранжевый отживший свое цвет. Это проклятие, самое мощное которое только существует, оно необратимо, и...

Оно может означать лишь одно... Неужели?!

— Убийца! — прошипела я, еще больше отступая назад.

Нет, Рейн, он не хороший человек. Он — самое мерзкое создание природы, не заслуживающее даже смерти. Я не могла объяснить, откуда знаю, но чувствовала буквально кожей, что на его руках кровь кого-то из Семьи. Возможно не моей, но что это меняет? Дети Рассвета и Огня неприкосновенны, их сатори неприкосновенны втройне. Даже неразумное зверье это понимает, а люди, тупые куски дерева — нет.

Без сомнения, на совести этого человека множество убиенных, людей и нелюдей. Мне все равно. Но там где-то среди них затесалась испуганная девушка, беспомощная, одинокая. Зачем он убил ее? Мучил ли перед этим, издевался ли? Наверняка, иначе люди не умеют. Они созданы уничтожать.

Я рассеянно огляделась, думая, что же забыла здесь среди этого сброда. Лучше погибнуть в поисках другого Гнезда... чем... чем...

Но я не имею права умирать. В этом мире, далеко или близко, есть мой саторо. Моя смерть станет концом для него, а ведь мы даже не нашли друг друга, не виделись ни разу, ни наяву, ни во сне... это несправедливо. Так не должно быть.

Но у той девушки тоже был саторо. И он тоже умер вслед за ней, потому что они не живут без нас, беспомощных и слабых, и это дар, и это проклятие. Мы, женщины, мы можем жить после смерти половины души. И некоторые живут, рожают детей, помогают другим...

Но не наоборот, не наоборот! Этот Коран он ведь даже не знает, что убил не одно дитя Рассвета, а двух. Поэтому он проклят, проклят самим миром, именно это проклятия я и чувствую, его я видела, когда смотрела иным зрением.

Ничто не проходит безнаказанно, это правда. Этот человек познает все существующие в этом мире страдания, и не сможет умереть, не искупив свою вину.

Это хорошо. Я знаю это, и мне уже не так сильно хочется вырвать зубами его глотку.

Но они этого не понимают. И не могут понять. Как? Они видят лишь испуганного ребенка, ни за что, ни про что, обвиняющего совсем незнакомого ему человека. Как понять?

— Ирис, ты чего? — аптекарь недоуменно развел руками. — Дыма надышалась что ли?

— Сдурела девка, — кивнул доселе молчавший лысый парень.

Коран ничего не сказал, но смотрел на меня как-то странно.

Как же я могла не почувствовать этого тогда, в аптеке? Возможно слишком испугалась и растерялась... А может почуяла, но не придала значения. Тогда так много всего произошло, память не сохранила и половины.

Прародители... Как же вы допустили? Вдруг этот человек захочет и меня тоже лишить жизни? За что-то же он убил ту сатори!

— Эмм, кхм, кхм, может, пойдем уже? — неловко кашлянул Рейн.

— Конечно, — отозвался Коран. — Идите за нами. — Бросил на меня последний непонятный взгляд и зашагал к противоположному краю крыши.

Перебираясь с крыши на крышу, я старалась держаться как можно дальше от него. Это заметили все, да мне по большому счету все равно.

На одной из крыш мы остановились, лысый нащупал какую-то крышку среди черепицы и долго возился, открывая. Когда справился и поднял, наконец, оттуда вырвался яркий свет и чей-то голос недовольно заворчал:

— Долго вы там еще? Дует!

Лысый спрыгнул первым, потом Рейн.

— Давай, — махнул рукой на люк Коран.

Я вспомнила, что отец однажды сказал Эрсирису, и слово в слово повторила его фразы, правда на рианонском и, надеясь, что не исковеркала смысла:

— Не тебе стоять за моим плечом. Я не повернусь спиной.

Видимо не исковеркала: Коран резко побледнел, потом грязно выругался, поминая чью-то матушку и прочих родственников, и сам спрыгнул в люк. Я подошла к краю убедилась, что он отошел, и прыгнула следом. Даже для меня, мелкой, здесь было невысоко.

Лампу, старую с проржавевшей скрипящей ручкой, но, тем не менее, на диво яркую, держала безобразная старуха, в огромной ночной рубашке и вытертой, насквозь проеденной молью, серой шали. Она что-то недовольно ворчала вполголоса, но замолкла, едва разглядев меня.

— Вы что, ироды, — проскрипела она еще более недовольно, — эту мелочь с собой тягаете? Совести нет! Вы, быки здоровенные, а этой детей еще рожать, да растить! А вы ее на мороз, да в исподнем! У-у, демоны, кочерги на вас нет!

— Успокойся, Мирта, — подмигнул мне лысый. — Эта девчонка поздоровей всех нас, вместе взятых, будет. Знаешь, как она Корана отбрила? Ух, сказка просто!

— Тогда ладно, — морщинистое лицо немного разгладилось. — Так с вами бесами и надо... А ну, живо вниз! Я вина сварила, выпейте пока горячее и девке дайте.

— Я не пью вина, — вздергиваю подбородок.

— Из каких соображений? Взрослая ведь уже, — удивился Рейн.

— Отец наказал.

— Ясно.

Отец говорил, что не следует ослаблять разум, если ты не в кругу Семьи, потому что иным веры нет. Я, взглянув на Корана, в очередной раз убедилась в правдивости этих слов.

Дом оказался таверной, пустой из-за позднего часа. Мирта заправляла тут кухней, хозяином же являлся низенький и толстый Нед, приветствовавший нас, едва мы спустились на первый этаж.

— Потом, — отмахнулся от велеречивых приветствий лысый. — Пожрать лучше неси!

— И вина, — добавил аптекарь.

— И вина. А этой козявке молока, что ли, налейте. С медом. Ага?

— Сейчас распоряжусь, — поспешно закивал толстячок. — Располагайтесь.

Мы уселись за одним из столов поближе к растопленному камину и принялись ждать.

— Что происходит? — разорвал тишину голос Рейна. — Где Аэон?

Коран с лысым переглянулись. Первый заговорил:

— Да кто ж его знает. Он нас отослал тут же за вами, благо, что мы недалеко сидели. Пасли аптеку твою, пасли, да не выпасли. Кто-то все-таки прознал, что он у вас отсиживается, вот и решился на поджог. Только ведь никто и подумать не мог, что Аэон бегает, как новенький, а не помирает, вот он с поджигателями быстро разобрался и решил попутно шороху везде навести. Мы сейчас тоже толком ничего не знаем, он приказал тут сидеть, да ждать. И ее вон, — палец с обгрызенным ногтем указал в мою сторону, — стеречь как самую большую драгоценность.

— Неудивительно, если это она его вытащила, — поддакнул лысый. — Прикиньте, как круто будет, если она у нас останется, а? Никаких подачек целителям, никакого надзора, чтобы не сболтнули лишнего! У нас собственная есть, да такая, что пусть хоть вся распроклятая королевская семья локти себе пооткусывает!

Коран покачал головой:

— Осади, Веритас. Доспех еще живого рыцаря не делят. Дождемся вестей, а там будем решать, что дальше делать.

Глаза лысого блеснули торжеством.

— Надеюсь, Аэон убьет моего папашку и займет его место!

Я вскинулась:

— Кем бы ни был твой отец, не смей желать ему смерти!

Мужики расхохотались, даже Рейн.

— Ты, мелкая, не знаешь, о чем говоришь.

Меня затопила черная ярость:

— Может и не знаю, но за свою Семью я бы, не раздумывая, отдала свою жизнь. А ты призываешь смерть для своего отца сам. Как это возможно?

Повисло молчание. Аптекарь смущенно прокашлялся, и отвел взгляд. Остальные тоже изрядно растеряли задора.

Разговор не возобновился ни когда принесли еду, ни после трапезы. Мирта отвела меня на кухню и уложила на лавке за печью, где было особенно тепло. Уже засыпая, я услышала, что хлопнула входная дверь и мужские голоса загомонили наперебой.

Мне было не до них, так хотелось спать.

В общей сложности, мы с Рейном прожили в трактире Неда, закрытом на все замки и засовы, около пяти дней. Выходить и мы, и Коран с Веритасом, не решались, насколько я поняла, из-за каких-то беспорядков в городе. Раз в день приходил кто-то из порученцев Аэона, приносил письма и гостинцы. В первый раз, это была одежда для меня и Рейна, и моя каким-то образом уцелевшая сумка с конспектами и учебниками. Так же в ней, в тайном зашитом кармане, хранились все скопленные мною деньги, и это донельзя подняло мне настроение. Во второй раз, помимо бумаг, обнаружилась большая упаковка с шоколадом. Настоящим, горьким, с орехами. Мы все обрадовались, как дети, и умяли его весь за вечерним чаем.

Сегодня посыльный не убежал, привычно, едва принеся бумаги и газету, а остался на ужин. Вид у мальчика был изможденный. Мы окружили его, изголодавшись по новостям из внешнего мира, а Мирта даже расщедрилась и выделила ему кусок мясного пирога, что за скупой кухаркой водилось редко.

— Что там? — жадно спросил Веритас.

Парень присосался к кувшину с водой и не отлип от горлышка, пока не опустошил весь. И огорошил страшной новостью.

— Аукнулась Дорию женитьба. Предупреждали же, что у Регины скверный характер, от папочки достался, так нет же... Андаста в блокаде. Императорская семья, да самые влиятельные аристократические, ночью были тайно вывезены усилиями магов и имперской гвардии, равно как и дипломатические представительства, опустевшие в одну ночь, видать, последние были предупреждены заранее. Постоянной армии в городе нет, ее еще в прошлом месяце перевели в Риарк. Обе Академии пустуют, детей, похоже, так же вывезли во избежание потерь, куда — неизвестно. Ворота заперты, снаружи с сегодняшнего утра стоят полки под стягами Тсаройского королевства. По подсчетам, войска уже насчитывают более семидесяти тысяч, и с северо-запада движется подкрепление от Арсиды. Командует армией Гектор Эрпиштрафт, но у нас полагают, что у подкрепления другой маршал. Река тоже блокирована — ниже по течению стоят тсаройские корабли. Нам конец, ребята.

Все пораженно молчали. Я пыталась осмыслить как такое возможно, что еще вчера все нормально, а сегодня — уже война. И никто ничего не знал!

— Понятное дело, — продолжал порученец, не забывая угощаться поданной снедью, — народ ничего не знал до последнего. Сейчас в городе паника, беспорядки, всюду шуруют мародеры. Кто поумнее, скупают припасы и лекарства, но цены уже задраны втрое от обычного, и продолжают расти. Белые Гильдии передрались между собой, продовольственные склады горят, непонятно случайно ли подожгли, или намеренно кто подгадил, в общем — хаос полный.

— А Черные?

— Не знаю, что задумал господин Аэон, но позавчера он вызвал на поединок Ясона, голыми руками убил его и заявил, что Гильдия теперь его, по всем правилам. Так что, мол, три дня любой желающий может бросить ему вызов и побороться за право Золотого Листа. Воришки шептались, что Аэон выдержал уже пятнадцать дуэлей, но его ранили, вроде несерьезно... Не знаю, что будет теперь. Главы прочих Гильдий затаились, небось, спят и видят как убраться из Андасты подальше, но не тут-то было! Единственный выход — это катакомбы, и туннели, выводящие за город, но, демоны нас раздери, не зря Аэон весь прошедший год гонял нас по ним взад и вперед, ой, не зря! Теперь там каждый закуток под нашей охраной, таракан и тот не проскочит.

— Слава богу, — вздохнул облегченно Веритас. — Он все-таки его прикончил!

— Угу, — с набитым ртом подтвердил паренек. — По уму, тебе бы бросить господину Аэону вызов, победить, да возглавить Гильдию.

Веритас отмахнулся:

— Брось, мне ее ни в жизнь не удержать. Да и люди за мной не пойдут — батька крепко им надоел, за годы-то!

— Все скверно, — подал голос Коран. — Если город в блокаде, Гектор должен бы выдвинуть требования. Это плохо, что император Дорий смылся, значит, знал о наступлении и ничего не сделал, да еще и войска увел. Они что хотят отдать город?

— Они хотят сохранить мир, потому что воевать десятью тысячами регулярной армии против сплоченного союза обиженной Тсаройи и Арсида бессмысленно и бесполезно. Западные и южные провинции еще не оправились от мятежей, у них нет войск. Герцогство Бергет еще может выставить ополчение, но зачем? Обоих герцогских детишек из Академии вытащили и наверняка они на пути в родной дом, а значит, и стараться им сверх требуемого незачем. Войска до Бергета все равно не пойдут, что им там делать? Тсаройа не знаю, но Арсид ведь с герцогством граничит, негоже обижать влиятельных соседей. Да и потом, Тсаройа ведь письменно уведомила и аристократов и Гильдии, что не тронет городов и деревень, если Дорий де опомнится. Ясно что бумага и действительность различаются, но и не поспоришь ведь. Не-ет, власти позволят держать блокаду пока не стребуют своего. У императора нет выхода, он не может отказаться от столицы, народ этого не приемлет. Он может пытаться тянуть время и торговаться, но никто никогда не согласится отдать Андасту вместе с Мало Тсаройе. Которая, наверняка, потребует развода Дория и Алексии, признания годовалого принца Аксия незаконным наследником, и исполнения обещания, от которого Дорий так легкомысленно отмахнулся, когда решил, что не желает видеть женой королевну Регину, а хочет Алексию Бергетскую...

Веритас положил раскрытые ладони на стол и, задумчиво созерцая пальцы с обломанными ногтями, продолжил:

— Совершенно ясно, что по плану, Гектор должен был взять Андасту в осаду и вынудить Дория принять ультиматум. Однако верхушку, пусть с запозданием, но предупредили, и все более-менее ценные люди успели уйти. Что станет делать Гектор, когда узнает, что в городе остались только мирные горожане? Он хороший маршал, и не дурак, чтобы резать людей без цели. Андаста ему не нужна, ему нужен император, а императора тут нетушки. У Эрпиштрафта два выхода: отступить, вернутся в Тсаройю ни с чем, или продолжить блокаду, не предпринимая попыток штурма и надеяться, что в Дории взыграет сознательность. Тот от Алексии и сына не откажется, а значит, будут долгие сложные переговоры, за время которых мы тут все передохнем с голоду. Коран, как думаешь, Регина отдаст приказ захватить Мало силой?

— Не думаю. Тсаройе нужен брак, а не война, убивать же возможных будущих подданных некрасиво, и обещание опят же... Да, не завидую я Гектору, он влез меж молотом и наковальней, точнее между влюбленной королевной и влюбленным в другую императором... Но, демоны, семьдесят тысяч! Где, скажите мне, где, они столько взяли?! Неужто оставили границы совсем без защиты? И как прошли, что никто их не заметил?

— А кто им угрожает? С Арсидом военный союз, а Марагонии хватит и флота для устрашения, тамошний же царь женат на сводной сестре Регины, ему нет смысла портить отношения с Тсаройей. А Астраг сто лет уж ни с кем не воевал. Я так мыслю, что Гектор вел армию через Эльб. Подождал когда болота замерзнут и повел, знал, что оттуда угрозы никто не ждет... Да и вообще не ждет. Помнится, болота считаются непреодолимыми, там даже и застав-то нет. Иначе откуда бы им еще взяться? Полки небыстро идут, хоть при них и нет осадных орудий и пушек, а все же. Эх, попались мы.

Тут вмешался Нед, все это время внимательно слушавший.

— Император, конечно, сглупил, а умная Регина ждала два года, чтобы отомстить, но нашего положения это не меняет. Сейчас зима. До лета город проживет на припасах, если удастся сохранить хотя бы половину складов. Но весной крестьяне не выйдут в Мало, не засеют полей, не выгонят на выпас скот, потому, что там топчется армия, а ей тоже хочется есть. К следующей осени мы останемся без припасов, и без крестьян которые первыми вымрут от голода, если не уйдут на юг раньше. Это катастрофа! Зерно придется закупать, и у кого? У Тсаройи! В их воле поставить такую цену, какую душа пожелает, и мы вынуждены будем заплатить.

Но до Андасты зерно естественно не дойдет. Я помню блокаду Лейцеха, я там был во время Братской войны. И знаете что? Через полгода после начала блокады в городе не осталось ни кошек, ни собак, ни даже крыс — съели. Еще спустя два месяца люди стали жрать друг друга, а это совсем уж край. Когда блокаду сняли, я с семьей перебрался сюда... Но Лейцех был небольшим городишком, там не было ни своих Гильдий, ни своих императоров, а тут? Да в Андасте народу в двадцать раз больше! Если уже идут беспорядки, что будет дальше?!

— Дальше будет кошмар, но деваться нам некуда. Нед, сколько у тебя в трактире припасов?

Толстяк задумался.

— Если рассчитывать на десять человек, то хватит на пару месяцев. Если сильно экономить, то на три или три с половиной. Есть погреб и два ледника, если забить их продуктами до отказа, можно прожить около года.

— Значит так, — Коран хлопнул ладонями по коленам. — Я напишу Аэону, и твою семью перевезут сюда. Сколько их там у тебя?

— Жена, сестра ее, две дочери и сын, — взволнованно перечислил Нед.

— Бабье царство, — хмыкнул Веритас.

— Рейн и Ирис пусть живут у тебя. Аэон распорядится, тебе притащат продуктов на всех. Учти, он приказал беречь эту девочку паче дочерней невинности, понял?

— Понял, — сглотнул Нед. По его лицу крупными каплями стекал пот.

— Трактир запереть, окна заколотить таблички снять. Дрова есть?

— Лучше запастись, впереди целая зима.

— Хорошо.

— Ладно, — Коран посмотрел на меня и решительно поднялся. — Затягиваем пояса народ — война началась!

Так я неожиданно оказалась в семье трактирщика Неда, его жены Иды и их детей. Первые недели блокады никто толком не осознавал, что происходит, казалось, ничего не изменилось, лишь нельзя выходить на улицу. Эта иллюзия начала исчезать, когда ночами стали привозить продукты.

Порученец Аэона, которого звали Гай, пригонял к черному входу трактира по три-четыре нагруженные мешками лошади. Он, Рейн и Нед наскоро перетаскивали мешки в погреб и на ледники, после чего Гай уезжал. Продукты он привозил отнюдь не каждый день, иногда его не бывало по семь-десять, но погреба уверенно заполнялись.

Когда я спросила у Неда почему лучше переживать блокаду именно в трактире, а не в доме, он показал мне небольшой колодец в подвале, слева от малого ледника, и сказал, что даже если реку отравят, нам это не страшно, потому что вода в колодец поступает из подземного источника не связанного с рекой.

Аэон не появлялся, о нем ничего не было слышно. Коран и Веритас давным-давно ушли и если второй периодически объявлялся, то первый пропал совсем. К моей вящей радости.

Однажды ночью меня разбудила Мирта и вывела, сонную, во внутренний двор трактира. Рейн и трактирщик как раз разгружали лошадей и перетаскивали из небольшой телеги какие-то бочки. Гай, увидев меня, разулыбался и сунул в руки внушительный мешок:

— От Аэона.

Я поблагодарила и убежала скорее обратно в дом — морозы уже стояли нешуточные. В мешке обнаружились книги и шуба. Мирта ахнула, разглядев в свете тусклой свечи иссиня-черный, отливающий на концах серебром, мех.

— Господи, красота какая! А ну-ка, примерь!

Я послушно накинула шубу на плечи. Она оказалась великоватой, рукава слишком длинные, да и подол по полу волочится, но все равно дивно красивой и теплой.

— Охохонюшки, — покачала головой старуха. — Видно крепко тебе Аэон благодарен, раз такое роскошество дарит. Виданное ли дело, такую шубу малолетке справлять, которая уже через три года из нее вырастет!

— Шуба как шуба, — пожала я плечами. Красивая да. Но не более.

— Ты, Ирис, не понимаешь ничего в мехах, так меня, старую, послушай. Вот было, императрица наша, Алексия, как мужу первенца родила, принца Аксия значица, так император Дорий подарил ей, помимо дребедени всякой, муфту из меха арсидской кошки, стоящую как половина Мало. А ведь не секрет, что Дорий взял Алексию в жены по любви, хотя с малолетства был обручен с королевной Региной из Тсаройи... Вот так вот. А ты, неблагодарная, стоишь в шубе из этой самой проклятой арсидской кошки, а мне, старой дуре, даже представить страшно, сколько за нее плачено!

Я впечатлилась и шубу от греха подальше сняла. Ее было приятно гладить, мех ласково льнул к коже, и я втайне спала с ней в обнимку, тем более, что к утру печь остывала, и в доме становилось невыносимо холодно.

Кстати, спала я в отдельной комнате на втором этаже. Рейн обосновался на чердаке в обнимку с небольшим запасом трав и ингредиентов, которые тоже потихоньку привозил Гай. Нед с женой Иммой обитали в дальней спальне. Сестра Иммы, Ирра спала вместе с дочерьми трактирщика — старшей Этной, и младшей Реей, в следующей по счету комнате. У сына Неда и Иммы, Тэна, тоже была отдельная комната, но он повадился повсюду таскаться за аптекарем. Вот и вышло, что последнюю свободную комнату заняла я.

Днем все семейство собиралось в большом зале внизу, откуда вытащили за ненадобностью половину столов и лавок, а остальные сдвинули к стенам. Окна были заколочены, так что свечи приходилось жечь и днем.

Этна, вовсю тянувшаяся за теткой, тоже меня почему-то невзлюбила и не могла пройти мимо, не напакостничав. Младшая, Рея, наоборот, чуть не слезно меня просила, то почитать, то помочь с вышивкой, то на кухне. Я не отказывалась и чувствовала себя старше, хотя мне только исполнилось тринадцать, а Рея уже переступила порог пятнадцатилетия.

Книги, присланные Аэоном, донельзя пригодились. Их было много, самых разных, от географического атласа, до Кодекса Прав и Свобод в пяти томах. Затесалась и пара глупых любовных поэм, но их тут же забрали Ирра с Этной, и зачитывали вечерами томными, до оскомины на зубах, голосами.

Время шло. Зима перевалила за свою середину, я наконец-то как-то резко, прорывом, стала нормально изъяснятся на рианоском, и не могла этому нарадоваться. Тэн и Рея взялись рисовать углем на одном из столов карту материка, но постоянно спорили из-за расположения городов и границ. Ирра с Этной подбирались к концу первой поэмы, Имма вязала что-то из красивых темно-синих ниток, Нед и Рейн пропадали где-то на чердаке. Мирта возилась на кухне.

Все вроде бы тихо и мирно, обычный вечер, но меня снова грызло изнутри неясное ощущение беды. Оно преследовало меня с утра, все усиливаясь и усиливаясь, пока, наконец, поздним вечером в двери не бухнуло.

Нед и Рейн в мгновение ока примчались с чердака, а Имма с сестрой увели детей наверх. Меня тут за ребенка не считали.

— Кто там? — дрожащим голосом спросил трактирщик.

— Это мы, — голосом Веритаса ответили из-за двери. — Открывайте, вашу мать!

Нед поспешно отпер двери, и впустил Веритаса и Гая, тащивших на себе чье-то бессознательное тело, вместе с морозным снежным воздухом.

— Что с ним? — поспешно помог Рейн уложить тело на один из столов. Голова запрокинулась, мелькнула знакомая борода, и я застонала от острого разочарования. Я точно знала, зачем они его притащили.

— Мародеры, сволочи, расстреляли в упор. Из арбалета. Болты вытащил наш походный костоправ, но он, ты же знаешь — тот еще коновал.

Веритас в упор посмотрел на меня.

— Ирис, помоги ему. Пожалуйста.

— Нет, — я отступила назад, мотая головой. — Кому угодно только не ему. Нет!

— Я же говорил, — вдруг хрипло произнес Коран. Он, оказывается, был в сознании. — Она не станет мне помогать. Да она меня ненавидит!

"Я многих ненавижу, и ты этот список не возглавляешь, — хотелось сказать мне. — Но помогать тебе я не стану, ни за что." Не сказала почему-то.

Аптекарь сморщился, осматривая ранения.

— Ирис, пожалуйста, не выкобенивайся, а? Ты же вытащила Аэона!

— То был Аэон, а не этот!

Гай взволнованно затеребил свой перепачканный кровью плащ:

— Он же умрет!

— Пусть умирает, меня это вовсе не огорчит, — отрезала я.

— Да за что ты его так ненавидишь? — взорвался Веритас. — Что он сделал тебе такого?! Ты ж его видела два раза в жизни всего! От Аэона ты носа не воротила несмотря ни на его внешность, ни на деяния!

Я в упор посмотрела на него. Ответила, намеренно медленно выговаривая слова:

— Мне все равно кто как выглядит, Веритас. И что бы там не натворил Аэон, это ни в какое сравнение не идет с тем, что сделал Коран, будь он трижды проклят! Он уничтожил двоих из моей Семьи, а ты просишь спасти ему жизнь? Ну уж нет. Пусть он сдохнет, и сдохнет в муках, потому что им уже не поможешь!

Кто-то ахнул сверху девичьим голоском. Я обернулась и увидела все недово семейство, в полном составе, наблюдающее за разворачивающимся действом с лестницы. Пусть их.

— Клянусь, малышка, я не знал, — закашлялся Коран. — Не знал я, клянусь.

Я отвернулась.

— Да мне все равно. Если Рейн тебя вытащит, благодари своих богов, но знай, что смерть моих родичей еще не отмщена.

Я ушла на кухню, прихватив зачем-то с собой книгу. Уселась за печью и попыталась вчитаться в историю некоего рыцаря и некоей принцессы. Посмотрела на обложку — так и есть, проклятая любовная поэма. Ну и пусть ее!

С упорством, достойным лучших особей ослиного рода, до самого утра, не сомкнув глаз, постигала перипетии сюжета выдуманной истории и старалась не прислушиваться к охам, воплям и хрипам, доносившимся из зала.

К моему великому сожалению Коран выжил. Вероятно, отчасти назло мне, но я старалась не думать о нем лишний раз, что получалось не очень, потому что все следующие три месяца он отлеживался в трактире, медленно, но верно вставая на ноги.

С домочадцами отношения изменились. Все, кроме Мирты, предпочитали меня избегать, даже Рейн как-то охладел. Неудивительно, мой поступок почему-то кажется им чудовищным.

Мирта же поступила наоборот: потрепала меня тогда по макушке и шепнула тихо, чтобы никто не расслышал:

— Правильно, деточка. Таким ублюдкам не помогают.

Она тоже за что-то ненавидела Корана, но никогда не говорила за что, а я не спрашивала. Есть вещи, которых лучше не касаться, кому это знать, как не мне.

Зима приближалась к концу, негласная травля, возглавляемая Иррой, набирала обороты, и я старалась как можно меньше обращать на это внимание. Мирта теперь постоянно сидела рядом со мной в зале и, либо молча слушала чтение Этны, либо негромко рассказывала истории из своей жизни.

А Коран, проклятый Коран, живым напоминанием сидел в уголочке и не сводил с меня глаз.

— Мирта, — Как-то раз рассматривая карту в географическом атласе, я заметила одну неясность и решила уточнить у повидавшей мир женщины. — Ты была в Астраге когда-нибудь?

— Была деточка, была, а как же, — поплотнее закуталась в свою извечную, страстно обожаемую серую шаль, кухарка.

— Здесь на карте нет города под названием Адск. Почему?

Морщинистый палец постучал по обложке.

— Посмотри когда написана сия книга.

Я заглянула за нее и удивилась:

— Три года назад...

— Вот видишь. Адска уже лет пять, как нет. Откуда ты о нем слышала?

— У нас гостили как-то сестра и брат, близнецы, оттуда, они любили рассказывать о своем городе. Их еще прозвали там так странно...

— Как?

— Ублюдки из Адска.

В Астраге, как и у нас, принято давать близнецам одно имя на двоих, я помню. Этих звали Дьяго. Дьява и Сантьяго. Они были такие веселые, неудержимым и буйным весельем, на которое всякий из Семьи приходил смотреть, просто не мог удержаться в стороне. И красивые. Такие красивые, что отец не упускал повода отослать мать подальше от дома, а за братьями строго следил. И не зря, наверное. Дьява все время смеялась, в шутку грозилась будто украдет меня и выдаст замуж за Сантьяго, когда я вырасту, а он клялся и божился, что украдет меня сам. Они знали про саторо, и я не верила этим словам. Так же был с ними их друг, по имени Габриэль. Помню он все глаз не мог оторвать от Дьявы, уж очень ему она нравилась. Он красиво пел, а Дьява играла на флейте, и Сантьяго тоже играл, на такой большой деревяшке похожей на лютню, но больше. Он называл ее гитарой.

Я хорошо помню как это было.

Может я сказала это слишком громко, но все присутствующие в зале затихли.

Мне все равно. Пусть слушают чужой разговор, на здоровье.

— Ты видела Адских Ублюдков? — переспросил Коран. — Ты правда их видела?

Я не повернулась и не стала отвечать.

С тех пор, как я впервые помогла Аэону, что-то внутри меня изменилось. Моя сила росла, плавно, но заметно. Память словно прояснилась — я вспомнила даже самые неприметные и ранние моменты из своей жизни, которые прежде не всплывали в памяти. Воспоминания были яркими и четкими. Я вообще стала лучше все запоминать, наверное, поэтому и доучила, наконец, этот проклятый рианонский.

Но вместе с тем, однажды, я увидело лицо той, девушки, которую убил Коран. Ее образ просто встал перед моим мысленным взором, заставив задохнуться от боли — я ее знала. Она принадлежала другой Семье, живущей в пустыне Сэти, и у нее были сложные отношения с ее саторо, но они любили друг друга. Они навещали нашу Семью несколько раз в год, потому что у нас жила его сестра.

Я вспомнила ее имя — Зарна. Ее саторо звали Тароном. Когда однажды они оба пропали, отец вместе с другими Гнездами пытался искать их...

Видимо напрасно. Я не хочу знать, как так получилось, что они оказались в городе и разделились — потому, что Тарон умер бы, но не дал никому и пальцем ее коснуться. А убить дитя Рассвета и Огня невероятно сложно. Так сложно, что даже отец не помнил и не знал никого, кто погиб бы от чужой руки.

Если честно, Зарна мне не нравилась и тогда. Она была вспыльчивой, вздорной, и характер имела откровенно мерзкий. Но что поделать, мы ведь не выбираем себе любимых. Ей было неинтересно со мной общаться, да и братья были против. Наверное, боялись, что я возьму с нее пример.

Теперь мне кажется, что я могла бы вырасти такой же избалованной, если бы не жестокие уроки матери и жесткие — отца.

Но, несмотря на все, она не должна была умереть, и не должен был умереть Тарон. Это так... Несправедливо. Они даже снились мне иногда, и каждый раз я просыпалась в слезах.

Видеть Корана после этого было просто невыносимо.

А Аэон больше не присылал мне подарков. Совсем никаких, хотя раньше Гай обязательно передавал что-нибудь специально для меня... Наверное ему рассказали про Корана и он тоже решил, что я чудовище. Мне было жаль, сильный и волевой Аэон мне нравился. Он был так не похож на людей, но все-таки оказался таким же.

На стене трактира висела старая лютня. Я сняла ее, настроила и принялась припоминать песни, что пели дома. Но они не выходили, потому что дома играли на арфах и мелодии были слишком сложными для лютни. Немногочисленные известные мне песенки на рианонском выходили намного лучше. Среди них была и любимая песня Дьявы, она сама перевела ее с моего языка на астрагский. И заставляла Габриеля петь ее, порой по десть раз подряд.

Сама не понимая зачем, я вырвала лист из своих конспектов взяла грифель и принялась переводить с астрагского на рианоский, заодно припоминая мелодию. И так увлеклась, что перестала замечать все происходящее вокруг.

Я помню, что эти строки написал отец. Написал и зачем-то отдал мне. Наверное, он знал, что однажды Эрсирис доберется до меня, или просто не отрицал такой возможности.

Пальцы сами нашли нужный ритм, идеальный, и я вдруг запела, почему-то на рианонском, хотя и помнила наизусть каждую руну из этой песни. Запела, чувствуя, как по щекам катятся градом слезы...

Все время назад, на два шага назад,

Все время мне взглядом — в спину.

Все время ты рядом со мною, мой враг,

С тобой невозможно... сгинуть.

Ты дышишь в затылок, ты смотришь мне вслед,

Клеймишь навсегда и — навечно.

Все, кроме нас, целый мир, целый свет,

Затухнет свечою беспечной.

На шаг позади, и не зная о том,

Не зная об этом — и пусть.

Проклятья, слова твои... образ... Фантом.

Я знаю — одна — наизусть.

Все время назад, и рывками вперед,

Как будто стремясь... отбиться.

Смеешься... ты сильный, я — наоборот

И с этим придется смириться.

Все время... как танец на грани ножа,

Кружим в ожидании боли.

Для тебя это просто — плечами пожать,

А мне — расплатиться кровью.

Все время назад, на два шага назад,

Все время мне взглядом — в спину.

Спустя много лет ты уже не чужак,

С тобой нам бы слиться... единым.

С тобою нам крови испить бы до дна,

Отравленной страшным ядом.

Ты вовсе не сдашься, не сдамся и я.

Мой враг, мы погибнем... рядом.

Пальцы сорвались, рука окрасилась кровью — лопнувшие струны, сразу все! глубоко рассекли кожу. Так мне и надо, нечего вспоминать. Ни к чему хорошему это никогда не приводило, и не приведет.

Я сидела на полу, лицом к незажженному, чтобы не тратить понапрасну дрова, камину. Кровь капала ручейком с руки, пачкая пол. Надо бы сунуть в холодную воду и обмотать чистой тряпицей. И натянуть заново струны, да только где их взять?

Медленно и неуклюже я встала, обернулась и столкнулась взглядом с Аэоном. За его спиной стоял Веритас с вытянувшимся лицом и семья трактирщика. Мирта плакала.

— Здравствуй, — зачем-то сказала я. Конечно же, он мне не ответит, как и все они. — Я не слышала, как вы зашли.

— Да, я уже понял, — кивнул Аэон. Он почти не изменился, только окончательно затянулись рубцы на лице. — У тебя кровь на руке.

— Струны лопнули.

Зачем я это говорю? Что могут изменить слова, значащие здесь, в мире людей, столь мало?

И вообще, зачем он пришел? Я поняла бы, если опять с какой-нибудь раной или полумертвым другом, но просто так?

А впрочем... важно ли это?

Я протиснулась мимо всех на кухню, налила в плошку воды и сунула туда окровавленную руку. Вода тут же окрасилась розовым. Где-то тут лежало старое тряпье...

— Держи, — возник сбоку Аэон, протягивая полоску белоснежной ткани. — Давай помогу.

Он довольно сноровисто обмотал мою ладонь, затянул накрепко узел.

— Спасибо.

— На здоровье. Поговорим?

— Хорошо.

— Веритас! Притащи вина.

— Сей момент! — отозвался лысый из зала.

Мы устроились на кухне, за обшарпанным разделочным столом. Веритас действительно быстро принес пыльную бутылку и три глиняные кружки, извиняюще пожал плечами:

— У Неда не самый большой винный погреб.

Я отодвинула от себя кружку.

— Не пью вина.

— Тебе и не предлагают, — ответил Аэон. Пашарил за пазухой и вытащил шуршащий сверток. — Вот, жуй.

В свертке я с удивлением обнаружила засахаренные фрукты, вперемешку с орехами. Редкость, с начала блокады сладостей не видел никто. А мне и до нее нечасто приходилось.

— Спасибо...

Аэон усмехнулся по-доброму:

— Ешь, мелкая. Мы с Веритасом и вином обойдемся.

— Это точно, — вздохнул грустно лысый. — Вина теперь днем с огнем не сыщешь... Но мы хотели о другом поговорить.

— Ирис, — Аэон кинул предостерегающий взгляд на лысого. — Не стану скрывать, нам нужна твоя помощь. "Нам" — это и мне, и Веритасу, и многим другим нашим людям. Скажи, как влияет на тебя то, что ты используешь свой дар?

Я подумала немного. Сказать правду, или умолчать?

— Это зависит от состояния того, кому я помогаю. Если повреждения очень серьезны, я, скорее всего, умру от болевого шока раньше, чем успею помочь в должной степени. Так было с тобой: если бы не красная настойка, я рисковала потеряться в твоей боли и умереть. Мне нужно, чтобы меня "держали", подстраховывали, и в случае чего могли выдернуть из транса, потому что у самой это не всегда выходит. Чем легче рана, тем менее глубокий транс мне нужен и тут опасности почти совсем нет. Если речь идет о длительной внутренней болезни, бесплодии например, то тут нужны месяцы ежедневного лечения, и неизвестно поможет это или нет. Как я говорила, лучше всего получается со свежими ранами. Над шрамами трудится бесполезно. Если рана гниет, то, скорее всего, ее сначала нужно прижечь, или еще как-то очистить, иначе я не ручаюсь за результат. Что делать со всякой заразой, простудами и прочим не знаю совсем.

— Твой дар, он всегда работает? — отхлебнул из кружки Веритас.

— Нет. Два раза было так, что я не смогла помочь. Не имею понятия, от чего это зависит.

Орехи и сласти были вкусными до безумия. Кто бы мог подумать, что я так изголодалась по сладкому! А вот же, умяла все, что было и даже не вспомнила о Рее и Тэне, с которыми не мешало бы поделиться... Какая я все-таки иногда... Даже слов нет, до того противно.

Аэон не смотрел на меня, он задумчиво водил пальцем по ободу полной кружки, к которой даже не притронулся и, судя по сосредоточенному выражению лица, что-то обдумывал.

— Дай угадаю, — тяжело вздыхаю. — Ты хочешь меня отсюда забрать и чтобы я помогала твоим людям постоянно, в любое время суток и все время была под рукой. Так?

Мужчины синхронно кивнули.

— В общей сложности, да, так и есть. Там, снаружи, настоящий хаос. И там крайне небезопасно. Я не хочу подвергать тебя опасности, но, демоны все раздери, мои люди гибнут ежедневно, порой от сущих пустяков, вроде вовремя не промытой и загноившейся царапины! У нас есть один лекарь, но его на все отчаянно не хватает, да и лекарства на исходе. А магов во всей столице осталось всего два-три и не один из них не целитель. Я устал, — Аэон вдруг со злостью грохнул по столу открытой ладонью, аж кружки подпрыгнули, расплескивая вино, — устал понапрасну терять людей! Впрочем, если ты откажешься, мы поймем.

Веритас согласно кивнул.

— Отказалась же ты помогать Корану. Подумай, Ирис. Мы с Аэоном в долгу не останемся, но придется тяжело, больно и грязно, я думаю, ты это понимаешь. Сколько лет тебе?

— Тринадцать уже.

— Уже! — Усмехнулся издевательски Веритас. — Рассуждаешь как взрослая, конечно, но... Подумай. Хорошенько подумай. Там война и ото дня на день становится все хуже; но и тут взаперти не отсидишься.

Я оглянулась и посмотрела через дверной проем, прикрытый зеленой занавеской в зал. Там было пусто, наверное, Венитас наказал не подслушивать.

Что я теряю, уходя? Дом не мой, люди — чужие. Мирту жалко, но это она мне нужна, а не я ей. Веритас прав, вечно взаперти не отсидишься, что мне тут делать? Да и вряд ли меня погонят туда, где будет опасно. Ни Аэон, ни Веритас не дураки, чтобы рисковать своим единственным недоцелителем. Да, мне придется использовать свой дар и терпеть постоянно боль, но вместе с тем и развиваться. Моя сила сильно выросла после Аэона, надо думать от постоянных упражнений возрастет и еще. Значит, когда я найду одну из Семей, даже без своего саторо, я не буду бесполезной приживалкой, никто не попрекнет меня куском хлеба.

Отец учил, что если стоит выбор: жить понапрасну или приносить пользу, надо выбирать второе и не раздумывать.

К тому же... кто знает когда окончится блокада? Если я уйду, то еда, которую Нед потратил бы на меня останется его детям, жене, Мирте. Им будет лучше без меня, это ясно.

Я посмотрела на мужчин. У них обоих жизнь явно не мед: один весь исполосован, живого места не найдешь, другой, вон, без бровей-ресниц остался, тоже, надо думать, неспроста. Но почему-то они мне ближе, чем тихий рассудительный Нед и его нежная жена.

Мой отец был силен. Я говорю не о физической силе, и даже не о возможностях, которыми он обладал. Его воле мог позавидовать кто угодно. Он был несгибаем, тверд, незыблем изнутри, словно скала, за которую я, хрупкий маленький вьюнок, цеплялась, вырастая, не боясь быть сдутой ветром и затоптанной сапогами чужаков.

В моих братьях я видела это же. Они были еще слишком дети, чтобы не дурить, не проказничать, и не совершать ошибок, но каждый из них не дрогнул ни разу, ни перед гневом отца, ни перед лицом смертельной опасности.

Все дети Рассвета и Огня были такими.

Возможно ли, что именно поэтому я так отчаянно тянусь к Аэону, к Веритасу, да даже к безусому Гаю, потому что в них теплится этот же стальной огонь? Они — настоящие, от них я не стану ждать подлости. Рядом с такими я вырасту, и никто меня не сломает.

Что ж, по-моему, выбор сделан, не так ли?

Я бесшабашно улыбнулась, чувствуя, будто за спиной разворачиваются невидимые крылья.

— Мне нужно забрать книги. И шубу.

Мужчины остались ждать меня внизу, допивая вино и разговаривая.

Вещей у меня было немного, смена одежды, книги, да та самая шуба. Но я, собрав все это в мешок, а шубу накинув на плечи, зачем-то задержалась в комнате, бродя из угла в угол, и запоминая, как расставлены вещи, как играют на стенах блики свечи и причудливо искажаются тени...

Аптекарь возник в дверях неслышно, но был явно взволнован.

— Ирис, ты куда?

Ох, кто-то соизволил со мной заговорить! Два месяца демонстрировал надменное выражение лица и отмалчивался, а тут — вспомнил!

Невольная обида всколыхнулась, выплывая наружу и подталкивая ответить грубостью, или вовсе промолчать. Но достойно ли это дочери Рассвета и Огня?

Пока я раздумывала, что сказать, Рейн подлетел ко мне и схватил за плечи:

— Как они тебя заставили?!

Такого я уже не стерпела. Молча вырвалась, подхватила мешок, к слову, тяжеленный, и гордо задрав голову, обошла аптекаря по дуге и вышла из комнаты.

Уже спустившись на первый этаж, услышала сзади топот. Но не обернулась.

— Аэон! — заорал истошно Рейн. — Аэон, не смей!

Он влетел на кухню, сорвав нечаянно занавеску, но даже этого не заметив, и бросился с кулаками на сидящего Аэона. Слава праотцам, Веритас сидел ко входу ближе, он успел перехватить сбесившегося аптекаря за пояс и безо всякой жалости отшвырнуть в сторону. Проехавшись пятой точкой по доскам пола, Рейн утих, опомнился, но лицо его все еще пылало гневом.

Я захлопнула рот и сделала вид, что невозмутима, спокойна и вообще ничего особенного не происходит. Подумаешь, тихий занудливый вечно трясущийся от страха по любому пустяку, аптекарь, бросился на огромного вооружено мужика, являвшегося ему другом.

Аэона эскапада аптекаря, казалось, ничуть не удивила. Он все так же сидел, вольно откинувшись на стену, и потихоньку цедил вино из кружки, лишь левая бровь вопросительно задралась, а так — сама невозмутимость. Вот с кого мне стоит взять пример, а то повадилась ронять челюсть по поводу и без оного... Стыдно.

Веритас напоказ вытер руки о рубашку.

— Рейн, ты совсем сдурел?

— А чего он? — снова взвился аптекарь, не вставая на ноги. — Вы ж угробите девчонку и не заметите!

— Это бесполезный спор, — встреваю. — Мы идем?

— Ирис, — взор Рейна, преисполненный священного ужаса обратился на меня. — Ирис, ты ребенок еще — не понимаешь, что делаешь, так хоть меня послушай!

— Этот ребенок у тебя ежедневно ночами пахал, и учился при этом. Где же было твое сочувствие? — хмыкнул Веритас. Заглянул в кружку и заключил с сожалением: — Во-от, еще и вино кончилось... Теперь точно пошли. Не-ед!

Застучали торопливые шаги и толстячок, суматошно комкая в руках полотенце, давняя его привычка, вбежал в кухню, бледный и потный от волнения. Мне даже стало жаль его сейчас, ведь очевидно, что он боится Аэона и Веритаса, и непонятно еще, кого из них больше... А иначе, с чего ему терпеть меня в своем трактире? Выкинул бы, вот и вся недолга.

— Ирис с нами уходит. Смотри, чтоб никому ни слова, понял?

Трактирщик быстро-быстро закивал.

Аэон плавно поднялся, поправил плащ и протянул мне руку:

— Значит все, пошли.

Аптекарь провожал нас затравленным взглядом.

Андаста изменилась. Из веселой, шумной и людной столицы, она превратилась даже не в тень, а в пародию на тень себя прежней. Людей нет, ну это ладно, время все-таки позднее. Но остальное... Дома, мимо которых мы проходили, частью были заколочены, частью — полуразрушены и разграблены, без дверей и окон, а частью и вовсе сожжены, лишь горелые остовы чернели. И ни одного огонька, словно совсем живых не осталось...

Эту лавку я знала когда-то. Сотню раз пробегала мимо нее по дороге в аптеку или обратно, и каждый раз сглатывала слюну, вдыхая запахи свежей выпечки и топленого молока. А здесь немолодая женщина, некрасивая как сама по себе так и от возраста, но тем не менее на диво добрая и приветливая торговала сдобой и сластями... А вот тут большая дружная семья ювелиров держала лавку и у них всегда у крыльца лежали здоровенные злющие псы.

Там дальше тоже были знакомые лавки и дома. Портного, братьев-сапожников, игрушечных дел мастера... А тут была лавка готового платья... Дальше продавали книги и канцелярию...

И все эти здания стояли мертвыми. Выпотрошенными мародерами, безжалостно разрушенными и совсем-совсем мертвыми.

Я жалась к Аэону и Веритасу, хваталась за их руки, испытывая даже не страх — ужас. Мне казалось, что это невозможно, что не может город измениться ТАК за считанные месяцы...

— Ирис, — обернулся Веритас, — дай-ка я тебя понесу.

Я без вопросов обняла его за шею и прижалась, когда он легко поднял меня на руки, спрятала лицо в меховой оторочке плаща. Не хочу больше ничего видеть. Не хочу.

Аэон нес мою сумку еще от лавки, и ему рук она не тянула.

Мужчины прибавили шаг, и я даже продрогнуть не успела, как оказалась в другой части города. Я поняла это по тому, что под их сапогами не отозвалась глухо брусчатка, а застучал камень. Никогда не видела этого квартала.

— Стой! Кто идет? — послышался вдруг совсем близко незнакомый мужской голос. Я замерла от страха.

— Прочь с дороги.

Я даже не сразу узнала в этом низком грозном рычании Аэона. О, прародители, защитите...

— А то что? — издевательски продолжил голос. — Учти, громила у меня тут дюжина парней с оружием, а ты как я посмотрю только тряпкой и горазд махать!

— Веритас, отойди. Смотри, чтобы девочку не задели.

— Как скажешь.

— Чего вы там тайничаете? А ну бросайте манатки и прочь валите! Я шутить не стану!

Потом был грохот, лязг металла, какая-то возня и несколько громких воплей на разные голоса, после чего все стихло.

— Мародеры, — с ненавистью заключил Веритас, теснее сжимая объятия. — Озверели совсем!

— Идем.

— Аэон, да это ж совсем ни в какие ворота не лезет!

— Потом обсудим. Идем.

— Аэон!

— Идем, я сказал!

Дом, в который мы прибыли, снаружи я так и не увидела. Но он оказался очень большим, скорее похожий на жилище какого-то аристократа, чем на обычный, пусть даже и столичный, дом. Внутреннее убранство, однако, не было роскошным, лишь высокие потолки с безумно красивой лепниной выбивались.

И он был каменным, потому куда более холодным, чем трактир. Но здесь хотя бы из щелей не дуло.

Нас встретило множество народу. Мужчины и женщины, молодые, взрослые, старики; красивые и не очень, доброжелательные и недовольные, но все как на подбор обвешанные различным оружием.

— Где мы? — шепнула на ухо Веритасу, испуганно осматриваясь.

— В Гильдии ассасинов. Сейчас мы с Аэоном обитаем здесь.

Кто такие ассасины? Я не очень поняла этого слова. Ясно, что наемные убийцы, зачем тогда другое название?

Веритас поставил меня на ноги, и повернул лицом к собравшимся людям.

Заговорил Аэон, четко, негромко, но его слова услышал каждый:

— Каждый из вас помнит давнюю историю с участием небезызвестного предателя. Тогда с того света меня вытащила именно эта девочка. Ее имя — Ирис, и она любезно согласилась жить с нами.

Народ загомонил, впрочем, кажется, не возмущенно, скорее, с некоей долей любопытства. Вперед выступила высокая стройная женщина с толстой светлой косой длинной до бедер, перекинутой через плечо. Ее одежда — куртка и штаны — отблескивала металлическими пластинами, на поясе висели шпага и кинжал, а серые глаза смотрели с достоинством.

— Я, Гретта из рода Синих Нарвалов, заявляю свое право Хранителя этого ребенка. Кто желает оспорить его перед лицом Отца Аэона, и друга нашего Веритаса, прозванного Алым? Говорите сейчас, иначе будет поздно.

Женщина по-вороньи склонила набок голову, выжидая возражений, но их не последовало.

— Спасибо Гретта, — искренне поблагодарил Аэон. Почему, интересно, она назвала его отцом? Не может же он и впрямь приходится ей родителем! — Я подтверждаю твое право стать Хранителем для Ирис.

— Воистину, — Веритас слегка поклонился. — Нет женщины более достойной во всей столице, чем ты. И более красивой.

— Льстец, — белозубо усмехнулась Гретта, и сказала уже Аэону: — Благодарю за честь, Отец.

Меня никто ни о чем не спрашивал, но даже если бы и спросил, не думаю, что имеет смысл возражать против общества светловолосой воительницы, или что там подразумевает этот ее новообретенный статус Хранителя? И почему она упорно зовет Аэона отцом?

Гильдия ассасинов... Что вообще творится в этом мире? Аэон связан с одной из Черных Гильдий, и поздравьте меня праотцы, я теперь тоже. Мало того, кажется, отныне я подвизаюсь их персональным "целителем". Вот как все "замечательно" сложилось.

Хотя какая мне разница Черные Гильдии, Белые, Академия для магов, или что-то еще? Моя цель выжить, вырасти, набраться достаточно сил и знаний, чтобы добраться до Сэти и найти там Семью. Академия всего лишь гарантировала мне первое, но одновременно ставила под угрозу вопрос существования. Что сталось бы, выясни маги, что я не принадлежу к роду человеческому? Вот-вот.

А здесь вряд ли кто-то станет интересоваться моим происхождением, да копаться в странностях, буде их заметит, так какая разница, чем эти люди зарабатывают себе на жизнь? Маги тоже не невинные обыватели, кем постоянно норовят себя выставить. Они достаточно убивают, предают, лгут, скрывают это и предки знают что еще, только плащи при этом носят белые и морщат носы от любых намеков в свою сторону.

Неясно еще, что хуже.

Светловолосая, тем временем, подошла ко мне ближе и протянула для рукопожатия руку:

— Гретта из рода Синих Нарвалов. Будем знакомы?

Я припомнила слова отца, рассказывающего о роде Синих Нарвалов. На севере есть народ, ары, верующие, что каждый человек произошел от какого-то животного; народ дружный, справедливый, но воинственный. У них есть серебряные рудники, огромные корабли и странный напиток, который варят из жира и перца. А еще женщины у них такие же воины, как и мужчины.

Отец знал этот род, как и множество других, он говорил, что им можно верить. А значит, нужно представиться как должно.

— Дочь Рассветного Огня, Ээйрсо ар-э-ди Заоранн, из иноретской Семьи приветствует достойнейшую ару, и надеется, что известный ей Морен Синий Нарвал приходится достойнейшей родственником.

Воительница побледнела и уронила руку, но опомнилась и опустилась на одно колено передо мной, сравняв наш рост.

— Морен приходится мне дедом, но он давно уже охотится в угодьях Белого Охотника. Твое имя кажется мне знакомым, и откуда тебе, южанке, слышать про моего деда?

Она не знала. Она не поняла к какому роду я принадлежу и, наверное, сочла мои слова простой вежливостью. Может и к лучшему?

— Морен Синий Нарвал приходился другом моему отцу, Арсирису из иноретской Семьи. Папа рассказывал мне об этой дружбе.

Глаза Гретты вспыхнули:

— Дед говорил! Он любил истории об Арсирисе... Неужели ты его дочь? Где он? Что с ним? Мы потеряли связь с вашим родом после смерти деда...

Я сглотнула вставший в горле ком.

— Иноретской Семьи больше не существует, ара. Я одна осталась.

Светлые ресницы на мгновение опустились, скрывая от меня выражение глаз. Но пальцы правой руки быстро очертили в воздухе лук и прижались к груди прямо над сердцем — у аров знак наивысшей скорби. Губы мои сами собой расползлись в благодарной улыбке.

Момент начисто испортил недовольное лицо Веритаса, вставшего между мной и арой:

— Что это за церемонии еще?

Гретта плавно поднялась на ноги и в упор уставилась на лысого, благо их рост совпадал. Веритас отступил первым, бурча что-то про "излишне распоясавшихся баб". Я скрыла усмешку за растрепанными волосами.

Аэон положил мне руку на плечо, и я обернулась, вопросительно глядя в изуродованное лицо.

— У нас с Веритасом много дел. С тобой останется Гретта, можешь на нее положиться. Если тебе будет что-то нужно, говори ей, ладно?

— Хорошо.

— Ничего не хочешь спросить?

— Нет.

— Хорошо... Мне пора.

Гретта схватила меня за руку, не дав опомниться:

— Давай, стягивай шубу, и пошли со всеми знакомиться!

В целом, в Гильдии я прижилась.

Поначалу, конечно, было сложно: мне не особо доверяли и не желали идти за помощью, если совсем не припекало, ну так ассасины это не болящие горожане, им и не с чего мне на пустом месте доверять. К тому же, после пары демонстраций результата, да рассказов "чудом" излечившихся, эта настороженность сама собой отпала. Хотя конечно находились такие, кто принципиально не желал приближаться чему-то хоть отдаленно связанному с магией и винить их я в том не могла. Сама бы рада держаться подальше, да не свезло.

Если забыть о роде занятий, люди тут подобрались душевные. По рассказам Гретты я поняла, что во многом это заслуга Аэона, оказавшегося главой, или как тут говорили — Отцом Гильдии. Он терпеть не мог всякий сброд и не считал, что такому в Гильдиях место.

Как ни странно это себя оправдывало. Пусть народу в Гильдии стало не так уж и много, зато проверенного и испытанного, который не подведет. Да и к тому же ассасинов и не должно быть много, на всех работы не хватит, чай не простые наемники.

Не все жили в этом доме, названой кем-то в шутку "резиденцией". Шутка шуткой, но словечко прижилось. Кто-то приходил-уходил, хотя, чем дольше длилась блокада, тем меньше находилось подобных смельчаков. В их числе часто были Аэон и Веритас, и нередко эти вылазки кончались ранениями.

Мне приходилось несладко. Мой дар был годен не всегда, как например все с теми же гноящимися ранами. Или с переломами и вывихами, которые нужно было сначала правильно вправить, чтобы не срослись криво. Подобными знаниями я не обладала, сил не хватало, а второй гильдейский целитель был под началом Веритаса в другой резиденции, где тоже хватало забот.

К счастью, на исходе весны Аэон взял под свое начало пятую и самую строптивую Гильдию — Гильдию черных аптекарей, сиречь отравителей. Там нашлись вполне толковые ребята и их раскидали по трем резиденциям: ассасинской, воровской, где заправлял Веритас и контрабандистской, которую курировал Тео — как принято говорить у детей Рассвета и Огня — алв.

Черные аптекари своим умением меня просто поразили. Мало того, что почти каждый из них мог в первой попавшейся банке из подручных средств сварганить какую-никакую пару яд-противоядие, так они еще в полной мере обладали лекарскими знаниями. В первый же день пребывания, они отвоевали себе часть дальнего крыла резиденции под лазарет и все стены увешали анатомическими атласами.

Надо мной они только посмеивались, пока не увидели в работе. Потом почесали затылки, решили, что это какая-то мистика, и принялись учить. Анатомия, фармация, основы хирургии, биология, химия, физика... И куча прочего: я думала, лопну от обилия свалившихся знаний, но нет. Потихоньку даже стала что-то понимать. Но все равно, учится мне еще и учится.

Тем более, что с наступлением лета стало и вовсе не до того: в городе подходило к концу продовольствие. Изначальные расчеты себя не оправдали, из-за весенних пожаров, охвативших торгово-складскую часть города и речные причалы, пропало больше половины запасов, а что не пропало, то растащили мародеры. Помешать им было некому: оставшаяся в городе стража заперлась в казармах и не казала оттуда носа. Единственные кто продолжал бороться за свободу, это Гильдии.

Насколько я смогла понять, идея объединить все Черные Гильдии под одним руководителем пришла в голову Аэону и его единомышленникам уже давно, а вот реализовывать они ее начали прошлой зимой. К тому моменту, когда израненный Аэон попал к нам с Рейном в аптеку, которую на свои деньги собственно и построил, он уже стал Отцом двух Гильдий — своей родной ассасинской и контрабандистской. Позже, уже при мне, убив отца Веритаса, занял и его место, а самого лысого оставил куратором. Совсем недавно после долгих интриг-переговоров-стычек, в подробности которых меня, разумеется, никто посвящать не обирался, под его начало перешли и отравители. Осталась одна Гильдия — наемников, но дело вроде шло к миру.

Одновременно Аэон вел переговоры с Белыми Гильдиями, законными — торговцев, ткачей, менял, белых аптекарей — с целью заключения союза против объединенной армии Тсаройи и Арсидского княжества. Что могла сделать кучка людей, половина из которых даже никогда не держала в руках оружия, лично мне было не совсем понятно, но видимо что-то могла, раз гильдийцы на своего Отца чуть ли не молились.

И не зря. Аэон был толковым предводителем. Умным, осторожным, рисковым и невероятно удачливым. О нем тут рассказывали взахлеб, с законной гордостью, но истории чаще казались мне выдумками, настолько невероятно звучали.

Так вот. Наступило лето, и ситуация в городе усугубилась в разы.

В резиденции постоянно витал легкий душок гниющих тел, который не могло изгнать ничто. На улицах то тут, то там, находились трупы умерших от голода, и не только, горожан. Я сама не видела, мне настрого запретили выходить, рассказывали те, кто был.

Тео лично возглавлял отряды, назначенные Аэоном для очищения улиц. Где-то в северной части города у самых городских стен была огромная братская могила — туда старались стаскивать все трупы, чтобы потом сжечь.

Не помогло. В середине лета вспыхнула чума.

Все началось как-то резко, неожиданно: двое из отряда Тео почувствовали себя нехорошо, пришли в лазарет. По какой-то причине мой дар не проснулся, и мы решили, что это от стоявшей вторую неделю жары и вроде успокоились. На следующий день я пошла их проведать, и во время осмотра с удивлением обнаружила на теле одного из них свищи.

Если честно, то все эти мерзости вызывают у меня только одно — тошноту. Отравители сколько угодно могут надо мной биться, пытаясь заставить спокойно смотреть на гноящиеся раны, белеющие в разрезах кости и тому подобное, но моя природная брезгливость пока побеждает.

— Позовите Райка, — морщась, попросила я, выглянув в коридор.

Райк, самый опытный из отравителей, он уже немолод, сед и строг. Зато его всегда можно найти в лазарете.

Увидев свищи Райк разорался раненым вепрем:

— Беспомощные выблядки хромой собаки! Да это же, мать-перемать, бубоны!

Тогда и началось самое ужасное. Меня вместе с Греттой быстро определили в карантин, где мы и просидели почти два месяца, пока бушевала зараза.

За эти два месяца горожан полегло больше, чем если бы вражескую армию впустили в город. Но она в город не стремилась и до эпидемии, а уж теперь, после того как узнала, что творится, предпочла и вовсе отступить от города вглубь страны.

Самое противное, что тут я не могла помочь. Возможно, мой дар и сработал бы на больных, но тогда неминуемо бы заболела я сама, ведь требуется весьма тесный контакт... Лечить саму себя я не могу. Так что, как бы подло это не звучало, была рада, когда узнала, что Веритас настрого запретил тащить ко мне больных.

Впрочем, Райк со своими отравителями великолепно справился. Они изобрели какое-то новое лекарство, в считанные недели поставившее на ноги всех заболевших гильдийцев. С горожанами было сложнее, на них лекарства не хватило. Но гильдийцы-то все были родные, каждого я знала в лицо, а горожане — там, далеко, безвестные и незнакомые. Мысли эти не были чем-то хорошим, но что поделать, людская натура она такая — кривись не кривись, а думаешь.

— Это глупо, — однажды вечером сказала ара, пустым взглядом таращась в какую-то книгу. — Глупо спасать одних и давать умирать другим. Глупо и несправедливо. Какая разница кто? Смерть от смерти не отличается, как и жизнь от жизни. Нет людей более достойных жить, чем другие, как нет людей более достойных смерти. Это мы, люди, решаем, кто есть кто, решаем, потому, что нами правят чувства. А чувствам неоткуда знать всего.

Я в это время занималась тем, что перемалывала в ступке коренья на порошки. Хотя бы этим я могла помочь сидя взаперти.

— Ты не права, Гретта. Некоторые люди не должны жить. Например, король бросивший город на произвол судьбы.

Воительница слабо улыбнулась бледными губами:

— Он не хочет терять Мал'о. Уверена, что ведутся переговоры, тянется время... А мы тут дохнем как куры в ящиках. Если так пойдет и дальше, то к зиме от столицы не останется ничего. И никого. А король останется чистеньким: мол, делал все что мог, и город был бы в порядке, если бы не внезапно вспыхнувшая чума... Никто же не знает, что тут творится. Что сгорели склады с продовольствием, что народу банально нечего жрать! Ты слышала? Вчера к одному из воров приходила какая-то купчиха, хотела выменять фамильные украшения и столовое серебро за картошку. За несколько мешков картошки, застрели ее Охотник! Фамильные камни, цены которым нет! Все безнадежно Ирис. После горожан настанет наш черед. Настал бы раньше, да у Аэона светлая голова, он схоронил в катакомбах и продовольствие, и оружие, и лекарства с золотом. Там никто их не найдет, но и они не вечны, понимаешь? До зимы, я думаю, хватит. А там...

Я тоже не хотела думать, что стоит за этим мрачным "там". Боялась.

Шел первый месяц осени, когда Райк счел карантин завершенным, и я снова получила право разгуливать по резиденции в свое удовольствие. Одновременно с этим младшие ребята подсуетились и устроили всем гильдейским сюрприз: сговорившись с отравителями, умудрились сварганить из подручных средств некое подобие перегонных кубов, и обрадовали утомленных передрягами людей первыми своими опытами.

Гильдийцы островок беззаботности посреди океана бушующего песка оценили и носов воротить не стали, даже наоборот. Истосковавшиеся по работе и самым простым радостям мужчины и женщины с нездоровым энтузиазмом набросились на выпивку. Кто бы стал их винить?

— Что это такое? — хмуро осведомился вернувшийся в резиденцию в середине ночи Аэон. Рядом с ним, такие же мокрые от бушевавшего ливня стояли Веритас и Тео.

— Дезинфекция души и тела, — многозначительно ткнул пальцем в потолок Райк, едва ли не больше всех налегавший на плоды трудов своих учеников. — Поллльзителлльная весчь, р-рекомдую!

— А нам? — тут же сориентировался Тео, сбрасывая плащ прямо на пол и избавляясь от любимой широкополой шляпы тем же путем. Я тихо подошла и подняла их с пола — развешу у камина, должны высохнуть до утра.

— Угощайтесь, — щедро обвел руками нехитро сооруженный стол отравитель. И куда делась вся его строгость? — За здравие наше, мать-перемать!

Тэо не отказался, Аэон и Веритас, раздевшись, тоже присоединились. Я села рядом с ними как с самыми трезвыми. Пить со всеми не хотелось (да и кто бы мне дал), сидеть в одиночестве наверху не хотелось еще больше и я решила сделать то, о чем мечтала еще с весны: растормошить алва и заставить рассказать о себе и своем народе хоть что-нибудь.

Тео выглядел как типичный алв: высокий, стройный, жилистый. Кожа отчетливо отливала золотом, глаза задранные к вискам были янатрно-желтыми, живые черные волосы, даже будучи распущенными, совсем не путались. И из них торчали острые кончики клиновидных ушей, с ровными рядами серебряных колечек.

Вроде и ничего такого, чтобы слишком выделять его из людей, но тем не мене с первого взгляда понятно, что он не человек. У алвов совсем не рождается полукровок, впрочем, как и у нас, детей Рассвета и Огня. Это миф, что от союза человека и алва, или существа иной расы, может родиться ребенок обеих кровей одновременно. Отец даже объяснял почему, но я не слишком хорошо поняла.

Когда алв смеялся, а делал он это часто, становилось заметно, что зубы у него не привычно-человеческие, плоские, а мелкие и острые, и их втрое больше чем у любого человека. Если приглядится еще пристальнее, то можно заметить и другие мелкие, но значимые отличия: по шесть пальцев на руках, тонкую пленку в глазах, позволяющую алву моргать гораздо реже, слишком длинное туловище. Остального разглядеть не позволяла одежда, а жаль.

Если бы кто-нибудь спросил у меня, сколько Тео лет я бы затруднилась ответить. Алвы не стареют телом, подобно людям, душа же и вовсе бессмертна... Однако за все своя цена. Дети Рассвета и Огня зависят от своих сатори, у алвов редко рождаются дети. Все справедливо.

Тео очень добрый. Пожалуй, из всех троих друзей самый добрый и смешливый — Веритас вечно подшучивает по поводу и без, частенько с изрядной долей иронии, а Аэон, попадись к нему не вовремя под руку, может так рявкнуть, что останется только глазами ошалело хлопать.

Вот и теперь, едва я подошла, как алв с удовольствием усадил меня на свои колени, потрепал по макушке, а потом принялся щекотать. Я смеялась и в шутку пыталась увернуться, или дернуть баловника за ухо, и видеть не видела каким взглядом смотрел на нас Отец.

Люди вообще излишне много значения предают прикосновениям. У нас с этим гораздо проще. В Семье я, братья и другие дети всегда спали вместе, вперемешку, в одной куче. Если по какой-то причине они не ночевали дома, то я спала с отцом, точнее на отце, уютно устроившись на его спине, тогда как ему удобнее было спать на животе. И это абсолютно нормально, так и должно быть. У алвов видимо тоже, потому что Тео поняв, кто я есть, не упускал шанса меня потискать. Ему, наверное, тоже не хватало простых прикосновений, существа которого в любое время можно обнять, погладить, не оглядываясь на чужое мнение, не боясь быть неверно понятым. Увы, для окружающих это смотрелось несколько необычно.

— Соскучилась? — игриво спросил он, прекращая пытку щекоткой.

— Соскучилась, — абсолютно честно отвечаю. — А ты?

— Спрашиваешь! Я за тебя волновался, боялся, как бы ты не заболела.

— Аэон сказал, чтобы больных ко мне не пускали. Мы с Греттой сидели взаперти эти месяцы.

— Знаю. Что-то к слову не видно этой ходячей воинственности. Где она? Неужто решила прогулять всеобщее добровольно-принудительное развлечение? Непорядок.

— Она выпила немного и пошла спать.

— Ага, знаем мы это "спать"... Ладно, впрочем. Надеюсь, что ты спать идти не собираешься.

— Покаты тут, совершенно точно нет.

— Вот и здорово!

Алвы не напиваются. Их организм выводит яд быстрее, чем он успевает скопиться в достаточном для опьянения количестве, от чего, мне кажется, Тео очень страдает. Это, наверное, крайне сложно, помнить такое количество всяческих ужасов и не иметь возможности забыться. Я бы точно страдала. Может быть, не знаю доподлинно.

А вот Веритас, спустя всего час, поднабрался изрядно и перешел к рассказам о своих многочисленных любовных похождениях, где фигурировали всевозможные особы женского пола от крестьянок, до принцесс. Остальные не отставали. Аэон пил много, как не в себя, но не пьянел, даже глаза блестеть не начали. Он пил, молчал и все смотрел на нас с Тео темным задумчивым взглядом, словно что-то решал.

— Как ты оказался в Рианоне? — аккуратно дергаю алва за гладкую прядку волос.

— На корабле приплыл, — улыбнулся он и отобрал свои волосы. — "Зеленая Дева" он назывался. Веселое было времечко: море, солнце, ветер и ни одной женщины вокруг. Истинная красота!

— Нее, — встрял Веритас. — Без баб грустно! Вот было у меня...

— Умолкни герой-любовник, — с усмешкой посоветовал алва, кивая на меня. — У нас тут ребенок, между прочим. А ты со своими пошлостями.

— Это не я пошлый. Это жизни пошлая! — со всей пьяной уверенностью заявил лысый.

— Еще бы!

— Так, мелкая, бегом наверх, — хмуро процедил Аэон.

Я обиженно посмотрела на него.

— Почему?

— Не для детей развлечение, вот почему!

— Но...

— Бегом!

Когда у него такой голос лучше послушаться. Я поплелась наверх, хотя губы от обиды дрожали, а к глазам подкатывали слезы. Вот так всегда! И никто не вступился!

В нашей с Греттой комнате оказалось пусто, ара, удалившаяся ранее под предлогом сна, явно им пренебрегла.

Я зло отметелила кулаками подушку, что пошло ей только на пользу и завалилась спать.

Как выяснилось позже, этот праздник был последним.

Спустя две недели вражеская армия вошла в город, буквально за ночь сметя городские стены. Еще бы, ведь их некому было защищать! Солдаты грабили, жгли, убивали... Только что толку? Грабить уже нечего, жечь бессмысленно, убивать почти что некого...

Гильдийцы защищались озверело, иного слова и не подберешь. Резиденции вмиг превратились в неприступные крепости, огрызавшиеся на любую попытку солдат их штурмовать. Кипящая вода, выплескиваемая за каменные стены, коими была огорожена резиденция, стрелы, отравленные и горящие — в ход шло все, что попадалось под руку, и наконец, солдаты решили, что им нечего тут ловить. Тем более, в городе полно и иных домой, более богатых, более роскошных и совсем беззащитных....

Да только не совсем.

Все та же вечная троица во главе с Аэоном устраивала захватчикам нешуточные ловушки внутри города. Тео как-то не уследил и я увидела краем глаза план переоборудования какого-то особняка в некое подобие "Дома Смерти" о которых говорилось в книгах. Это где на каждом углу смертельные ловушки, темнота, ужас, настоящий лабиринт...

Те кто не ходил в эти диверсии мастерили бомбы из чего приходилось: гвоздей, щепок, старой кухонной рухляди, даже из мелких монет; но меня гоняли, мало ли. Я, научившаяся бояться огня и взрывов, не злилась.

Гретта уходила тоже. Храбрая ара просто не могла усидеть взаперти, ее не останавливали ни усталость, ни раны.

— Как вы передвигаетесь по городу? — как-то спросила я. — Ведь солдаты везде!

— Катакомбы к нашим услугам, — пожала та раненым плечом. И ушла, не пожелав даже моей помощи. Только нагребла самодельных бомб, сколько в карманах и поясной сумке уместилось.

Строго говоря, и мне отвлекаться было некогда: раненые шли непрерывным потоком. Одна я конечно не справлялась, Райк и его отравители оставляли мне лишь самых тяжелых, но и этого было слишком много.

Я никогда так не боялась потерять себя. Потому что уже почти не осознавала где реальность, а где боль, перестала понимать где граница, лишь раз за разом призывала ласковое тепло, потому что твердо знала: это того стоит.

Иногда удавалось поспать. Час, два, но не больше; не помню, ела что-либо или нет, это было неважно. Когда на несколько дней наступало затишье, я просто валилась в бессилии на кровать и спала-спала-спала... Потом, если оставалось время остервенело отмывалась, ела сколько влезало, и все начиналось заново, по бесконечному дурному кругу.

Не слыша разговоров, не понимая слов если ко мне обращались, я жила словно в пустоте, и кажется даже начала сходить с ума, потому что попеременно видела то отца, то мать, то братьев... Мелькали Адские Ублюдки, и Дьява что-то гневно орала мне прямо в лицо, а Сантьяго безжалостно бил по щекам, потом, верховным королем ужасов возникло лицо Эрсириса, до боли похожего на отца а значит и меня. Серые глаза смотрели холодно...

— Ненавижу тебя, — слабым голосом сообщила я.

— За что? Я всего лишь хотел взять свое, — вдруг ответил он. Странно, видения ведь не говорят?

— Это неправда.

— Это правда. Если они ее не признавали — пусть, но ты и я, мы ведь знаем правду, так?

Я хотела протянуть руку и ударить это лицо, в кровь расцарапать гладкие щеки, выдрать волосы, но рук у меня не было, были только смутные полупрозрачные очертания.

— Я не сдамся.

Он рассмеялся хриплым глубоким смехом, от которого меня наполнила дрожь ледяного ужаса: точно так же смеялся отец...

— Конечно, ты не сдашься! Я тоже буду бороться до конца, а мы ведь одной крови.

— Ты вовсе не сдашься, не сдамся и я. Мой враг, мы погибнем... рядом. — Вспомнила я строчки из песни.

— Именно так.

Я отвернулась от него и с удивлением осознала, что смотрю на себя откуда-то сверху. На свое распростертое на окровавленных досках пола тело, нагое и беззащитное.

Что это?

Праотцы...

Да я же... Умерла?

— Еще нет, — сказал весело Эрсирис. — Давай, возвращайся, рано тебе вслед за отцом. Мы еще споем.

Я не стала его слушать. Просто захотела и оказалась рядом с той собой, взяла в руки ее лицо, зажмурилась...

...болело буквально все. Тело билось в агонии, извиваясь и изгибаясь в немыслимых позах, в зубах трещала какая-то палка, ногти напрасно скребли о твердый пол... Кто-то держал меня. И звал.

Кто-то ждал меня.

Значит, я вернусь.

Конвульсии прекратились, я, обливаясь ледяным потом, бессмысленно таращилась в потолок и пыталась понять, что же происходит. На границе зрения мелькали какие-то тени, набатом в ушах гремел невнятный голос. Было больно. И неудобно, во рту что-то мешало...

Я закрыла глаза и некоторое время просто созерцала вспыхивающую разноцветными пятнами темноту под веками, хотя отдаленно понимала что кто-то меня тормошит. Пусть. Нет сил... Ни на что.

Через какие-то время, внезапно, оглушив на миг, вернулись звуки: бормотание Райка, чей-то взволнованный голос, шорохи одежды, стоны за стеной, громкие шаги на лестнице...

Я открыла глаза и огляделась.

— Очухалась птаха, — забухтел тут же Райк, привычно хмурый и недовольный всем миром.

Я блаженно улыбнулась:

— Ага-а...

— Дура.

Согласна, что уж там.

Оклемалась я быстро, если не считать тянущей боли в мышцах. Уже на следующий день вновь сунулась в лазарет, и Райк, поорав для порядка, махнул рукой, мол, делай, как знаешь. Вот я и делала.

И все думала о том, что мне приблазнилось. Правда ли говорила с Эрсирисом или просто выдумала этот разговор? А если и видела, то как, каким образом? Узнал ли он обо мне? Понял ли что осталась жива, что не сгинула вместе с Семьей?

Как бы точно знать, а то одни пустые думы до добра не доводят.

Странно, но дар теперь приходил ко мне намного легче. Больше не нужно было напрягаться, призывая тепло, стоило лишь вспомнить или подумать, и оно само в избытке заливало ладони.

— Все не как у людей, — ворчал на это Райх. — Иной кто надорвался бы, перегорел заживо, а этой дуре хоть бы что, ни страха, ни совести! Ишь себе еще и болтать успевает, словно и нее намедни ломало... Ирис! Умолкни! Работать мешаешь!

Я послушно умолкла, подумав, что и в самом деле что-то трещу без умолку, причем сама с собой.

— Не очень-то ты вежлив, старый ворчун, — веселым голос сказал кто-то стоявший в дверях лазарета.

Я обернулась:

— Тео!

Он шагнул вперед, прижимая к груди недвижимую правую руку, укутанную в темное тряпье, похожее на обрывок плаща, такой высокий и красивый, хотя золотая раньше кожа, теперь от боли и усталости стала пепельной.

— Подлатай меня, Ирис, будь другом.

— Конечно!

Я быстро стянула с него куртку и рубашку, наскоро промыла рану и призвала дар. Многого не понадобилось, уже через полчаса рука была как новая — и во многом этому способствовало не мое умение, а происхождение Тео.

— Кудесница, — похвалил алв, растрепав мне волосы. — Спасибо. Мне идти надо, скоро все решится уже.

— Что решится? — не поняла я.

— Дорий собрал армию, наконец-то. Ждем сражения.

— Сражения? Но ведь...

— Город в осаде? Не беда. Мы предполагаем, что наша армия ударит с запада, "котикам" прямо в левый фланг. Я и Аэон проведем людей по катакомбам и ударим в тыл.

— Сдурели совсем. Что может пара сотен гильдийцев против стотысячной армии?

— Уже не стотысячной. Гектор отвел часть полков на север, а не то б они с голоду передохли. Флот отошел тоже. Да и кроме гильдийцев пойдут еще и горожане из тех, кто вызвался. Все, мне пора, некогда лясы с вами точить. Ирис, не высовывайся, помнишь?

— Что я, враг себе? — не удержалась.

— Вот и ладно. Молитесь за нас!

Я не умею молиться. Я могу обращаться к предкам, отдавать дань уважения, но не молиться. И если в случае крайней нужды праотцы защитят меня, то вряд ли им есть дело до совершенно посторонних людей.

Но я попробую.

Они все ушли. Все гильдийцы, способные держать оружие, к утру исчезли, а я, спокойно спавшая, и не заметила. Отравители во главе с Райком ушли тоже, и осиротевший лазарет казался мне склепом: заброшенный, мрачный, пустой.

Резиденция так же, словно разом вымерла. Я беспокойно бродила из помещения в помещение, чувствуя странное свербящее беспокойство. Потом поднялась в пустующий лазарет, будто осиротевший без постоянного ворчания Райка, без привычного шума, возни, запахов готовящихся микстур и, вздохнув, занялась уборкой и сортировкой подручных инструментов. Хоть какое-то дело.

Спасибо отравителям за то, что так запустили лазарет: приведение его в порядок заняло у меня чуть меньше четырех дней, а потом, за неимением работы, в голову снова полезли мучительные размышления.

На кухне царствовал Гонк, немолодой тучный повар, родом, судя по смуглой коже, черным усам и волосам без единого, несмотря на солидный возраст, седого волоска, да причудливому говору и манерам, откуда-то с юга. Его доброжелательность, энтузиазм и кулинарное искусство не знали границ, и я надеялась, что для меня найдется тут занятие.

— Ай-эй, вица желает помочь скромному повару Гонку? Гонк извиняется, но вицо не велел, и Гонк не решается...

— Гонк, — я состроила самую жалобную гримасу, на которую была способна. — Ну, пожалуйста! Нет сил уже думать, о творящемся там!

— Вица! — страдальчески сморщился повар, комкая фартук перепачканный разноцветными пятнами. Несмотря на блокаду и очевидную экономию, он не считал, что пища должна быть безвкусной и пустой, и ухитрялся творить шедевры даже и из необходимого минимума продуктов. И его мало смущало, что едва ли с десяток оставшихся в резиденции гильдийцев едва находили время отдать должную дань его стараниям, про похвалу и вовсе стоит умолчать.

В конце концов, после долгих уговоров несчастный Гонк доверил мне чистить картошку. Картошка была мелкая, а нож очень острым, так что я с удовольствием принялась за дело.

В таком режиме прошло еще несколько дней. Я старалась поменьше высовываться из кухни, с удовольствием слушая как Гонк тихо напевает себе под нос на своем языке и выполняя всю мелкую кухонную работу, чем он был крайне не доволен, но не возражал, возможно, понимая, что без этого мне будет хуже. А потом в резиденцию с воплями ворвались с десяток громко орущих людей.

Услышав грохот и вопли, я мгновенно забыла про тесто, которое месила, и, не обтерев перепачканных мукой рук, вылетела с кухни и в мгновение ока поднялась из полуподвала, где она располагалась, на первый этаж.

— Мы победили, демоны их раздери!

— Победили!

— Блокада разорвана! Слава Аэону!

— Слава!

— Выиграли? — недоверчиво переспросила я, растерянно оглядывая грязные лица и порванные одежды. — Как... Ой!

Кто-то подхватил меня на руки и подбросил высоко к потолку, выкрикивая что-то радостное и восторженное. Мои испуганные вопли не перекрыли поднявшегося гвалта, в холл выбегали все оставшиеся в резиденции, тоже что-то кричали, обнимались, спрашивали, что да как...

Но среди пришедших гильдийцев не было ни Аэона, ни Веритаса ни Тео. Гретты не было тоже, и я снова затосковала, не зная ожидать ли их живыми или нет.

— Го-онк! — заорал кто-то во всю глотку. — Тащи жратвы! Намучились мы на солдатских харчах!

Счастливые вернувшиеся, наскоро поели и завалились спать прямо на месте, вповалку, ничего толком не объяснив, и не рассказав.

Ночью пришла еще одна группа, почти в точности повторив ритуал первой, а потом по одному, по двое потянулись остальные Гильдийцы, усталые, измученные, раненные, но счастливые настолько, будто у каждого родился долгожданный ребенок.

Из обрывков фраз и разговоров я поняла, что изначально провальный план Аэона каким-то чудом все-таки удался. Пройдя по катакомбам, гильдийцы дождались нужного момента вышли на поверхность в небольшой рощице и ударили "котикам" прямо в тыл. Не ожидавшие этого войска противника с перепугу решили, что армия Дория окружила их со всех сторон, рванули вперед, ломая собственные строи.

Хаоса добавили и самодельные бомбы, те самые, которые гильдийцы мастерили с начала весны. Вдобавок, умельцы из Гильдии Веритаса приноровились начинять их какой-то отравой — зацепит осколком и не встанешь дня три как минимум.

Однако и самих гильдийцев полегло изрядно. Они сами не знали точно сколько именно, в пылу было не до подсчетов...

— Старшие живы, с утра всех троих видел, — обрадовал один из вернувшихся. — Тео потрепали изрядно, но не страшно, он же живучий как демон...

Я обрадовано помчалась в лазарет помогать раненым. Живы — и хорошо, можно не беспокоясь заниматься своим делом.

Еще несколько дней из лазарета я не вылезала, из последних сил латая самых тяжелых и безнадежных. Даже пропустила момент, когда вернулся Райк с прочими отравителями, просто в один из моментов без удивления поняла, что помимо меня по лазарету носятся еще несколько теней в белом. Лиц от усталости я разглядеть не могла, но голоса узнала и выдохнула с облегчением: я не одна.

Самое противное — работать с отсутствующими конечностями. Проткнутое легкое или там дырку в печени я могла затянуть, а вот заново отрастить руки-ноги не выходило, хотя я старалась. У Аэона же прорезались новые зубы! Так какого демона?

Но нет. Как я ни билась, а помочь никак не могла. Что интересно, так это то, что даже и выбитые зубы больше ни у кого не вырастали.

— Беда с вами, самоучками, — привычно ворчал Райк, — сами не знаете что можете, а что нет! Вот как ты Аэону зубы вырастила? Не знаешь? И я не знаю! А Лансу не можешь помочь? Да хоть как! Вот и объясняй ему сама почему там смогла, а тут нет, парень ведь надеялся... Да как хочешь, так и объясняй!

Названный Лансом парень, бледный и насквозь мокрый от выступившего пота, кусал бескровные губы и баюкал обрубок правой руки, кое-как перемотанный красной от крови тряпкой. Его глаза, глубоко запавшие, обрамленные тенями на пол-лица, следили за мной с такой бездумной надеждой, что мне становилось не по себе. Я как-то упустила момент, когда гильдийцы уверовали в меня мало не как в своего бога, и кажется, считали теперь всемогущей.

— Потерпи, — сказала я, разматывая тряпку. Парень кивнул, сжал зубы.

Рана была нехорошей, рваной, с воспалившимися краями. Я в сотый раз пыталась разобраться, как работает мой Дар и попытаться все же совершить невозможное: отрастить руку.

Да только бесполезно. Я не могу из воздуха воссоздать плоть, кость, кровь, ткани... Это за гранью моих способностей.

— Ланс, ты меня слышишь?

— Слышу, — тихо и заторможено откликнулся парень.

— Я не могу тут помочь, пойми.

— Что? — в глазах появилось недоумение. — Как не можешь?

— В моих силах заживить рану, но не отрастить руку. Прости.

— Но... — он заметался. — Но Аэон! И... попробуй еще, вдруг получится? Попробуй, вдруг ты просто недостаточно стараешься? Ирис!

— Прости Ланс, я действительно на это не способна.

— Ирис! — Парень просто взвыл. — Попытайся еще хоть раз! Один разочек! Ну! Что тебе стоит?!

— Прости.

Это было ужасно, оставлять его вот так, паникующим и растерянным. Эбин, помощник Райка оттер меня в сторону, оглядел рану и поцокал языком.

— Ты иди Ирис, я пока прочищу и срежу лишнее. Позову потом.

Ланс зарыдал. Он смотрел на то, что осталось от его руки и рыдал, вдруг осознав, что это — навсегда. Что по-прежнему уже не будет.

— Хэй, Ирис, сюда!

В распахнутые двери лазарета заносили носилки, одни за другими, шесть штук. Я бросилась туда, на ходу вытирая руки изгвазданным передником.

— Кто самый тяжелый?

Смутно знакомый гильдиец откинул со вторых носилок прикрывающую раненого ткань, и я с ужасом увидела Гретту, без сознания. И без ног. Крови было столько, что с носилок капало.

— Райк!

— Сама!

Ясно, хоть ара и самая тяжелая, остальных еще никто не отменял. Значит, займусь. Глубоко вздохнула и указала в угол:

— Несите туда, осторожно. Грач!

Юркий южанин, смуглый и черноволосый давно уже был у меня на подхвате. Чистил раны, шил, в общем — готовил, а потом подключалась я. Мы с ним крепко сработались, понимали друг друга с полуслова.

Он выскочил откуда-то слева и тут же, без объяснений принялся срезать с Гретты одежду. Я, приказав рукам не дрожать, схватила чистые тряпки и кувшин с водой. В четыре руки мы быстро смыли грязь, прочистили раны, наложили жгуты. Я сама, отсчитывая капли, влила в горло бессознательной ары драгоценную красную настойку.

Кто-то рядом кашлянул и я раздражено вскинулась, злая что меня оторвали от и без того страшной работы. Рядом смущенно переминался некий носатый гильдиец.

— Чего? — рявкнула.

Бедный, он аж покраснел весь.

— Мы это... ноги нашли... надо?

— Какие еще ноги?! Уйди, не мешай!

— Дак это... Госпожи Гретты ноги-то... Райк говорил нести, коли найдем...

Я осеклась. Они притащили ее ноги? Это... да это же... А вдруг получится?!

— Так тащи, чего встал!!

Да извинят мне мой тон, но сил еще и на вежливость у меня уже нет. Райк вон тоже орет как резаный, да и остальные отравители...

— Грач, посмотри эти ноги, а? Прочисть, я попробую прирастить их.

— А это возможно? — засомневался помощник.

— Не знаю. Попробовать стоит.

Я закрыла глаза, оценивая свое состояние: хватит ли сил? Свалившись на половине процесса в обморок, я аре ничем не помогу. Так, плоховато, но пожалуй рискну. Эх, сейчас бы чего-нибудь сладкого... Сахар быстро возвращает силы и способность соображать.

— Ребят, есть у кого шоколадка, а? — спросила почти безнадежно.

— Выдохлась? — откликнулся из гущи раненых Эбин. — Жди, я на кухню послал. Чего у тебя там?

— Гретте постараюсь ноги обратно прирастить.

— Думаешь, это возможно? — повторил недавний вопрос и мои собственные сомнения отравитель.

Я промолчала. Посмотрела на распростертую передо мной ару... и подумала, что лучше сдохнуть самой, чем дать умереть ей, сражавшейся, в то время как я сидела под замком, в безопасности.

— Готово, — сообщил Грач.

— Приступим...

Раньше я не понимала толком, что делаю, как действую. Представляла конечный результат, закрывала глаза и "включала" свой Дар. Работа в лазарете быстро меня от этого отучила: здесь нужно видеть, что, как и в какой последовательности делается.

Руки тряслись, от боли перед глазами все плыло, но я сжимала зубы и сращивала сосуд за сосудом, нерв за нервом...

В какой-то момент не выдержала:

— Гра-ач!

Он уже знал что делать: разбавил опиум в воде и сунул кружку мне в лицо. Я выпила одним глотком и продолжила.

Это опасно. Опиум вызывает зависимость, бороться с которой крайне сложно. Каждый раз принимая его я дрожала от страха, и клялась что этот раз — последний... Но был новый пациент и я глотала проклятый наркотик снова и снова, чтобы не сойти с ума от боли и не расходовать зазря красную настойку, более щадящую, но и более ценную.

Дальше пошло легче.

И в этом — еще одна опасность. Под наркотиком я не ощущала границы своих сил.

Праотцы... не оставьте.

Я не чувствовала ни рук, ни тела, с каждым вздохом глотала свою кровь, но не обращала на это внимание. Ведь еще чуть-чуть, еще немного...

— Готово!

Эй, а почему перед глазами потолок? И кто все эти люди рядом? Что происходит?

— ...кровотечение...

— ...туда ее ложи, сейчас займусь...

— ...бесполезно... выгорела.

— ... постараюсь...

Я моргнула недоуменно. Почему я слышу лишь обрывки фраз и то будто сквозь толстое одеяло? Что со мной?

Где я?

Вокруг пустыня. Сколько хватает взгляда — песок и солнце, но какое-то странное. Оно не слепит, от него не жарко. Тусклое солнце. Просто бело-желтый шар сверху.

"Здравствуй".

Я обернулась и увидела дракона. Огромного, белого как снег, очень красивого. Он лежал на песке, подобрав под себя лапы и вольно раскинув крылья. Изящная голова, увенчанная шипами, была повернута в мою сторону, янтарные глаза смотрели пристально и немного грустно.

— Привет, — весело подбежала к нему. — Ты кто?

"Мое имя — Сфай. Ты меня знать не можешь, мы не виделись раньше."

— А я — Ирис. Ой, Ээйрсо, из Семьи Заоранн. Ты такой красивый! Я никогда не видела белых драконов!

"Мне известно твое имя."

— Да? — удивилась. Потом подумала и кивнула своим мыслям: — Потому что ты мой саторо?

"Да."

— Тогда почему ты здесь? Почему не нашел меня? Я в империи людей, и мне очень плохо!

"Я не смогу тебя найти. Никогда."

— Но как же? Почему?

Мне показалось, что дракон усмехнулся.

"Потому что меня больше нет, Эйрис. Я умер задолго до того как ты родилась."

— Ну и что? Ты же переродишься! Мы всегда рождаемся снова!

"Кроме меня. Моего близнеца, половину моей души, прокляли. Прокляли сами праотцы. Часть его проклятия досталась мне и я умер. И больше нам с ним не родиться снова."

Я не просто села, я рухнула на песок — подкосились колени. Проклятие? Как?! За что?

"Он хотел воскресить свою любимую. Нарушил все возможные законы... Он много чего сотворил, мой безумный брат. И я в этом виноват. Я смог удержать его, чтобы он не ушел вслед за ней. Я плохо поступил тогда. Теперь мы прокляты, а я — мертв. Послушай, Ирис. Не жди меня. Мы не встретимся. Ты неправильно живешь, моя сатори. Зачем ты убиваешь себя? В первый раз тебя вернул твой враг, теперь тебя верну я. Но, слышишь? никто не вернет тебя в третий раз. Больше некому. Твоя Семья, она на пути Рождения, им неподвластны дороги мертвых. Возвращайся, и береги себя. Пусть я никогда не увижу тебя снова, хотя возможно половина меня... Возвращайся. Сатори моя... Возвращайся."

Дракон склонил голову и нежно потерся мордой о мои волосы, несильно царапая жесткой чешуей. Узкий шершавый язык слизнул с щеки слезы.

"Возвращайся."

Райк улыбался, гладил меня по голове, но руки у него дрожали.

Я отвернулась, уставившись в стену.

Внутри — пусто. Словно выжжено огнем, да не простым. Драконьим огнем, от которого вода загорается...

Потом встала. Я не чуяла времени, но в лазарете было чисто и пусто. Совсем никого. Даже Райк куда-то делся. Сколько прошло времени, что все раненые исчезли... Неважно.

В памяти всплыл образ комнаты, в которой я жила. Ноги сами понесли меня в ту сторону. Двери — толкнуть. Пыль вокруг — ничего страшного. Все равно. Кровать — лечь. Глаза можно не закрывать, все равно не усну. Белый Дракон забрал мои сны с собой. В могилу.

Болело запястье. Поднесла его к глазам. Там, родными драконьими рунами было втравлено в кожу: Сфайр'эн.

Брошенный.

На память... Спасибо, Сфай, мой снежный дракон. Я стану жить для тебя. Узнаю, как избавить тебя от проклятия. Смогу. Что мне еще остается?

Я потерялась.

В этом мире я потерялась.

Не понимая течений времени, ничего не слыша и не слушая, не обращая внимания на окружающее, не замечая людей... Так я живу сейчас. Памятью. Пустотой.

Запястье горит, словно маленькие руны жгут его огнем. Я целую их очень часто и тогда вспоминаю, что мне надо жить дальше, жить, чтобы мой снежный дракон спал спокойно... Вспоминаю и не могу. Не выходит.

Райк говорит что-то о моем Даре, утешает. Он искренне волнуется, а я даже не могу понять его слов, настолько мне все равно.

Блокада кончилась, в городе праздники... Люди заново обживают столицу, строят дома, строят новые семьи и новые отношения; одна я призраком мотаюсь по резиденции, не умея ничем себя занять.

Мне не хотелось разговаривать с кем бы то ни было, да и просто — разговаривать. Слова, любые слова, казались чуждыми и никчемными, не имеющими смысла. Рианонский язык словно бы царапал мысли, как кончик излишне наточенной вилки, не давая сложить вместе и несколько слогов, звуков... А потом и думать расхотелось.

Так странно понимать, что некоей части твоей сущности непреложно тебе принадлежавшей — уже нет. Эта часть умерла, а ты, хоть и знала об ее существовании, и не догадывалась насколько ее на самом деле много. Почти вся ты.

Мой саторо погиб. Я не знаю когда, не ведаю как. Мне известно лишь, что теперь моя жизнь не имеет смысла. Отец зря меня спас.

...В нашем Гнезде жила женщина по имени Элги. Была она веселой, доброй и уже немолодой, хотя мне всегда казалось, что и вовсе старухой. Все знали, что саторо у Элги нет, он погиб в год ее рождения, так о ней и не узнав — погиб, защищая свою мать. Он долго искал свою сатори и уже отчаялся, а потому позволил себя убить. И Элги сама решила, как распорядится своей судьбой.

До того как найти свою сатори драконы могут делить ложе с кем угодно, если хотят. После тоже могут — если хватит смелости рискнуть отношениями ради мимолетного увлечения. Так вот, многие из них прилетали к Элги, а потом она рожала детей... У нее было восемь детей разных возрастов, а это невероятно много, и все мальчики. Ее уважали, отец говорил, что она достойна поклонения.

Элги правильно сделала — она не замкнулась в себе, не заперла себя в своем горе и своем одиночестве. Она привела в мир восьмерых драконов, не пожалев себя и своего тела...

А я все делаю неправильно. Мне бы быть как она, такой же сильной и решительной, а только и способна, что ныть и целовать строки на руке, жалея о несбывшемся.

С другой стороны, где-то внутри себя я понимала, что мое затворничество — временное. Мне нужно "переболеть" и тогда я снова смогу жить и видеть новые цели. Другое дело, что сроки эти могут сильно разниться.

Так или иначе, а возвращаться к общению с миром я не спешила, предпочитая пока наблюдать со стороны. Меня постепенно перестали тормошить и оставили в покое, чему я только радовалась.

Как-то я увидела в окно Аэона. Он и другие, незнакомые мне, мужчины топтались во внутреннем дворе резиденции, о чем-то спорили. Потом достали оружие и принялись попарно сражаться.

— Любуешься? — произнес кто-то за спиной.

Не оборачиваясь, я узнала голос Тео. Значит и алв тут. Хорошо.

Он приблизился к окну став сбоку от меня, и скрестив на груди руки.

— Райк мне все рассказал. Что ты надорвалась, вытаскивая Гретту и потеряла свой дар, что теперь у тебя вполне понятный шок...

Я неопределенно повела плечом. Дар меня волновал в последнюю очередь, но о прочем не знает никто кроме меня, и слава праотцам. Пусть думают, будто все дело в Даре. Пусть.

— Ирис... Я знаю, что чего-то недопонимаю. Твой народ живет замкнуто и обособленно, о нем известно мало, а из того что известно не разобрать где истина, а где выдумка... Но пойми: то, что ты делаешь, это не выход. Возвращайся, нечего тебе гнить внутри себя заживо.

Гнить... скажет тоже. Это не гниение, что он понимает этот алв... Нет, не хочу это слушать. Лучше уйти.

Но Тео меня не пустил: схватил за плечо едва я отвернулась от окна и прорычал на ухо неожиданно зло:

— Знаешь, что? Меня это достало. Хватит церемониться, не мелкая уже! Идем.

Я не пискнула, хотя руки он сжал мне весьма чувствительно, а потащил за собой и вовсе бесцеремонно, наверняка и синяки останутся. Попыталась упереться, но бесполезно, моих силенок против взрослого алва явно слишком мало, и, прекратив всякое сопротивление, позволила дотащить себя до своей же комнаты. Не успела я удивиться, зачем Тео это было нужно, как он, предварительно усадив меня на стул, вихрем прошелся по комнате, осматривая шкафчики и полки, пока не отыскал две кружки.

Потом уселся напротив меня, отстегнул от пояса флягу и поровну разлил ее содержимое в обе кружки, одну из которых толкнул в мою сторону.

— Пей.

Вот еще! Я не пью вина.

— Пей, я сказал.

Я отвернулась. Тогда алв попросту схватил меня за подбородок, запрокинул голову и насильно влил содержимое кружки мне в рот. Я сглотнула чтобы не захлебнуться и тут же об этом пожалела: во фляге было явно не вино, а какая-то гадость по крепости кажется превышающая спирт. Горло обожгло так, что слезы ручьями покатились по щекам, я закашлялась, одновременно пытаясь сдержать порыв нутра вернуть насильно залитое обратно, и прохрипела еле как:

— Сдурел?!

Тео с довольным видом откинулся на спинку своего стула и удовлетворенно отхлебнул дикого пойла:

— Надо же, заговорила. Всего-то и стоило напоить, а не скакать вокруг горными козлами.

Я все еще пыталась откашляться, хваталась за горло, смутно надеясь, что это избавит от огня, расцветшего в глотке.

— Дай... хоть... запить...

— Неа, — нагло улыбнулся он. — Посиди так, глядишь умишко на место встанет, да дури поубавиться.

На возмущение меня уже не хватило.

— Значит так, — алв залпом допил свою порцию и не поморщился. — Сейчас я буду говорить, а ты — слушать и усваивать. Итак, — прозрачная жидкость струйкой наполнила кружки, — мне надоело смотреть на твою хандру. У нас тут, видишь ли, блокада кончилась, и начались проблемы, ибо люди мы в глазах закона нечестные, но нужные. Аэон выбивается из сил, пытаясь сохранить независимость Черных Гильдий, а мы с Веритасом усиленно ему в этом помогаем. И не думай, будто это просто. Осталось нас мало, большинство полегло в битве под стенами... Кто-то остался без семьи, потерял друзей, любимых, а ты тут ходишь приведение-приведением, портишь всем настроение свои унылым видом. И особенно Аэону. Он вбил себе в голову, что обязан тебе жизнью и очень переживает, и отчасти я его даже понимаю. Но так как на нем держится вся деятельность Гильдий переживать ему совсем незачем, и без того полно дел. Так что я решил сам тобой заняться. Давай приходи в себя, тебе еще жить и учиться, да своих искать. И не надо на меня смотреть такими глазищами, тут бы и дурак догадался... В общем, я тут устроил тебя в одну частную школу для детишек среднего сословия и ты там будешь притворяться своей, ясно? Чтобы никто и подумать не мог связать одну рыжую девчонку с мистической целительницей спасающей Гильдии, а такие слухи ходят, спасибо некоторым особо не сдержанным в своих восторгах и гораздых отмечать победу среди чужих ушей... А мы не хотим, чтобы о тебе узнали, иначе внимание магов, как минимум, тебе обеспечено, думаю ты понимаешь чем это грозит? — Я кивнула. — Я тоже. Не хочу, чтобы над тобой опыты ставили. Так что переедешь в город к приемной семье из наших. Будешь притворяться своей среди своих, ясно? Никаких контактов, пока все не уляжется. Теперь выпей.

Я послушно глотнула огненной жидкости и снова закашлялась, утирая невольно выступившие слезы. Голова закружилась.

— Давай ложись спать. Я скоро еще зайду, объясню все подробнее, сейчас все равно бесполезно.

Я не ожидала, что усну, но уснула. И ничего мне не приснилось.

Молчать дальше, единожды открыв рот, глупо, пришлось спешно выбираться из внутренних рамок и возвращаться к нормальной жизни.

Мне по-прежнему не разрешалось выходить из запертой резиденции ни на улицу, ни даже на крыльцо. Я, в общем-то, не сильно протестовала — понятно, победа в сражении не стерла с города следы блокады, не оживила погибших...

Тео стал приходить чаще, рассказывал, что люди уже начали отстраиваться заново, на деньги выделенные пострадавшим короной. Расчищались улицы, восстанавливались здания, засаживались заново парки и сады... Словно ничего и не было. Даже черных траурных тряпок не висело, только гербы и стяги, символизирующие победу.

— Дорий откупился от войны городом, — горько усмехался алв. — Не нужна ему была война, не было войск под рукой после мятежей в провинциях, вот он забрал всех ценных людей и ушел. Что ему до горожан... Осада это ведь не нападение. А так Гектор потоптался тут, помаялся, да решился на штурм, пока своя же армия не взбунтовалась. А тут как раз дошли войска с севера и запада, вот Дорий и героически отбил столицу, взял Гектора в плен, а теперь требует с Тсаройи компенсацию и выкуп. Все довольны. Горожане и бунтовать-то не станут теперь: некому, а прочим неизвестно о творившемся тут. Не удивлюсь, если всех погибших от голода и чумы спишут на потери во время штурма.

— Сволочь он, этот Дорий, — шмыгнула я носом.

— Это политика, Ирис. А для императора народ это не такой уж ценный ресурс. Откупится, устроит пару-тройку праздников с подарками и все снова хорошо. Приедут новые люди, родятся новые дети. Пострадала ведь только столица и Мало, а это в масштабах страны не так много.

— Я не понимаю, и не хочу понимать. Это дико и неправильно. Не как у нас... Тео, а ты бывал когда-нибудь в Гнезде?

— Никогда. Вы же абы кого в Гнезда не пускаете. Встречался когда-то с одним драконом, еще когда дома жил, потому и узнал тебя.

— Ясно. Ты знаешь... Я вырасту и уеду искать другую Семью. Отец говорил, что несколько живут в пустыне Сэти, попробую их найти.

— Несложно догадаться. Но зачем? — не удивился Тео. — Разве тут тебе плохо? Мы тебе до смерти все благодарны, Аэон и вовсе готов для тебя что угодно сделать. Академия не пострадала, но ты не можешь снова пойти туда учиться, я бы не советовал.

— Почему? Помимо очевидного. Есть же что-то еще?

— Есть. Твоя сила возросла. Теперь любой маг распознает в тебе нечеловека, а это чревато. У вас, драконов, совершенно особенные токи силы, ни с чем не спутаешь, если знать куда смотреть. Хотя вот у того дракона рисунок был совершенно иной.

— Конечно иной! Мужчины обращаются в драконов, а женщины нет, нам не требуется такое количество энергии. Отец говорил, обращение отнимает очень много сил, но в ином облике они восстанавливаются втрое быстрее. Все наши мужчины обладают магией. Женщины только Дарами. В нашей Семье такой Дар это исцеление. Ну, ты видел.

Тео слушал, удивленно покачивая головой.

— Удивительно. Никогда не видел дракона в иной форме.

— Мы называем себя Детьми Рассвета и Огня. Это не так задевает. Женщинам, фактически не обладающим никакими полезными способностями, тяжело жить рядом с почти всесильными мужчинами. Мы не имеем иной формы, не обладаем магией, мы слабы и бессильны. Нам не подняться в небо, не расправить крылья. Как сказала однажды мама — мы всего лишь придатки для них, мы балласт, который они не могут сбросить. И не хотят сбрасывать. Я думаю, связь душ саторо-сатори создана, чтобы Дети Огня не раскатали этот мир по бревнышку от скуки. Ну и чтобы контролировать численность. Отец не помнил, чтобы при нем хоть кто-то из драконов был убит, кроме тех, кто сам позволил это сделать. Нет, они умирают, когда умирают их сатори, уходят следом. Поэтому они и берегут нас, пуще всех драгоценностей мира. — Я вздохнула и потерла глаза, в которые будто песка насыпали. — Тео, а ты был женат?

— Нет, не был. Куда мне? Я недостаточно родовит. Поэтому уехал. Семьи не светит, так хоть мир повидать. Потом вот на эти Гильдии наткнулся, да и остался не пойми зачем. Интересно это, да и компания подобралась на зависть. Веритас вон чего стоит. Когда Аэон появился совсем весело стало.

Что-то царапнуло слух.

— Эмм, появился? Что это значит?

— А, так ты же не знаешь. Лет пятнадцать назад он пришел в город, в одних портках и шрамах. Народ от него шарахался, а он смотрел вокруг как душевнобольной. Кто-то из наших его и привел в Гильдию, понятно, такие габариты на дороге не валяются. Дальше веселее, он же как ребенок был! Ничего не помнит, говорит какую-то тарабарщину, я языка такого и не слышал никогда. Соображает мало и как-то туго, смешно вспомнить: ложку с вилкой месяца два учился держать. Мы бы подумали, что блаженный, да не тут-то было. Книги глотал как орешки, и вправду ведь читал, а не просто глазами пробегал. Речь тоже понимал, а вот говорить на рианонском не мог, даже странно. Писал рунами какими-то, неясными. И дрался. Все демоны бездны, как он дерется! Я в жизни такого не видел, дай ему хоть шпагу, хоть двуручник, все равно кого угодно перемашет. Гильдия Ассасинов на него чуть не молилась, хвостиком бегали, учиться пытались. Знаешь что удивительно? Аэон такой высокий и весит будь здоров, а двигается, словно пушинка танцует. Легко и свободно, как алвам и не снилось. В общем, было нам всем весело, уж и говорить его научили, а он все равно ничего так и не вспомнил до сих пор. Совсем ничего, будто и не существовал до этого. Целители говорят, что человек потерявший память хотя бы во снах что-то вспоминает, а Аэон даже и снов не видит. Загадка. Пытались искать откуда он пришел — бесполезно, никто не видел, никто ничего не помнит. Так и живем. А у него ведь ум золотой... Пару лет назад он через посредников настроил по городу аптек, нашел туда фармацевтов, наладил поставки лекарств и сырья, все довольны. А по ночам туда наши ходили, полечиться или еще что. До этого обходились сами, своими силами. А так — все законно, все в рамках. Рейн был одним из первых, кто такую аптеку получил. Хорошее было дело... Восстанавливаться теперь долго придется.

— Жалко, мне нравилось там. Ты говорил, что теперь мне нужно где-то учиться. Где находится эта школа, Тео? И где я буду жить?

— В одной хорошей семье. Помнишь Неда?

Я передернула плечами:

— Еще бы... Меня там за этого вашего Корана чуть не загрызли. Да и Аэон тоже...

— Что — Аэон?

— Ну, он до того случая постоянно с Гаем что-то для меня предавал. То вкусности, то ленту на волосы, то книжку какую-нибудь... А потом — как отрезало. Гай приезжал, но я не выходила к нему даже, а спрашивать напрямую не хотелось. Я еще удивилась потом, когда они с Веритасом пришли как ни в чем не бывало.

Тео рассмеялся, весело и непринужденно, запрокинув голову и хлопая себя по колену.

— Ох, ты... Ирис! Он не прекращал передачки посылать, насколько я знаю. А Гай все Неду отдавал.

От накатившего возмущения у меня даже дыхание перехватило:

— Ах он гад! Себе значит оставлял?! А я-то думала!.. И злилась на Аэона, выходит, зря? Ой... Надо же извиниться!

Алв засмеялся снова.

— Сдурела, девочка? Да он же Неда порвет, что его драгоценную девочку обделяли, да недокармливали! Нет, Неда мне и самому-то не жалко, а вот трактир его — по душе. Что поделать, все трактирщики — жулики. Но ты подумай, прежде чем жаловаться, ладно? Обидно будет потерять такое удобное место.

Я, конечно, разозлилась на Неда, и еще как, но извиняться идти передумала. Вот еще делать Аэону нечего, кроме как с моими обидами возиться! Да и дело-то прошлое, что толку ворошить его теперь. К тому же, кроме Неда с его трактира живет вся его семья и Мирта. Она уж точно ни в чем не виновата.

— Ладно, — вздохнула. — Не стану ничего говорить. Хотя хочется, и еще как!

— Понимаю, — алв серьезно посмотрел на меня. — Ты правильно решила. Молодец. А теперь... Не хочешь посмотреть на Гретту?

У меня противно потянуло в груди. Ару я не видела с того дня в лазарете. И, если честно не хотела видеть. Это конечно несправедливо — она не виновата ни в чем, это моя дурость привела к трагедии... Но все равно, смотреть на нее и вспоминать было бы слишком больно, и я сознательно избегала любых возможностей встречи.

Постаралась улыбнуться как можно более легкомысленно:

— Не сегодня. — Тео понимающе кивнул, и я поспешила добавить: — Ты не ответил на мой вопрос.

Конечно, его это не обмануло, однако он ничего по этому поводу не сказал, то ли из тактичности, то ли из своих неких соображений, далеких и непонятных.

— Трактирщики, кабатчики и хозяева гостиных дворов обычно стремятся заручиться нашей поддержкой, на всякий случай. Люди разные заходят, творят тоже разное — кому нужны лишние неприятности? Опять же и нам удобно, если вовремя узнавать станем о кое-каких делах. Вот к такой семье и поедешь, они трактир держат рядом с... А впрочем ни о чем это тебе не скажет, но место там хорошее. Для них ты ребенок одного из погибших гильдийцев, но расспрашивать вряд ли станут. А если станут, скажи, мол, не знаешь ничего, папенька не говорил. Отстанут.

— Ты так говоришь, будто мне завтра туда перебираться.

— Не завтра, но через несколько дней, когда спокойнее станет.

Несколько дней — много и мало, не знаю чего мне хотелось больше: чтобы они пролетели мигом или тянулись месяцами? Наверное, первого все же немного, но больше: меньше шансов наткнуться на Гретту, или Аэона или еще кого, кто в душу полезет.

А пока стоит получше спрятаться.

О прибытии Аэона я узнала за некоторое время до его фактического появления на территории резиденции. Просто почувствовала. С недавних пор стало заметно, что на этого человека я удивительным образом настроена — чую его приближение, а если находимся в одном помещении, не глядя, могу сказать насколько он от меня далеко и смотрит ли, или же занят чем-то иным и не обращает внимания.

Гильдейские конечно же подняли суматоху, приводя резиденцию в порядок; как объяснил мне Грач: "кризис миновал и начальство снова начальство". Смысл этой фразы был понятен мне не до конца, но общее настроение я уловила.

Пока кто-то носился по коридорам, судорожно наводя порядок, но на деле только внося сумбур во всеобщее безумие, я тихонько спустилась на кухню и спряталась под крылышко Гонку.

— Вица прячется? — хитро улыбнулся толстячок. — Там где Гонк родился, юные вицы всегда прятались, а вицо их искали, и если находили много раз, то разумные родители юных друг другу отдавали.

Я вспыхнула, залившись краской до самых ушей, даже шея горела, хотя вроде ничего особенного повар не сказал.

— Нет жениха у меня, — все еще смущенная поворчала я, пытаясь не показать реакцию на его слова. — Вицо приехал, не хочу на выговор напроситься.

Гонк тут же заохал, запричитал, дескать, какой это кошмар, сам вицо прибыл, а у него, несчастного повара, и не приготовлено ничего путнего, объедки одни, на стол выставить стыдно.

Я с подозрением покосилась на исходящие ароматным паром котлы, но сочла за благо смолчать; некоторые замашки излишне эмоционального повара проще не замечать, чем пытаться найти в них зерно здравого смысла.

Странно только, что он зовет меня вицей. На юге так обращаются только к господам, причем не ко всем подряд, а только к тем, кто, по мнению называющего этого достоин. Для всех остальных сохраняется учтивое обращение дица-дицо... Положим, уважать он меня может из-за дара, на волне благодарностей меня тут многие уважают, но с какой стати все-таки "вица"? Я не аристократка, не из знатной семьи... Совсем не пойми кто; приблуда бездомная, сирота. Людям не объяснишь, что мое происхождение с лихвой перекрывает все их древние и знатные крови, да и не стану того объяснять, еще не хватало.

Чем гадать, не проще ли спросить прямо?

— Гонк! Гонк, а ты зачем меня вицей зовешь?

— Вица вы, вот и зову... — невнятно ответил повар, роясь среди каких-то склянок. — И чего спрашивать...

— Гонк!

— Вы, вица, — на миг отступил от своих поисков толстячок, — не дразнились бы, не то недоволен вицо будет. Прятки прятками, а не поприветствовать неверно будет.

Я пристыжено отвернулась. Мне и самой неясно было отчего так страшно увидеться с Аэоном, хотя я и скучаю по нему очень сильно. Стыдно, неловко и даже представить встречу не выходит, все тонет в каком-то горячем тумане. Я ощущаю себя серьезно перед ним виноватой, только пока не знаю за что именно. Кажется, что за все понемножку, но это ведь не может быть так... Перед Тео мне не стыдно, перед Веритасом тоже; а о изурдованном воине даже и подумать неудобно.

Я лишилась дара, кому я теперь здесь нужна? На одной благодарности не проживешь, не хочу я приживалкой себя ощущать. От меня больше нет проку, а Гильдиям незачем меня беречь... Пожалуй, я остро стыдилась еще и своей ненужности, никчемности. Мало того, что пережгла дар, и многим не успела помочь, так еще и слонялась призраком без малого месяц...

Сердце болезненно кольнуло, я рассеянно потерла кожу в том месте. С последнего возврата от смерти это стало происходить достаточно часто, иногда на день по несколько раз. Неудивительно, после его краткой остановки... Райк рассказал, как успел уже мысленно со мной проститься, но оно снова забилось. Чудо.

Нет, все же хорошо, что дара нет больше. Я все же забылась, да не один раз, а трижды; забылась бы и вновь, только никто не успел бы спасти. Зачем? Неправильным было показывать свой дар людям, но сделанного ведь не воротишь назад.

Сама виновата, нечего и жалеть теперь.

Но... Аэон он же так надеялся на меня... А я подвела. Не справилась. Струсила, предпочла погрузиться в себя, а ведь могла бы помочь — пусть и без дара, а в лазарете руки лишними не бывают, тем более руки знающие. Скольким могла бы помочь? Скольким не помогла...

Про Гретту мне Грач рассказал. Парень был понятливым, в душу не лез, иногда просто говорил со мной, как бы между делом, хотя со стороны явно казалось, что я не слушаю. Так вот, моя последняя, смертельная для меня выходка, все-таки окончилась успешно, не помню уж как, но ноги я аре вернула. Она еще не ходит, на восстановление потребуется не один месяц, но пальцами на ногах шевелить может...

Не рискни я сунуться с головой в эту самоубийственную попытку сохранить ей жизнь и вернуть ноги, я никогда бы не узнала, что мой саторо уже мертв и, что хуже того, что его прокляли наши же предки... Мне придется найти способ снять это проклятие, впереди на это целая жизнь, длинная и никому не нужная. Времени хватит. Сейчас я все равно ничего не смогу добиться — тут бы выжить, да прижиться...

Но это конечно все попытки себя отвлечь.

Я оглядела кухню и трусливо забилась за одну из печей, прижавшись к горячему боку, чтобы согреть внезапно озябшее, несмотря на то, что на кухне было на диво жарко, тело. Печь была не так давно побелена и пачкала кожу светлой взвесью, ничем не пахнущей и наверняка не имеющей вкуса.

Гонк вполголоса что-то бормотал, но обычные кухонные звуки: кипящей воды, жарящегося на толстой сковороде лука, плеска воды в лохани для мытья посуды — это бормотание делали совсем неразборчивым. Впрочем, не нужно его слышать, чтобы догадаться, на что сетовал толстячок.

Я сидела, презирала себя за трусость, сотню раз почти решалась все-таки выйти и передумывала в последний момент, и все сидела и сидела, да слушала еле доносившийся голос повара, бормочущий что-то себе под нос. Презрение изредка превращалось в острую жалость к себе, но очень быстро возвращалось обратно. Трусость во всех ее проявления была мне глубоко противна, но сил справится со своею, да к тому же какой-то необоснованной, не хватало.

Потом на кухню кто-то зашел, и принялся распоряжаться какие блюда выносить, как расставлять. Голос был мне смутно знаком, но и только — представить внешность "распорядителя" не получалось, а подсмотреть было боязно. Засмеют еще... И то верно: тринадцать лет девахе, а она по кухням прячется, словно дите неразумное.

Напоследок, "распорядитель" спросил:

— Гонк, ты целительницу нашу не видел?

Я затаила дыхание.

Повар возился, судя по звуку, с посудой, потом ответил:

— Не видел.

— Отец ее ищет, так и передай если увидишь!

Что-то грохнуло, словно на пол упало одно из больших глиняных блюд разлетевшись на кусочки.

— Вот же напасть... Чего руками машешь, не видишь посуда стоит? Поди уж лучше! Командуют тут, как у себя дома, а Гонку потом собирать...

— Я это, — в голосе визитера зазвучало смущение, — я не хотел... Помог бы...

— Иди. — Повысил голос повар.

В ответ кроме удаляющихся шагов донеслось еще и громкое виноватое сопение.

— Спасибо Гонк, — виновато поблагодарила, вылезая из укрытия.

— Нехорошо это, — завел заново повар. — Они там хлебнули, поди, лиха, пока мы тут отсиживались, а и не приветствия, ни слова ласкового...

Я сердито мотнула головой:

— Подвела я его, Гонк, понимаешь? Там люди, они на Дар мой надеялись... Надеются. А Дара и нет больше, тю-тю! Пропал, и докажи сейчас будто вообще был. Мне теперь куда? Бесполезная, вот и не хочу выходить, глаза мозолить...

Красный от возмущения Гонк взмахнул руками, забыв, что в одной сжимает поварешку — полетели во все стороны капли варева, украсили стены жирными потеками.

— Да разве ж вицо такое скажет!

— Вицо, может, и не скажет, — резонно заметила. — Да я сама знаю, а прочие поймут, не сейчас, так позже.

— Глупости это, вица, — все так же сердито возразил Гонк. — Не выгонят же вас, в самом деле, ребенка на улицу! Ни в жизнь не поверю!

— Не выгонят, — согласилась. А про себя добавила: сама уйду.

Из города прочь. Что мне в Андасте? А так, обожду пока не успокоится малость народ, найду человека, лучше купца с товаром, да пристроюсь доехать до городка подальше, да помельче. В лавку подмастерьем устроюсь... А хоть бы и в булочную! Выживу, мне ли привыкать? Зато не будет там ни Аэона, ни Веритаса, ни Рейна, никого! Не посмотрит никто с укоризной: не справилась, мол!

Потом посмотрела на запястье, вздохнула. Наверное, хватит с меня необдуманных решений. Как бы ни хотелось верить, будто сумею выжить в одиночку, использовав лишь свои собственные силы, — это не так.

Я год добиралась до Андасты. Это так мало, когда остались одни воспоминания. И так много, когда проживаешь день за днем... Когда борешься за свою жизнь. Зачем сейчас лелеять свою гордость, если тогда в эти безумные дни и ночи, которые себе поклялась не вспоминать, я потеряла все — все, кроме жизни. Нужно было выбирать между ней и честью, гордостью, достоинством. Я выбрала.

Это до сих пор живет во мне, тяжесть того выбора. Стыд за все, что совершала, стремясь сохранить огонек жизни, даже не столько для себя, сколько для саторо — было бы несправедливо ему умереть из-за моей слабости. Тогда я не знала, что эти старания пусты.

А если бы знала?

Глупо. Сдалась бы почти сразу. У меня никогда не хватит сил делать что-то только ради себя, и понимание этого факта не изменит данного положения вещей. Здесь и сейчас я отгораживаюсь болезненной гордостью именно потому, что однажды от нее отказалась. Превратилась в то, о чем не следует больше вспоминать.

О таком не говорят. Никому. Никогда.

У меня была цель — Академия Магии в Андасте. Там, я знала, никто не тронет безродную девчонку, не зажмет в углу, не обратит внимания. Академия давала возможность в относительной безопасности протянуть год, а то и несколько... Остальное, потом. Дальше этого планы мои в то время не заходили.

Теперь? Теперь я знаю, как выглядит магия людей. Меньше всего она похожа на привычную мне — взаимодействие с природной энергией, преобразование истинной материи. Вместо этого расчеты, пентаграммы, формулы, законы и запреты, четкий набор правил и конечно же "помощники" — артефакты. Того, что любой алв, например, совершит щелчком пальцев, маг может добиться лишь исписав пол громоздкими символами, зачитав заклинание и активировав подходящий амулет. С обратной стороны, я могу хоть всю комнату изрисовать пентаграммами, распихать по углам амулеты и сутки напролет вслух зачитывать заклинания из учебника — бесполезно. Моя сила создана не для того.

Судя по тому, как я наловчилась пользоваться Даром — сила эта возросла. Да, теперь он пропал, однако аура от этого изменилась не сильно. Любой маг присмотрится и поймет, что перед ним не человек. Не так страшно, если это случится в городе и маг будет, скажем из королевской гвардии, да все тот же Наездник, в конце концов — ну девчонка, ну нелюдь, и ладно. За алва не сойду, а вот за фэйри — вполне, они очень разные бывают. Города не любят, да кого это волнует? Угрозы во мне не увидят, и, соответственно, внимания не обратят.

Но к Академии не стоит и близко подходить. Узнают еще... Разглядят, что не нужно.

Вот так.

Стремиться в столицу Рианонской Империи и не знать теперь, как поступить дальше. Год потратить... впустую. Перетерпеть столько зазря.

Хотя, если вдуматься — все, абсолютно все случившееся со смерти Семьи было напрасным.

Вот откуда эта тяжесть.

У меня нет цели.

Не к чему идти. Нечего добиваться. Не из-за чего страдать, терпеть и учиться. "Узнаю, как избавить тебя от проклятия" — опрометчиво обещала я Сфаю. Глупая, это же невозможно. Мертвых не воскресить. Погибшего от проклятия наложенного самими предками — не дождаться. Он не переродится снова. Никогда.

Месть?

Кому? Эрсирису?

Неоправданна. Он выбрал неверный путь, но я не обладаю правом забрать у него жизнь. Даже более того — он и без меня наказан. И наказан страшно.

Выходит, мне незачем жить?

— Го-онк? — отчаянно всхлипнула я. — Скажи, а ты зачем живешь?

Повар вопросу не удивился, или, по крайней мере, не подал вида. Ответил, не отвлекаясь от процесса приготовления очередного своего шедевра:

— Чтобы быть, вица.

— Это как? — опешила.

Даже слезы выступившие, было, на глазах, высохли.

— А так. Гонка матушка его не зря родила, да Бог душу в тело вложил не просто так, а для дела.

— Какого дела?

— То неведомо. Счастливый предназначение свое знает, остальным лишь мечтать о том стоит. Вы, вица, если такое думаете, то бросьте: не доведут до добра подобные мысли. — Толстячок принюхался, кивнул сам себе удовлетворенно и накрыл варево крышкой. — Готово уж. — Огляделся, и с шумом рухнул на лавку у стены, отирая потный лоб полотенцем. — Послушай, что расскажу тебе. Там где Гонк родился, совсем другой мир. Там тепло, солнце греет так, что может убить неосторожного человека, там растет виноград, такая ягода из которой делают потом вино. Люди живут в больших домах и держат рабов, а налог платят не наместникам как в Империи принято, а хозяину земли, на которой живут. Налоги лорды сами ставят, а сколько из них отходит королю, то никому неведомо. Если лорд человек справедливый, то людям живется хорошо. Наш был таким, нарадоваться не могли. А соседи — плакали. Смешно подумать — жили через реку, она границей и служила, а со стороны глянешь, едино миры разные — наш городок светел и добр, у них только что с голода не вешались. И вот однажды пришла к ним девочка, лет пятнадцати не больше, как потом сказывали. А с ней сотня наемников. Говорила о справедливости, звала людей за собой, про гордость упоминала. Посмеялись над глупой — у герцога только в замке полтысячи солдат резерва, а в дне пути — гарнизон стоит. Посмеялись и прогнали, только что не пинками. Девчонка та, говорят, плечами пожала и ушла. А днем спустя прознали и мы — чудом, не иначе, взяла штурмом замок герцогский, а его самого и семью его убила собственноручно и тела на стену замковую вывесить велела — в назидание. Гарнизон пришел ее убить — не вышло, лишь людей потеряли. Год они с ней воевали да зря все. Зажили с тех пор соседи, как нам и не снилось — двух лет не прошло, а богаче всех в королевстве стали. Такая вот история, вица.

Закончив, Гонк встал, налил в кружку воды, шумно фыркая выпил, и принялся наводить порядок.

— Подумайте вица. Один ребенок — глупый, непонятый, а сколько изменить смогла.

Я размышляла. Знакомой мне показалась история...

— Гонк, — подняла, ошалелая, глаза, — ты жил в Астраге?!

Повар кивнул.

Вот почему! Эту историю я уже слышала, только от первого лица. Ее мне рассказывали Дьява и Сантьяго, только совсем иначе, словно сказку...

Выходит именно тогда Дьяго и получили свой герцогский титул? Я открыла, было, рот спросить, как давно все это произошло... и передумала. Откуда, в самом деле, обычной девочке так много знать о событиях далекой южной страны? Гонк, конечно, добрый и какой-то свой, но...

Я еще не совсем растеряла разум, чтобы доверять кому бы то ни было. И без того хватит уже совершенных ошибок, про Астраг вот сболтнула.... Знающий — поймет. Ничего, если Гонк спросит, скажу, мол, в Академии рассказывали... На академию многое спихнуть можно. Но не все.

В тот день я много думала. Про слова повара в том числе. И пришла к выводу, что не стоит торопить события и метаться впустую: если суждено придет само.

Однако, что же за дела вел отец, и почему в Гнезде были они — Дьяго, Адские Ублюдки? Откуда знали его? С какой целью приезжали?

Кто они сами, в конце концов?

Вопросы, вопросы... Придется, видимо, заняться поиском ответов.

Раз больше нечем.

Поневоле, после слов Тео о гостином дворе я представляла нечто вроде трактира Неда и немудрено, ведь кроме него я ни в одном толком и не была. Так что когда Гай остановился у небольшого каменного дома за кованой оградой, плотно увитой плющом, пожухлым сейчас, в конце второго осеннего месяца, прошла еще несколько шагов и недоуменно остановилась, оглядываясь.

На вывеске красовалась странная тварь, созданная из приваренных к медному листу железных прутьев, каких-то лоскутов металла, в вечерних сумерках выглядящих более чем странно.

— Добро пожаловать, в "Железную Крысу", — усмехнулся Гай.

— Эмм, — я замялась. — Сюда?

— Сюда-сюда, — успокоил меня парень, отворяя ворота. — Здорово, Варг! Как служба?

Здоровенный бугай сидел в тенечке деревьев и с задумчиво-глуповатым выражением на лице пялился себе под ноги. На нас он едва глянул, проворчал что-то невразумительное на слова Гая и все.

— Охранник, — пояснил мне тот. — Заведение серьезное, не забегаловка какая-нибудь. Аэон сам выбирал.

Ну, если Аэон сам выбирал...

К моему удивлению на крыльцо — парадное, резное и нарядное, мы не поднялись, а обошли дом кругом, и попали во внутренний двор. Тут я зажмурилась: какой-то мужик потрошил поросенка, тушка второго лежала рядом. Меня тут же замутило.

Гай напоказ тяжело вздохнул и, взяв меня за руку, повел дальше, приговаривая что-то о глупых детях и ремне, я не вслушивалась, переставляла послушно ноги и все. В нос ударили запахи, резко и много: кипящего масла, мяса, горчицы, чеснока и пряных трав, немного сдобы и свежего хлеба, но сильнее всего дыма и мыла, дешевого вонючего мыла.

Куски такого мыла мы кидали в ведра с водой и мыли лазарет полностью: и пол, и стены, и койки, и все на свете. Делать это приходилось, в лучшем случае, два раза в день, но чаще по мере загрязнения — нельзя чтобы по полу хлюпали кровь и грязь. К счастью, когда поток пациентов увеличился с меня эту обязанность сняли, но до сих пор кожа на руках неприятно тянула, напоминая о времени, когда после погружения в такую воду — местами она просто облезала.

Дверь привела нас в помещение похожее на кладовку и одновременно сарай, где вперемешку свален в кучи самый различный хлам, от швабр, веников и дров, до больших глиняных горшков и медных котлов. Как все это помещалось в столь крохотном закутке настоящая загадка, однако мимо всего этого даже мне пришлось протискиваться боком.

Кухня оказалась большой и просторной, то ли оттого, что не завалена была мешками с мукой и крупой, не заставлена горшками да чанами, как я привыкла видеть у Гонка, то ли потому, что хозяйничала тут всего одна женщина, в противоположность тому же Гонку, высокая и сухая, с платком на голове из которого выбивались бесцветные волосы, и закатанными до самых плеч рукавами.

Занималась она тем, что мыла посуду в корыте, стоявшем на невысоком табурете, для чего ей все равно приходилось низко нагибаться. Пена в воде была грязного желтоватого цвета, и именно от нее столь невыносимо разило мылом и еще чем-то неопознаваемым.

Гай пихнул меня в спину и ввалился в кухню следом, весело прокричав:

— Мир хозяйству твоему, добрая богиня!

Женщина подняла глаза от корыта и глянула на него так, что мне невольно стало не по себе от его тяжести. Гай же заливался, словно ничего и не заметив:

— Уж не остави путников усталых на улице, обогрей теплом, одари лаской...

— Замолкни, шут, — низким хриплым голосом сказала женщина. — Потолок башкой заденешь скоро, а ума с мизинец не нажил.

Гай озадаченно задрал голову, отмеряя взглядом расстояние от макушки до потолка и присвистнул:

— Ну да, вообще-то... Но про ум я не согласен!

Я кашлянула в кулак и негромко представилась:

— Меня зовут Сири Морено.

Имя это мы с Тео придумали сообща, просто перевернув мое собственное. Необходимости в том я особой не наблюдала, но он, конечно же, лучше знает, как сделать так чтобы не нашли. Имя — что? Своего настоящего я давно не слышала ниоткуда, кроме как из воспоминаний, новое же приживется быстро, тем более, что так иногда мать завала отца... И меня, если я того не слышала. Станет напоминанием мне, дабы не истерлось из памяти прошлое.

С именем рода пришлось труднее. В конце концов, я слукавила: сказала Тео, будто придумала это чужое нездешнее слово "Морено" тогда как на самом деле так звалось одно из владений Дьяго. Дьява, помнится, говорила, что это так же один из ее титулов, и, думаю, она не обидится, если узнает, что я решила прозваться именно так.

Хотя откуда бы ей узнать?

— А, так это ты та девочка, — лицо женщины неуловимо смягчилось. Она вытерла руки о передник и шагнула из-за корыта, щуря подслеповато глаза. — Весточку вчера токмо передали, я и не думала, что так быстро прибудешь. Лукия я, жена хозяина тутошнего, Рига. Увидитесь еще. Чего ж тебе не дали под крылышком Отца петь? Симпатичная вроде девка.

— Отцу нашему нет дела до птенчиков неоперившихся, — веско вставил Гай. Кулаки его сжались, не иначе на себя обиду за Аэона принял... Дурак, правда что. — Папашку девки этой многие уважали, мир его праху... Нечего ей средь нас тереться, пусть человеком живет невинным. От вас не убудет с ее присмотру, Тео на это два златых в декаду положил, и один сверху, если жалоб от Сири не будет.

— Три в декаду, — мгновенно передумала тетка. Напускная доброта облетела с нее как листья с дерева по осени, оставив голый, кривой и весь в сучках, ствол. — И один сверху, ежели без нареканий.

— Не-е, — засмеялся Гай. Смех этот, однако, не затронул его глаз. — Дела мы с Ригом ведем, а он согласен и на два. Ты же кто? Лу-укия... Не, не знаю таких. Не слышал.

Мне подумалось, что будь на моем месте настоящая дочь погибшего в осаду вора, она бы разревелась, слушая какие за нее идут торги. Не знаю, каков из себя этот Риг, но жена у него та еще лиса. Впрочем, если Аэон сам выбирал место...

Могло случиться — выбирать не из чего было, но тут тем более нечего нос воротить. Не на улице, и то спасибо.

— Дурак старый, и сам головой не думает, и с меня совета не спрашивает, — досадливо сморщилась тетка. — Все б ему сирот привечать, неизвестно каких... Доброхот. — Последнее слово прозвучало ругательством, хотя ничего оскорбительного в нем, на мой взгляд, не нашлось. Странные они, эти люди, да.

— Вы не рады, — я замолчала, подыскивая слова, не нашла и продолжила коряво: — что я... ну, у вас буду?

Тетка хмыкнула.

— Мне-то все равно, не мешалась бы под ногами, да ведь следить за тобой надо. Знаю я этих ворюг — чуть тебе на улице глаз подобьют, да колени ощупают, так мы с Ригом тут же повинны в том будем. Али не так?

— Так, — согласился Гай. — Виноваты и поделом: девку вам наказано беречь пуще дочек родных, и не за так, а с выгодой. К работе не ставить, не про ваши полы-тарелки она, ясно? К посетителям не пускать, нечего делать ей в зале при них. Пусть сидит у себя наверху книги читает, да в кукол играет.

— Большая ужо, куклы теребить... А ну как сама на колени присаживаться начнет? Мне ее гонять, что ли? Вот не было забот!

Я только собралась возмутиться: вот еще! — как Гай легонько пихнул в бок, молчи мол. Без тебя разберемся.

— Не станет. Ее папашка сговорил уже, за одного из наших, пусть дорастет только.

— Чего ждать-то? В ее годах я сына уже качала!

— Оно и заметно, — не сдержал парень ехидства, нагло окидывая Лукию оценивающим взглядом. — Нормальным мужикам и девок нормальных хочется, чтобы на жен и походили, а не на дочерей своих, ясно? И смотри, кормить не объедками, едой нормальной, чтобы мясо на костях росло. Жених ее не из простых, по головке за скупердяйство не погладит.

— Неужто сам Тео прибарахлился? — Фыркнула тетка и сама себе рассмеялась. Но подвох в вопросе почуял бы любой.

— Тебе скажи... Растреплешь ведь всей деревне. У вас, баб, язык удержу не знает.

— Кто бы говорил-то!

Помолчали. Тетка еще раз оглядела меня с ног до головы, наверняка приметив и крепкое, ладное хоть и некрашеного льна платье, башмаки с застежками, а не просто сметенные по ноге обмотки, в каких тут бегали дети, и шерстяное пальто на деревянных пуговицах и перчатки на руках. Больше всего ее, кажется, поразили именно они: еще бы, кто станет тратиться на такое дорогое изделие ребенку, который через год с него вырастет? Сделала верные выводы, и с неохотой — теперь я видела — деланой! — обронила:

— Пусть ее. Риг согласен, а я каверз строить не стану. Но нарочно пасти не буду, пусть сама над своей честью чахнет!

Гай тоже кивнул:

— Договорились. Завтра вечером ждите.

Но тетка уже потеряла к нам интерес и вернулась к посуде. Подвыветрившийся было запах мыла, ударил в нос с новой силой, хорошо, что и нам стало пора. Вышли, как и вошли, через каморку да внутренний двор. Мужик, потрошивший поросенка, свое дело уже сделал и теперь, сидя на завалинке, курил что-то очень вонючее, пуская ноздрями сизый плотный дым.

Я тихонько пихнула Гая в бок, показала на мужика глазами:

— Это Риг?

Гай прищурился, пытаясь разглядеть подробности в стремительно густеющих сумерках.

— Не, это из работников кто-то. Тебе он зачем?

— Интересно.

— Да что там интересного... Это Лукия может палки в колеса пихать, а Риг спокойный. Он среди наших не прижился, норов мягковат, перевелся в трактирщики. Через них много интересного узнать можно, так что Риг с Гильдией натуго повязан. Да ты не бойся, наши частенько в "Крысу" ходят, не потеряем.

— И Аэон с Тео? И Веритас?

— Откуда ж мне знать. Веритаса видел как-то, но давно это было.

Когда "Крыса" осталась далеко позади, я надумала спросить:

— Гай, почему ты Лукию богиней назвал?

Парень ухмыльнулся:

— Она это ненавидит, вот и назвал. У них в Арсиде есть одна сказка забавная, вроде как для детей, да не очень-то. Учит терпению и прочей глупости. Герой той сказки знатный был мужик: и силен, и красив, и на мечах не дурак и в карты. Сказывают, на спор выпил как-то пива целую бочку!

Я представила сколько это, целая бочка. Много, наверное, смотря какие у них эти бочки... И чего Гай так восхищается? Было б дело полезное, а запросто выдуть бочку, смысла нет.

— А жена его была дура-дурой. Он в открытую с другими лапался — она прощала. Ребенка незаконного в дом притащил, ей наказал растить, и тут стерпела. А сам, значит, гулять продолжил. Про героя этого у них историй ходит тьма тьмущая, и смешных, и похабных. К чему я... А, так вот. Жену эту Лукьей звали, и была она богиней какой-то. Образец люби и терпения, чтобы, значит, бабы не роптали, если че не так. У них теперь если бабе на неверность мужа намекнуть хотят, так ее, по имени богини той, и называют.

— Глупость какая, — подумав, поделилась. — Чего она терпела, если богиня?

— Бабы — дуры, — пожал он плечом. Одним, потому что во вторую руку вцепилась я, пытаясь не споткнуться в темноте о колдобины и не сбить носы у новых башмачков. Шли мы все какими-то закоулками, фонарей на которых отродясь не бывало. Теперь, правда фонари почти везде стояли темными ненужными столбами, но на основных улицах дороги хотя бы были ровными, без ям и выбоин.

— Может быть. А этот Риг, он ей вправду изменяет?

— Да откуда ж мне знать. Че, я сторож ему, что ли?

— А зачем тогда...

— Сири! Вот пусть у нее будет занятие — мужа подлавливать! Меньше станет к тебе цепляться.

— Она и так не станет. Мне так кажется.

— Станет-станет. Будет допытываться кем был "папашка" твой, да что за жених загадочный, и какой именно толк она может из этого извлечь.

Резонно, да. Про выдуманного родителя могла и сама догадаться, а жениха Гай, наверное, на ходу придумал. Зачем, кстати?

— Гай! — я дернула его за рукав накидки. — А про жениха, зачем придумал?

— А я придумал?

Попытка рассмотреть шутит парень или нет, провалилась с треском: осенняя темнота, столь непроглядная, что дома на фоне неба лишь едва намечались, надежно укрывала выражение его лица. Но не мог же на самом деле... Тео мне рассказал, будь так!

— Придумал, — уверенно сказала. — Наверное, чтобы она не надумала лишнего чего-то.

— Верно, — Усмешка парня прозвучала несколько издевательски. — В Арсиде рано замуж отдают, дураки несчастные. Эту самую Лукию двенадцатилеткой отдали, представляешь? Неудивительно, что мрут у них бабы родами постоянно. Таких мелких... Варварство.

Что? Слова такого не знаю. Ладно, спрошу у Тео, нечего выпячивать свое невежество перед Гаем, начнет еще спрашивать откуда, да как...

— Гай! — Мне вспомнилось житье у Неда. Вдруг, да повторится история? — А у Лукии с Ригом дети есть?

— Двое. Девки.

Я сникла. Дочки это плохо. С парнями проще: если задирают, то все хорошо, не обращают внимания, так еще лучше! А девчонки и каверзы подстроить могут, и оболгать, и поплакаться им вечно надо и всегда отчего-то на моей груди. Сплетничают, строят парням глазки, непонятно чем и о чем думают — не знаю я как с ними общаться!

— Не трусь! — Гай важно, явно подражая кому-то, хлопнул меня по плечу. — Управишься.

Плечо заныло. Силу он соизмерял бы, что ли...

Вскоре показалась резиденция. Точнее, мне она совсем не "показалась", если бы не рука Гая я бы давным-давно расквасила нос и разбила коленки, спотыкаясь и падая в полнейшей темноте. Он же шел вполне уверенно, еще и меня дергал, чтобы в лужи не наступала, да в ямы. Может их учат в темноте видеть? Вот бы и мне научиться! Хоть что-то полезное.

Только войдя в резиденцию, я поняла насколько успела продрогнуть на стылом осеннем ветру. Теплый свет многочисленных ламп как будто бы грел тоже, справа громко ругалась и хохотала компания — в карты опять играют? Кто-то из мальчишек с хмурым видом возил тряпкой по полу, вытирая мокрые следы от обуви, с кухни тянуло съестным. Все как обычно.

И, одновременно, не так.

— Бывай! — махнул рукой Гай и отправился по коридору в правое крыло, где жили его приятели. Я обмахнула башмаки позаимствованной у мальчишки тряпкой, чтобы не следили, и пошла к себе, на второй этаж.

Уже когда поднялась по лестнице, воровато огляделась и стянула башмаки вовсе. По деревянному полу уж больно они стучат, мне же лучше пройти на цыпочках, желательно и не дыша. Это особое ощущение означает, что резиденцию навестил ее Отец, и встречи с ним я боялась, как и прежде — до дрожи в коленках. Мимо его спальни, расположенной всего через две от моей, почти кралась, мечтая чтобы и половица под ногой не скрипнула. Проскочила. Захлопнула дверь и привалилась к ней спиной, перевела дух.

Надо скорее лечь спать. Если надумают позвать, спящую вряд ли станут будить, отложат на утро. А там может и случится чего, забудут...

Лампу я зажгла ощупью, покрутила рычажок чтобы светила потусклее, быстро разделась, умылась холодной водой из кувшина — бежать в умывальню, значит опять мелькать в коридоре! — потушила лампу, уже в темноте отыскивая ночную рубашку, благо на груди у нее вышивка, со спиной не спутаешь, и юркнула под одеяло.

Все, можно перевести дух.

Как назло спать после всех треволнений не хотелось. Я ворочалась с боку на бок, тщетно пытаясь уснуть, и только вроде придремала, как по глазам резанул неожиданный свет — облака расступились и показали миру яркую луну. Зашторить окно мне, конечно же, и в голову не пришло. Вставать не хотелось, потом точно уснуть не выйдет. Так тоже не выйдет, но можно хоть самой себе притвориться что дремлю...

Стук в двери, которого подспудно ждала так и не раздался. И хорошо. Все мнится, будто кроме меня Аэону и думать не о чем...

Наверное, бродя сегодня по улицам я успела простудиться, уж больно странно себя чувствую. Спину ломит, живот болит, да голова ватная... Уснуть скорей надо, к утру либо пройдет, либо нет, и придется тащиться к целителям.

Должно быть, свое сыграли тревожные мысли, вправду ведь говорят — думать перед сном стоит только о хорошем, но снилось мне нечто поганое. То поле с трупами под невыносимо ярким солнцем, отвратительно воняющими, на разных стадиях разложения, и полчищами мух слетевшихся на это дело. То привиделось, будто я в лазарете придерживаю Веритасу ногу за щиколотку, а Райк насвистывая что-то бодрое, пилит эту ногу у самого бедра тупой и ржавой пилой.

Потом чья-то рука обхватила за шею, а дыхание зашевелило волосы на затылке. Человек стоял за моей спиной, и все что я понимала, это то, что мне под лопатку упирается лезвие ножа.

— Умри, сука! — рявкнул мне на ухо человек и вонзил нож, только не в спину, а почему-то в поясницу...

С кровати я слетела еще в оковах кошмара, приложилось коленом о стол, и пришла вроде в себя. Это просто сон, всего лишь...

Свет луны пробился сквозь тучи снова и вовремя: я посмотрела вниз и онемела от ужаса: рубашка спереди от бедер и до самого подола была устряпана темными пятнами.

Прежде чем сообразить, что к чему, я уже бежала по коридору к лазарету. Но ночь же, там нет никого! И почему мне не больно бежать? Нож в поясницу вошел, кровь спереди... На животе лежала? Тогда на живот бы и натекло причем тут...

Я бросилась обратно, судорожно отсчитала две двери от своей и влетела в третью, забыв постучать, и не сообразив, что запри ее хозяин изнутри и лежать бы мне торопливой с разбитым носом. Но запираться хозяин и не думал. Он вовсе даже мирно спал, не ожидая в собственном доме, каких бы то ни было происшествий, подскочил только на скрип двери, схватился за оружие — блеснуло в лунном свете лезвие кинжала, наполовину вынутого из ножен.

Если я и хотела что сказать, то не смогла, перемкнувшее горло выдало только полувнятный всхлип. Я бросилась Аэону на шею, в тщетной попытке спрятаться, как в детстве, у папы на груди.

— Ирис, — устало и сипло спросил Аэон, откладывая оружие в сторону, — ты сдурела?

Тут я вспомнила, чего собственно неслась.

— Меня... Ножом!.. — каркнула и разревелась во весь голос. Чего разревелась и сама толком не поняла, но остановиться была не в силах. Ледяной нож будто все еще приставлен был к спине.

Аэон оторвал меня от своей шеи, повернул к окну и выругался, когда луна скрылась. Потянулся куда-то в изголовье и в два движения зажег лампу. Я все стояла, зажимая себе рот руками, чтобы только не выть в голос, и задыхалась от рева.

— Какой нож, Ирис, ты о чем?

Чтоб я сама знала!..

Аэон встал с кровати, придерживая одеяло на поясе, чтобы не сползло, другой рукой приподнял меня бесцеремонно за шкирку и встряхнул как следует, зубы клацнули. Несчастная рубашка затрещала, но выдержала.

Видя, что не помогло, он уже хотел что-то сказать, но вдруг присмотрелся к пятнам — и даже в лице переменился. Наверное, и врагов он убивает с таким же лицом...

— Кто?! — хрипло рявкнул мне в лицо.

Я шарахнулась от него назад и со всего маху налетела спиной на шкаф, на пол с жутким грохотом полетели книги... Хлопнула дверь, в ее проеме с саблей наголо и ошалевшими глазами стоял Веритас в одних штанах, непотребно распущенных.

— Че орете?

Я оглядела постановку — и согнулась от нового приступа слез, только теперь пополам с беспричинным истеричным хохотом.

Аэон расценил это по-своему, и молча накинулся на Веритаса с кулаками. Тот попытался отмахнуться саблей — отброшенная она застучала по полу, — и был впечатан в стену напротив двери в комнату тушей Аэона. На грохот из комнат повыскакивали гильдийцы, кто в чем: полураздетые, а то и вовсе нагишом, но все поголовно с оружием. Один сунулся было разнять, и через миг его уже поднимали товарищи, окровавленного и со свернутым набок носом.

— Р-разошлись! — гаркнуло у народа за спиной. Народ уважительно расступился пропуская Тео, по всей видимости, так и не устроившегося на ночь, во всяком случае, одежда на нем наличествовала в полном комплекте.

Он за волосы — я обомлела от такой наглости — оттащил Аэона от Веритаса, пнул второго в живот, так что тот отлетел по коридору шагов на пять. Аэона просто толкнул раскрытыми ладонями в грудь, но тот врезался в стену, ощутимо приложившись головой. Гнева в его глазах, однако, от этого меньше не стало.

— Чего случилось? — зло спросил Тео, намеренно стоя между драчунами. — Бабу не поделили?

— Скотина... — застонал Веритас разгибаясь. — Я ж просто...

Аэон снова кинулся вперед и снова был отброшен точным ударом алва.

Гильдийцы, услышав желанное объяснение, позевывая стали расходиться, мужика со сломанным носом повели вниз. Драки тут редкостью не были, а уж спьяну, да из-за баб...

Злющий Тео впихнул Аэон в комнату:

— Зад хоть прикрой!

И пошел поднимать Веритаса.

Как в полусне Аэон натянул штаны, наткнулся на меня взглядом:

— Как он тебя?!

Я только помотала головой, все еще не в силах ни понять происходящее, ни сказать хоть слово. Аэон вроде поутих, взгляд, по крайней мере, прояснился.

Тут вошел Тео за руку, как ребенка, ведущий Веритаса с разбитым лицом. Тот открыл рот сказать...

— Заткнитесь. Оба! — железным тоном перебил алв. И тут заметил меня. — Ирис, а ты чего тут забыла?

Аэон пригладил встопорщенные волосы.

— Я подумал, это Веритас ее...

— Ее — что? — Вскинулся названный.

— Силком...

— Что?! Да ты совсем...

— Молчать! Аэон, во-первых, сядь, нечего тут рожи строить. Во-вторых, очухайся, ты Веритаса что, первый год знаешь? А ты заткнись! Сядь вон, на стул, вина выпей.

— Нет вина.

— А что есть?

Веритас, кривясь от боли, понюхал бутылки, рядком стоящие на полке вперемешку с кружками.

— Ром. И ром.

— Наливай на всех.

До меня начало смутно доходить, что весь переполох случился по моей вине. Слезы подступили с новой силой. Тео набросил мне на плечи одеяло, сдернутое с кровати.

— Хорош скулить. Говорить можешь?

Покачала головой, не отнимая рук ото рта.

— Вер, и этой налей. Что случилось, объяснит мне кто-нибудь или нет?

Аэон оглянулся на меня.

— Ирис прибежала ко мне в слезах, рубаха в крови, а следом этот полуголый...

— На себя бы прежде поглядел, защитничек, — огрызнулся Веритас. Кажется, разбитого лица он еще не простил.

— В крови, — Тео наклонился ко мне. — Ирис ты откуда прибежала? Из комнаты?

Я кивнула.

— Своей?

Еще раз.

Мужчины переглянулись. Веритас закрутил крышку бутылки и махом опустошил свою кружку, три прочих придвинув к краю стола, разбирайте, мол.

— Ты одна была?

Я возмущенно закивала: конечно, одна! И обнаружила, что рыдания поутихли.

— Мне... нож в спину...

Тео насмешливо вскинул бровь, и я стушевалась.

— Ну, или приснилось...

— Великолепно, — язвительно вставил Веритас. — Одна, чуть сон не такой приснится, воет как резаная и носится ночами по коридорам, второй с кулаками чуть что бросается... Весело живем!

— Да ты сам хорош, — вяло отмахнулся Аэон. — Бродишь с саблей...

— Что я, идиот, без оружия в драку лезть?

— Так не было драки!

— Вы так грохотали, что я уж думал, тобой стены считают!

Я виновато покосилась на раскиданные по полу книги.

Тео покачал головой.

— Ладно, это я понял, не подумали спросонья. А ты как тут вообще оказалась?

— Мне сон приснился.

— Да мы догадались!

— Погоди, Вер. Приснился и что?

— Я испугалась. Вскочила, а у меня рубашка в крови... Подумала, что не приснилось.

— Нож в спину воткнули, а кровь спереди на подоле? Ирис, да ты гений!

— Вер!

— Что? Эй, идиотка, ты чего запамятовала спросонья что ли? У тебя каждый месяц такое, ау, баба ты или где!

— Вер! — уже громче рыкнул Аэон. Я всхлипнула. — Так тебя не...

— Не насиловали, — покачала головой, — нет. Мне приснилось...

— Да что ты заладила, "приснилось, приснилось"! Думать надо! Чего ревела тогда?

— Не сообразила...

Веритас воздел руки к потолку и демонстративно ему сообщил:

— Потрясающе!

Тео кашлянул:

— Ирис, ты и впрямь... Промахнулась немного.

— Промахнулась! Детка, ты в курсе, что в таких случаях ходят к подругам, другим бабам, да лекарям на худой конец! Чего ты от Аэона хотела?

— Я испугалась!

— Чего, господи, ты испугалась?

— Крови!

Веритас выругался. Негромко, но грязно.

Аэон сообразил первым:

— У тебя это впервые?

Я кивнула.

Веритас снова ругнулся.

— Нет, бабы точно дуры. Пошел я спать, достали вы меня своими забобонами.

— К лекарю постучись! — вслед крикнул алв.

— С утра уже.

Веритас вышел.

Тео задумчиво покрутил в руках кружку, прежде чем глотнуть.

— Хорошо, ладно. Вот скажи: была бы дома к кому бы с такой проблемой побежала?

Я посмотрела на него так, как должно быть на меня смотрят достаточно часто. Как на дурака, обычных вещей не понимающего.

— К отцу конечно!

Тео посмотрел на Аэона. Тот посмотрел на него в ответ. Потер щеку:

— Ситуация, однако. А почему не к матери?

— К ней зачем? — не поняла я.

Тео неожиданно рассмеялся:

— А еще говорят, мол, алвы странные!

Это все хорошо, но...

— Так что мне делать?

Аэон мрачно посмотрел на стол с двумя нетронутыми кружками.

— Ты серьезно считаешь, будто мы знаем?

Я подумала.

— Конечно. Вы же мужчины.

Тео хмыкнул.

— Разумеется. Ладно, пошли, отведу тебя к Эми, она подскажет.

Ага, то есть у людей это иначе... Странные они все же.

Аэон рванулся встать, но передумал и махнул рукой:

— Идите, а то, как бы я опять чего не натворил.

Тео вывел меня за руку и прикрыл дверь.

Эми оказалась той девушкой, с которой он жил уже какое-то время. Я видела ее раньше, даже разговаривала, но приятельницей не считала, даже имени не помнила. Она посмеялась над рассказом Тео, выдала мне бинты и тряпки, рассказала, что делать и отправила в умывальню. Воды там, конечно, осталось мало, и та еле теплая, но мне хватило.

Когда я, устав попрекать себя за глупость, наконец, уснула, за окном начинало светлеть.

По дороге к "Железной Крысе" Гай в лицах и красках расписывал ночную драку и все сетовал, что меня там не было. Хорошо хоть никто из гильдийских не заглянул в комнату Аэона, пока тот молотил Веритаса, и не узрел там зареванную меня... Вот была бы сплетня.

А так — обошлось. Подрались и подрались, с кем не бывает? Тоже ведь люди.

Зато удалось ускользнуть из резиденции, не встретив ни одного участника ночного происшествия. Как смотреть им в глаза я плохо представляла, драка ведь случилась из-за меня. Находился бы при мне мой Дар, не побежала даже, полетела бы помочь Веритасу! Увы, теперь об этом стоит забыть. Навсегда.

Не помню, правда, чтобы Дар у кого-то из Детей Рассвета и Огня пропадал. Бывало, исчезал на время, но возвращался потом. Но они были взрослые... не знаю. Я своего Дара просто больше не чувствую. Словно его и не было никогда.

Вот в чем дело: если бы я, по выражению Райка "выгорела", то я умерла бы окончательно. А так... Да, сердце не билось. Недолго. Но я ведь вернулась? Тогда почему...

От всех этих вопросов, на которые никто не может ответить, начинает болеть голова.

Как объяснил мне позже Риг, "Железная Крыса" до блокады была гостиным двором средней руки. Пользуясь покровительством Гильдий, Риг не боялся особо за свою жизнь и сохранность заведения, потому смело пускал на порог представителей ночного народа, и не гнушался порой сам их услугами пользоваться. Однако теперь, когда в город тоненькими и не очень ручейками стекались новые люди, благоразумно отказался от мысли пускать их ночевать, и "Крыса" теперь работала лишь до полуночи и постояльцев не принимала. А Варг с открытия до закрытия торчал в зале и пристально следил за поведением гостей.

Первые дни мне было неуютно и страшно одной, в незнакомой комнате, да еще зная, что внизу шастают неизвестно какие люди, но потом ничего, привыкла. Лукия не пыталась приставить меня к работе на кухне или еще где, а Риг и вовсе сетовал "бедная девочка, как жить ей теперь без родни-то?" и порывался погладить по голове и отослать отдыхать. Помня слова Гая, первые дни я старалась не показываться на глаза постояльцам и почти постоянно сидела в комнате за книгами, спускаясь лишь, чтобы поесть и посетить отхожее место. Потом попривыкла и бояться перестала.

Всего в "Железной Крысе" жили Риг с Лукией, их дочери, Варг, да теперь еще я. Нанятый помощник, тот самый, который в первое мое посещение сего гостиного двора разделывал поросенка, был на подхвате, выполнял что скажут, от чистки лошадей, до помощи на кухне, но после закрытия "Крысы" уходил домой. Имени он не называл, все звали его Гусь, и я тоже, если случалось обращаться. Отчего такое прозвище он не распространялся, да и вообще не являлся особенно общительным человеком.

С начала следующей декады заработала школа.

Здание не сожгли и не разгромили в блокаду по единственной причине: там обосновались те, кто остался без крыши над головой. По возвращении в столицу официальной власти, людей отсюда выдворили восвояси, пришедшие в негодность части конструкции заменили, и школа обрела уже не вторую, а третью жизнь. Учеников было, правда, немного, и все, как и говорил Тео "середнячок" — из семей достаточно состоятельных, чтобы оплачивать чадам обучение и в нем нуждаться, но не достаточно родовитых, чтобы отдавать их в лицеи, храмовые школы или пансионаты. Дети эти до боли мне напомнили студентов Академии — все те же задранные носы, разве что одежка не такая расфуфыренная.

Прочих сходств не нашлось: классы тут делились иначе: отдельно мальчики, отдельно девочки, а с возрастом была и вовсе полная неразбериха. В моем я оказалась младшей, другим девочкам исполнилось уже по четырнадцать-шестнадцать лет, и если до этого момента я считала, будто ничему в Академии не научилась, то уровень знаний этих барышень уверил меня в обратном.

Впрочем, и преподавались тут не такие сложные предметы: литература, основы счета, домоводство, богословие, рукоделия, искусства: пение, музыка, танцы. Последние вводили меня в ступор, танцевать, допустим, полагалось с мальчишками, для чего почти все классы сгоняли вместе в залу. Я обычно предпочитала стоять в сторонке, чтобы не путаться зря под ногами, ибо все попытки заучить хоть простейшую связку движений проваливались с треском, и преподаватели вскоре махнули на меня руками.

А в остальном у меня отлично выходило не выделяться. Говорила, если спрашивали, делала указанное без особенного старания, но и без небрежности, чтобы выходило именно как нужно — обычно. Средняя горожанка, ничего особенного. Да и общение не выходило, "доброго утра" перед занятиями, "хорошего дня" — после, и все на том. Меня это устраивало, и я, подхватив сумку и зонтик, мчалась скорей в "Крысу" — к вечеру собирались посетители и я, сидя за стойкой, обычно читала что-нибудь или помогала самому Ригу разливать пиво, да доброе вино. Он, добрая душа, не гонял меня, не давал маяться скукой, все рассказывал что-то, а то и знакомил с посетителями — многие не прочь были почесать языками, особенно если приходили одни.

Похоже, Ригу очень недоставало общения с женой да дочерями, но куда тут разговаривать, если всего три женщины, да на немаленькую "Крысу", — иной вечер Уле и Анне не присесть было и на миг, дыхание перевести — носились меж столами, да в кухню, только мелькали белые переднички.

Риг качал головой:

— Отдам замуж скоро, кто работать будет? Это ж нанимать надо дурех, учить уму разуму...

Я понимала о чем он: несмотря на разношерстную публику, — а среди прочих тут попадались и аристократы и кое-кто из Черных Гильдий, — "Крыса" была как второй дом: здесь все были как старые приятели. Даже если заходил человек злой и промокший от дождя, садился в угол и рычал желаемое Уле, и получаса не проходило, как оттаивал душой и телом, заводил разговор с соседями, а то и подсаживался к тому, чье имя узнал только что. Велись беседы меж столами, обсуждались во всеуслышание и новости и сплетни, иногда кто-то вслух зачитывал статьи из газет, или отрывки из книг, поэмы и стихи. В "Крысе" никогда не играла музыка, но этого и не требовалось: ее заменял треск камина и оживленные разговоры.

Многие ценили ее именно за эту атмосферу. По мере возвращения аристократии в город, появлялись и слухи, но никогда бы я не подумала, что пожилой мужчина в шляпе и плаще, молча читающий газету, вытянув ноги в высоких сапогах к камину, — граф. А тот развеселый усач, травивший байки о своей гулене-соседке — известный банкир, девица подле него, с глубоким до неприличия декольте, не разудалая любовница, а дочь, которую он все надеется отдать, наконец, замуж, да не выходит.

Любой новый человек может разрушить эту хрупкую взвесь доброжелательности, понимания и принятия, а потому даже оба наемных работника: Варг и Гусь под строгим наказом никогда не совались к гостям.

Со временем, я поняла почему Аэон выбрал именно это место для меня, а не, скажем, пансионат. Тут я была свободна, сама по себе: хочешь, помогай Ригу, хочешь, читай или занимайся школьным заданием, хочешь, общайся с посетителями, благо по негласным правилам здесь никто никогда не позволял себе щипать девчонок за мягкие места и отпускать сальные шуточки. А чувствуешь себя плохо, так поднимись к себе, никто не скажет и слова.

Именно это избавило меня от кошмаров, с той последней ночи в резиденции не отпускающих каждую ночь: равновесие. Забота, но без навязывания. Свобода, но с разумными правилами.

Дни не просто шли — летели быстрокрылыми птицами куда-то вдаль, я не успевала их замечать.

Однажды, насквозь мокрые от непрекращающегося ливня, в "Крысу" вошли двое в плащах, с которых стекала вода. Ула бросилась к ним, проводила к столу, подала сухие полотенца. У камина в такие дни ставилась кованая решетка — повесишь плащ, или поставишь сапоги — высохнут враз.

— Давно их не было, — вполголоса отметил Риг.

— Кто это? — я с любопытством смотрела, как гости снимают свои плащи и вешают на решетку, а расторопная Ула подтирает натекшую воду.

— Большие гости, — туманно ответил он. Ула унеслась полоскать тряпку, сестра ее вертелась у другого стола, поэтому поднос с двумя дымящимися кружками прикрытыми особыми крышечками, чтобы не теряли тепло, Риг дал мне. — Отнеси, Сири, будь добра.

Спрыгнула со стула, схватила поднос — привычное дело. Отчего не помочь, если добром просят?

Старший мужчина — черноволосый, усатый, в военной форме со знаками отличий на груди — улыбнулся мне на встречу:

— Вижу, не забыл нас старина Ригерт, помнит, что по душе его глинтвейн!

— Грейтесь, — улыбнулась в ответ, составляя кружки на стол. — В такую погоду без горячего вина впору с тоски выть, а и заболеть недолго.

— Дело, — согласился военный.

Его спутник, сын, судя по возрасту, тоже в военном облачении вдруг воскликнул с удивлением:

— Да ты же та девочка с площади!

Я вгляделась в его лицо и не узнала черт.

— Прошу прощения...

Он нетерпеливо перебил меня:

— На ярмарке в прошлом году, ну, вспоминай! Я на параде был, а ты подошла лошадь мою погладить, помнишь? Сказала что учишься в Академии, и работаешь где-то... А имени-то я не запомнил, не то Ирен, не то... А нет... Сора?

— Сири, — машинально поправила я, судорожно вспоминая. — А ты — Рик, да?

— Рикардо, — он важно кивнул.

Немного по правде сказать осталось от того мальчишки с которым мы когда-то катались по ярмарке: черные глаза, да смуглая кожа, оттененная бело-синей формой. Уже не ребенок, молодой парень смотрел с улыбкой на лице, от которой меня кинуло в жар.

— Присаживайтесь, барышня, — старший мужчина указал рукой на место напротив него. — Не дело вам стоять у стола, коль мы сидим. — Я послушалась, бок о бок оказавшись с Риком. — Итак, вы знакомы?

— Да, дядя, — придвинув к себе кружку, Рик рассказал о нашей встрече на ярмарке.

— Вот как... Так вы студентка?

— Уже нет.

— А что так?

Виновато улыбнулась:

— Не хватило способностей. Родители мой талант несколько... преувеличивали.

— Ясно. Работаете тут?

— Нет. Живу. С моим домом случилась беда. — Опустила глаза. Ложь, все равно эти слова ложь, хотя и звучат для нынешнего времени более чем привычно, ведь больше половины зданий города пострадали в большей или меньшей степени. — Помогаю иногда, не сидеть же сложа руки, правда?

— Действительно. Немногие барышни рассуждают так же.

Сочту за похвалу.

Рикардо с жадным любопытством осматривал меня с ног до головы, я даже ощутила некоторую неловкость за слишком короткое платье: оно едва доходило до щиколоток, зато не так пачкалось на улице и подол не трепался. Удивительно как меняет нас окружение: два года назад я и помыслить не могла, что буду сидеть в таверне с парой людей и стеснятся своей одежды. В прежней жизни этому не было места.

Анна принесла гостям их еду, и я поспешила встать:

— Не смею вам мешать!

Дождь лупил в окна с завидной силой. На стойке горели свечи в подставках, которые Риг любил куда больше масляных ламп, хоть и ругался, оттирая капавший мимо плошек воск. Я оглядела зал.

Кажется, я наконец-то начала понимать.

Жизнь изменилась.

То был обычный день.

Еще вчера в школе сказали, что пару ближайших дней занятий не будет, и я тут же затосковала, предвкушая целых два вечера мучительного ничегонеделания, и тут же попросилась у Лукии посидеть внизу, за стойкой и получила свое "до первого замечания".

С самого утра народу было достаточно. Ели, обсуждали дела и какие-то новости, все как всегда. Я рассматривала монеты и называла Ригу страну, и если угадывала, получала леденец.

— Арсид!

— Почему?

— Потому, что кошка с палкой в зубах.

Риг улыбался:

— Не просто кошка, а тигр, и пика, а не палка. Правильно. А это?

— Тсаройа, потому что герб — чайка. А этот мужик на обратной стороне, он кто?

— Король Эрфир, отец королевны Регины и королевича Регана... будь они неладны. Хорошо, это легко. А вот эта откуда?

Я повертела в руках треугольную медную монету с неясными символами по обеим сторонам. Этот вот похож на человечка, правда какого-то кривого, а этот и вовсе странный...

— Не знаю.

Риг забрал монетку, повертел в пальцах.

— Такими расплачиваются путники из Сэти.

Я вздрогнула:

— А они часто приезжают?

— Не особо. А если и появляются не всегда столь состоятельны, чтобы заглядывать ко мне.

Дверь хлопнула, впуская очередного посетителя.

Коран убил двоих, Тарона и Зарну в этом самом городе. Когда именно мне неизвестно, но ведь они оба были тут, хотя их Гнездо находилось где-то в пустыне Сэти. Что если еще кто-то оттуда прибудет сюда? Сэти велика, очень велика, и только известных Гнезд в ней больше пяти. Пять Гнезд — это, как минимум, семь-десять семей, а может и больше. Около пятидесяти Детей Рассвета и Огня, а может и вдвое больше...

Каков шанс, что кто-то придет именно в эту страну, этот город и этот гостиный двор?

Невелик... Но он есть.

Снова хлопнула дверь, и я краем глаза увидела знакомую темную макушку.

— Рик пришел!

Я спрыгнула со стула и подбежала к приятелю, устроившемуся за любимым — самым дальним, у окна, — столом.

— Привет!

Он заулыбался:

— Привет, Сири! Садись. Какие новости?

Я послушно села и принялась рассказывать про услышанное сегодня от посетителей, когда к столу подскочила в сверкающем чистотой белоснежном переднике Ула.

— Чего желаете?

Мне и раньше следовало заметить, что на Рика она смотрит по-особому, всегда прибегает за заказом сама и готова волосы выдрать сестрице, если та хоть случайно пройдет мимо.

Но он то ли в упор этого не замечал, то ли делал вид, что не замечает, и это девицу очень печалило.

Зная, что обычно в "Крысу" Рик прилетает голодный как уличная собака, припомнила:

— Утята с горошком уже должны поспеть.

У бедного парня даже глаза загорелись.

— Тогда я буду утенка, а пока, принеси сыра. Сири?

— Ела.

— И морса.

Вообще-то молодому аристократу больше приличествовало бы вино, но Рик признался мне как-то, что терпеть его не может. Перебрал однажды на приеме, с тех пор и мается.

Ула улыбнулась, показывая ровные белые зубы:

— Сию минуту!

И ушла, нарочито виляя бедрами.

Рик пригладил немного отросшие волосы, как делал обычно, если пытался что-то вспомнить.

— Что я хотел... А, точно. Мои любимые братцы вернулись в город. К счастью, они целыми днями торчат в этой своей АМИ, но если приходят, мы неизменно встречаемся за ужином, а это ужас. Их дом сильно пострадал в блокаду, так что они временно живут у нас с дядюшкой. Сири, ты не представляешь... Они снобы. Они ужасны. Они говорят только о формулах, пентаграммах и носятся с огромными пыльными талмудами. А еще они вечерами пьют вино. Поднимаются на балкон, смотрят на вечерний город и пьют красное вино из бокалов.

Я рассмеялась.

— Да уж, это истинный кошмар. Они и в самом деле твои братья?

— Не-а. То есть мы родственники, то ли двоюродные, то ли еще дальше. Они из старшей ветви, а я из младшей, но мы же "одна семья" как любят говаривать наши отцы. И должны называться братьями, даже если это фактически и не так.

— Мне никогда не понять ваши аристократические заморочки.

— И слава богам. К слову, а ты не хочешь вернуться в Академию?

Опасный вопрос. Делано равнодушно пожала плечами:

— Не особо. У меня слишком маленький дар, чтобы ее закончить, так что нет смысла.

— Но ты же училась.

— Отец думал, что дар... вырастет. Разовьется. Но этого не случилось. И я не жалею. — Улыбнулась. — Еще новости?

Подошла Ула и поставила на стол тарелку с нарезанным сыром скольких-то там видов. Рик не глядя, кивнул:

— Да, есть кое-что. Но не такое веселое. — Дождался пока Ула отойдет дальше и наклонился ближе. — Завтра на главной площади повесят Черного короля. Он всю блокаду по городу шуровал, много натворил. Еще слышал, что именно он науськивал свое ворье на бедных горожан. Да и на лицо, говорят, страшный мужик. Пойдешь смотреть?

Сердце вдруг пропустил удар, а потом забилось где-то в горле.

— Черный король? Кто это?

— Ты не знаешь? — удивился Рик. — Он же государственный преступник! Дядюшка сказал, что на чтение его приговора уйдет пара часов, столько на нем преступлений! Его назвали Черным королем, потому что в блокаду он объединил под своим началом все Черные Гильдии... ты знаешь, что это такое?

Помертвевшими губами я кое-как улыбнулась.

— Нет... Расскажешь?

Аэона повесят. Завтра. На площади.

Как государственного преступника.

Почему я ничего не знала об этом?!

Этой ночью я не сомкнула глаз.

От усталости и напряжения дрожали ноги: весь вечер я неустанно бегала по залу от окна к окну, тщетно ожидая, что появится кто-то из гильдийских. Хотела уже нестись в темноту, искать резиденцию, но вовремя была перехвачена Варгом у порога.

— Куда собралась на ночь глядя? — приподняв меня как щенка, за шиворот, что при его росте было нетрудно, поинтересовался он.

Я рванулась:

— Пусти! — Голос сорвался.

— Вот еще, — невозмутимо ответил и толкнул в сторону лестницы на второй этаж. — Иди к себе.

Вдохновленная посетившей мыслю, я птицей взлетела наверх, вбежала в свою комнату и принялась дергать окно. Защелка не поддавалась, тяжеленная рама даже не дрогнула под ударами.

Все напрасно.

Потом до меня дошло, что по такой темнотище я не то, что резиденцию, я соседнюю улицу не найду. Вот тут и пришла пора ждать утра, нервно щипать косу, выдергивая волоски по одному.

Лишь под утро меня сморило, прямо так, сидящую с ногами на кровати. Очередной огненный кошмар едва не вынул из меня душу, я едва не закричала в голос, продираясь сквозь него...

За окнами виднелось пасмурное утро. Охнув от ужаса, я в мгновение ока оказалась на ногах, и, утеплив наряд плащом, выбежала и понеслась к площади, расплескивая лужи. Сердце стучало у горла, перед глазами мутнело. Было страшно.

Народу столпилось изрядно. Рассмотреть что же происходит на помосте и происходит ли вообще я никак не могла, поэтому принялась рыскать у края толпы, не то в поисках щели, не то... У стены какой-то лавки стояла высокая старая бочка. Недолго думая, я взлетела на нее, двумя руками цепляясь за мокрую стену и наконец-то увидела.

Мало не сверзилась с неустойчиво опоры.

Мертвое тело болталось в петле. С такого расстояния все, что я видела это черную от грязи кожу, которую не высветлил даже дождь. Повешенный явно обладал ростом выше обычного.

Людской галдеж и гомон как-то разом обрушились на меня, зазвенело в ушах. Я села прямо на злосчастную бочку, мокрую, грязную, в разводах неясного происхождения. Да так и просидела несколько часов.

Кое-кто удивленно оглядывался на меня, но под плащом кроме куска промокшего платья и не разглядеть ничего было толком. Капюшон надежно укрывал лицо, так что большинство проходило мимо, едва ли удостоив и взглядом.

Я видела, как городская стража вынула тело из петли, погрузила на казеную телегу и куда-то увезла. Хотела, было, пойти следом, но поняла, что ноги меня не слушаются.

Такой меня и нашел Риг.

— Вот ты где, — приподняв капюшон, он пригладил мне волосы рукой. — Идем домой.

Домой...

Не придти мне домой, сколько не иди, мой дом возвращался ко мне лишь во снах. А были те сны — кошмарами.

— Его повесили? — бесцветным голосом спросила я, хромая и цепляясь за руку хозяина "Крысы".

— Да. — Риг помолчал, прежде чем задать вопрос. — Ты знала его?

— Знала.

Больше мы в тот день не говорили.

Я поставила свечу на окно в своей комнате. А рядом тетрадь, где когда-то невообразимо давно, сидящий на полу рейновской аптеки Аэон, вырисовывал нетвердой рукой буквы, которые я не понимала.

Немногое осталось мне на память.

Немногое... осталось.

ЧАСТЬ 2

СВОБОДА

Это место никогда не было таким мрачным.

Для немало повидавшего в своей жизни монаха, само это слово 'мрачный' обычно не означало ровным счетом ничего хорошего; уже довольно долгое время он не находил ни единого момента, вещи, существа или ситуации соответствующих этому слову, и потому, возможно, все еще существовал.

Но этот город... Этот город был мрачным.

Он был мрачным, хотя глаза показывали совершенно иную картинку: дневное солнце, улыбающиеся люди, бегающие с собаками дети. Идиллия. Если не брать в расчет бьющие тревогу инстинкты, а они еще ни разу его не подводили.

Некоторое время Эссус топтался на одном месте посреди дороги, не решаясь ни войти в город, ни отступить прочь. В иное время ответ был бы очевиден, но сейчас, когда в мешке его было фактически пусто, ни провизии, ни припасов, а дорога до следующего городка могла занять дни, он колебался и оттого его острый слух улавливал тихое потрескивание в воздухе. Усилием воли Эссус заставил себя успокоиться и потрескивание тут же утихло. Дорога пустовала, но эта мера не была лишней — в нем и без того хватало необычности, чтобы быть принятым за того, кем являлся.

В сам город он все же заходить не стал, попросился на ночлег в одном из окраинных домишек. Спасибо измученной хозяйке, пустила, и даже накормила скудным ужином, хотя ее семья явно не была зажиточной. Взамен он обещался поутру благословить и дом, и скотину, да посмотреть прихворнувшего ребятенка.

Ночевать ему довелось на притолке под самым потолком хлева среди слежавшегося сена, куда вела старая деревянная лестница почему-то прямо с улицы. Мычание двух стареньких коровенок, единственных, помимо него, обитательниц этого строения, ничуть не мешали его сну — привыкшему ночевать в полном шорохов лесу, ему не в новинку было игнорировать посторонний шум, если тот не нес с собой опасности. Тем не менее, ночью он проснулся — ни с того ни с сего, открыл глаза, напрочь забыв про всякий сон, и сунулся поглядеть, что же творится снаружи.

Темная фигура причудливо проковыляла по двору и скрылась за углом темного сруба, насколько Эссус помнил: птичника.

— Эй, мужик! Тебе чего надо?

Фигура, заслышав голос, вернулась, и монах выругался мысленно, разглядев лохмотья одежды, черную полуслезшую кожу, белые остовы костей; глаз тварь не имела никаких, лишь пустые глазницы, но ориентировалась хорошо. По крайней мере, лестницу нашла весьма бодро.

— Ох, ты ж... Мужик, давай считать, что я тебя не звал? — умоляюще попросил Эссус, нащупывая левой рукой оружие и понимая: оно тут службы не сослужит — нечисть не любит лишь серебра, да наговоренного клинка. Серебра он не любил и сам, а потому при себе, разумеется, не носил, а чужие наговоры рядом с его сильной энергетикой не жили — рассыпались, искажались, а то и вовсе принимали творить невесть что: вместо защиты навлекали беду, обращали щиты в проклятия, а мирный заговор на спокойный сон — в неуправляемый ливень дней эдак на пять. Сам же он едва ли знал с десяток, да не наговоров — молитв. Порой пытался придумывать новые, интуитивно складывая слова Древнего Языка, и смотрел, что выйдет. Иногда выходило даже успешно. Однако, вряд ли неуспокоенная тварь станет ждать, пока он будет мучительно подбирать слова, плетя нитку из них, ошибаясь, осекаясь и абсолютно не понимая ничего, что вылетало из его рта. Вот и выходило, что перед порождением злой воли остался он безоружен.

— Да это ж полный парадокс! — сам себе возмутился Эссус.

Нечистый упорно тыкался в лестницу, то ли не соображая как ее использовать, то ли боясь сверзиться с нее вниз.

— Упорная ты, тварюшка, — покачал головой. — Однако, и мне разлеживаться хватит.

Дольше всего он подвязывал растрепавшиеся за время сна волосы — в драке короткие пряди изрядно мешаются: лезут в глаза и рот, застилают обзор. Потом дело пошло веселее — нечистый никуда не делся и когда монах спрыгнул на землю, мягко спружинив на полусогнутых ногах, и вынул из ножен кинжал, радостно двинулся навстречу.

— Спи спокойно, — искренне пожелал Эссус, отрубая существу голову, а когда оно с глухим ударом завалилось на землю, отсек руки и ноги. Конечности продолжали подрагивать, скрести скрюченными пальцами. Для успокоения этого явно им не хватило.

— Не хотелось мне этого делать, но, видно, придется, — тоскливо констатировал монах, присаживаясь на корточки у останков нечистого, и протянул к ним правую руку — повинуясь воле, кровь выступила над кожей, капли набухали и скатывались вниз, срываясь с руки и падая на мертвую, но неупокоившуюся плоть. Вернее, ее остатки.

Зашептал молитву, прикрыв глаза. Знакомые с детства слова Древнего Языка сами всплывали в уме выстраиваясь в нужном порядке, но когда молитва завершилась, он почувствовал: этого оказалось мало.

Придется добавить от себя. Он перевел дух и продолжил, но уже на родном языке, который здесь, в этих краях, уразумел бы каждый:

— Волей своей заклинаю: подчинись! Силой повелеваю: подчинись! Подчинись душе моей, подчинись силе, подчинись воле!

Кто бы ни оживил конкретно этот труп, он не был очень уж силен: чужеродная энергия недолго сопротивлялась воле монаха, и через несколько мгновений останки нечистого замерли — чуждая, противная природе воля их покинула.

Эссус отер руки, и мысленно порадовался, что сказанного хватило.

— Однако, странные вещи творятся у вас, ребята, — покачал он головой, покосившись на избу, где спали хозяева. Ставни были наглухо закрыты, еще и бревнами заложены для верности — видать не впервые бродят по ночам такие чудики. — Да, все равно. Пойду-ка я спать...

Сон не выдался долгим.

— Монах, проснись, монах! — кто-то теребил его за рукав.

— Чего? — Эссус приоткрыл один глаз и в полумраке рассвета увидел старшего хозяйкиного сына. — Что случилось?

Вихрастый парень, старший хозяйкин сын, выглядел испуганным, но не до одури.

— Там это, во дворе... лежит, — он ткнул пальцем себе за спину. — Че делать?

Монах сел и пригладил растрепавшиеся со сна волосы. Хмыкнул и принялся вытаскивать из них солому.

— Как чего? На тряпку и сжечь. Да не в печи, разведи костерок где-нибудь в углу двора, и спали.

— Угу, — закивал паренек и махом спрыгнул с лестницы.

— Однако, — пробормотал себе под нос Эссус. Ни тебе вопросов, ни панического блеяния, ни просьб остановить мракобесие... Что у них тут творится?

Вместо завтрака, хозяйка, которой сон на пользу у точно не пошел, выдала ему большую горбушку хлеба, завернутую в тряпицу.

— Посмотрите дитя? — умоляюще заглянула в глаза.

— Веди.

Ничего страшного с ее потомком не случилось, наверняка носился украдкой купаться в реке, а потом сушил на себе одежку, вот и застудился. Эссус побродил по огороду, указывая хозяйке какие травы нужно запаривать на отвар, и с чистой совестью отправился восвояси.

В город идти по-прежнему не хотелось, и он направился в обход, через рощу. Чья-то собака увязалась за ним следом, то забегая вперед , то едва не наступая на пятки.

— Домой иди, дура, — попытался усовестить неразумную псину. — Там тебя и кормят, и спать в тепле, а тут что?

Собака была до ужаса лохматой, с грязно-рыжей свалявшейся шерстью, под лохмами коей на морде едва виднелись, поблескивая, карие глаза. Не очень большая, но крепкая, на мощных коротких лапах. Обычный вымесок, каких при любом хозяйстве сколько хочешь.

— Ну, точно дура, — сплюнул в траву и направился дальше.

Вообще-то, животные его не любили. Не шарахались и не рычали, просто не желали подходить близко по собственной воле, хотя и не противились, если их заставляли. Поэтому он и предпочитал идти пешком. Какая польза от коня, если за ним глаз да глаз нужен, не выспаться толком? Да еще и корми, а тут самому бы с голодухи ног не протянуть. Да и не везде лошадь пройдет, свои ноги надежнее будут.

Хлеб был явно не сегодняшним, но вкусным. Эссус сжевал почти половину, когда вспомнил о собаке. Та преданно бежала рядом, заглядывая в глаза.

— На, — со вздохом отломил ей кусок и кинул под лапы.

К его досаде, псина подачку обнюхала с любопытством, но есть не стала, и снова уставилась ему в лицо.

Эссус почувствовал непреодолимое желание выругаться, что и сделал, правда, шепотом, из уважения к хозяевам леса. Ненароком услышат, так и не выйдешь вовек никуда, заплутаешь, до самой смерти искать станешь тропу, а не найдешь. Хлеб так и остался лежать в траве, как подношение неизвестно кому.

— Кто найдет.

Город большим не был, и ближе к полудню монах вернулся на пустующий тракт. На собаку, что все так же преданно тащилась за ним, он успел махнуть рукой. Не силой же возвращать?

Ноги в добротных сапогах проваливались в пыль, легко взвивающуюся в воздух от малейшего движения и долго не оседающую обратно, прочерчивая пройденный путь. Вскоре живот подвело от голода и Эссус снова потянулся к хлебу.

— Хочешь? — поманил псину. Та не пошла. — Ну и черт с тобой.

Отвратная горечь разлилась по языку вязкой дрянью, от которой не отплюешься так запросто.

— Что за...

Изнутри хлеб испортился начисто: плесень покрыла его так густо, что мякоти не было видно. Но корочка осталась невредимой, по какой-то причине зараза ее не коснулась.

Монах с ругательством отшвырнул отраву подальше от себя, и схватился за флягу с водой.

— Да ладно?

Из открытого горлышко веяло тухлятиной.

Настигнутый пониманием, он повернул голову.

Собака ждала его, присев на задние лапы и склонив набок лохматую башку. Шерсть на животе была темнее даже бурых пропыленных лап, и немудрено — над свернувшейся кровью летали несколько мух, среди мешанины из кровавой каши и пыли выглядывал кусок торчащей кости и чего-то, тошнотворно напомнившего монаху кишки.

— Вот, значит, как, — медленно произнес он.

Собака открыла пасть.

'Убил одного из нас. Поплатишься!'

Ударом ноги он отбросил прыгнувшую, целясь в его беззащитное горло, псину и ринулся дальше по дороге, рукой придерживая прыгающую за спиной котомку. Он слышал топот лап: нежить не отставала.

Из лёгкого подобного пуху покрывала, обнявшего дорогу, пыль превратилась в нечто похожее на болотную трясину: сапоги вязли в ней, с чавканьем вырываясь, и снова вязли, еще глубже. От усилий сбилось дыхание. Не прочесть молитву, не защитить душу от зла...

Слитным движением Эссус достал кинжал и с разворота, резко затормозив, воткнул твари в глазницу. Она пробежала еще пару шагов и остановилась, бессильно свесив голову.

— Так тебе и на...— с торжеством открыл рот и тут же захлопнул его обратно, — ...до.

Тварь повернулась. Один глаз был, как и прежде, карим. Из второго, сверкая на солнце чистым светом драгоценных камней, торчала рукоять именного кинжала. Кровь не текла и в помине.

Эссус мог поклясться, что тварь ему улыбалась.

Квазз переступал с лапы на лапу и доверчиво лизал мои, раскрытые навстречу его морде, ладони, жмурил черные глаза. Один вид этого огромного серого животного, природой наделенного широкими, покрытыми короткой мягкой шерсткой, крыльями, преспокойно стоящего посреди улицы, должен бы вызвать вполне однозначную реакцию. Но уже не вызывал: за годы, прошедшие после осады, жители столицы настолько привыкли к Наездникам на котах, которые теперь являлись не только личной гвардией императорской семьи, но и патрулировали город, наравне с конными гвардейцами и пешей стражей, что диковинными огромные зубастые создания не казались. Конечно, кваззы не образец добродетели, но по сравнению со своими хозяевами, просто милые слепые котята.

Наездники обучались в Академии Магии, и, зачастую, на данном факультете, лишь по одной простой причине: способностей для других не хватило. А указом императора, вынужденные не подпирать дворцовые двери, а посменно бродить по городским улицам, дети аристократических семей, уж точно довольны не были.

— Эй, осторожнее! — замахал руками один из них, только вышедший из "Гнездышка", где видно решил пропустить кружечку-другую по полуденной весенней жаре.

Квазз открыл глаза и взгляд его стал страдальческим.

— Да, да, — шепнула я. — Понимаю, поверь.

Гвардеец, кажется, уже вообразил на моем месте печальную кучку обглоданных костей — закономерный итог общения с нежелающим того котом.

— Все хорошо, — поспешила уверить. — Я просто его погладила.

Ошейник на коте едва-едва засветился голубым. "Вот они, узы подчинения," — поняла.

Поняв, что страшного не случилось, аристократишка перешел с бега на шаг, начав выговаривать еще издалека:

— Вас, юная леди, не учили, что к ним нельзя подходить?

"Юная леди" из уст молодого человека, коему едва перевалило за двадцатилетний рубеж, было забавно слышать. Я поправила шляпку, чтобы не сильно падала на глаза и насмешливо ответила:

— А вас, что не стоит их водить по деревянным дорожкам? — и продемонстрировала солидного размера щепку, покрытую кровью. Незадачливый Наездник наверняка решил проехаться по парку, не подумав о банальном: его ноги защищают сапоги, а кошачьи лапы — лишь кожа, уязвимая для всего острого и режущего. Кваззы создания степные, город им не по зубам... то есть, не по когтям.

— О!

Скорчив страдальческую гримасу, аристократишка полез проверять кваззьи лапы на предмет повреждений. Я закатила глаза. Убедившись, что я не вру, и заноза в лапе его драгоценного кота таки была, гвардеец предстал передо мной с высокомерно-снисходительным лицом.

— Как вы смогли ее вытащить?

— Это у вас вместо "спасибо"? — изогнула вопросительно бровь.

Лицо несчастного пошло красными пятнами.

Вручив ему щепку и махнув на прощение коту, отправилась дальше.

Андаста изменилась.

После приснопамятной осады император Дорий не пожалел средств на восстановление разрушенного, и вскоре город засиял ярче прежнего. Приехали новые люди, открылись новые магазины и лавки, родились новые дети...

История тоже была новой. Теперь на перекрестках всех основных улиц стояли памятники: императору, военачальнику, каким-то магам... Все они, якобыгероически избавили город от войск неприятеля. О том, как Дорий во главе войска напал на Гектора Эрпиштрафта и, разбив его армию, взял того в плен, ходили легенды. Спустя несколько месяцев маршала Тсаройи с честью провожали домой — а с ним и его молодую жену, одну из младших Райнских графинь, приходившуюся императору сестрой, то ли двоюродной, то ли еще какой. Теперь у нас с Тсаройей мир и дружба.

Гильдейские, павшие в том же бою, сломя голову бросившись в тыл вражеского войска, так и остались безвестными. Потом, Аэона, добившегося своего: объединения всех Гильдий, и Черных, и Белых под своим началом... повесили.

Скинув предварительно все грехи, начиная от голода, разразившегося во время осады и заканчивая чумой, вспыхнувшей тогда же. Ясно, что серия показательных казней была нужна больше натерпевшемуся народу, чем искателям справедливости, но...

Я слишком хорошо помню, как барахталась в навалившейся апатии, как искала потом Резиденцию и нашла — обгоревший остов и горелый мусор. Гильдейские словно сквозь землю провалились...

— Сири? — в дверях "Орлиного Гнездышка" придерживая округлившийся живот, появилась Анна.

— Добрый день, — я помахала. — Звала?

— Ага, подожди. — Она скрылась в дверях.

"Орлиное Гнездышко" — второе детище Рига после "Железной Крысы", появилось сравнительно недавно, тут заправляли Анна и ее муж Азэк — невысокий хлипковатый парень, сынок торговца из Арсиды, чей папашка договорился с Ригом о расширении семейного "предприятия", как они это называли. "Гнездышко" обслуживало совсем другой контингент — никто из теневой стороны города не казал сюда и носа, зная, как обожают это место гвардейцы и городская охрана, чьи казармы — вот удача! — располагались как раз неподалеку.

Улу тоже хотели связать узами брака, да не сладилось: жених пропал где-то вместе с товаром, да так "удачно", что Риг не знал, в какое платье рядить дочь — не то в траурое вдовье, не то в белое подвенечное — так или иначе, а пока не найдется хоть какая-то информация, приходиться ждать.

Мне, вроде и члену узкого семейного круга, а вроде и нет, все эти махинации казались несколько смешными. Поначалу. Теперь, глядя на растущий живот Анны, которая едва была на пару лет меня старше, мне становилось немного жутковато.

Азэк, надо отдать ему должное, и за порог жену не выпускал, боялся. Последние несколько месяцев в столице орудовал какой-то чокнутый — пропадали молоденькие девушки, женщины, часто беременные или только-только разродившиеся. Газеты пестрели догадками и домыслами, стража нервно тряслась, регулярно получая пенделя "сверху", а мне приходилось постоянно мотаться между "Крысой" и "Гнездышком", как единственной незанятой семейными и торговыми делами.

— Вот, держи, — вернувшаяся Анна, протянула большую корзинку, накрытую сверху льняной в синюю клетку салфеткой.

Приняла корзину, повесила на локоть, крякнув от неожиданной тяжести — не пирожки сложила в нее добрая Анна. Салфетка сбилась с краю, открывая темные бутылочные горлышки из цветного стекла, пришлось поправить.

— Папенька вчера просил прислать, — пожала плечами беременная.

— Всего доброго!

Забыла уточнить, что жених Улы пропал не абы с каким товаром, а с партией "элитной алкогольной продукции", как принято теперь говорить, которую вез из Арсиды. Надо думать, так быстро пополнить запасы было неоткуда, так что самые лучшие товары кочевали из "Гнездышка" в "Крысу" и обратно, в зависимости от того, где планировался клиент побогаче и покапризней.

К счастью, идти было не так уж и далеко.

— Уфф, — поставив корзину на стойку, отерла взмокший под шляпкой лоб. — Что-то будет нынче вечером?

Риг хитро подмигнул:

— Люди говорят, в предместьях навели шороху какие-то аристократы заграничные.

— Люди?

— Люди.

— И чего тут, — обвела не самый изысканных интерьер рукой, — забыли аристократы?

Риг рассмеялся.

— Развлечений!

Понять какое чутье им движет мне так и не удалось, но в его наличии сомневаться не приходилось: новых клиентов Риг чуял загодя и успевал, как правило, приготовиться.

На стойке лежала утренняя газета, и я не удержалась, пробежала глазами по первой странице.

— Нас ждет еще одна свадьба! — воскликнула с иронией. — Радость-то какая!

Столицу грозило потрясти очередное торжество — моя первая детская любовь Власт герцог Бергетский наконец-то нашел невесту себе под стать.

— Пойдешь смотреть?

— Вот еще!

С ума люди посходили, что ли? Каждый месяц, то свадьба, то наследник новый народился... Последних особенно много, и что удивительно, не у молодоженов, а у аристократов в годах, которым вроде бы уже и не пристало. Но да, ладно, не мое это дело.

Мое вон, гостей развлекать. Теми же новостями, не у всех есть время газеты читать.

Газеты — это глупость. Для бездельников.

Таких как я.

Конь под королем кусал удила, приплясывал, горячился скакать вперед, высоко вскидывая сильные ноги, но жесткая рука, защищенная перчаткой из толстой кожи, сдерживала, не пускала на волю, явить миру мощь и силу, покрасоваться. Под седлами у сопровождающих предусмотрительно были лишь кобылы, но норовистого Хоса это нисколько не успокаивало.

Беспокойство коня невольно передавалось и всаднику: не в первый раз король настороженно прислушивался к шуму леса оставшегося чуть позади, но ничего, кроме ржания лошадей, голосов своих людей, скрипа их кожаных доспехов, не мог различить.

Верный Лотар, брат по оружию во многих сражениях, разумный советник и близкий друг — подъехал ближе, встал с ним бок о бок, внимательным взглядом смерив раскинувшиеся у подножия холма, на котором они стояли, бескрайние поля, слегка укутанные утренним туманом.

— Зря ты взял этого коня, — заговорил Лотар. Его размеренный голос был, как всегда, невозмутим, хотя слова подразумевали неодобрение, с которым король не мог не согласиться.

— Иногда мы все делаем глупости, — похлопываниями по шее вновь утихомирил Готорн своего Хоса. Он сам не до конца понимал, почему решил взять себе коня, да еще именно этого, хотя в королевских конюшнях хватало созданий умней, сильней и выносливей. Но его взгляд с первого же мгновения пребывания в конюшне упал именно на него: злобного, неуправляемого, своенравного четырехлетку, наводящего на конюхов ужас одним своим видом — белой, как молоко, шкурой и красными глазами. Готорн не понимал, почему Хоса не убили еще жеребенком, ведь если сам по себе светлый окрас не является нехорошим признаком, то светло-красные, в прожилках, глаза подтверждают худшие опасения: выродок. Но не убили.

Быть может, прежнему королю он тоже пришелся по нраву?

Может, его растили как загодя надуманный оскорбительный подарок?

Теперь это уже не имеет значения: прежний король убит, а нынешний взял жеребца себе вопреки всякому здравому смыслу.

Выродок выродку, как многие думали.

И Готорн, король-бастард, не собирался позволить, чтобы хоть единая букашка в этой стране забыла о его происхождении.

— В последний год они случаются чаще. — Лотар обернулся к свите и махнул рукой. Конники медленным шагом двинулись вперед, обходя замершего на месте короля и его друга.

— Ты об этом? — Готорн постучал указательным пальцем по налобному венцу с изображением цветущего боярышника — герба нового королевского дома, куда, пока что, входил лишь он сам и его мать.

— В том числе.

Лотар никогда не скрывал от него свои мысли и намерения, какими бы неприглядными они ни были. Переворот он тоже не одобрил, но тем не менее, не смог отказать другу в помощи.

Фактически они осуществили его вдвоем.

Наблюдая, как удаляется по дороге его сопровождающие король-бастард тронул пятками бока Хоса, направляя того следом медленным шагом.

— Жалеть о сделанном поздно.

— Сомневаюсь, — Лотар догнал его и поравнялся. — Это не единственная твоя глупость.

— А ты брюзжишь как старик.

— Потому что я себя им чувствую.

Готорн искоса оглядел друга: все те же светло-русые волосы пепельного оттенка и короткая бородка, те же серые глаза и прямой нос. Манера одеваться тоже прежняя: всегда лишь оттенки серого, ни одного яркого элемента в неизменном костюме. Никаких плащей: лишь мундир военачальника. Серый. Награды исключительно из серебра и платины — последние заменили золотые исключительно ради нелюбви Лотара ко всему цветному.

Но даже во всей этой серости он не выглядел старым. Он был старше Готорна почти на десять лет, но внешне казался едва ли не моложе. Даже сединой не обзавелся.

Либо ее просто не было видно.

— Лотар? Я чего-то не знаю?

— Ты король. Ты знаешь все.

"Как бы не так," — подумал Готорн. Может, раньше они действительно ничего не скрывали друг от друга... Но теперь что-то изменилось. Будто невидимая, прочная как каменная кладка его дворца, стена встала между ними. И всего хуже, что ее не было видно: не узнаешь, пока не врежешься лбом.

С густым отчаянием он подумал, что не хотел бы потерять своего единственного друга. Не хотел остаться один.

— Кажется, это не так, — с усилием выдавил он, отведя глаза. — Неужто корона отняла мой ум?

Неожиданно Лотар усмехнулся, словно разом слетел с него серый налет безысходной тоски:

-Твой ум отняла эта заносчивая аристократка. А иначе, что мы тут делаем, как ни прячемся... ведь месяц назад они с братом прибыли в столицу.

— Ты ошибаешься. Мы в разъезде чтобы проверить мои владения...

— Уже семь дней как, а все твои владения и за полное лето не обскачешь. Не отговаривайся: я знаю тебя с самого детства.

Готорн с тоской оглянулся на пройденный путь скрытый туманом более чем н половину, туда, где осталась шумная столица и грозный дворец, ныне по-настоящему звавшийся ему домом. Не закрывая глаз, он помнил каждое окно, каждый рисунок на вычурных ставнях, каждый завиток кованых решеток, каждую выщерблину на стенах в которых рос и познавал жизнь. Эти стены помнили и его отца, и также помнили они его мать: именно потому и отказано ему было в браке с прекраснейшей из женщин.

— Агнус не желает для своей сестры брака с бастардом короля и сиды.

— Ты — король. Можешь и не спрашивать.

— То-то станет она меня привечать после этого. Нет, Лотар, дорогой друг, этой дорогой я не пойду.

Военачальник лишь пожал плечами.

— И зря. Это еще одно твое глупое решение.

— Да знаю я... Погоди, что это там?

Верховые, посланные вперед, остановились, кони их топтались на месте, взгляды обращены куда-то на обочину, где в густой траве и тумане виднелось нечто темное...

Хос, не дожидаясь команды хозяина, сорвался на рысь.

— Ваше величество, — один из воинов склонил низко голову. — Тело у дороги.

Готорн спешился, не глядя, отдал кому-то в руки поводья. Влажная трава, с хрустом приминаемая сапогами, одуряюще пахла, перебивая даже запах крови, с изобилием покрывающей одежду молодого мужчины и его лицо, застывшее в мученической гримасе. Наметанный взгляд тут же отметил и добротную одежду и ножны с кинжалом и походную торбу: почему не унесли, ежели убили из жадности до наживы? Руки человека были прижаты к животу комкая когда-то светлую, а теперь черно-бурую рубаху, но пальцы могли принадлежать лишь аристократу, как, впрочем, и высокие сапоги, украшенные затейливой вышивкой, к которой не приставала ни грязь, ни кровь, ни злая воля: король-бастард знал это не понаслышке, ибо сам ходил в таких же.

И знал, что за деньги их не купить и за драгоценные камни не выманить, а можно получить лишь в дар.

— Дайте мокрую тряпицу, — попросил он своих воинов.

Кто-то тут же протянул ему требуемое, видно, держал наготове, предугадывая желание короля обтереть человеку лицо. Засохшая жесткой коркой кровь неохотно сходила с лица, будто не желала окончательно оставлять тело этого мужчины.

— Монах? — удивленно переспросил Лотар, разглядев метку на лбу в виде обвитого тернием круга.

Готорн нахмурился и приложил пальцы к шее человека.

— Более того: живой монах. — Он обернулся к воинам. — Соорудите носилки, мы возвращаемся домой. Фин, перевяжи ему раны, да смотри чтобы дожил до дворца, ясно?

Верные воины переглядывались, и Готорн хорошо понимал их замешательство: прежний король едва ли стал бы волноваться о каком-то раненом на обочине дороги.

Тогда он сказал им:

— Не долг ли короля — забота о подданных? Монахи Лесных орденов беззаветно помогают людям и ни один из них, ни разу не требовал за то платы у людей, или у моего отца или у меня. Помочь такому человеку не будет зазорно и королю.

К его удивлению, воины вдруг разом спешились и как один упали на одно колено, вбив в землю кулаки и склонив головы:

— Слава королю!

Готорн на миг глянул в сторону Лотара: верный друг вслед за прочими воинами встал в позу почтения.

Он мог носить венец с собственным гербом, жить во дворце-крепости, управлять страной и зваться королем-бастардом. Но только сейчас глядя на своих людей, которые с неподдельным благоговением смотрели на него в ответ и мерно, раз за разом, ударяли сжатыми кулаками о землю, он действительно ощущал себя КОРОЛЕМ.

Будто невидимый груз мигом слетел с его плеч и стал четырьмя крылами за спиной: он чувствовал себя огромным как гора, сильным как морской шторм, более могучим и основательным, чем неохватные дубы в вековых друидстких рощах; а эти люди поистине были его детьми, и как всякому родителю ему должно быть достойным их.

Король Готорн не сумел подобрать нужных слов.

Он просто поклонился им в ответ со всем достоинством, которое имел.

До нас доходили слухи и сплетни, что в предместьях, которую уже седмицу, озоруют какие-то аристократы. Я не удивилась: у этих странных людей, что ни весна, то новая блажь. То скачки по городу — как летели щепки деревянных мостовых из-под копыт ярых коней несущихся галопом! Выложились участники потом изрядно, иначе горожане крепкую бы затаили обиду, но от дальнейших глупостей это не уберегло. Потом маги решили показать чего они стоят — пошла мода рисовать на стенах домов, а то и прямо на мостовых охранные знаки, чертить таинственные пентаграммы. В общем, дело хорошее, но уличные мальчишки быстро подхватили идеи и художество продолжили. Явно тем, что попалось под руку, зато фантазии пестрели во всей красе юных жадных умов: от непонятной мазни до вполне узнаваемых и известных форм человеческого дела. Долго патрульные ловили за руки охочих донести свои мысли до народа, всех так и не переловили.

Потом запускали голубей.

Чей светлый разум надоумил на то высокородных отпрысков неизвестно, но благодарить того человека я бы не стала: в результате невинной на первый взгляд забавы, птиц расплодилось немереное количество, чему радовались одни лишь кошки.

Как ни посмотри, а не становятся глупые выходки благом для города.

— Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы в подоле не принесло, — философски вздыхал Риг, когда я поделилась очередными известиями, услышанными от посетителей.

Иногда Рик зазывал меня поучаствовать в чем-нибудь эдаком. Если затея намечалась совсем безумной, я предпочитала отказываться; если же речь шла о карнавале или цирке с фейерверком — соглашалась, и ни разу не пожалела. Однако, чаще всего ему, успешному студенту Академии, было вовсе не до меня и развлечений. Забегал отужинать и снова несся по своим делам, на ходу шепча под нос термины и формулы. Прекрасно его понимаю — сама такой была, пусть и недолго.

Я фыркнула.

— Коли сами глупости творят, так отчего люди страдать должны!

Риг качал головой и улыбался отечески.

— Вопросы задаешь неправильные. Нет на такие ответа.

Ула с усталым вздохом поставила на стойку, рядом со мной, пустой поднос и примостилось нам соседнем стуле. Платье на ней было черное, но так чтобы совсем уж траурное, все же накликать беду на пропавшего жениха не хотелось никому. Втайне обе семьи надеялись на его возвращение, но прошение на поиск страже подали тоже.

— Умаялась я что-то, — с намеком вытянула на гладком чистом дереве руки. От частого дыхания в скромном вырезе колыхалась тяжелая грудь — удалась девица, что тут скажешь.

Я не двинулась с места, будто не услышала. Мне не в тягость бы помочь, да привыкшая к этой помощи хозяйская дочь все чаще усталость изображала. А надев не совсем траурное платье, похоже, решила, что можно отлынивать от привычной работы.

— Ничего, передохни и дальше, с новыми силами, — оборвал готовый излиться поток жалоб дочери, Риг. Он видел все то же, что и я, и не собирался потакать.

Ула недовольно сморщила курносый носик и жалобно попросила:

— Хоть пива налей!

— Вот еще. Не бывать такому, чтобы в "Крысе" подавальщицы пьяными работали! — хлопнул по протянутой к кружкам ладони.

— Не запьянею, с кружки-то! — не желала сдаваться девушка.

— Пивом нести все едино будет, — отрезал строгий отец. — Поди работать лучше, раз бестолку тут сидишь! На Эллу глянь, небось не присела еще ни разу как открылись.

Надменно хмыкнув, Ула схватила поднос и легко спрыгнула с высокого стула. Эллу, что наняли на подмену упорхнувшей замуж Ани, она не сказать, чтобы презирала, но считала ниже себя. Конечно, ведь сама работала не по найму, как батрачка, а на благо семейному делу — тут нет позора. Элла, вынужденная работать дабы прокормить свою немаленькую семью, выбора не имела и над такими глупостями не задумывалась. По моему мнению, меньше уважать ее от этого не стоило, однако, это мнение на то и мое, чтобы другие могли считать иначе.

Поняв, что попала в приличное заведение, где посетители за мягкие места подавальщиц не щипают, Элла стала работать как проклятая, кажется, боясь, будто ее прогонят. Тут Ула не то что устать, притомиться не успевала!

— Загонит себя, — с жалостью посмотрела на темноволосую девушку, по странному обычаю убирающую косы в сложную баранку на затылке. — Может, поговорить с ней? Объясню, как дела обстоят, посоветую чего...

— Не лезь, — не глядя, остерег Риг. — Не глупая, присмотрится лучше и сама поймет. Разговорами лишь душу растревожишь, а ей и так несладко.

— Не гоже, — мотнула головой.

— И сам знаю. А что поделаешь... Привыкнет. Уле вожжей бы всыпать, взяла, дурная, волю! Так неудобно, взрослая уже. Вернулся бы скорей... гуляка несчастный!

Оглянулась — не слышит ли кто? — и наклонилась ближе:

— Думаешь, вернется?

Риг с досадой гулко хлопнул кружку, которую протирал свисавшим с плеча краем белоснежного полотенца, на стойку.

— Вернется. К-кобель!

Так уж повелось, что вскоре после того, как я поселилась в "Крысе", в Риге я нашла не только наставника, но и друга. Он приучал обращаться как к старшему дядюшке, с уважением, но без всевозможных экивоков, давал понять, что готов обсуждать любую тему, чем я и пользуюсь беззастенчиво до сих пор. Беда ли, что не вышло из нас подруг с его дочерьми как, вероятно, замышлялось изначально! Рига мне хватало для бесед задушевных и приземленных. Большего и не требовалось.

Как-то раз он вслух пошутил, что жалеет, будто я, в самом деле, ему не дочь и не племянница. Я ответила, что кровные узы чтить надо превыше прочих — от века так завещали прародители. Риг не совсем понял, ведь в его понимании я была сироткой одного из Гильдии и нахвататься подобной ереси если где и могла, то лишь в той самой Гильдии... Впрочем, он не спрашивал. Как и прежде, в начале каждого месяца опрятно одетый мальчишка приносил уговоренную плату. Риг брал, но все чаще отдавал мне же, мол, ему и без того не в тягость. Я пожимала плечами и исправно сносила положенную плату Лукии, та таким, по ее выражению "сердобольством" не страдала, совесть за эти деньги ее не казнила. Но, кажется, она была мне благодарна. Наверняка считала что другая, не я, с радостью оставила бы их себе.

На что мне деньги? На одежду, финтифлюшки? Так и мне на "шпильки" деньги передавались тоже, а теперь даже вдвое больше, нежели ранее. Вполне хватало на необходимое, побаловаться и впрок откладывалось немало — я уже сообразила, что тягать с собой нажитое приключись какая беда — вспомнить хотя бы пожар аптеки! — не всегда сподручно. Другое дело, деньги — кулек за пазуху или в зубы, и вперед.

Конечно, разноцветные кругляши не заменят памятных вещей. Я все еще, уже сколько лет прошло, уснуть не могла, не зарывшись носом в мех шубы, давно ставшей слишком маленькой — к пятнадцати годам я нежданно вытянулась больше чем на голову. Той самой шубы, что в первый год знакомства подарил мне Аэон... Еще книги. Их было не очень много, зачем покупать нечто столь дорогое, если в городской библиотеке разрешалось читать бесплатно, но все же.

Если придется спасать жизнь, я без жалости брошу все это. И шубу, и "Крысу", и Андасту в придачу. Жалеть буду, но сомневаться — не стану.

Не уняли во мне годы подозрительности, не принесли желанного спокойствия. Скорее, наоборот: все больше я задумывалась о худшем, ловя взглядом причудливые тени... Может, то лишь пустые страхи, надуманные.

А может, и нет.

Тревога обострялась, стоило лишь мне выйти из "Крысы", но это не заставило меня затвориться от всего мира в четырех стенах. Нет, назло своему страху я снова и снова надевала шляпку и шагала твердыми ногами за порог — не боюсь!

Выходить приходилось часто. Помимо вечных метаний между двумя дворами, меня ждала еще и аптека. Да, именно так, ничему-то жизнь меня не учит. Такая беда. Едва я окончила школу, как Тео тут же указал на одну из аптек через две улицы от "Крысы". Она не была ни круглосуточной, как Рейновская, ни особенно большой, а хозяину ее — молодому знахарю Иору и помощь требовалась лишь небольшая, незачем и помощника нанимать, но мне он был рад. Так что я приходила сюда лишь два-три раза в неделю, возилась с утра и до обеда. И помогала и знания расширяла, ведь, как ни крути, а кроме как работать с травами я и не умею ничего. Учеба немного мне принесла, да и упоминать ее теперь не следует — Сири Морено никогда не училась в Академии Магических Наук. Платить Иор мне не имел права — без лицензии даже подмастерьем не считалась. Я не возражала, того что приносил ежемесячно мальчишка с лихвой хватало, да я уже говорила.

Вдобавок и польза от работы была — меня на улице знали. Знали, что живу у Рига помогаю в "Крысе". Интересовались делами, забредали просто так, поболтать. Сначала удивлялась: как так, чужие ведь люди! Виделись пару раз, едва ли имена друг друга знаем, о чем говорить? Оказалось, в городе это не так уж важно. И ладно, я не против.

Дни, полные ожидания неизвестно чего, все равно требовалось чем-то заполнять.

Дар ко мне не вернулся. То есть нет, не совсем так. Сила вернулась и заняла свое место, я снова чувствовала тепло, чувствовала Дар... Но вот управлять им как раньше уже не могла, сколько ни пыталась. Ничего. У меня есть время ждать, а со временем должно вернуться и прочее.

Иногда в "Крысу" приходили те, кого я спасла в осаду. Садились за дальние столы, где не было окон, зато дверь запасного выхода, вот она, под рукой. И ждали. Я неизменно садилась рядом. Иногда говорили. Иногда молчали. Я чувствовала возникшую связь с каждым, как тонкую, но на диво прочную и гибкую нить — не разорвать. Что делать с ней? Ответа не было ни у меня, ни у кого из бывших пациентов.

Зато они поддерживали во мне огонь знания: это я спасла эти жизни. Не зря жила, не зря надорвалась.

Не зря.

Они уходили, порой, так и не произнеся ни единого слова вслух. Но всегда неизменно возвращались, будто что-то тянуло их ко мне силой невидимой и мощной, такой, какой противиться не станешь, ибо бессмысленно. Да и зачем? Вреда нет... Пользы, впрочем, тоже. Для меня, по крайней мере. Для них — не знаю.

Были и иные гости. Эти приходили после закрытия, укутанные в свои черные плащи — носа не заметишь. Может, на ночных улицах это и было удобно, но меня все равно тянуло порой глупо хихикать.

Вороны. Черные вороны.

Вслух, однако, я не смеялась. Эти редкие, слишком редкие даже для таких занятых особ, визиты, были мне чрезвычайно дороги. Как окошко в прошлую, не такую уж и приятную жизнь. Тем не менееее не отбросить за мнимой ненадобностью, не забыть, не стереть...

Волосы у Веритаса так и не отросли.

Он то и дело гладил ладонью лысый затылок, скорее уже по привычке — так люди, которым выбили или удалили зуб, и через годы не перестают искать его на прежнем месте, постоянно ощупывая пустую десну языком, будто забывают, что эта пустота есть и ожидают найти там злосчастный зуб.

С лицом дела обстояли лучше. Иор не имел ничего против, если я сама садилась смешивать лекарства, и многие из них разрешал забирать. Думаю, он понимал, куда уходят эти баночки-бутылочки без подписи аптеки, и был только рад тому обстоятельству. Моя мазь, полгода времени, и Веритас снова обзавелся бровями и пока короткими ресницами. Хоть что-то.

— Зачем тебе волосы? — спросила как-то. — Без них ведь удобнее!

— Удобнее, — согласился. — Но приметнее.

Впрочем, и это решилось быстро — вскоре добрая половина гильдейских щеголяла лысыми затылками. После событий, произошедших пять лет назад, Веритаса ценили и любили. Он занял место Аэона, к сожалению и в глазах имперских ищеек тоже. Те не желали чтобы у Гильдий был один разумный управляющий, они желали разобщенности и войн...

Не дождутся.

В эти дела я не лезла, и если ловила обрывки чужих разговоров, не переспрашивала. Незачем оно. Не для меня.

— Не приходил бы, раз опасно, — сказала однажды Веритасу.

Он зло оскалился в ответ.

— Не собака на хвост оглядываться.

Как хотите. Наше дело предложить.

Визиты Тео проходили иначе. Он приносил с собой грубую тетрадь — несколько листов, наспех сшитых по краю, перо и огонь в глазах. Прилежно, под мою диктовку вырисовывал руны в столбик, а в соседний — уже свою, алвскую, письменность.

— Никогда не знаешь, что пригодиться.

На здоровье.

Эти уроки рождали во мне что-то погибшее тогда, в пожаре... то, что я не хотела вспоминать. Воспоминания приходили ночью об руку со сновиденьями и оставались до утра. Тогда не помогали ни мягкая шуба, ни травы. И вино не помогало хоть я, отчаявшись, и пробовала несколько раз, но все чего добилась — головной боли наутро.

Нет, не хочу вспоминать.

Не стану.

Несколько дней монах не приходил в себя. Его раны — рваные и страшные — будто вовсе не желали затягиваться.

— Там был трупный яд, — хмурясь, пояснял лекарь.

— Он выживет? — Всматриваясь в бледное, мокрое от пота, лицо с нездоровым румянцем, спрашивал Готорн. Судьба спасенного очень его волновала, и это волнение, как он ясно видел, вводило все его окружение в недоумение.

— Он монах, — качал головой Диин, — такие пустяки не могут его убить. Но я не понимаю, как яд попал в тело. Не могли же клыки зверя быть им вымазаны!

— Сообщите мне, как только он придет в себя.

За дверьми лекарских палат его ждал лучший друг.

— Что случилось? — король-бастард напрягся, уж больно лицо Лотара было каменным.

Не к добру.

— К тебе просители.

— Сегодня неприемный день.

— Знаю. Но их, думаю, ты примешь.

Готорн, не дожидаясь продолжения, быстрым шагом направился к своему кабинету, внутренне готовясь найти там людей, видеть которых желал чуть ли не самыми последними.

Безупречно вышколенным слугам не требовалось даже слова: гостей во дворце обихаживали, не делая различий ни между положением и титулом, ни между возрастом и полом. В кабинете на маленьком сервировочном столике уже стоял кувшин доброго сидра, тарелка с холодным резаным мясом и блюдо с пирожными. Плетеная корзинка хранила под узорчатой салфеткой сдобу, небольшой чайничек накрыт толстым тканым колпаком, напоминающим миниатюрный шатер — дабы не остыл раньше времени травяной настой. Чай, регулярно присылаемый в дар друзьями короля, берегли и не заваривали без отдельной на то просьбы, а вот специально для него предназначенная посуда уже прижилась, взамен толстостенных кувшинов. Знать потихоньку тоже перенимала привычки нового короля; ему доносили, что посудные мастерские в последние месяцы получали горы заказов.

Посмевшие нарушить его покой не стеснялись: Агнус, знавший себя желанным гостем при прежнем короле, сохранил положение и при нынешнем. Летописцев положено холить и лелеять, предоставляя неограниченный временем и положением доступ к любым документам. Его сестра — золотоволосая и голубоглазая Эдна уже запустила руки в корзинку и теперь вкушала, смежив от наслаждения веки, ароматную выпечку. Ее холеные длинные пальцы, как и всегда, испачканы были пятнами засохшей и намертво въевшейся краски.

Готорн едва не споткнулся на пороге, засмотревшись на алые губы, изящно обхватившие уголок булочки, но вовремя себя подхватил. Нечего и надеяться, будто несговорчивый и упрямый Ламанн вдруг изменил своему твердому отказу на помолвку своей сестры с королем.

Разумеется, король-бастард не отступит и предложит еще раз. И Агнус снова откажет.

Так будет продолжаться до тех пор, пока он не даст согласия... Готорну или другому охотнику до молодой любви нежной художницы.

Завидев его, Агнус низко поклонился.

— Доброго дня, ваше величество.

Готорн против воли метнул взгляд на Эдну — девушке не нужно было говорить и приветствовать его, если это делал ее брат. Жаль. Он не отказался бы услышать хоть слово ее кротким тихим голосом...

Опомнился, ответил вежливостью на приветствие:

— И тебе долгих лет, славный Агнус сын семьи Ламанн. Светлы ли очи твоих родителей? В порядке ли угодья?

Снова поклонился Агнус, уже не столь низко как в первый раз, но благодаря за живой интерес и участие.

— Милостью божьей, матушка и отец пребывают в добром здравии и со всем почтением передают вам свое приветствие. Отец следит за землею вместо меня и строго спрашивает с людей; люди говорят, урожай будет на диво обильным...

За отказ от помолвки Готорн зла на юного Ламанна не держал: отказал ему, но и всем остальным — тоже. В излишней услужливости его обвинить было сложно, но этот светловолосый сын старой семьи неуклонно вызывал в нем симпатию. Всегда безукоризненно вежливый, но без подобострастия, открытый, да без пустой глупости. Пожалуй, в иные времена они могли бы стать друзьями, но судьба рассудила иначе. Король-бастард взял свой трон мечом, а плату за обиды взимал кровью. Кому об этом знать как не летописцу?

— Какая же беда привела тебя ко мне?

Эдна разлила отвар по трем чашкам и чинно сложила руки на коленках, обтянутых подолом узкого серого платья. На разговор она обращала внимание едва ли: вертела головой осматривая кабинет, словно впервые тут оказалась, а не приходила с братом мало не раз в сезон, но в особенности сильно, как и всегда, ее взгляд притягивали книги в высоком старом шкафу. Корешки многих были старыми и потрепанными от частого чтения, эти книги Готорн предпочитал всегда держать под рукой, если возникнет нужда прочесть ту или иную строку, а не бегать каждый раз в библиотеку. Порой он засиживался за чтением до утра, несмотря на то, что все эти книги едва ли не с детства знал наизусть.

— Вашей милостью, мой король, не даруете ли мне право пользоваться бесценным собранием редчайших трудов, не по праву забытых и неоцененных, собранных в вашей библиотеке?

Король-бастард ушам своим не поверил. Даровать брату его ненаглядной беспрепятственно шастать в библиотеку хоть каждый день? Не всегда, но порой будет он брать с собою смешливую красавицу Эдну, станут замшевые ее туфельки касаться драгоценных ковров библиотеки и красного дерева в коридорах...

— Разумно ли запрещать желания творящему историю? — не удержал мягкой дружеской улыбки. — В любое время, когда пожелаете — библиотека в полном вашем распоряжении. И в вашем, — обернулся к златоволосой девушке, — леди, разумеется, тоже.

Эдна растерянно улыбнулась. Она, за годы привыкшая видеть Готорна совсем в ином положении — бесправного бастарда, не то слуги, приказывать коему мог лишь отец, не то приживалки, не то вовсе — шута, она не знала как относиться к нему теперь, а потому не скрывала смущения. Кто мог предсказать еще два года назад, что всеми презираемый сын сиды станет вдруг королем? Несмотря на это, Эдна никогда не обращалась с ним как с низшим, в то время как многие не почитали трудом напомнить парню, где его место. Впрочем, и говорила она с ним нечасто — Агнус предпочитал держать сестру дальше от двора, боясь как бы на юную красавицу, которая, как сказывали, диво походила на единственную королеву, хоть и не являлась ей родственницей, не обратил взгляд Золотой сумасшедший.

Боги уберегли. Но сын этого самого сумасшедшего все равно не упустил случая навеки отдать голубым глазам Эдны свое сердце.

Она хорошо это понимала. Не дичилась, но и разговоры заводить не спешила. Что ей? Может и присмотреться, и подумать, кто ей воспретит? Не она, Готорн который год, что ни ночь, то видит во сне ее лицо, переплетает ее косу, омывает в серебряной чаше ее ступни...

Стала королевой — не серое платье, а сплошь из золота носила бы, жемчуг и топазы перебирала, алмазные низки вплетала в волосы...

Пустое. Свободной душе истинной художницы что железо, что золото, все одно — оковы.

— Благодарю, король Готорн, — опустила голову.

— Ваша щедрость не знает границ, — шагнул в ее сторону брат. Смущение сестры его волновало, и за это он нравился Готорну еще больше. — Не смеем и дальше отнимать ваше время.

Король-бастард проводил их, втайне надеясь поймать взгляд голубых глаз, если обернется их хозяйка. Не обернулась. Что поделать, насильно милости не добьешься.

Он написал указ, согласно которому Агнус и Эдна из семьи Ламанн могут беспрепятственно входить во дворец и выходить из него в любое время суток, до его, короля, дальнейшего распоряжения.

Золотой король поступал иначе — вручал бумаги в руки счастливчику — приходи, показывай, тогда пропустят. Лотар присоветовал, и спорить Готорн не стал, иное: дворцовый караул обязан был помнить все дозволительные либо запрещающие грамоты, а каждого, чьи имена в них указывались знать в лицо. Теперь с поддельной бумагой во дворец не влезешь. Прочие лазейки никуда не делись и не денутся, но на одну головную боль у короля-бастарда меньше. У Лотара, правда, на ту же самую больше — за возможные ошибки стражи и отвечать ему.

Новая метла по-новому метет, так ведь говорят в народе? В его случае поговорка себя оправдывала. Все, поддающееся переменам без ущерба, Готорн менял. Ему самому претила мысль, что хоть что-то останется как было заведено при его отце — вот уж происки чьей чужой воли он испытал на своей шкуре до последней! Живя среди слуг, поневоле научишься судить и с их позиции, поймешь цену их труда. Проникнешься уважением.

Он мог только надеяться, что при нем его людям живется легче, нежели чем при старом короле.

Он это хорошо умел — надеяться несмотря ни на что.

Старшине его новое дело решительно не нравилась. Что это за занятие для опытного военного — торговые обозы потрошить? Смех один... Но смех это одно, вот только и смеяться уже неохота: если раньше и была надежда, что его переведут хотя бы в казармы, то с месяцами она таяла, аки снег на солнце. Надежные опытные люди нужны были везде, а его, с пометкой "непригоден для военных действий", перевели в городскую стражу, и похоже, навсегда. Назначили главным, но какой в том прок, если подчиненные — безусые юнцы, которым минувший погром столицы был первым делом в жизни?

Да и платили за охрану городских ворот, не то чтобы достаточно. Ладно, позволялось часть изъятого оставлять для собственных нужд, да еще торговцы, народ тертый, не брезговали сунуть в руки то тяжелую бутыль, то звонкое серебро. Сначала совестливый бывший солдат не мог себя пересилить и взять нечестно нажитое... потом одумался. Ворота полагалось закрывать с закатом и открывать до рассвета, потом целый день проверять грамоты, проверять подводы с товаром, проверять путников, одиноких и пеших, взимать пошлину за въезд и разнимать одуревших от жары возниц норовивших устроить драку. Дурацкое дело, а куда денешься! Семью кормить надо, да одевать, да бус жене купить... Давно обещал ей настоящие, а не крашеное стекло.

Вот и выходило, что плевался, ругался, но стоял на этих проклятых воротах день и ночь.

Да и ворота отстроили, курам на смех. Прежним хорошо досталось, но были они настоящие: укрепление, а не красивая финтифлюшка. Новые, увы, больше походили на второе, даже палисадник вон у сторожки разбили. Тьфу, срамота. Император, верно ,совсем разум потерял...

Но по восточному тракту в Андасту неустанно везли товар. Весна, благое дело! Распутица позади, дороги сухие, до летних ливней далеко; вези себе и вези, да песни горлань. Уставшие от холодов люди охотно потратят придержанные за зиму денежки, только успевай товар нахваливать.

Старшина мрачно сплюнул под ноги сквозь дырку в передних зубах. Вид с утра не изменился: все та же дорога, все те же подводы, что тянутся мало не до горизонта. Солнце перевалило за полдень, до заката не управиться. Придется снова до гудящих ног стоять, потом ворота закрыть, потом смену передать, а после объяснять жене, что работа сволочная, задержала, а не юбки какие. Не поверит, ох не поверит...

Въезжающим в город полагалось иметь особую грамоту, подтверждающую честность намерений. Торговые Гильдии выдавали такие своим, их печать стража уже определяла не глядя. С иным сложнее: а ну как подделка? Водились и такие. И иная морока: крестьяне часто вовсе грамот не имели, приходилось организовывать временные пропуска... С пером возиться Старшина ненавидел, да и, к стыду своему, не очень-то умел. На руках пальцев не хватало, чтобы перо удержать. Приходилось еще и следить, дабы подчиненные не написали какой ереси в пропусках, эти могут... молодняк глупый.

— ...ги-ись! — донеслось эхом откуда-то из очереди, ждущей разрешения на въезд.

У Старшины прихватило бок с левой стороны. По молодости походный коновал вытащил оттуда две стрелы, и теперь шрамы часто давали о себе знать. Погода ли менялась... Или вовсе — к неприятностям.

Неизвестный наглец, горланящий во все стороны, радости у очереди не вызвал. Но в стороны люди подавались пропуская...

Старшина похолодел и принялся отирать о штаны враз вспотевшие ладони.

Два раза по семь конников в полной броне и при оружии, это немалое подспорье. Натворить могут такого, что от веку не расхлебаешь. А Старшина, повидавший за свою жизнь всякого, с первого взгляда оценил и коней — такие не стояли даже в дворцовой конюшне! — и оружие, и брони. Пусти таких в город, беды не оберешься... А не пустить надо постараться.

Очередь роптала, но как-то слишком тихо. Ни дать, ни взять, разглядели чье сопровождение это было. Старшине и видеть не требовалось: это традиция южной аристократии таскать за собой вооруженных до зубов молодцев. Да и если приглядеться вооружены так, как на юге принято: броня не литая, а клепанная, на мечах клейма незнакомые. И копий нет. Южане копий не признают.

Шли конники по двое в ряд, кто-то в середине нес стяг со знаменем. Вот ветер рванул зеленое полотнище... И Старшина схватился за бок повторно: в страшном сне никому не увидеть этот герб!

Черная крыса на зеленом щите, что держит в оскаленной пасти белую жемчужину.

— Готовсь! — приказал своим. Те уже и сами почуяли неладное, занервничали. Юнцы.

За конниками тащился торговый обоз, небольшой, по арсидской традиции с эмблемой винных дел мастеров по бокам телег. Старшина пришел в недоумение: этих он знал, не впервые ездят...

Стоящие у самых ворот поспешили расступиться, предпочитая пропустить и отряд, и торговца, без очереди. Правильно, на редкость смышленые люди собрались... а то только драки не хватало. А то и убийства, аристократишки же народ шальной, сперва на мечи поднимут, потом разбираться станут что к чему... Если станут.

Старшина против воли положил руку на меч. Он был плохоньким, казенным, и сейчас бывший вояка остро жалел, что свой трофейный держал дома — жалел ходить с таким у ворот. Теперешняя дрянная сталь и против такой же едва выдержит, что говорить об оружии конников?

Немало где довелось Старшине воевать, бывало, молил богов о скорой смерти, лишь бы не продолжать боя, а ведь трусом он не был. У каждого солдата в уме был особый список, мало менявшийся год от года: семьи, идти на службу либо против которых все равно, что в море бросаться с камнем на шее. И вот уж двадцать лет как первым в нем значился герб южных герцогов.

Под этим проклятым стягом горели города, тонули корабли вражеского ему флота, захватывались земли... без счета убивалось людей, без счета уничтожалось домов... Семья с крысиным гербом не желала честной войны, всегда у нее находились неведомые смертельные ловушки, использование коих любой порядочный военный счел бы для себя величайшим позором... Самое паршивое, что и на службу к ним не подашься: говорили, будто даже простых солдат там отбирают самолично его сиятельство герцог, и исключительно из своих, то бишь южан. Даже наемникам к ним путь, по слухам, заказан.

И еще Старшина хорошо помнил, как кто-то из сослуживцев баял ему, будто у крысиного герба хорошо кормят и платят золотом. Оружие дают настоящее, а не поделки подмастерьев, лошадей боевых — а не кляч на последнем издыхании. Верить Старшина не спешил — всегда и везде гуляют байки про тех, кому лучше. Они жрали солому, мерзли под открытым небом и мечтали, что где-то есть такие же как они, но сытые, уважаемые и если очень постараться...

Обычная ложь.

Правда, ненависти она лишь прибавляла, но какой-то не слишком ярой: против этих они никогда не воевали, и слава богам.

Эти воины были прямо как те, из рассказов. Но вопреки обычаям никто их не возглавлял. Взор старшины обратился к центру, где держали стяг, но и там наметанный глаз бывшего солдата не нашел необходимого. Вот колонна достигла ворот и замерла.

— Чьи будете? — грозно вопросил Старшина. Воины молчали. Лиц за шлемами было не разобрать.

Стражник почувствовал себя донельзя глупо.

Конники шевельнулись, будто разом получили неслышимый приказ в несколько движений синхронно разошлись в стороны пропуская обоз. Возница, что правил тяжеловозами выглядел несчастным и изрядно помятым. Но иначе, чем если бы ему пересчитали намедни ребра, а будто маялся с тяжелого и муторного... похмелья?

— Здрав будь, Старшина, — проскрипел, морщась от звука своего же голоса.

— И тебе поздорову, — откликнулся стражник. Имени его он не помнил, но в лицо знал прекрасно. — Чего везем? Как обычно?

Возница, а по совместительству и сам торгаш, погрустнел еще больше.

— Ничего. Пустой еду.

Старшина хмыкнул в бороду. Его подчиненные не теряли времени, сноровисто осматривали повозки и недоуменно жали плечами: те и вправду оказались пусты.

— Кто ж пустые обозы гоняет, уважаемый?

Торгаш махнул рукой:

— Полный был... да скупили все. Ну чего, пропускаешь?

— А эти кто? — Старшина указал на всадников.

— Герцогское сопровождение.

Да он и сам видел, но где ж тот герцог?

Для следующего вопроса стражник рта раскрыть не успел: по дороге со свистом и гиканьем неслись трое всадников, без зазрения совести мало не сшибая зазевавшихся и не успевших убраться с их дороги. Расстояние до ворот они преодолели в несколько мгновений и едва успели натянуть поводья, дабы не столкнуться с телегой — при всей ширине ворот проскакать стремя в стремя всем троим мимо нее у них бы не вышло. Вперед выехал всадник на белом коне, в котором Старшина с изумлением признал женщину. Женщина в седле! И в каком виде! Мужские штаны из кожи, такой же колет поверх белой свободной рубахи, расстегнутой до самой груди. Собственно по этой самой груди, изрядно выдающейся вперед, он и понял кто перед ним, видно тут не соврали байки: у южан и вправду воюют бабы. Поверх этого безобразия легкий плащ, крепленный на одном плече. Лицо всадницы укрывала кокетливая шляпка с вуалью, но такие в Андасте частенько носили и парни, особо боящиеся как бы дорожная пыль не попортила смазливого лица.

Перчатки оказались зелеными и прямо поверх одной сверкал перстень с огромным кровавым камнем.

— Пропускай, — небрежно велела Старшине, и не подумав спешиться. Вытащила из поясного кошеля монеты и бросила в его сторону, спасибо старой привычке — поймал. И, ошалев, уставился на четыре полновесных золотых монеты, правда, не местные, астрагские, но у менял они шли одна за полторы рианонские, золота в них было больше. Если пересчитать, то шесть золотых за пустой обоз и полтора десятка всадников? Они идут под герцогским стягом, пошлины с таких брать не положено вовсе...

Пока он размышлял, девица махнула рукой и обоз устало двинулся вперед. За ним — верховые.

Старшина еще долго смотрел им вслед — развевающийся стяг видно далеко, и сжимал в кулаке монеты.

В боку у него нехорошо кололо. Теперь уже точно к беде.

Последняя баночка с каплями отправилась на полку, восполнив собою брешь в стройных рядах таких же. Этикетки подписывались большей частью моей рукой: Иор не любил терять время, да и почерк его воистину был ужасен.

Звякнул колокольчик над входом, но я вовсе не испугалась рослой фигуры застывшей на пороге.

— Гай!

За годы паренек вымахал в мужчину, высокого и стройного обладателя очаровательных светлых кудрей, сейчас почти скрытых под щегольской шляпой с пером, и зеленых глаз. Каково его место ныне при Веритасе мне неизвестно, но я мигом приметила и новые сапоги, с обитыми по моде железом каблуками, и новый же жилет. Не бедствует.

— Приветствую.

Хозяйским взглядом обвел аптеку, полки с товаром и меня, ради удобства подкатившую рукава платья до самых плеч. И чего уставился? Руки как руки, незагорелая кожа в пятнах от трав... Ах, да. Спохватившись, вернула рукава на место, спрятала ладони под прилавок... Поздно.

— Это что? — склонил к плечу голову.

— Ничего, — отвела глаза

— Не заставляй меня вызнавать это силой

Сдавшись, протянула руку.

— Это ничего, — отчего-то ощущая вину, пояснила. — Заживет.

Он, хмуря густые светлые брови, пробежался пальцами по сетке тонких шрамов. Перевел потемневший взгляд на мое лицо.

— Нужна помощь?

— Нет.

Руку отпустил. Прошелся по аптеке от стены до стены, гулко топая сапогами.

— Слушай, милая, тебе бы лучше с этим разобраться скорее, поняла?

— Да. — Мы оба знали, что это наверняка не совсем правда. — Конечно.

— Хорошо.

— Ты... — отвернулась к полкам, делая вид, будто поправляю якобы неровно стоящие баночки и бутылочки, — просто так пришел?

— Нет. Нужна твоя помощь.

Слава предкам.

— Как срочно?

— Немного может и подождать.

— Я не могу оставить аптеку. Вернется Иор...

— Пойду пока пройдусь.

Я вздохнула с облегчением.

— Ладно.

До осады Торговый район облюбован был всяким отребьем от мала до велика. Теперь, неожиданно оказался из самых скучных для представителей Черных Гильдий: не самые лучшие трактиры, ни игорных, ни публичных домов нет, а вот казармы стражи совсем рядом. Дома не бедняцкие, но скромные, горожанки гуляют в платьях и чепцах...

Скукота.

Гай лениво прогуливался мимо этих самых домов с цветочными горшками на окнах и резными табличками с номерами, и столь же лениво размышлял. Нечасто выпадавшие мгновения относительного спокойствия и безмятежности следовало ценить, а не разрушать неприятными мыслями, вроде: какого черта эта дурная девка режет себе руки? Он не брат ей, не муж и не отец — сама разберется. Ну, или пусть разбираются те, кто попадает в список 'не все равно', Гаю же и своих дел хватало за глаза.

Навстречу ему попался один из стражников. Уже то, что тот не боялся ходить по улицам один говорило о многом. Например, что Торговый действительно был спокойным районом, а не голословно таковым считался. А еще — здесь их, представителей Гильдий темного цвета, по всей видимости, не искали и не ждали... интересно. Учитывая, что Веритас не стеснялся заглядывать самолично в "Крысу", расположенную двумя улицами дальше, не странно ли это?

Пожалуй, стоит как-нибудь навестить "Гнездышко"... на всякий случай.

Его внимание привлек непонятный шум. Прочие прохожие, заслышав невнятные возгласы устремились туда где улица пересекалась с другой. Народу там уже столпилось порядочно. Заинтересовавшись, подошел ближе и он.

По перекрестку рассыпались воины в начищенных до блеска доспехах, держащие под уздцы коней. Было их на первый взгляд больше десятка и каждый, судя по оружию и выправке, мог доставить недобропорядочному гильдийцу изрядно проблем.

Гай зашипел ругательство сквозь зубы. Только чьих-то рубак Андасте не хватало, и без того не продохнуть от стражи.

И что они тут-то забыли?

Доспешных нескромные взгляды и громкие пересуды столпившихся горожан казалось, вовсе не смущали. Точнее, за скрывающими лица шлемами этого не разглядеть. В этот момент Гай даже им посочувствовал с некоторой, правда, долей злорадства: ох, и жарко должно быть им под этими железяками, даже если не брать в расчет поддоспешники.

Подходить совсем близко он не стал, но с такого расстояния увидеть знаки отличия выгравированные на оружии, упряжи лошадей и переметных сумах не вышло. Стяг уже свернули, оставляя любопытным довольствоваться лишь кусочком зеленой ткани с чем-то темным на ней.

Впрочем, эти парни могли в голос орать имена и звания своего хозяина, Гай разбирался в знатных семьях немногим лучше, нежели в ткацком ремесле. То есть никак. Его память не способна была удержать длинные запутанные странными вензелями имена и титулы, а уж какие кому принадлежат гербы...

Пока он размышлял таким образом, воины один за другим двинулись дальше по улице. Глазеющие люди потянулись следом.

У Гая возникло нехорошее предчувствие, будто направляются они в "Крысу". Нет, не может быть, Риг не пустит такое количество народу... Тем более вооруженного и незнакомого. И без протекции кого-либо из Гильдий.

Может, лучше будет проверить лично?

— Гай!

Девчонка махала ему с крыльца аптеки.

Ладно. Он выяснит все позже.

Сейчас есть дело важнее.

Иор вернулся почти сразу после ухода Гая, усталый, но довольный. К груди трепетно прижимал темный от лака деревянный сундучок.

— Таких масел раздобыл!..

Я наскоро сгребла несколько флакончиков с нижней полки, где обычно стояли не самые дорогие составы, распихала по карманам широкой юбки — не зря пришивала их три вечера подряд! Карманам я доверяла больше, нежели сумкам. И руки всегда свободны.

Пообещав Иору позже обязательно рассмотреть принесенное подробнее, завязала ленточки шляпки и выбежала на улицу.

Шли мы опять какими-то закоулками, о которых я, разумеется, и понятия доселе не имела. Последние годы глава гильдий со товарищи столь часто меняли места своего пребывания, что я отчаялась их все запомнить. Понятно, что от императорских вояк не так-то легко скрываться, а подкупить можно далеко не всех... Но как же утомительно каждый раз тащиться в неизвестность.

И как всегда, за некоторое время до прибытия, Гай, извиняясь, завязал мне глаза. Еще одна необходимая глупость, с которой я смирилась.

Снял он повязку много позже. Почти ничего, впрочем, и не изменилось: ставни дома явно были наглухо закрыты и темноту кое-как разбавляли две паршивые свечи.

— Второй этаж, вторая слева дверь. Тебе нужно что-нибудь?

— Пока нет.

Нашла на ощупь лестницу, и так же ощупью нужную дверь. Толкнула, подивившись про себя молчаливости петель.

Нуждающийся в моей помощи человек не лежал смирно на кушетке как положено, а попеременно шипя и ругаясь сквозь зубы, пытался шить рану на бедре. Какие-то мгновения я наблюдала эти неуклюжие попытки, после чего все же шагнула внутрь душной, жарко натопленной — и это в такую жару! — комнаты. Плотно закрытые ставни, ярко горящие лампы, разведенный камин, что-то исходящее густым спиртным духом в кружках на столе. Я взяла одну, уже пустую, ради интереса, принюхалась: какая гадость! Спирт, настойка из трав, вино... Кто автор этой кошмарной штуки?

— Твое нутро эту дрянь вряд ли одобрит.

Человек резко повернулся в мою сторону, что выдало его с головой: опять дотянул до последнего, дождался, пока не станет совсем худо. Иначе услышал мои шаги еще на подходе к этой комнате. Взгляд был мутным, но осознанным, кожа на лице лоснилась и блестела. Я подошла ближе, потрогала лоб: раскален.

Оставив иглу в коже на середине стежка, он внимательно следил за мной взглядом. Дурак.

— Вечер добрый? — иронично поинтересовалась.

— Какой есть, — был мне ответ. Голос хрипл, но скорее от выпитого, чем от болезни. И почему мужики вечно любую проблему норовят решить дракой или выпивкой? Если он заливался тем, остатки чего я обнаружила на столе, даже в способности ходить теперь впору засомневаться.

Рана была длинной и очень глубокой, шла по внешней стороне бедра. Штаны валялись тут же на полу, на светлой ткани виднелись бурые пятна.

Идиотами мир не обеднеет, это точно.

— Есть мнение, — прикусила губу, — что данное дело лучше оставить тому, кто умеет.

— Я сам, — огрызнулся.

— Какие мы нежные... Только я даже отсюда вижу кривые стежки, что расползутся при первом же шаге. Оставь, я зашью.

Мужчина выругался полушепотом, но руки от раны убрал.

— Это все игла... очень маленькая.

На секунду позволила себе закатить глаза — заставь дурака... Нет бы подождать, но мы же гордые. Мы сами можем.

— Твоими руками только портняжим шилом штопать. Ты хоть нить в спирте вымочил?

— В вине.

— Ясно, спирт пошел внутрь.

— Я не пьян!

— Конечно, нет. Ты болен и дурак.

Он ощерился в болезненной ухмылке, влажно сверкнули белые зубы.

— Не скалься.

Захваченные из аптеки бутылочки одна за другой перекочевали на столик, по соседству с кружкой. Я закатала повыше рукав, плеснула на руки спирта, морщась от едкого запаха. Им же протерла лезвие маленького острого ножа с костяной рукоятью, что всегда носила с собою.

-Терпи, — велела.

Нож легко разрезал нити безобразных стежков. Кровь полила вдвое обильней, хотя свежей рану назвать нельзя, но мужчина совсем не обращал на нее внимания. Его взгляд не отрывался от моего лица.

— Дурак, — повторила, вдевая в иглу новую нить. — Все вы дураки.

Ответа не последовало.

Быстро и ловко я сшила края раны вместе, закрепила нить и отерла шов спиртом, невзирая на озлобленное шипение раненого. Положение раны, равно как и частичная мужская нагота, мало меня трогали, а вот ему кажется было неудобно. Ну, или что там творится в пьяном разуме?

Хорошо, чистых повязок имелось в избытке.

— Не сильно ногами махай, — предупредила, поднимаясь с колен. — Хотя бы пару дней осторожно ходи, не то опять шить придется. Я тебе оставлю кое-что, пить будешь, пять раз в день, по две капли на кружку, лучше — воды. С этими своими смешиваниями завязывай. Эй! — помахала рукой перед лицом, — ты тут еще?

Руку молниеносно перехватили.

— Глаза разуй, аптекарша.

Я фыркнула.

— Что я сделаю, если у тебя в глазах муть одна... я же вижу, что рана не сегодня появилась, и не вчера. Воспаление должно сойти, но ты сам смотри — пойдет заражение, не тяни дольше положенного. Ногу тебе отрезать я не хочу. И вообще, заведите себе тут уже кого-нибудь с руками из положенного места и головой.

— Тоже из положенного?

— Не мешало бы. Но лучше чтобы кто-то под рукой был... Чего делаешь?

Пальцы так и не отпустившие мою руку, теперь легко поглаживали кожу.

Мужчина вдруг длинно выдохнул, потянулся и обхватил меня руками за талию, притянул к себе ближе так, что мне пришлось встать между его разведенных ног. Темноволосая макушка находилась как раз напротив моей груди, — если подумать, я чуть ли не впервые могу смотреть на нее сверху вниз. Ласково провела по волосам рукой — жесткие как солома, но уже достаточно длинные, чтобы прикрывать не самое привлекательное лицо.

— Ну ты чего, — погладила снова. — Совсем одичал тут, что ли?

Он проворчал что-то невнятное и прижал меня крепче.

И что делать? Не бить же его, болезного. Он ведь, если вдуматься, еще больший сирота, нежели я. У меня хотя бы воспоминания есть, а у него? Кстааати...

— Вспомнил что-нибудь?

Он поднял голову, янтарные глаза по-прежнему пугали своим выражением. Он там вообще хоть что-то соображает? Не похоже.

— Нет.

Вздохнула.

— Жаль. Давай-ка спать, большой мальчик. Или полежи хотя бы, ладно?

Он покивал заторможено головой, и вцепился еще сильнее. Одна рука сползла с талии куда-то ниже. Так, кажется, все ясно. Не просто человеческого общества мы возжелали, нам женского подавай. Обойдешься.

— Руки убери, — уже совсем неласково велела. — Мне идти надо.

— Останься.

— С ума сошел? Не могу. Серьезно, хватит, — и чтобы дошло быстрее, сама отцепила его руки от себя. Отошла к столу, забрала все свои стекляшки кроме одной, темно-синей.

— Помнишь, что я про питье говорила? — обернулась.

Он сидел, мой старый друг, на краю узкой разворошенной койки, в одной рубахе, растрепанный и красный от жара и выпитого. Длинные руки, перевитые мышцами, безвольно свисали с колен, сама фигура сгорблена. Тоскливо смотрят с исхудавшего лица запавшие глаза, так тоскливо, будто не я перед ним стою, другая женщина, коей вероятно и отдано было когда-то его сердце... Жалко не помнит ничего. Дурак.

— Повтори.

Разомкнулись сухие губы:

— Две капли на кружку. По пять раз, каждый день.

— Молодец, — схватила шляпку и направилась к выходу стараясь скрыть раздражение. — Спокойной ночи.

Вышла, не дожидаясь ответа. Да что он там ответить может, право слово... Проспится пусть для начала, не понимает ведь ничего. Это ж надо такой дряни напиться... Мужики, что с них взять.

И конечно за дверью вышагивал взволнованный Веритас.

— И вам — привет, — едва удержалась, чтобы не закатить глаза.

— Чего там?

— Да нормально с ним все, не убила я твоего драгоценного. Но честное слово, Веритас... Найдите ему уже бабу, что ли, сколько можно.

Тот замахнулся:

— Много понимаешь!

Я легко уклонилась.

— Достаточно. Надрался и сидит там никакой. Проследите, чтобы лекарство пил, я там оставила... — Присмотрелась. Нет, понятно тот пьяный и странный, а у этого чего глаза так бегают? Беспокоится? Позвали бы раньше тогда. — И завели бы себе настоящего лекаря, а лучше — мага. Всю аптеку на вас переведешь, и еще не хватит...

— Слушай, ты ведь никуда не торопишься? — вдруг схватил за руку.

— Нет вроде, а что...

— Идем!

И потащил куда-то по коридору. Да что опять случилось?

Дверь от прочих ничем не отличалась, деревянная, крепкая даже на вид. Просто так плечом не высадишь. Веритас не стал стучать, просто вошел и потянул меня следом.

В комнате пахло болезнью. Окно, наглухо зашторенное явно долго не открывали, а единственным источником света служила древняя масляная лампа на пустом столе. Кроме этого самого стола и широченной кровати, из-под которой выглядывал краешек ночного горшка, иной мебели здесь и не было. А на самом ложе — я присмотрелась — укрытый ворохом одеял и покрывал кто-то лежал.

-Та-ак, — притопнула ногой. — Так.

Веритас подошел и коснулся краешка покрывала кончиками пальцев. Вся его сгорбленная фигура выражала нечто глазу непривычное: смесь беспокойства и... вины? Я поморгала, даже протерла глаза, но нет, так и есть этот человек, всегда уверенный в своих действиях кажется даже более, нежели в своих друзьях, сейчас у этой кровати чувствовал свою вину.

— Посмотри, а? — как-то глухо попросил.

Шляпку я положила рядом с лампой. Похоже, нескоро попаду в "Крысу".

— Мне нужен свет. Хороший, а не эта лампу паршивую.

Отогнула одеяло и поморщилась.

Лицо девчушки, бесцветное даже в тусклом свете, болезненно скривилось. Впавшие щеки, сухие бледные губы, белый налет в их уголках. Довели ребенка.

Комнату озарил яркий белый свет хрустального шара — такой в магической лавке стоит больше всего этого дома. Девчонка застонала еле слышно. Я отвела влажные засаленные волосы с ее лба, вздрогнула, ощутив, как горит кожа. Плохо.

— Эй, — похлопала легонько по щеке, — можешь глаза открыть? Слышишь меня? — Жалобное мычание. — Веритас! Чего с ней?

Тот прекратил пялиться в шар как дурак, встряхнулся.

— Это у тебя хотелось бы спросить.

Я поморщилась.

— Сколько она лежит? Жар давно?

— Три дня. Не ест. Тошнит постоянно. И не говорит, стонет только. — Послушно перечислил.

— Глаза открывала?

— Да. Свет ей точно мешает.

— Уж вижу.

Я откинула одеяла, девчушка тут же съежилась. На ней и была-то одна лишь рубаха ночная, насквозь, до желтизны, пропитанная потом.

— Как ее зовут?

— Малка.

На худеньком запястье, перевитом четко видными голубоватыми венами, пульс прощупывался едва-едва. Девчонка снова замычала и попыталась выдернуть свою руку. Я едва заметила это странное движение, больше похожее на трепыхание крылышка ночного мотылька, по неосторожности севшего на лампу.

— Выйди, — велела, предчувствуя волну протеста. И она не заставила себя ждать.

— Вот еще, — заупрямился нынешний глава гильдий. — Никуда я не пойду. Чего я там не видел?

Мысленно вознеся просьбу о терпении далеким предкам, я принялась увещевать:

— Ей вот сейчас все равно, тут ты стоишь или стенку в коридоре подпираешь, а мне нет. Твое назойливое присутствие меня отвлекает и не дает сосредоточиться. Вдобавок, на мои вопросы ты все равно ответить не сможешь, так что умоляю, выйди, не мешай!

Веритас упрямо наклонился вперед и, сцепив зубы, ответил:

— Нет.

— Тогда я уйду, — в отчаянии пригрозила.

— Ага, щас, уйдешь ты! — вскинулся. — Кто тебя отпустит!

— Так я вроде не пленная, нет? — вздернула подбородок. Разговор начинал надоедать. — Или это уже изменилось?

— Не забывай, кого стоит благодарить за свою жизнь!

— Ты не забывай — я встала с кровати и оправила платье. Впрочем зря, собеседник все равно возвышался надо мной изрядно. — Не забывай, кому говорить спасибо за жизни своих гильдейских! И еще кое за кого отдельно!

Веритас длинно выдохнул и выругался себе под нос. От беспокойства за эту девочку у него совершенно явно ехала крыша.

— Я тебя не насовсем прогоняю, — добавила мирно. — Постой за дверью чуть-чуть, пока не позову. Плохого я твоей Малке не сделаю, сам знаешь.

Глава долго медлил, не решаясь ни подойти к ложу, ни шагнуть в сторону двери. Мучимый неясными мне чувствами его взгляд пылал просто невыносимо ярко, так ярко, что я предпочла отвернуться, лишь бы не видеть его.

— Вниз спущусь, — кое-как выдавил надломленным голосом. Стукнула аккуратно прикрытая дверь.

Наконец-то. Слава прародителям, уж они наверняка знают, как достали меня за этот вечер упрямые бараны мужского пола.

Теперь можно и осмотреть нормально девчонку.

Увиденное меня совершенно не порадовало. Сыпь, ледяные конечности, пылающее лицо... Неужто отравилась чем? Нет, глупость, эти ребята отравление бы признали, сами вон какой только дряни не пили и не ели в тяжелые времена.

— Эй, Малка, — потрясла за плечо, — открой глаза, говорю. Малка!

Как ни странно, ранее казавшаяся совсем плохой, тут девчонка довольно бодро открыла глаза и даже прохрипела нечто вопросительное, чем еще больше уверила меня в своих подозрениях.

— Я из аптеки. Лечить тебя буду. Скажи мне, где болит?

Мотнула головой.

— А болело раньше?

— Д-да... — и указала на живот. Пальцы с синюшными ногтями подрагивали.

Я осторожно ощупала живот.

— Тебе лет сколько?

— Шестнадцать...

На два года меня младше, а выглядит такой измученной. И не просто от болезни, а как если бы жизнь у нее была крайне непростой.

— Ты знаешь, Малка, что мне нужно говорить только правду?

— Почему? — удивилась девчонка, широко раскрыв глаза. Большие такие карие глаза с густыми ресницами и влажной поволокой. Тааак...

— А я маг, — невозмутимо соврала. — Все равно узнаю, если обманешь. И буду очень злиться.

Девчонка заморгала, пытаясь соотнести услышанное с тем, что видит. Сомневаюсь, будто мое лицо и одежда выглядели именно так, как в своем воображении она представляла себе настоящего мага, но, увы, ничего иного я ей предоставить не могла. С другой стороны, ну откуда этой дурехе знать, как вообще выглядят маги? Она их если и видела, вряд ли признала.

— Так вот. Я спрошу, а ты правдиво мне ответишь. Идет?

— Идет...

Я наклонилась к самому ее лицу, пристально глядя в мутноватые глаза.

— Яд глотала?

Девчонка крупно вздрогнула.

— Н-нет...

— А что делала?

Малка зажмурилась и прошептала с таким мучительным стыдом, что мне стало жутко:

— К бабке ходила...

Дверь грохнула так, что один ее край сорвался с петель и несчастная многострадальная деревяшка, жалобно скрепя, накренилась. Я не обратила внимания на это, вихрем пронеслась по коридору и выскочила на лестницу. Взгляд мгновенно отыскал среди нескольких макушек людей сидящих на первом этаже нужную, лаково блестящую лысиной. Не думая, стянула с левой ноги башмак и метко в нее запустила:

— Скотина!

В моменты ярости, куда только девалась моя неуклюжесть и неуверенность! Ботинок впечатался каблуком четко в темя, отскочил и грохнул об стену. Веритас вскочил, ошалело озираясь, прочие вроде как схватились за оружие.

— Тварь безмозглая! Свиного дерьма кусок! — заорала, ища чего бы еще такого запустить. К сожалению, иных снарядов кроме второго башмака не нашлось, хотя...

Благословление собственной сознательности, карманы моей юбки редко пустовали.

— Сдурела? — заорал в ответ глава, едва успевая увернуться от летящей ему точно в лицо банки с каплями. Она сбила с невысокого столика кувшин и все это с радостным звоном разбилось, залив содержимым ковер, а осколки разлетелись по всему помещению.

— Чего творишь полоумная?!

— Мразь! — разочарованная промахом, ответила. Стоять глупо на вершине лестницы мне надоело и я, перепрыгивая через четыре ступени, слетела вниз. Кто-то кинулся мне наперерез и был отброшен в сторону невидимым ударом воздушного крыла. Не злите дочь Рассвета и Огня! — Ты че удумал? Ты че удумал, я тебя спрашиваю, мразь ты бессовестная!

Веритас перемахнул через тахту, видимо, наивно полагая, что этим от меня отгородится. Размечтался! Я на бегу стянула правый ботинок и, от души размахнувшись, бросила его снова.

Глава дернулся — и тяжелый ботинок не свернул ему набок нос, надолго оставив с бесславной меткой, а пронесся мимо, пряжкой в кровь разодрав щеку до самого уха. Я довольно оскалилась.

— Да чтоб тебя, — схватился за щеку. И заорал дурным голосом, глядя куда-то мне за спину: — Не стрелять! Стой, сказал! Выстрелишь, кишки твои на плетень намотаю!

Я оглянулась. Паренек нежного юношеского возраста, прикусив нижнюю губу, пытался прицелиться из арбалета. Взмах руки — и арбалет на куски разбился о стену, оставив в ней несколько приличных дырок. Бывший его владелец тонко завизжал, тупо глядя на свои красные, будто кипятком ошпаренные руки. Он меня больше не интересовал.

— Придушу, — клятвенно пообещала бледному как простыня Веритасу. И вскочила на тахту ногами, не стесняясь задрать подол юбки выше колен, лишь бы не мешалась. Кто-то остроумный засвистел одобрительно, и в его сторону тут же полетела посуда со стола. Свистун понял свою ошибку и умолк. Лишь бы не навечно, а то я особо не целилась. — Стой, скотина!

Послушаться и спокойно испустить дух в моих слабеньких ручках глава не пожелал, а вместо этого обежал кругом стол и схватил табуретку, вооружившись ей как щитом.

Я не растерялась и вцепилась в табуреткины ножки, изо всех сил пытаясь если не отобрать импровизированную защиту, так хоть толкнуть так, чтобы острым углом сидения сволочи припечатало по животу. Увы, неравенство сил не позволяло мне ни первого, ни второго, и оставалось только шипеть и плеваться ругательствами, от которых виновник все больше зверел.

— Хватит! — орал он, попеременно то белея, то краснея лицом. — Успокойся, идиотка!

Так продолжалось ровно до того момента пока кто-то не подкрался ко мне сзади и закрыл широкой ладонью рот, одновременно заламывая одну руку за спину. Свободным локтем второй я тут же от души двинула назад и поняла, что гнев улетучился, оставив на месте, где прежде плясал его коричнево-желтый гнилостный огонь, лишь спокойный серый пепел, кое-где, правда, проплешинами все еще тлеющий.

— Ммм-мм-ммм, — промычала в ладонь.

— Ммм-мм-ммм, — промычала в ладонь.

Веритас отбросил несчастный табурет — у того прямо в полете отвалилась ножка — ладонью стер пот с лица, ужу набрал было в грудь побольше воздуха, чтобы высказать все накипевшее... и молча выдохнул. Оглядел изрядно потерявшее товарность помещение, усыпанное осколками, какими-то щепками вперемешку с битой посудой и раздавленными фруктами. На дне перевернутого стола горделиво высился мой ботинок. О месте нахождения второго оставалось только догадываться.

Зрителей тоже поубавилось. Кое-кто из смутно мне знакомых лиц, жался к стенам, не зная, что лучше: покинуть поле боя в неведении или получить потом от главы за излишнюю осведомленность. Прочие, сколько их там было, предпочли первое и тихо скрылись в дверях под лестницей, хотя не исключено что продолжали наблюдать оттуда.

Скосив глаза, я увидела ноги в знакомых сапогах с железными каблуками, тех самых, которые не далее чем пару часов назад разглядывала в аптеке.

— Ну и что это было? — неожиданно миролюбиво поинтересовался Веритас, ощупывая порез на щеке. Поморщиться от боли он и не подумал.

Я красноречиво указала на ладонь, зажимающую мне рот.

— Бросаться с кулаками не будешь? — уточнил. Я помотала головой. — Можешь отпустить.

Гай отнял руку и отступил на шаг. Ему, пожалуй, было больше любопытно, нежели обидно за своего главу которого закидали каплями от соплей и кашля. Я подошла к столу забрала обувь — ботинок оказался правым, тем, что оставил след на лице Веритаса. На его тяжелой пряжке виднелись маленькие ржавые пятнышки.

Пока я обувалась, Гай с интересом стоял рядом, спрятав руки в карманы. А то я не знаю какое количество всякой всячины таскает он в этих, кажется бездонных, вместилищах. Во всяком случае, если мне придет в голову взаправду напасть на собственной персоной главу, он вытащит оттуда не безобидную пуговицу, а шило. Или, пожалуй, даже ножовку.

— Проводи меня, — велела.

Тон ему явно по вкусу не пришелся. С другой стороны, следить за соблюдением этого места втайне — его обязанность. Вот пусть и выполняет.

— Ничего не хочешь объяснить? — Веритас похлопал себя по бокам ,стряхивая пыль.

— Мне пора. — Непреклонно заявила.

— А что с Ма...

— Помрет! — ляпнула сгоряча, и выскочила наружу, как была, в одном ботинке. Черные летние сумерки уже окутали городские улицы, а в этой части города, где бы она ни находилась, даже фонарей не было, но Гай все равно завязал мне глаза и как маленького ребенка за руку повел прочь.

Первое, что увидел Эссус, открыв глаза это смуглые детские руки, теребящие его кинжал, вынутый из ножен.

— Порежешься, — прохрипел он предостерегающе.

Мальчишка вскинулся от неожиданности и уставился на него во все глаза. То есть глаз — он у парня, по всей видимости, был один, зато роскошного густо-синего цвета. Вместо второго — белая повязка через голову, из-за которой короткие черные вихры стояли дыбом. Испуганным ребенок не выглядел, скорее просто заинтересованным.

— У тебя хорошее оружие, — со знанием дела сказал он. Кинжал держал не за рукоять как любой здравомыслящий человек, а плашмя, лезвием на раскрытых ладонях. Сожмешь пальцы — останешься без пальцев. — Но это не сталь.

Убедившись, что пацан ненароком не откромсает себе руку, Эссус успокоился и ощутил боль: все тело жаловалось, а в воздухе стоял отвратный до тошноты запах, тем не менее смутно знакомый. Монах повел глазами и убедился, что находится не в избе какого-нибудь деревенского доброхота, по воле божьей нашедшего его умирающим у дороги. Нет, высокий потолок и задрапированные шелком стены говорили совсем об ином.

— Где я? — нашел в себе силы просипеть, но мальчишка, к счастью, понял.

— Мой второй отец нашел тебя, принес в дом и велел лекарю вылечить. Хочешь пить?

Монах кивнул, и мальчишка тут же поднес к его губам деревянную чашу, не забыв приподнять второй рукой голову раненого, чтобы не захлебнулся питьем. В чаше, к слову, вовсе не вода оказалась, а какой-то взвар, сильно отдающий кислой болотной ягодой и мятой. Напившись, и почувствовав себя почти человеком, монах снова принялся за расспросы, благо горло больше не напоминало иссохшую пустыню.

И еще, он по опыту знал, что не стоит пытаться пошевелиться. Потревоженные раны наградят такой болью, какая сейчас даже не представляется, и ему сильно повезет, если сознание решит покинуть его измученное тело.

— А твой второй отец — это кто?

Мальчик отставил чашку на низкий столик и снова взял в руки кинжал, любуясь блеском лезвия.

— Король Готорн.

Монах подумал, что должно быть бредит.

Так уж вышло, что последние полтора года он провел вдали от Обители, еще дальше от столицы на север и восток. Там, в забытых богами селениях правила бал оспа, и трое монахов просто разрывались, пытаясь помочь и не дать заразе перетечь через перевал в центральную часть страны.

Когда, победив черную болезнь, он направился к более населенным местам, то с удивлением узнал, что старого короля убил его бастард и после короткого, но кровопролитного сражения занял престол по всем правилам и традициям. Новость была немного неожиданной, но особого протеста не вызвала: убил и убил. Золотого короля не очень-то и любили в народе, а Обитель традиционно игнорировала королевскую власть.

Про Готорна в народе гуляли прелюбопытные слухи: мол, бастарда король прижил не абы от кого, а от пленной сиды, которую его воины держали в кандалах из холодного железа и в железной же клетке, в самой дальней из темниц дворца. Что у бастарда белый волос и красные глаза, и что он вслед за матерью чурается железа и дубовой тени. Что пьет он алую человеческую кровь и знается только с Тайным народом, а людей презирает и ненавидит. Что когти и зубы его подобны звериным, и что одним лишь движением белой брови может он лишить своей воли неугодного, заморочить, перепутать память и отправить несчастного полубезумного домой перевитыми тропами, по которым тот однажды непременно попадет под лесной холм, да и останется там рабом до скончания века...

Эссус этим россказням не очень верил. Иногда даже полагал, что каким бы ни оказался на деле король-бастард, он все лучше старого короля. Того не зря прозвали Золотым: полагая себя бессмертным, потомком богов, он ежеутренне наносил на кожу перетертую золотую пыль, а перед сном смывал; он полагал ниже своего достоинства есть из серебряной с драгоценными камнями посуды и ступать по голой не устланной драгоценными, привезенными с далекого южного побережья, коврами с ворсом в ладонь толщиной. Никогда не надевал дважды одно одеяние, всегда требуя новое, только вышедшее из рук лучших мастеров и мастериц, и не дай боже, если хоть одна нить вышивки окажется не из солнечного металла.

У Золотого короля не было королевы: несчастная пятнадцатилетняя красавица умерла, едва явила на свет сына, и боле ни одной женщине он не позволил коснуться своего божественного величия. Кроме сиды, которой силой овладевал еженощно многие месяцы, пока она не понесла от него ребенка...

Сказывали, той сиде он приказал выбить все зубы и вырвать язык, дабы не смела она осквернять его слух речами своих проклятий, которые все едино не подействуют на потомка богов...

Что ж теперь монаху доведется увидеть героев этих россказней своими глазами.

Боги, как известно, любят посмеяться.

— Как звать тебя?

Мальчишка улыбнулся, на миг показав белые, — таких белых Эссус еще никогда не видел, — зубы, и приложил правую руку к груди, как делали уважаемые люди, если хотели показать что намерения их идут от сердца.

— Анхель.

Монах мысленно улыбнулся такому взрослому жесту в исполнении пацаненка. Небось, повторяет за кем-нибудь старшим...

— Доброе имя.

— Поменьше болтай, — посоветовал тот. — Диин сказал, что ты выжил лишь чудом. Вот и не стоит сводить на нет все его усилия.

К совету монах решил прислушаться, тем более что чувствовал себя действительно неважнецки. Ничего. Он знал свое тело лучше прочих: если уж очнулся, и десятка дней не пройдет, как заживут все раны. А уж с таким уходом...

Парнишка оставил в покое его кинжал и, вскочив, унесся куда-то вглубь покоев. Чтобы рассмотреть, куда именно монаху потребовалось бы повернуть голову, а он не думал, что способен на это. Но Анхель быстро вернулся с толстым томом, в потрепанной темной обложке, в руках.

— Хочешь, почитаю тебе?

С удовольствием. Намного лучше, нежели лежать, прислушиваясь в тишине к боли своего тела. Монах промычал что-то утвердительное, и Анхель вернулся на свой стул и раскрыл книгу на коленях.

— Прости, это мой учебник. Он скучный, но деваться нам некуда. Слушай. 'Фортификация'...

Эссус мысленно застонал: от книг подобного толка он устал еще послушником в ордене.

Веселое им предстоит время, да.

Гай шел молча. Его лица я видеть, конечно, не могла, но и так догадывалась о его выражении далеком от искренне благожелательного. Камень холодил ногу, защищенную от его холода единственно тонким чулком, и это довольно быстро привело меня в чувство. Вдобавок я запоздало сообразила, что забыла шляпку, и понапрасну растратила снадобья на бессмысленную ярость.

— Мужики — идиоты, — выдохнула печально.

— Может быть, — не стал спорить Гай. — Малка правда не поправиться?

Я вспомнила свой прощальный выкрик и устыдилась.

— Поправиться, — неохотно призналась. — Я обманула. Так что, ты завтра проводи меня опять, ладно? Я должна ей помочь.

— Только не ори больше.

— Не буду. Это... — прикусила губу, — случилось из-за Веритаса. С Малкой. Он виноват в ее состоянии...

И вся эта ситуация просто неправильна. Долг сильного защищать более слабых. И защита должна быть оплачена сполна, но... но не таким же способом. Нет, я не ханжа и не столь наивна, и будь этой Малке побольше лет не стала бы беспокоиться вовсе...

Она младше меня.

Младше. И она человек. Маленький человеческий ребенок о котором некому позаботиться, брошенный и всеми забытый — иначе как бы она оказалась в постели Веритаса? Сомневаюсь, будто при наличии выбора, она выбрала бы именно такой вариант.

Мы, дети Рассвета и Огня ценим жизни. Особенно детские. В каждом нашем ребенке живет старая душа, без памяти прошлых жизней, но оттого не менее ценная. Рожденная снова душа ищет свою вторую половину, без которой неполноценна и слаба...

Если бы у меня был ребенок...

Глупо конечно. Ну откуда ему взяться?

Однако, если представить...

Вправду отец говорил: желаешь усложнить себе жизнь — примерь на себя чужое платье. Толку силиться представить, как могло бы случиться, если бы да кабы? Но и не думать невозможно.

Сложно все.

И Малка. И Веритас этот дурной, вот не живется человеку спокойно.

Надоело мне все. Как-то внезапно я это поняла. Дура была, когда вообще решилась притащиться в этот проклятый город. Сколько мне было, глупой лет? Ничего путного придумать не смогла, вот и маюсь теперь. Устала. От пустой жизни устала: у меня ведь нет толком никого.

Семьи нет. Друзья? Я могу считать другом Веритаса или Тео, но сомневаюсь, будто это взаимно. Я живу в чужом доме, ем с чужого стола, думаю чужими мыслями. Даже книги — и те чужие. Другая страна не станет родной, а шумная столица не заменит густых иноретских лесов.

...выжженного пепелища...

Вздрогнула, когда Гай дернул меня за руку.

— Не суди о том, чего не знаешь. Он заботится об этой девке, хотя не должен. Как умеет.

Я с некоторым трудом припомнила разговор. И мстительно дернула в ответ.

— Этого недостаточно!

— Не надо, Сири. Ты многого не знаешь.

— Слушай, — я остановилась, и он вынужден был встать тоже. И, хотя повязка закрывала мои глаза, я ясно представляла себе его лицо: нахмуренное с тремя вертикальными складочками на лбу. Не по возрасту ему эти складки, слишком молод. — Я все понимаю. И не думаю, что вы очень уж хорошие мальчики. Помнишь: всю осаду я была там, с вами... Видела. И да, мне сложно смотреть на происходящее. Особенно если в этом участвует девочка, которая младше меня и с ней происходит подобное. Понимаешь?

— Да.

— В следующий раз подумай об этом... и не зови меня. Есть вещи, которые я не хочу видеть и знать. Так им и передай.

Гай потянул меня дальше:

— Идем.

Вскоре он снял повязку и еще немного мы прошли так. Ворота крысы показались между домами, когда он остановился. Кивнув на прощание, я зашагала дальше. Услышала сказанное в спину:

— Я передам.

'Железная Крыса' недавно обзавелась кованым чернёным заборчиком, изящным и высоким. Перелезть через такой, увенчанный остриями, смог бы не каждый умелец, но если таковой всё же рискнул совершить подобную глупость, то во дворе встретился бы с двумя молчаливыми псинами, огромными и злющими. На день их запирали в клетке во внутреннем дворе, чтобы не пугали и не бросались, и выпускали лишь с приходом поздней ночи. Приученные к сырому мясу, твари плохо понимали своих и чужых, скудный умишко, отражающийся в маленьких чёрных глазках, понимал только одну надобность: нападать и рвать.

Насмерть.

Милое приобретение Рига позволяло спать спокойно ночью, но требовало на цыпочках проходить мимо клетки днем. Слава предкам, на заднем дворике дел у меня почти не имелось.

Возвращаясь поздно, я высматривала фонарь над дверью: если горит, значит, псов еще не выпустили и можно спокойно пройти. К моему удивлению горел не только фонарь, но и два костра среди кустов диких роз, и вокруг каждого сидели какие-то люди. Мужчины.

Разговаривали, что-то пили из фляжек, смеялись. Язык не имперский, что-то южное и смутно знакомое...

Я вздохнула поглубже и толкнула створку кованых ворот. На меня оглядывались, рассматривали, улыбались. Сжав зубы, я очень быстро пересекла двор, поднялась на крыльцо и тогда заметила подводу.

От улицы она была отгорожена кустарником. И совершенно пуста. Хотя если присмотреться там, на боку что-то изображено... эмблема. Арсидская, с виноградной лозой. Неужели вернулся жених Улы?

Негромко скрипнула дверь. Ее петли всегда промазывали не до конца, и скрип тихий и ненавязчивый, предупреждал Рига о новом госте. Хозяин 'Крысы' мог с трех шагов не слышать разговоров своих гостей, но этот скрип улавливал безошибочно.

С порога меня окатило громким смехом, густым мясным и винным духом. Буйная компания орала за дальними столами, сдвинув сразу три вместе и вольготно развалившись на лавках. Один парень уже спал у стены, трогательно, подложив руку под щечку и сунув в рот большой палец.

Обычно Риг таким ходу в 'Крысу' не давал — буянить это где-нибудь в другом месте. Сегодня же отчего-то довольный, с улыбкой до ушей раскупоривал бутылку тёмного стекла и выставлял лучшие бокалы, тсаройского производства, прозрачные и звонкие, на тонкой прямой ножке. Бутылка, похоже, не стала первой.

Заметив меня, Риг быстро кивнул на лестницу: быстрее мол.

Даже вида моего плачевного не заметил, вот удивительно.

Пригнув по глупой привычке голову, я поспешила к лестнице, торопясь миновать шумную компанию.

— За героя нынешнего дня, сумевшего уморить лучшую нашу лошадь! За тебя, Габи! — кое-как привстав на нетвёрдых от выпитого ногах, громко провозгласила девица, отсалютовав бокалом кому-то из своей свиты. Залпом осушила дорогое вино и грохнула не менее дорогущий бокал о стену. Вдохновлённая её примером, свита подвиг повторила. Кроме одного воина, светловолосого и широкоплечего, немного диковато смотрящегося, а на фоне всех прочих смуглых и черноволосых, как галки. Судя по смущённому лицу, сомнительной честью оказаться этим самым героем наградили именно его.

Засмотревшись на светлые волосы, убранные в хитрую косу, собранную из множества прядей я не заметила кончика шпаги, что торчала за поясом у сидящего ко мне спиной, подложив одну ногу в сапоге под тощий зад. Споткнулась, конечно. Не научили их оружие снимать в помещениях, что ли?!

Будь на мне полный набор обуви, ещё бы обошлось, но замерзшей ступней я ничего толком не ощущала и едва вниз лицом не полетела, запнувшись. Спасло только вовремя подвернувшееся плечо самого виновника падения, за него я и ухватилась.

— Руки прочь! — рявкнул тот, мгновенно обернувшись. Левой рукой схватился за эфес, но вытаскивать не стал.

Вместо этого мне едва в лицо не упёрлась странная металлическая штука с круглой и толстой металлической трубкой на конце. Штуку держала девица, та самая, которая орала позорный тост. Все опьянение с неё как рукой сняло: одним коленом она встала на стол, руки вытянутые перед грудью сжимали весьма тяжёлую на вид железную конструкцию, будто целясь прямо в мой лоб.

Но самое главное: с лица девицы — на меня взирали глаза, которые невозможно забыть: правый чёрный и левый синий.

В первый миг мне показалось, что все это сон. Шпаги, чёрные волосы, глаза... Светлая коса удивительного плетения, и грудной низкий женский голос: 'За тебя, Габи!'

Мужчина отпустил свою шпагу и лениво поднялся, демонстрируя во всей красе тело в распахнутой до самого пояса белой рубашке. С его лица на меня смотрели те же до боли знакомые глаза: чёрный и синий.

...Все время назад, на два шага назад,

Все время мне взглядом — в спину...

Однажды явились боги: огненные и весёлые, всколыхнули муторную жизнь Гнезда, и принесли с собой то, чего нам всем так недоставало: радость.

Я тянула к этой радости свои детские ручонки и получала её столько, что не могла вместить всю, хмельную и беспечную, свежую и горькую как перечная мята...

Флейта, поёт в тонких смуглых пальцах как живая. Чей-то голос рассказывает, что в старину такие флейты тачали из бедренных костей врагов и колдовской их голос подчинял людские души легко и быстро, стоило лишь первому звуку коснуться слушающих...

... — Это глупо и безрассудно, — втолковывал отец этой радости, разделённой на двоих. — Вам не справится самим...

— Поэтому мы здесь. Твоя помощь придётся кстати...

У радости были лошади. Я впервые видела лошадей: прекрасных тонконогих созданий, изящных и лёгких, словно сотканных из порывов утреннего ветра...

И незнакомые дикие песни, рождающие дрожь где-то глубоко внутри, слышала так же впервые.

...Все время назад, на два шага назад,

Все время мне взглядом — в спину...

Язык онемел, дыхания не хватало — почему я задыхаюсь? Но я смогла, смогла, кое-как разомкнула непослушные, словно чужие, губы и простонала в эти глаза:

— Дьяго?!

Лекарские покои никак не охранялись, так что кроме Анхеля монаху не с кем было и словом перекинуться. Нечасто захаживающий Диин разговоры не жаловал, тут же принимался за дело: чистил и перевязывал раны, разминал и растирал занемевшие мышцы. Тут уж у самого Эссуса пропадало желание трепать языком.

Зато мальчишка приобрёл замечательную привычку всё своё свободное время коротать у его постели. Времени этого было достаточно: гувернёры махнули на парня рукой, загнать сорванца в классную комнату так никому из них и не удалось, и теперь только подсовывали книги, которые тот с удовольствием читал там, где хотел. Иногда вслух, и тогда Эссусу чудилось, будто слова он произносит как-то странно. Иначе.

— Откуда ты?

— От мамы, — рассеянно улыбался Анхель. Говорить о себе, как монах успел понять, он не любил.

— А мама откуда? — не сдавался монах.

— Из города.

— И где же этот город?

— В несуществующей стране.

А по тону и не скажешь, что выдумывает.

Сидеть на одном месте мальчишка тоже не любил. Даже с книгой в руках умудрялся вертеться и на стуле, и на кушетке — она появилась, когда слуги поняли, что еду отныне стоит приносить на двоих. В итоге мальчишка чаще оказывался на полу, укрытом толстыми волчьими шкурами, на них лежать и удобней, и интересней, чем на узкой кушетке. Вот так, наблюдая за парнем, монах и приметил у того на макушке широкую белую прядь, слишком уж выделяющуюся в черноте волос.

— Анхель?

— Мм? — не отрываясь от чтения, мотнул головой тот.

— А ты хорошо слышишь?

Скошенный взгляд.

— С чего вопрос?

— Монахов учат лечить.

— Не от чего меня лечить.

Не от чего, так не от чего.

— А с глазом что?

Мальчик дёрнул плечом и сделал вид, будто не услышал. Эссус отступился с вопросами. В конце концов, его не просили лезть и помощи не ждали, не хотели. Следующие дни он внимательно наблюдал за ребёнком, но прочих тревожных признаков не нашёл и на том успокоился.

Как-то, когда он мог уже самостоятельно сесть, в двери постучали. Он ещё удивился: слуги здесь стучать обыкновения не имели, входили и все. И то сказать, что не господни покои, а лекарский закуток, куда Диин имеет обыкновение таскать кого попало, тут всякий ходить может.

Дверь приоткрылась и в щель заглянула девушка с огромной копной золотых кудряшек и чистыми, голубыми и глубокими как озёра, глазами.

— Можно к вам?

Анхель сморщил нос и махнул рукой:

— Заходи, чего спрашиваешь!

Девушка послушно скользнула в комнату и прикрыла за собой дверь, аккуратно, чтобы не прижать случайно ткань платья, воистину роскошного — густо-синего цвета пэль, из широких рукавов которого выглядывали ослепительно-белые нижней рубашки. В руках девушки в противовес этой красоте зажаты скромные листы бумаги и маленький кошель, невзрачно-грязного вида, для мелков.

Она ласково улыбнулась монаху.

— Простите, если нарушила ваш покой...

— Это Эдна, — представил Анхель. — Местные дамочки её заклевали. А это тот монах, про которого все говорят. Его зовут Эссус.

Голубые глаза распахнулись:

— Так это вас спас король?

— Меня.

Спас. А потом пропал куда-то. Вот и думай теперь, несчастный монах, к добру ли, к худу ли... Впрочем, спрашивать с короля, это тебе не для простых людей, выросших в глухих чащах.

И вообще, насколько прилично ей находится тут, в компании голого мужчины, укрытого лишь одеялом? Он, конечно, болен, но этикет... Вряд ли Анхель сойдёт за смотрителя девичьей чести в свои невеликие года. Правда, когда ещё несколько циферок прибавятся к нынешнему числу лет, всех девиц двора придётся прятать от него в самой дальней и высокой башне.

Девушка же подобными вопросами не задавалась, подоткнула подол и уселась на шкуре рядом с мальчиком, безжалостно сминая драгоценную ткань, а листы уложила на колени. Похоже, эти двое давно друг друга знают и уже успели подружиться.

В кошеле Эдны действительно оказались принадлежности для рисования. Маленькие, аккуратно заточенные угольные палочки, крохотные свинцовые и серебряные карандаши и кусочки твёрдого мыла — а эти-то зачем? По ткани рисовать собралась? Она сняла с пояса тоненькую дощечку и, устроив ту на колени, положила сверху лист.

'Умно', — подумал монах.

Девушка меж тем увлечённо что-то чертила на листе, попеременно меняя инструмент.

— Ты художница?

Нашёл что спросить.

— Да.

Она старалась на него даже не смотреть и, просидев некоторое время молча, Эссус понял, что девушка просто напросто стеснялась. Она жалась к Анхелю изо всех сил, стараясь, тем не менее, чтобы это осталось незамеченным. И именно эти усилия её и выдавали, и, в конечном итоге, она всю их бесполезность поняла и сама.

— Обычно брат старается не оставлять меня в одиночестве, — пояснила с виноватой улыбкой. От этой улыбки её красота загорелась так ярко, что бедный Эссус, не привыкший к дамской милости, несколько раз сморгнул, смутно надеясь прогнать навязчивое видение.

— Боится, что скомпрометируют, — вставил мальчик, не поднимая от книги глаз. Это часто за ним водилось: он мог разговаривать и одновременно читать, и не испытывал при этом никаких неудобств. Правда, такая увлечённость прослеживалась лишь при условии, что книга Анхелю нравилась и вызывала интерес. В противном случае, он не упускал повода отвлечься от страниц и занять себя делами более привлекательными. — Тут с этим строго.

Эдна порозовела и спрятала лицо за дощечкой.

— Если дурак какой-нибудь придумает, что пробыл с ней наедине хоть немножечко времени, разбираться не станут — замуж!

— Прямо так и замуж? — не поверил Эссус. В поселениях, где он бывал, нравы, конечно, отличались строгостью, но и вполовину не так.

Девушка с грустью вздохнула и подтвердила:

— Если кто-то так скажет, моё слово не будет иметь значения. Но сейчас у брата дела и он сказал мне либо сидеть в гостиной с дамами, либо найти больного монаха. Он сказал, что монахам нельзя жениться.

— Нельзя, — легко согласился Эссус, ничуть таким положением дел не огорчённый. Семья представлялась ему чем-то слишком сложным и ненужным. Да и как детей растить при такой жизни? Дорога к семейным отношениям не располагает. Сушить пелёнки на распялках между лошадьми? Полно! У него и лошади-то не было... Нет, правильны законы: ни семьи, ни детей, ни женщин. Нечего делать. — А ты сама совсем не хочешь замуж?

Девушка задумалась, незаметно для себя прикусывая уголёк, отчего губы её мгновенно стали чёрными. Монах не сдержал невольной улыбки.

— Хочу, — наконец определилась Эдна. Решение всё-таки не далось ей очень легко. — Но не за того, кто использует такие методы. Такой человек не может быть достойным.

— А человек обязательно должен быть таким? Достойным?

— Конечно! — озёра глаз вспыхнули возбуждением. — Только с такими и стоит связывать свой путь, пусть и на краткое время!

Анхел украдкой закатил глаза... глаз, и отложил в сторону книгу, устраиваясь поудобней.

— И как же прикажешь измерять это самое д... Тьфу! Как понять, достоин человек или нет?

— То есть 'как'? Это же сразу видно! — возмутилась девушка. — Или достойный, или нет!

— Например? — подначил пацан.

— Например, ты!

— Я? — Анхель глотнул воздуха и раскашлялся, хлопая себя по груди. — Это с какой стороны я — достойный, позволь узнать? — спустя непродолжительное время осведомился.

Эссус спрятал улыбку. По какой-то причине в этот момент он сам себе казался взрослым и умудрённым опытом. Крайне приятное ощущение, надо сказать!

— Ну-у... Ты добрый.

— И в чём же эта доброта выражается?

— Ты никогда никого не обижал!

— Я никогда тебя не обижал, не путай. Про остальных ты не знаешь, так что отклонено.

— И ты не даёшь скучать господину монаху!

— Чего? — опешил Эссус. — Это я-то господин? В каком месте?

Эдна замахала руками, совсем забыв, что она вроде как леди.

— Вы меня не путайте!

— Мне здесь не докучают, — указал Анхель на обложку учебника. — Если помнишь, придворным я аки косточка в горле, а второму отцу некогда пока со мной возиться. А это уже, согласись, никак не добрая воля.

— А я никакой не 'господин', — добавил Эссус на всякий случай.

Эднга надула губы и воинственно сжала крохотные кулачки, раскрашенные пятнами от угля и мела.

— Не хотите признавать, не надо! Я всё равно буду считать, тебя, Анхель, достойным человеком, и вас господин монах, тоже!

— Меня-то за что? И забудь ты про господина! — Эссус как-то слишком поздно спохватился, что к этой девушке ему самому стоило бы обращаться более уважительно. Если бы мог, сам себе отвесил бы хороший подзатыльник, да только поздно уже.

— Вы — монах!

— Приехали, — хмыкнул Анхель. — А я вот наперсник короля, где мои земные поклоны, а? — В него полетел один из мелков, от которого мальчишка с лёгкостью уклонился. — Нет, ну так нечестно! Ему, значит, почёт и уважение только за то, что принадлежит Обители, а где моё? Я, может, тоже хочу!

— Ты не воспитывался в Обители, — мстительно напомнил Эссус. — Не жрал траву, не спал на камнях, не выгребал навоз со скотного двора и, самое главное, ты не носишь тавро как у клеймённой коровы!

— Как много я упустил в этой жизни, — опечалился мальчуган.

Эдна, переводившая взгляд с одного на другого, сердито встряхнула головой, отчего золотистые кудряшки упруго подпрыгнули, и пожаловалась куда-то в потолок:

— Они надо мной издеваются!

Анхель и Эссус хитро переглянулись.

Наверное, с каждым приключались столь неприятные моменты, когда события давно ушедшего прошлого вдруг начинали одно за другим всплывать в памяти, громоздясь и наслаиваясь, напрочь затмевая собой события нынешние? Вот и со мной произошла сия пренеприятная вещь.

А все оттого, что почти всю свою сознательную жизнь я всё-таки прожила в Андасте, среди людей и, не к ночи их помянуть, Черных Гильдий. Воспоминание же детства постепенно подёргивались пеплом забвения, вытесненные более важными повседневными заботами, мелкими и не очень проблемами и думами. С каждым днём они уходят все дальше и дальше, превращаясь если не в истлевший гобелен в конце коридора сознания, то в подобие сна точно: было, да, но столь давно...

Детская память иначе воспринимает мир, и чем взрослее разум, тем сложнее собирать воедино полувнятные призраки прошлого и размышления настоящего.

Тем более, когда от первых так старательно хочешь избавиться.

И, хотя когда-то 'Железная Крыса' мне приглянулась именно названием, что эхом отдалось в сердце, подспудно или нет я совсем не ожидала когда-нибудь встретить у её порога источник того самого эха. Земля может и круглая, но уж слишком большая, встретиться на её дорогах столь разным существам было бы сомнительно, не правда?

Правда.

Дьява — о, праотцы, теперь я вижу — это действительно она! — прищурилась, но своё угрожающее непонятное оружие не опустила. Габриель придвинулся ближе к ней, готовясь не то хватать её за руки, не то схватить и закрыть своим телом

Сантьяго задрал вверх губу и высокомерно бросил:

— Топай отсюда, девка.

Я отшатнулась, нелепо взмахивая руками. Они не узнали меня? Почему? Что проис...

— Простите девочку, господа, — оттёр меня обширным боком в сторону Риг. Мне же шепнул тихо-тихо: — Наверх!

Дьява убрала железку в кожаный кошель на поясе, убрала со стола колено и рухнула обратно на лавку, мгновенно возвращаясь в благодушное расположение духа.

Махнула рукой:

— Прощаем. Вина!

На дрожащих и подгибающихся ногах я поднялась наверх, спотыкаясь чуть не на каждой ступеньке. Ввалилась в свою комнату и не стала запирать двери — вдруг?..

Не вдруг. До самой глухой ночи ждала непонятно чего, прислушивалась к отголоскам пирушки, что долетали даже сквозь толстые стены и ковры. Один раз ко мне забежала запыхавшаяся Элла, принесла ужин и тут же поспешила обратно, не дав мне и слова вымолвить. Потом гулящая компания стала расходиться: я слышала как по лестнице протопали тяжёлыми сапогами двое, следом поднялся ещё один. Гулко хлопала дверь 'Крысы', наверное, остальная часть компании намеревалась предаться сну под открытым небом, у костров.

Гостевых комнат в 'Крысе' раз-два и обчёлся. Одну, самую дальнюю по коридору занимала я, ещё две, из ближних к лестнице, принадлежали семье Рига. Свободными оставались три, но и они сдавались редко: Риг не терпел чужаков в своём доме, и обычно заламывал такую неправдоподобно высокую цену, что посетителям и в голову не приходило проситься на ночлег.

Была ещё небольшая коморка под лестницей, но там на низком топчане иногда спала Элла, если приходилось задерживаться уж слишком допоздна. Например, как сегодня. Не идти же ей бедной домой по стылым предутренним улицам, где таится сотня и одна напасть? Тем более что гостей с самого утра надо будет накормить, господам натаскать воды убрать в комнатах...

Господам, тьфу ты. Пофыркаешь тут. Как-то я упорно не могла соотнести в своих мыслях впечатления от местной, андастской, аристократии с воспоминаниями о буйной парочке. Которой и море по колено, и горы на ладонь, и даже в лес иноретский они сунуться не побоялись ещё до того, как отец им это разрешил.

Пережив первое ошалелое удивление, я принялась, наконец, прикидывать планы на будущее.

Как ни странно, первоначальная моя надежда, что в Андасту, один из самых больших человеческих городов, рано или поздно прилетят мои сородичи из других Семей не оправдалась. Хотя мне казалось что дети Рассвета и Огня вовсе не сидят безвылазно по Гнёздам, вольный ветер дивно поёт нам в уши и толкает постоянно вновь вступать на новые дороги. Однако за все годы моей жизни тут ни один не просто не появился, а такое впечатление, что даже и мимо не пролетел.

Последними действительно посетившими город была та пара, которую уничтожил Коран. Как я позже выяснила — а стоило мне это немалых трудов, — это произошло за несколько лет до моего появления.

Где-то на этом месте меня и разобрал нервный смех. <

Нет, правда!

Вы что, хотите сказать, что почти за десять лет ни один дракон не навестил большой, интересный, известный на весь мир своими Академиями, город? Да это просто смешно! Я мчалась в Андасту сломя голову почти год и все для того, чтобы сидеть и бессмысленно ждать когда меня найдут?

Если меня найдут.

Если станут искать.

Путь от Иноретских лесов до пустыни намного короче. Да, он стоил бы мне огромных трудов и сулил множество опасностей — маленькому ребёнку в одиночку пересечь Кряж Ветров. И потом, не сгинуть в самой пустыне.

Собственно, именно поэтому я в своё время отказалась от идеи направить стопы в ту сторону, хотя доподлинно знала: в Сэти находятся сразу два драконьих Гнезда. Мне достаточно было подойти как можно ближе и позвать: кто-нибудь обязательно услышал бы и откликнулся.

Но... Но дорога в город всё же мнилась мне более безопасной. Долгой мучительной, и всё равно шансы выжить казались несоизмеримо выше. И я решила не рисковать зря. Зачем? Согласно замыслу в Андасте меня должны были найти через полгода. Максимум — через год.

Вот только не нашли.

Сейчас я остро жалела, что не знаю точного расположения Гнёзд. Я видела карты отца, я сравнивала потом с теми, которые висели в Академии, занимая собой целые стены... и понимала, что ничего не понимаю. Чертежи отца цветные картинки людей не напоминали ни в коей мере.

Я была слишком маленькой, когда лишилась Семьи. Меня ничему толком не успели научить, даже множество самых банальных вещей я не знаю и не понимаю. Взрослые говорили между собой, я слушала. Только много ли понимает ребёнок?

Я помню, как говорили о брошенных Гнёздах, тех, что были оставлены Семьями в последнее противостояние. Оно случилось так давно, что никто из ныне живущих его не застал, и мёртвые Гнёзда служили лишь горьким напоминанием. Одно в Исэре. Одно в Астраге, на месте которого, намного позже, вырос людской город. Ещё два где-то на островах, и три на бесконечных просторах океанских волн.

Интересно, станет ли и наше Гнездо подобным памятником скорби?

Но Ублюдки...

Мне неизвестно откуда они вообще узнали правду о детях Рассвета и Огня, но одно понимаю точно: впервые приехав к отцу, они знали, куда именно едут и к кому. И если их пустили в святая святых — главный дом, где жили женщин и где росли мы, дети, значит? они того заслужили.

Они просто не могут не знать, как найти хотя бы ещё одно Гнездо. Осталось уговорить их меня к нему отвезти. Или хоть указать место, ладно, я сама, я уговорю гильдейских выдать сопровождения, там многие мне обязаны...

У меня будет дом. Снова появится Семья! И новое Гнездо обязательно станет родным, ведь дочь Арсириса достойна самого лучшего.

Я встряхнулась и бесшумно поднялась с кровати. За стенами комнаты уже некоторое время царила мирная тишина, и я решилась. Бесшумно отперла дверь и на цыпочках прокралась к следующей по коридору комнате прислушалась, и кое-как различила бесшумное дыхание — так, это явно не то, что мне нужно. Следующая комната оказалась вовсе пустой, а та, что напротив неё порадовала меня мощными звуками дыхания двух существ и едва ощутимыми винными парами.

Хорошо смазанная дверь отворилась мягко, лишь чуть скрипнув, я шагнула в комнату — в незашторенное окно ярко светила почти полная луна и недоуменно поморщилась: они что, вправду спят?

Уже нет. Я не увидела движения, но мимо моего лица просвистело что-то тяжело и острое и гулко воткнулась в дверь, которую благовоспитанно за собой прикрыла. Медленно подняв руку, я нащупала укоротившуюся прядь волос слева и икнула.

Зажглась лампа, Сантьяго, полусидящий на кровати, прищурился, давая глазам привыкнуть к более яркому свету и недовольно хмыкнул:

— Опять ты. Чего надо?

Я медленно шагнула назад, нащупывая ладонями твёрдое и тёплое дерево двери. Так. Так. Они что, меня не узнали?!

Нет, конечно, такая мысль закралась, было, мне в голову, но коль уж Дьява так демонстративно простила мне столь грубое вмешательство в их застолье, я решила что это всё же не так. Наверное, они просто не желают привлекать внимания. Ничего поговорим потом, ночью, когда все уснут...

А уснули они. Уснули совершенно бессовестно, по-свински меня не узнав!

Дьява тоже подняла взлохмаченную голову с подушки, и разные глаза зажглись тем особенным холодным огнём, который согласно моим воспоминаниям, не предвещал ничего хорошего.

— Тихо! — я вскинула руки. Слегка дрожащие, ну так в меня не каждый метают ножи... то есть шпаги. Он бросил в меня — меня! — шпагу! Как это вообще возможно, она мало что для того не предназначена так ещё и комната слишком мала... — Это я!

Близнецы переглянулись. Дьява ощутимо подобралась, хотя внешне её поза изменилась мало, ну лежит себе девушка и лежит... одетая поверх покрывала.

— Ты от кого? — негромко потребовал Сантьяго.

— Э-ээ, — слегка запнулась, — ни от кого, я..

— Кто. Тебя. Прислал?

Да они что, ослепли?

— Ирис я! — возмущённо выпалила. — Вы ослепли? Дочь Арсириса не узнаёте?

Смуглые лица совершенно одинаково вытянулись.

— Ээйрсо? — первым отмер Сантьяго.

— Ну!

Дьява рывком села, не удосужившись даже прикрыть рукой прелести, показавшиеся из частично сползшей на плечо рубахи. Запустила пятерню в волосы, взлохматив смоляные пряди ещё больше и выдохнула:

— Ну дела!

— Ты чего тут делаешь? — встряхнул головой её брат. Ну, ты ещё глаза протри. Да я это, я, не сомневайся!

— Стою, — очень умно ответила. Снова потрогала торчащую прядку. Эх, теперь буду как курица со всколоченными перьями ходить... Может, ещё чёлку отрезать, для полного сходства?

Кажется, герцог прикусил язык.

Некоторое время мы бездумно друг на друга пялились.

Я — соображая с какой это стати меня не узнали.

Брат и сестра, судя по выражению их лиц, помимо вдумчивого созерцания соотносили воспоминания годов минувших с тем, что видели сейчас.

Вот Дьява встряхнулась, зачем-то потёрла кончики ушей пальцами и несколько печально заявила:

— Давно я так не напивалась.

И откинулась на спину.

С постепенно отвисающей все ниже и ниже челюстью я смотрела, как она дрыгнула ногой, пошевелила пальчиками, перевернулась на бок и сонно потребовала:

— Потуши лампу!

Герцог послушно дёрнулся, накрыл сестрицу краем покрывала и в самом деле потянулся к стоящей рядом на тумбочке лампе.

Нет, так дело не пойдёт!

— Да вы ошалели! — рявкнула я и, подскочив к сдвинутыми боками кроватям, влепила все ещё сидящему Сантьяго звонкую пощёчину. — Спились совсем! — Ещё раз, по другой щеке. — Я их тут жду, волнуюсь, а они -спать!

Третьего раза не случилось, Сантьяго ловко перехватил мои руки.

Дверь в комнату распахнулась, на пороге во весь свой немалый рост явилась фигура в одном исподнем.

В памяти засвербело: что-то пронзительно похожее уже было в моей жизни.

А происходящее ныне всё больше и больше обретало очертания фарса.

Заметив меня, а не толпу наёмных убийц как, должно быть, успел подумать, воин лишь пригнул светловолосую голову и аккуратно, боком чтобы не задеть торчащую из дерева шпагу, вошёл.

— Его Светлость со служанками не спит. Поди вон. — Было мне высокомерно заявлено.

В этот момент я остро пожалела о двух вещах: что руки мои по-прежнему держит Сантьяго и что любимая юбка, карманы которой так приятно оттягивают разные бьющиеся мелочи, коими весьма удобно кидаться в обидчиков, осталась в комнате. Зря я надела домашнее платье, ой зря!

Дьява не шевелилась. То ли полагала всё это бредом, — праотцы, ещё немного и, кажется, я окончательно с этим соглашусь, — то ли, что вероятнее, полагала, будто разберутся и без её участия.

— Сам ты служанка!

Габриэль, а это, конечно же, был он, недоумённо нахмурился.

— Зткнитсь, — невнятно простонала в подушку Дьява.

Сантьяго покачал мои ладони в своих перевернул и его лицо озарилось улыбкой:

— Ээйрсо!

Руки тут же отпустил, зато заключил в объятия. Учитывая, что поднять свою титулованную задницу от кровати он не счёл нужным, я чуть в эту самую кровать и не рухнула. Третьей.

Тут же меня потянули назад и уже Габриэль сердечно меня обнял, видимо, позабыв, что крепости в моём теле куда меньше, нежели в тощих герцогских.

— Зада-авишь! — чудом успела пискнуть и только потому осталась в живых.

— Простите мне эти грубые слова, я не должен был... — глядя прямо в глаза начал он. Я с трудом подавила желание заткнуть уши и хоть пару мгновений в тишине попытаться осмыслить что, во имя предков, происходит?! — ...с превеликим удовольствием искуплю... — прочувственный монолог весьма приземлённо оборвал пущенный, не глядя сапог, пролетевший точнёхонько между нашими лицами.

— Свлите впрспдн свлчи, — донеслось с кровати. Сантьяго поспешно отставил от кровати второй, пока свисающая с её края рука герцогини не решила повторить бросок.

— Идите в другую комнату, а? Мы сейчас.

Габриэль под белы рученьки вывел меня в коридор — предварительно, правда с заметным усилием, выдернув покачивающуюся в двери шпагу и подтолкнул в сторону комнаты со словами:

— Вы идите, а мне стоит принести воды. С вашего позволения.

Как во сне я прошла куда указано. Лучше бы он чего покрепче принёс, но мне всё равно не поможет, а этой парочке уже хватит.

Комната Габриэля просто сияла чистотой и ухоженностью. Можно конечно сказать, что он просто ещё не успел её толком обжить и развести свинарню, но вон Ублюдки вполне успешно с этим справились — беспорядок на их территории существовал всегда, независимо от количества обслуги в доме.

Пьянь герцогская. Так ругалась на них мама.

Опомнилась и руками стёрла с щёк невесть когда набежавшие слёзы. Чего реветь, спрашивается, всё ведь хорошо, теперь уж точно...

Задержался Габриэль ровно настолько, чтобы я успела привести себя в порядок: согнать с лица румянец, переплести косу и оправить юбку домашнего платья. Простого, тёмно-зёленого цвета с вышитыми на лифе крохотными дубовыми листочками. Именно сейчас эта простая вышивка показалась донельзя глупой, я даже попыталась прикрыть её волосами, разумеется, безуспешно.

Он принёс поднос с двумя кувшинами и несколькими бокалами и тарелкой с нарезанным сыром.

— На случай, если разыграется аппетит, — зачем-то пояснил, расставляя посуду на небольшом столике. Простую светлую рубашку он потрудился заправить и затянуть ворот, но подобранные рукава открывали руки от самых локтей. Хорошие такие руки, широкие, густо покрытые светлым волосом и многочисленными шрамами. Мизинцу левой не хватало длины.

— Раньше этого не было, — невольно вырвалось у меня.

— Чего именно? Шрамов?

— Шрамов тоже.

— Пошло много лет, — Габриэль выпрямился, — больше десяти, кажется. Я помню тебя ребёнком. Тогда я сам был ребёнком.

— А они? Они были кем?

— Они ... не были. Я хочу сказать, он остались такими же, как раньше, но...

Дверь бесшумно открылась.

— Нехорошо обсуждать нашу персону в её отсутствие, дорогие мои, — как ни в чём ни бывало, заявил герцог, на ходу набрасывая на плечи атласную рубашку такую чёрную, что показалось будто она поглощает свет ламп. За руку, как маленького ребёнка, он вёл сестру, сонно растирающую лицо. — Вино, Габриэль, по моему мнению, не самый подходящий напиток в данный момент, тебе не кажется?

— Я, я буду вино, — встрепенулась девушка.

— Тебе не стоит, — со всей возможной дипломатичностью отодвинул подальше второй кувшин Габриэль

— Да брось, — отмахнулась. — Твои проповеди всё равно не действуют... Брат?

— Я воздержусь.

— Как хочешь.

Пока они устраивались — Дьява с ногами на чужой кровати, Сантьяго с комфортом на подоконнике, скрывающий недовольство Габриэль на невысоком стуле, — я растерянно перебирала в голове слова. Десятки и сотни слов, но среди них не было нужных, не было таких, которые бы разом смогли объяснить всё...

— Ээйрсо. Скажи на милость, что ты тут делаешь? — акцент был восхитительно правильным.

Я перекинула короткую косичку на спину, мимолетно отмечая трясущиеся от волнения пальцы.

— Здесь меня знают как Сири Морено. Да, — перехватила улыбку близнецов, — я нарочно выбрала такое имя. Даже не знаю с чего начать...

Герцогиня залпом осушила бокал и поставила тот на пол.

— Начни с самого начала. Как ты попала в Андасту?

С начала? Это не начало, откуда мне знать, что именно послужило началом, той отправной точкой что сдвинула, раз и навсегда, мой маленький мир с его оси?

— Это был вечер. Осень только вступила в свои права...

Осень только вступила в свои права и, по-прежнему жаркое, солнце нехотя покидало горизонт. С каждым прощальным его лучом наполнялись светом фонари веранды, освещая опоздавшим путь домой.

Атьен сбегает с крыльца легко и бесшумно, за его спиной мне чудятся темные большие крылья, столь чудесные, что один только взгляд на них отдает в груди горьким сожалением.

Он треплет мне волосы и зовет с собой. Я не иду — в Доме Сна на эту ночь остаётся не только мать, но и прочие женщины с детьми. Мне не слишком интересно, но таковы правила.

А правила необходимо соблюдать.

Я вижу, что Атьен обеспокоен и знаю причину этого восторженного трепета. Она сегодня остается здесь и с этой ночи по всем правилам будет принята моей семьей, чтобы в разгар зимы согласно старой традиции принять от брата кровавую чашу и нож.

Пока их союз непрочен, но иному никогда не быть.

Вдалеке мелькает фигура отца, его легко узнать среди прочих мужчин по росту и огненной шевелюре. Я ждала, но он не подошел ближе.

Мать выходит и за руку уводит меня в дом. Она кусает губы, и кидает хмурые взгляды к дальнему окну, где, в коконе тончайшего пухового пледа, сидит молодая женщина.

— Не ходи туда, — тихо велит мама, и я не могу ослушаться.

— Кто это?

— Имрил.

Теперь я узнаю и с горечью вздыхаю. Несмотря на годы стараний всей нашей семьи, ей становится только хуже. Теперь Имрил стараются избегать: безумие не заразно, но пугает женщин больше иных недугов, ведь излечить его невозможно.

Я слышу шепот:

— ...снова встал вопрос об изгнании...

— Но такого не случалось много лет!

— ...без стабильности...

Мама резким словом обрывает кумушек и, пристыженные, они замолкают, только изредка бросая косые взгляды в сторону окна.

Имрил, впрочем, этого не замечает.

Ей интересно только происходящее снаружи.

Тем более иной повод посудачить появляется тут же: в общий зал выходит Ясна, высокая и тонкая, как молодое деревце, в светлых волосах даже покачиваются связки ягод и листьев.

Мать распахивает перед ней объятия.

— Не побрезгуй, новая дочь!

Ясна краснеет и смущается. Она выросла далеко на севере, и у них, конечно же, обычаи были во многом иными. Мне её даже жаль и одновременно жутко интересно: когда настанет моя пора сменить Семью, меня примут с той же радостью?

...не настанет.

Дом Сна навеки уснет, погребенный в пламени мести и в пламени возмездия. Иноретская Семья перестанет существовать в эту ночь, чтобы никогда уже не возродиться.

— Мы не привыкли к тому, чтобы женщина держала в руках оружие, — сглотнув, прошептала я. — У нас женщины не убивают. Не убивали. Мама погибла первой... Это даже разумно, ведь им требовалось уничтожить отца в первую очередь.

— Как ты спаслась?

— Меня она не тронула. И я спряталась.

Маленькие дети боятся огня, боятся жара, боли. Я помню, как смотрела на свои руки и как на глазах кожа вздувалась пузырями ожогов. Как не хватало воздуха, как разум то и дело мерк, а из глаз лились слезы от едкого дыма.

Атьен продержался дольше всех. Связь была слишком хрупка и ее разрыв ударил несколько слабее, чем по всем остальным. Огромное тело кольцом обвивало мертвый дом, от жара трещала чешуя... Его хватило до рассвета: первый солнечный луч отразился в застывших в муке глазах. Агония последних часов превратила моего брата в чудовище.

Он бы убил меня, если увидел.

— Я не помню, сколько точно было женщин в Доме Сна в ту ночь. Моя Семья никому не отказывала в гостеприимстве. Но погибли тогда все до последнего. Кроме меня.

— И убийц, — Дьява так сильно сжала бутылку, что по горлышку пошла трещинка.

— И убийц.

— Почему Андаста?

— Из-за Академии. По дороге я вспомнила всё, что о ней говорили... Про правила. Что аристократам нельзя с простолюдинами. Я была дурой тогда, верила, что правила соблюдают, а законам следуют. Потом, так вышло, что меня пригрела Черная Гильдия. Очень пригодилось во время осады. Я... ждала вас, — твердо закончила. — Вы знаете, где расположены Гнезда. Отведите меня к ним.

ОБНОВЛЕНИЕ: 12.01.17г.

Герцоги смущенно переглянулись. Габриэль кашлянул в кулак.

Заговорила, конечно же, Дьява:

— Мы знали расположение только тех, в которых были. И оба они пусты.

— Что значит — пусты? — я прикусила кулак, чтобы не разреветься.

Женщина развела руками.

— Их оставили.

Да. Да это разумно. Если одна Семья подверглась нападению, остальные быстро меняют место. Я бы подумала об этом раньше, если бы вообще могла думать о прошлом.

Но это значит, что искать бессмысленно? Моя смутная надежда добраться до Гнезда в пустыне Сэти — пуста и бесполезна, как только может быть бесполезна надежда.

Искать наугад? Невозможно.

Ждать пока какой-нибудь излишне любопытный ребенок Рассвета и Огня посетит Андасту? И сколько ждать — десять лет? Двадцать? Сто? Одна война здесь уже была, я не желаю ждать второй!

Близнецы переглянулись, будто обсуждали что-то мысленно — конечно же, это не так, в них обоих нет ни капли магии, зато есть нечто большее, мистическая связь куда более высшего порядка, нежели предназначение. Они и в самом деле, словно одна личность, живущая одновременно в двух телах. Изумительно.

Несмотря на расстроенные чувства, я не могла не подумать об отце: о, как же хорошо я его сейчас понимала! Эта пара, они настоящее чудо, не заметить которое просто невозможно. Вот бы все в моей Семье были хоть вполовину так же интересны и удивительны...

Сантьяго резко дернул головой, как бы подводя черту, и снова повернулся к нам с Габриэлем:

— Времена сейчас не самые благие, а в этой стране тем более. Мы разберемся с некоторыми делами и поможем тебе, хорошо?

Я едва не поперхнулась воздухом.

— Мы будем искать Гнезда наугад?!

— Мы будем искать Гнезда. А ты, тем временем, будешь жить в безопасном месте. В Морено, например, ты ведь хочешь увидеть эту землю?

Я хочу. И искать хочу, но...

Ублюдки из Адска неспроста большую часть своей жизни находятся в дороге. Мне невдомёк, что гонит их от спокойного порога навстречу опасности, а видят предки, таковых в достатке, ибо парочку несет в точности туда, где происходит нечто непонятное. Даже Габриэль не всегда сопровождает их, так что я совершенно точно не смогу справиться.

И вот еще что: если герцоги примчались в Андасту, значит что-то совсем скоро случится и здесь?

— Или в Дайгерон, наше имение, — добавила Дьява. — А ещё лучше, прямиком под крылышко королю Готорну. Габи, напомни, пожалуйста, прямо с утра написать сопроводительное письмо. На всякий случай.

Мысленно я перебрала все известные мне страны и их монархов.

— Кто такой это Готорн? Вы его знаете?

Герцогиня неожиданно тепло улыбнулась.

— Он наш добрый друг...

— Которого она использует в качестве дракона при сокровищнице, — добавил Сантьяго. — Ты туда отлично впишешься, поверь. Путь неблизкий, конечно... зато там, на севере полно прелюбопытных мест, и я бы не был удивлен, окажись в тех лесах одно из ваших Гнезд.

— Согласна!

Герцог хлопнул себя по бёдрам и поднялся на ноги.

— В таком случае, предлагаю отложить прочие вопросы до утра... обеда. Нас не будить, иначе Дьява всем рискнувшим голову оторвет.

Я не была уверена, что смогу уснуть — мысленно так и эдак вертела наш разговор, опасаясь поверить, что они и вправду здесь, в Андасте, в соседней комнате...

Сама не заметила, как провалилась в глубокий спокойный сон.