Но хуже всего была ночь. Едва стемнело, как вся равнина, казалось, заполнилась зверями, — в ярком, как уличное освещение, свете огромной луны над ней висели звуки, которые, наверное, оглашают ночью африканский вельд. Мы не видели этих зверей. Всю ночь мы просидели, забившись в крону развесистого дерева, прижавшись друг к другу, — страх, а главное, холод не оставили места для условностей. Я не поверил бы, что в такой ситуации вообще можно заснуть, — но мы заснули и спали крепко, не боясь свалиться вниз. Сплетение веток было достаточно густым. Утренний холод стал настоящей пыткой, но, отправившись в путь поутру, мы встретили кое-что похуже, — следы войны. Окопы, заросшие воронки, размытые дождями пепелища, кости — целые груды их, подозрительно похожих на человеческие... Мы очень внимательно смотрели под ноги, опасаясь ещё и мин. Я понял, что всё время здесь мы не выпускали друг друга из виду, даже на секунду, — одиночество было для нас хуже смерти.
— Ладно, мы дошли, — сказал Петр, когда мы перевели дух и осмотрелись. — Если что-то греет тут воду, кто-то должен следить за этой... за этим... короче, нам надо обойти озеро и подойти поближе к... к пирамиде.
Но сказать было куда легче, чем сделать. Это путешествие стало для нас новым кошмаром. Сперва мы пошли прочь от жаркой, душащей тучи пара, вдоль канала, и скоро добрались до реки. От канала её отделяла клиновидная бетонная стена с острым, словно нож, гребнем, впечатляюще высокая и массивная, осклизлая от сырости и древняя даже на вид. Острое зеленовато-серое ребро, и по обе стороны от него вода, с одной стороны — горячая, с другой — холодная. Мы повернули назад.
Не знаю, смогу ли я описать всё наше путешествие. Мы шли к невидимому водопаду, и его шум становился всё громче. Потом нас вновь накрыла туча пара, жаркая, удушающая. Мы мгновенно вспотели, даже не заметив этого, — мы и так в один миг промокли до костей. Пар душил нас, словно наши рты набили мокрой ватой. Мы хотели выйти из тучи, но в сером полумраке земля под ногами была видна всего на несколько шагов, неровная и скользкая. Мы постоянно спотыкались, поскальзывались и поднимались вновь. Рыжая глина ручьями стекала с наших тел, и скоро мы сами стали мокрыми и рыжими, — словно две не успевших просохнуть глиняных куклы, отправившихся на прогулку. Однажды мы заскользили по голому склону вниз, прямо в горячий, ревущий полумрак. Я уже приготовился к ванне из кипятка, но врезался в бетон, в верх ограждающей стены. Взобраться наверх по скользкому, как мыло, склону мы не смогли и пошли вдоль него.
Теперь заблудится было невозможно, но шли мы явно не в ту сторону. В конце концов, мы увидели в разрывах паровых туч водопад, где вода рушилась одновременно в обе стороны, — и в озеро, и в канал, судя по идущему от неё жару, нагретая почти до кипения.
Мы вновь повернули назад, задыхаясь от жары, хватая воздух ртами, как рыбы, и истекая потом, но пить нам больше не хотелось, — мы буквально дышали водой.
Не знаю, сколько длился этот бредовый поход. Бетон стены был неровный, мы постоянно спотыкались и падали, разбивая колени до крови, но уже слишком устали, чтобы замечать даже боль. Горы оползшей глины иногда полностью перекрывали верх стены, и нам приходилось карабкаться по скользкой наклонной массе, рискуя каждую секунду свалиться в кипяток и судорожно хватаясь друг за друга. Не знаю, смог бы я одолеть этот путь в одиночку. Наверное, нет.
В конце концов, мы выбрались на наветренную сторону и пошли быстрее, — по крайней мере, теперь мы видели путь. Но после влажного жара порывы ветра пронизывали ледяным холодом, и мы начали дрожать. Нас уже бил озноб, мы чувствовали, что больны, но всё равно шли, просто потому, что пока мы хоть что-то делали, нам не надо было думать. А начни мы думать, — нас бы охватил страх, дикий, беспредельный...
Отупев от усталости, мы мало что замечали, да и смотреть тут было не на что. Затянутое серыми облаками небо наверху, заросший травой склон слева, серая, в плывущих клубах тумана, пропасть справа. За ней однообразно тянулся высоченный земляной вал, тоже густо заросший травой. Через равные промежутки на нем торчали башни, — серые, угловатые, с узкими амбразурами, больше похожие на доты. Но там никого не было... да мы и не пытались привлечь чье-либо внимание.
Мы шли, наверное, несколько часов, не замечая, что канал вновь начал поворачивать к реке, шли, настолько ошалев от усталости, что шатались, как пьяные, и несколько раз чуть не упали в ров. Не будь верх стены таким неровным и шершавым, мы бы немедленно легли на него и заснули.
Как ни банально это звучит, но мы ничего не замечали перед собой, и остановились лишь наткнувшись на оплывший земляной пандус. Он поднимался над каналом, но от моста остались лишь опоры. За ними зияли ворота, — высоченный бетонный портал, прорезанный черной дырой туннеля. По бокам от него возвышались громадные, размером в двенадцатиэтажный дом, башни, — серые, обкрошенные, неровные, в выбоинах и трещинах, среди которых терялись узкие амбразуры. Все эти укрепления казались заброшенными уже лет двести назад, но на галерее над воротами что-то двигалось, — вроде бы люди, но мы не могли толком их рассмотреть: нас разделяла добрая сотня метров парового тумана.
Окончательно забыв об осторожности, мы замахали руками и закричали, хотя крики получились совсем негромкими. И тут же мы услышали другие крики — нечеловеческие, и совсем близко.
6.
Обернувшись, мы увидели нескольких... существ, совсем не похожих на людей, скорее, на орков из книжки, — здоровенные, как гориллы, и с волосатыми мордами, лишь наполовину человеческими. Только у горилл никогда не бывает рогов, и на их мордах никогда не бывает написано столь зверское выражение. Впрочем, рога, скорее всего, были не их собственные. На них было нечто вроде шлемов с доспехами, — кольчуги, поножи, а в руках (лапах?) они держали оружие, — секиры, мечи... и ружья. Или что-то похожее.
Это настолько походило на кадр из какого-нибудь фантастического фильма, что мы даже не пытались бежать. Впрочем, мы настолько устали, что при всем желании не могли ни бежать, ни сражаться. Свои дубинки мы давно бросили... и просто не могли поверить, что всё это происходит наяву.
Мы услышали сзади, на той стороне канала, слабые, приглушенные расстоянием крики, потом, — безошибочно узнаваемый звук выстрелов, но смутно, словно во сне. Потом я услышал ещё один знакомый звук, — стрекотание вертолёта. Обернувшись, я увидел нелепую машину, похожую на летающий ящик, — она направлялась прямо к нам.
Когда я отвел взгляд, "гориллы" были уже совсем рядом. Одна из них со всего размаху ударила мечом по голове Петра. Из-под широкого лезвия брызнула кровь вместе с мозгами, и оно остановилось, разрубив череп и шею до рёбер. Пока я оторопело смотрел на это, существо (орк?) одним сильным рывком высвободило меч и повернулось ко мне. Я тупо смотрел на его украшенные золотыми узорами доспехи. Когда оно замахнулось вновь, я попытался прикрыться руками, но меч прошел сквозь них, как сквозь воздух, и сильно ударил меня по груди. Ещё не понимая, я смотрел на брызжущие кровью обрубки, не чувствуя, что удар откинул меня назад, и что я падаю.
Падения я не заметил, боли тоже не было. Просто земля плавно опрокинулась, уступив место небу. Потом я увидел секиру, — громадное ржавое лезвие, насажанное на грубо оструганную палку. Секира плавно опустилась и с кошмарным хрустом врезалась мне в грудь. В один миг стало трудно дышать, рот моментально наполнился чем-то горячим и солёным.
Я еще раз попытался вдохнуть... но тут мне вдруг стало очень легко, а вокруг начало темнеть. Последнее, что я запомнил, — зелёное, в ржавых пятнах, днище вертолета, зависшего прямо надо мной. Потом меня пронзила страшная боль, и я решил немедленно уснуть, зная, что потом мне станет легче.
Проснувшись, я понял, что это правда.
7.
Я проснулся легко, словно не умер, лёжа на мягкой постели. Металлические стены комнаты подпирали белый светящийся потолок. Место было незнакомое, и я несколько секунд удивленно смотрел вверх, потом, поняв, что это был сон, ощутил величайшее облегчение. Там мне отрубили руки, а теперь они, конечно, были на месте.
Я взглянул на ладонь.
Да, она была на месте, — но она была не моя.
8.
Я растерянно смотрел на неё. У меня не могло быть такой руки, — загорелой, твёрдой, с мозолями на ладони. По ощущениям она была моя, на вид — нет.
Как ни странно, я ничуть этому не удивился, хотя впору было сойти с ума. Тело тоже оказалось не моё, тело взрослого мужчины или юноши, а не костлявого подростка, — поджарое, худое, мускулистое, и, разумеется, совершенно целое. Я ощупал лицо, потом голову, — волосы, похоже, стали длиннее, но ничего больше сказать я не мог. Я сел, осматриваясь, потом поднялся.
Комната оказалась небольшой, квадратной, метра четыре высотой, с голыми, синеватыми стенами. Здесь было тепло (я лишь сейчас сообразил, что обнажен), пол покрыт чем-то пушистым, похожим на ковёр. У стены, — диван, где я лежал, ещё кресло и стол. Над ним — вделанное в стену квадратное зеркало размером в метр. Дверь я не сразу заметил, — так плотно она прилегала к стене. Судя по петлям, она открывалась внутрь. Ни ручки, ни замка, — просто гладкий лист толстого металла. Тюрьма.
Взглянув на зеркало против двери внимательней, я уже не сомневался, что это — просто окно, в которое видно лишь снаружи. Ещё — две вентиляционные решетки под потолком. И всё. В комнату проникал слабый гул, — словно где-то работал вентилятор, но больше — ничего.
Я подошел к окну-зеркалу. Неважно, кто за ним стоит, — я хотел увидеть себя.
Из зеркала на меня смотрел серьёзный молодой человек, — рослый, гибкий... правильные и чёткие черты высокоскулого лица... гладкая золотистая кожа... четкий изгиб губ... большие, длинные глаза, тёмно-синие, опушенные густыми ресницами... лохматая грива густых рыжеватых волос, падающих на плечи... крепкие, мускулистые руки... он был хорошо сложен, строен, и даже по-взрослому красив. На его лице застыло растерянное выражение. Но это был я!!!
Я узнавал и не узнавал себя, и это ничуть меня не удивляло. Наконец, оторвав взгляд от стекла (толщиной сантиметра в три, что окончательно укрепило мои подозрения относительно тюремной камеры), я вновь осмотрел комнату. На спинке кресла лежала одежда, — нечто вроде туники сложного покроя, из плотной зеленой ткани, с продетым в петли ремешком. И больше — ничего. Ни обуви, ни белья. Но выбора не было — или одевайся, как хотят хозяева, или ходи голый.
Одевшись, я вновь подошел к зеркалу. Туника не доходила мне даже до колен, но была удобной, и я-здешний выглядел в ней совсем неплохо, — если не смотреть на голые ноги. И что-то во мне сказало, что здесь над этой одеждой никто не будет смеяться.
9.
Я просто вспомнил это, — без страха, без удивления. А кстати, кто я? Айскин Элари. Раньше меня звали по-другому, но вот как? Я не мог вспомнить. Как я сюда попал? Я вспомнил, но что было ДО больницы?..
Я вспомнил на удивление красивый город-сад, сплошное море огромных деревьев, и в нём — ещё большие здания-острова, белоснежные, окрашенные багрянцем заката, — этажей по двадцать или по тридцать. Они, как утесы, высились над зеленью и над водой каналов. Я никогда не видел Тар-Ратты, но я её помнил!
От бешеного вихря двойных воспоминаний у меня закружилась голова, и я сел на пол, пытаясь собраться с мыслями. Это было... часть моей памяти заменили разрозненные воспоминания совершенно другого человека (юноши, чье тело, — я это чувствовал, — я занял). Я не сошел с ума лишь потому, что моё сознание осталось прежним, и я мог четко отделить свои воспоминания от чужих. Я помнил, какие переживал, а какие — нет. Но всё же, я изменился. Прежде всего, я стал старше — лет на десять. И...
Я сжал голову руками. Мне не хотелось думать, вспоминать эту чужую жизнь. Хотелось только одного — добраться до постели, и спать, спать, спать... Так я и поступил.
10.
Скорей всего, я просто задремал, — меня разбудил лязг открытой двери. В проеме стоял смуглый юноша в тунике похожего покроя, но белой, с золотой отделкой, как и я, босой. Он тоже был мне наполовину знаком, — рослый, сильный, с крепкими руками и сумрачным лицом, твердым и правильным, — красивым и грозным лицом воина.
— Кто ты? — спросил юноша — и, к своему удивлению, я его понял.
11.
Я лишь сейчас осознал, что говорю теперь совсем на другом языке. Слова, построение фраз, — всё было другим. Но этому я уже не удивился.
— Элари. Айскин Элари.
— В какой мере? — взгляд юноши потемнел, стал острым. Но у парня было что-то неладное с глазами, что-то такое страшное, что я не сразу решился посмотреть. Наконец, я понял. Зрачки. Они были узкие, и... и овальные, — две узких вертикальных щели, какими никогда не бывают человеческие зрачки. Вроде бы ничего страшного в этом не было, — но эти глаза с серо-стальной радужкой казались чужими на смуглом человеческом лице. Они тоже были живыми, — но иначе, и меня вдруг охватил чудовищный ужас. Мне показалось, что внутри, под чистой кожей, прячется чудовищная хищная тварь, притворяясь сильным живым юношей, — и смотрит, смотрит неотрывно...
Я зажмурился и помотал головой, прогоняя наваждение. Пусть это были глаза скорее кошки, чем человека, они смотрели на меня с дружелюбным любопытством. Этого хватило.
— Я не знаю. Во мне его память... частично.
Юноша опустил взгляд. Я был готов поклясться, что он с трудом сдерживает слезы. Но он быстро справился.
— Так и должно было быть. Он спас твою жизнь ценой своей. Нет, не так. Его жизнь — теперь твоя жизнь. Понимаешь?
— Нет.
— Хорошо. Я расскажу. — В голосе юноши уже не было горечи, — только бесконечное терпение. — Садись.
Он прикрыл дверь, и сам сел на поручень кресла. Я присел на край стола. Наши глаза встретились.
— Я Атхей Суру, — представился юноша. — Лучший друг Элари... был. А кто ты?
— Элари. Я не помню, как меня звали раньше.
— Пусть так, — Суру опустил взгляд.
— Что с Петром? — спросил я.
— Он мёртв, — сразу поняв, о ком идет речь, ответил Суру. — Ты тоже был мертв... но тебя мы ещё могли спасти — хотя бы частично. Твоё тело было безнадежно разрушено... но мозг ещё цел. А у... Пит... Петра — нет.
— Я не понимаю.
— Ты не такой, как мы. Хотя сознание... мозг, в общем, у всех работает одинаково. Индивидуальность человека, он сам, — это его память. Только память. Пока мозг ещё цел, её можно переписать в другой мозг... ну, не только туда, но у нас не осталось такой технологии. Это как переливание крови, — переливание памяти. Только... память донора... того, кто предоставляет свой мозг... она затирается. Как в компьютере. Но память Элари затерлась не совсем. Мы не успели переписать твою память полностью, — что-то пропало, что-то осталось от... прежнего владельца. Но, как личность, Айскин Элари так же мёртв, как недельный покойник.
— Значит, он... отдал мне свою жизнь?
