"Белая луна"

Я предоставил Ямай выбирать завтрак самостоятельно, а себе распаковал творог и поставил варить кофе. Творог озийку заинтересовал.

— Похоже на сипайцаш, — сказала она, взяла двумя пальцами несколько крупинок и положила в рот.

— Сипайцаш. Вкус-с-сно!

Она полезла в холодильник. Надо полагать, за творогом.

— А из чего вы делаете сипайцаш? — полюбопытствовал я.

— Мы не делаем. Травоядние делают. Они кормят детёнышей такой жидкость... сипапашах. А из сипапашах делают много... как сказать... разной еды.

— Ясно, сипапашах — это молоко.

— Да-да, молоко, я читал. Читала, — поправилась Ямай. — А ещё читала, будто человеческий женщини тоже кормят детей сипапашах.

— Именно так.

Ямай распахнула глазища, а потом брезгливо поморщилась. Ишь, ты...

— Сипапашах вкусный? Вы его пьёте?

— Да-а-а... Это вкус-с-сно.

— А чего же ты тогда морщишься?

Ямай не ответила, напустив на себя неприступный вид. Смотри-ка, прынцесса датская! Одно мясо ест, надо же...

— Ладно, — примирительно пробурчал я. — Коль скоро ты — первая пассажирка 'Белой луны', можешь кушать всё, что тебе нравится. Меня-то ты не съешь, я надеюсь?

Ямай смерила меня холодным оценивающим взглядом.

— Кто тогда поведёт корабль? — невозмутимо ответила она.

— Договорились, — сказал я так же невозмутимо. Но осадочек остался.

Мы встречались только на камбузе, утром и вечером — за завтраком и ужином. На обед она не приходила. Что она делала в одиночестве всё остальное время — кто знает... Наверное, изнывала от скуки. Я позволил ей гулять по транспорту, объяснив, что открывать опломбированные двери нельзя. Что такое штраф, озийка знала.

Каждый раз она являлась на трапезу в новой одежде. Голову всегда что-нибудь прикрывало, что-то непонятное, затейливое, красивое. Пластика танцовщицы, вкрадчивые движения, сама фигура, одеяния делали её чересчур похожей на земную женщину. Двигалась Ямай бесшумно, иной раз неожиданно появляясь на камбузе за моей спиной, краем глаза я улавливал женские очертания, и не мог отделаться от ощущения, что передо мной настоящая женщина, вернее, 'человеческая'.

Я остро затосковал по Тоне. Она всегда прилетала ко мне на транспорт, когда я останавливался на Лит-Латае, и всегда старалась прихватывать детей. Пока 'мелкие' гуляли по транспорту, я запирался с ней в каюте, чтобы урвать хотя бы несколько минут, пока их не было. Бывало, не успевал, дети уже звонили в дверь. Тоня подо мной давилась смехом, просила их погулять ещё, а старший серьёзно так отвечал, что 'Анька хочет в туалет, сильно хочет', а сводить её, оказывается, может только мама. 'Серьёзное упущение', — шептала Тоня, мелко трясясь от придушенного хохота и охая от наслаждения, а я торопился и злился на детей.

Что ощущала сама Ямай, оставалось только догадываться. Как я понял, озийцы презирали травоядных, а заодно и всеядных. После поражения в схватке Ямай признала моё лидерство, и больше презрения в её взгляде я не улавливал.

Покушав, она неизменно оставляла грязную посуду и уходила. Она, как пассажирка, имела право пользоваться моим хваленым гостеприимством. Как-то раз, ради эксперимента, я остановил её и указал пальцем на посудомоечную машину.

— Ищи травоядного, — высокомерно ответила Ямай.

— А кто на Озийих за вас посуду моет? Травоядные?

— Да.

— А кто еду готовит? Стирает, убирает?

— Ми, хищники, никогда не запачкаем пальцы презренним трудом.

Во как! Труд у нас, оказывается, глубоко презираем.

— Выходит, всю работу за вас делают травоядные и всеядные, я правильно понял?

— Неправильно. Только травоядние. Всеядних у нас нет. Не смотри на меня осудить... осудимо. Ты меряешь своей меркой, а у меня другая мерка.

— Любопытно... Ты, никак, успела разобраться в моей мимике. Тебе моя мерка, значит, не подходит?

— Если ты не мерил меня по-своему, ты не злился, что я похожа на женщину, когда думал, что я мужчина.

Частицу 'бы' она упорно пропускала, и я не сразу понял смысла фразы.

— Откуда тебе знать, на что я злюсь? — огрызнулся я.

— Я не травоядное.

— Тьфу ты... Уйдут от вас травоядные, и что вы делать будете, аристократы?

— Куда уйдут? — искренне удивилась Ямай.

— Шучу. Юмор такой. Представь, что вы, озийцы, остались без травоядных. Что делать-то будете, если вы делать ничего не умеете, а? Погодите ещё, покажут зубы травоядные, посмотрю, куда вы уйдете... Вздёрнут вас на вилы, да и дело с концом. Ладно. Можешь идти, рабовладелица.

Может, её покоробил пренебрежительный тон. А может, оскорбили слова. Она прижала уши и сузила глаза, как перед нападением, вскинула узкий подбородок, развернулась и ушла.

— Даже не спросила, что такое 'вздернуть на вилы'. Никак, сама догадалась? — спросил я сам себя и начал собирать грязную посуду.

На ужин, как я и ожидал, оскорбленная пассажирка не явилась. Я накрыл в столовой и отправился к ней мириться. По пути задавался вопросом, откроет ли она дверь? Открыла... Во взоре сквозило презрение.

— Смиренно приглашаю вас отужинать, — примирительно сказал я.

— Я не голодна.

— Не верю. У тебя голодный взгляд. Так пойдем?

Ямай отвернулась к обзорному экрану.

— Выключи его, там пусто, — посоветовал я. — Мы в подпространстве. Кстати, ты не устала от одиночества?

— Отодиночества? Что это? — спросила Ямай из-за плеча.

— О-ди-но-чест-во. Когда долго один. Как у вас называется 'одиночество'?

— У нас нет такого слова.

— Озийцы не бывают одни?

— Озийци всегда одни, — с достоинством ответила Ямай.

— Хищница! — рассмеялся я. — И у вас, конечно, огромные владения.

— Да-а... — протянула Ямай несколько удивленно.

— Пойдёмте ужинать. Я, знаешь ли, плохо переношу одиночество и устал от него.

— Почему плохо переносишь и устал? Разве одиночество — долгий путь?

— Конечно. Ты об этом не знала?

Ямай скрыла непонимание за надменным видом. В столовой она уселась за накрытый стол, приняв происходящее за должное. Я с интересом наблюдал, как она отрезает когтем-ножом тонкий кусочек бифштекса и аккуратно пристраивает его на длинный язычок. Пищу она не жевала, мусолила во рту и проглатывала. И посмеивалась, видя, как я пережёвываю бифштекс.

— Что? Похож на презренное травоядное? — ухмыльнулся я.

Озийка захохотала.

— Расскажи-ка лучше, откуда и зачем ты летела на Озийих? — спросил я, когда она закончила смеяться.

Ямай ощетинилась и прижала уши.

— Зачем рассказивать?

— Затем, что я — хозяин этого судна, а по совместительству и капитан. А потому несу ответственность за всех, кто находится на борту. И, разумеется, я должен знать, кем является человек, который попал на борт моего транспорта.

— Не человек, — уцепилась Ямай. — Я озийка.

— Я бы ничего у тебя не спросил, будь ты... травоядным.

Ямай фыркнула. Округлые ушки снова встали столбиками.

— Я гостила на Беливенхр у родных, а потом возвращалась домой.

— А говоришь, что озийцы всегда одни. А сами в гости катаетесь друг к другу.

Ямай хотела возразить, но передумала. Склонила голову набок и скосила на меня жёлтые глаза.

— Ты не все рассказала, — заметил я.

Ямай подумала немного и продолжила:

— На Озийих травоядние подняли восстание. Я не знала о восстании. Отец отправил меня на Беливенхр в гости. Там я узнала о восстании и решила вернуться. А ты отказался везти меня домой!

Последнее, сказанное с обидой, я пропустил мимо ушей.

— Значит, всё-таки восстание.

— Озийци победят.

— Что, не в первый раз?

Ямай сердито дёрнула ухом.

— Что ж. Судя по реакции твоего отца, опыт в подавлении восстаний у вас имеется. Ты вот лучше скажи, зачем возвращаться туда, где тебя могут убить?

— Я должна бы-ить со своим народом, — отчеканила Ямай.

— Логично. Хорошо.

— Хорошо?

— А что плохого? Пока ты вернёшься домой через Лит-Латай, твои сородичи как раз управятся с травоядными.

'А может, и не управятся', — добавил я про себя, невольно раздвоившись. Симпатии, как водится, были на стороне угнетённых, но молодую озийку (а я не сомневался, что Ямай молода) в случае победы восставших будет жаль. Как бы то ни было, но заминка в пути озийке не повредит.

— Любители одиночества как раз объединятся, чтобы подавить восставших, верно?

— Нет. Не знаю... Может быть...

— Скажи-ка, милая Ямай, откуда ты знаешь один из человечьих языков?

— Я изучаю. Интересно. Вибрала русский язик, потому что похожа структура.

— Родители не возражали?

— Что такое 'не возражали'?

— Не были против, чтобы ты изучала язык людей? Может быть, запрещали, и ты изучала его тайком?

— Нет, — засмеялась Ямай. — Отец написал письмо учёным, которие изучают человечество, чтоби они прислали русский язик...

— Прислали русский язык? Ладно, понятно. Ты живёшь с отцом?

— Да, с отцом и с мамой. У меня два старших брата, они живут сами по себе.

— В одиночестве?

— Старший с семьёй, средний один.

— Значит, озийцы живут не по одному, а семьями, так?

— Кому как нравится. Трудно найти супруга, чтобы жить вместе всю жизнь. Многим не удаётся, и они всю жизнь живут одни.

— Почему? Разве озийцы не меняют супругов?

— Как это?

— Понятно... Значит, ты ещё не нашла супруга? На всю жизнь? Нет? Так ты ещё совсем маленькая? — засмеялся я.

— Я взрослая! — сердито ответила Ямай.

— Ясно...

— А ты взрослий?

— О, да, вполне. У меня трое детей.

Ямай дёрнула ухом и отрезала очередной кусочек. Я остановил её:

— Дай руку, посмотрю, какие у тебя когти.

Она протянула руку, из пяти пальцев раскрылись 'стилеты'. Мягко перехватив узкую ладонь, я убедился, что каждый 'стилет' убирается в складку кожи на пальце наподобие складного ножа, а сам состоит из трёх сочленений, которые позволяют пальцам свободно гнуться в любую сторону. Было не слишком приятно смотреть, как выгибаются пальцы озийки, и я отпустил её ладонь.

— А на ногах когти такие же? — продолжил я расспросы и опустил взгляд на её ноги.

Она стояла босиком.

-О! Ты всегда босиком или забыла обуться?

Ямай фыркнула и прижала уши. Вид у неё стал обиженный.

— На что ты обиделась? Ямай, мы разные, ты сама об этом говорила. Убери свою мерку и объясни, чем я только что тебя обидел.

— Ты не заметил.

— Что не заметил?

— Что я всегда... слово... когда не обуться.

— Босиком?

— Да.

— А что тут такого?

Глаза Ямай стали ледяными, как в первый день, когда она появилась на судне 'презренного всеядного'. Я с серьёзным лицом попросил прощения, но она всё же что-то про себя затаила. У меня возникло подозрение, что она повела себя, как земная женщина, которая каждый день рядится в новые тряпки, а единственный мужчина рядом упорно ничего не замечает.

— Когти на ногах тоже есть, — холодным тоном сказала Ямай.

Мне хотелось в знак примирения потрогать её уши. Но кто знает, как она отреагирует... с её-то когтями. Но, раз уж я начал спрашивать...

— Наши хищники, не такие разумные, конечно, как ты, и не такие красивые, тоже с когтями. А ещё они умеют рычать.

— Ричать, — повторила Ямай.

Столовая содрогнулась от роскошного львиного рыка. Переборки задребезжали, зазвенели бра из лисьенских камушков. Вилка выпала из моих пальцев.

Прокашлявшись, я поднял вилку и произнёс:

— Ну что ж. Неплохо. Люди предпочитают петь.

— Петь — это что?

Я напел что-то простенькое.

— Понял! Поняла. Это пение. Моя мама — певица.

— Вот как? А отец?

— А отец конструктор. Он создает новие модели... летать...

— Летательных аппаратов? Значит, кое-что вы всё-таки умеете делать. А я-то было решил, что труд вы презираете.

— Труд умом — для хищников. Руками — для травоядних.

— А ты сама петь умеешь? Как мама?

— Да, я тоже буду певицей.

— Спой, пожалуйста, для меня!

По её виду я понял, что петь вот так запросто — не для хищников. Взгляд был слишком уж презрительным.

— Разве я заслужил такой взгляд, Ямай? — с укором спросил я, не обидевшись. — Пойдем ко мне в каюту, я дам тебе кое-что послушать.

В каюте я, подумав, поставил Генделя. Она слушала молча, склонив голову и навострив уши, и за пятнадцать минут не сделала ни одного движения. Потом молча ушла к себе.

Я, забывшись, проводил её взглядом. Одёрнул себя: её фигура только похожа на женскую, и на этом сходство заканчивается!

Находиться в каюте одному было невыносимо, и я перебрался в ходовую. Завтра 'Белая луна' войдёт в зону влияния Лит-Латая, и я, наконец, услышу человеческий голос. И поговорю с Тоней, а может быть, и с кем-нибудь из детей. К моему возвращению она всегда накрывает царский стол. Готовит сама. И детей не переслушаешь, тарахтят наперебой, что сыны, что дочка. До царского стола ещё ой как далеко, ещё целый рейс с пассажирами — больше месяца! Но Тоньку перед рейсом я заполучу обязательно.

На следующий рейс найму капитана и увезу семью за город. Будем жечь костёр, вдыхать дым и собирать ягоды. Сыновья будут драться за право рубить топором сухие ветки, дочка кидать камешки в ручей, а Тоня жаться ко мне и жаловаться, что замёрзла. Засуну её холодные ладони себе под расстёгнутую куртку, а Тоня прильнёт ко мне и затихнет. Обниму её, прижмусь щекой к щеке. Под толстой тканью Тониного свитера напряжётся крепкая, гибкая спина, а упругая грудь притиснется ко мне ещё плотнее. Рядом будут звенеть детские родные голосочки.

Тут я вспомнил, что у нас уже лето, а не весна, когда покидал Лит-Латай, и рассмеялся сам себе.

Старшего в школьные каникулы возьму с собой в рейс. Младшие пока ещё маленькие, пусть подрастут. Сын станет по-хозяйски расхаживать по 'Белой луне' и через неделю будет знать её, как свои пять пальцев.

Воспоминания о Тонькиной груди пришлось отгонять, иначе будет мне очередная бессонная ночь.

Я включил эфир. Понимал, что рано ещё, но вдруг?!

Эфир безмолвствовал.

На следующий день я провёл Ямай в рубку связи. Посторонним здесь делать нечего, но присутствие озийки было необходимо. Ямай бесшумно опустилась в кресло.

Я вывел 'Луну' из подпространства и невольно занервничал: а вдруг эфир снова будет молчать? Такого быть не могло, если только выйдет из строя вся навигационная аппаратура, что вряд ли возможно. Нервы у меня, однако, на поверку оказались совсем не железными...

Услышав голос диспетчера Лит-Латайского космопорта, я от радости подпрыгнул в кресле. Сообщив о своем появлении в пространстве Лит-Латая, которое произошло точно по расписанию, я доложил о присутствии на борту представителя иноземной цивилизации.

Голос диспетчера остался бесстрастным:

— Включаю видеосвязь. Вижу. Вы утверждаете, что эта женщина — представитель иноземной цивилизации?

— Именно.

— Доложу руководству космопортом. Оставайтесь на связи.

Видеосвязь была односторонней: диспетчер мог за мной наблюдать, а я его не видел. Ямай сидела смирно, но уши у неё были прижаты. Огромные зрачки закрывали почти всю радужку, несмотря на хорошее освещение. Я негромко окликнул её и ободряюще улыбнулся. Она в ответ оскалилась. Не разберёшь, улыбнулась мне или мысленно послала к чёрту.