Но я была мала, и у меня ничего не получилось.
* * *
Все началось со стихотворения.
Есть девочка, и ей нужны твои глаза.
Взгляни на нее в зеркало или брось зерна.
Я ей скажу, что ты ответишь на вопрос.
Никто и никогда об этом не узнает.
Мне понадобилось несколько минут, чтобы прочесть стишок: читала я медленно (когда-то давно меня учил отец; сперва мать над нами смеялась, а потом разозлилась), и написан он был крошечными буквами на клочке бумаги величиной с мою ладонь. В кухне было дымно, хотя ставни и дверь были открыты настежь, впуская осенний воздух.
Только я перестала щуриться, разглядывая этот клочок, как Бардрем бросил мне на колени еще один. Я уставилась на него, но он умчался прочь, сворачивая у кухонного стола к котлу и держа в руках подносы с морковью и картофелем. Рудикол кричал:
— Моя старуха и то шевелится быстрее, а мне даже не приходится ее пороть!
На втором листке стихотворения не было. Там говорилось: "Обычно мои стихи серьезные. Этот похож на шутку, но то, о чем в нем сказано, правда. Дождись меня. Бардрем".
Нахмурившись, я перечитала стишок. Кажется, я начала понимать, о чем идет речь, хотя это казалось невозможным. (Мое сердце билось быстрее, подскакивая до самого горла).
— Кто она? — спросила я позднее. Близилась полночь, в комнате было темно; мерцала только одинокая свеча. В ожидании Бардрема я уснула и теперь пыталась незаметно стряхнуть сонливость.
Он пожал плечами.
— Просто девочка. Ей пятнадцать лет.
— Почему она не хочет пойти к Игранзи?
Еще одно пожатие, и его глаза за светлыми волосами поднялись к потолку.
— Потому что... ну не знаю. Может, она ей не нравится. Или из-за того, откуда она и как выглядит. В общем...
— А, — я моргнула и провела ладонью по глазам, делая вид, что они чешутся, а не слипаются. Бардрем начал ходить из угла в угол, поворачиваясь так же, как на кухне.
— Мне нельзя. Игранзи не разрешает. Я еще мало знаю и не прорицала после тебя, а зеркало было таким сильным...
— Тогда не бери зеркало. Возьми что-нибудь другое. Ты ведь знаешь другие способы?
Сердце выскакивало из груди; казалось, я не смогу заговорить, но все же произнесла:
— Воск на воде...
— Хорошо. — Он был уже у двери. — Я принесу. И приведу ее.
— Нет... погоди...
Но было поздно — он ушел.
* * *
Воск был цвета вина, а девушка выглядела очень юной. "Пятнадцать?", думала я, глядя на ее светлые косы (множество мелких косичек, перевязанных синими лентами) и хмурые глаза.
— Прекрати на меня так смотреть, — сказала она. Ее голос оказался низким и глубоким. — Ты ведь еще не прорицаешь?
— Не прорицаю. — Я пыталась говорить спокойно, как учила Игранзи. — Но перед началом я все равно должна посмотреть на тебя. Должна увидеть тебя своими глазами. — Произнося это, я чувствовала себя глупо, поскольку не думала о таких вещах и не слишком в них верила. Передо мной была девочка с косящими зелеными глазами, тонкими губами и в большой ночной рубашке.
— Готово, — сказал Бардрем. Он был у столика; кувшин стоял на полу, а миска осталась там же, где обычно, наполненная водой до краев в ожидании новой задачи. Я подошла. Над свечой Бардрем держал маленький глиняный кувшин. В кувшине плавал воск.
— Встань здесь, — сказала я. Девочка послушалась. Я не понимала, чего мне хочется больше — улыбнуться или задрожать от страха. Я взяла у Бардрема кувшин, и он отошел вглубь комнаты. Я поднялась на цыпочки и вылила воск; он стекал медленными, густыми каплями, которые темнели и расплывались, коснувшись воды.
— Давай, — прошептал Бардрем, и девочка откашлялась.
— Скажи... — начала она и запнулась. — Скажи мне мое будущее, — произнесла она громче, почти со злостью.
Слова, вода, воск — и мое видение в цвете вина.
Девушка здесь; я вижу ее тень на воде в каплях воска, но вижу и ее Иное Я, плотное и прозрачное. Она обнажена. У нее темные соски. Я думаю: "Воск", но потом чувствую, какая влажная здесь тьма. Одна капля, другая, и я понимаю — знаю, — что это кровь. Живот под грудью знакомо вздулся. На тело брызжет кровь, рисуя новые узоры и линии, похожие на змей. Внезапно они оказываются повсюду: чешуйка за чешуйкой из пупка девушки появляются красные змеи. Их языки касаются свежей крови, которая брызжет на меня. Отворачиваясь от чаши, я слышу свой крик.
Я лежала на полу, поджав под себя ноги. Девушка — настоящая, — смотрела на меня, раскрыв рот.
— Что? — Я слышала Бардрема, но не видела его. Передо мной были распахнутые глаза и кремовый платок с кружевами, соскользнувший с ее плеча.
— Змеи. — Я не думала, не переводила дыхание, просто сказала слова, которые наполняли мне рот. — Ты ждешь ребенка, но на самом деле вместо него змеи. У тебя отовсюду идет кровь, особенно оттуда, где должно быть молоко...
Девушка закричала. Всего раз, но этот крик был пронзительным и чистым, почти как музыка, а спустя несколько секунд в коридоре послышались шаги.
На Игранзи было длинное бесформенное одеяние с разноцветными пятнами. За ее спиной сгрудились девушки в ночных рубашках до середины бедер, в платьях из длинных лент, которые расходились в стороны, обнажая разукрашенную узорами кожу. Все это я видела с ясностью, болезненной, как мигрень.
— Прочь отсюда. Все.
Как только Игранзи это сказала, девушки исчезли — все, кроме одной, которая обнимала себя обеими руками. Она так дрожала, что ее ночная рубашка упала с плеч. За переплетенными руками я видела ее соски. Они были темными, но на кровь не похожи.
— Я сказала прочь. — Это относилось к Бардрему, который стоял у умывального столика. Кувшин у его ног опрокинулся. Он перевел взгляд с Игранзи на меня, и Игранзи шагнула вперед, сжав кулак и подняв руку. Он мигом вылетел из комнаты, и нас осталось трое.
— Дитя. — Игранзи повернулась к дрожащей девушке и положила на ее плечо темную руку с опухшими суставами. Девушка издала низкий животный звук. Тонкими белыми руками она вцепилась в Игранзи, и я не знала, обнимает она ее или отталкивает.
— Сядь, дитя, — сказала Игранзи так мягко, как я никогда прежде не слышала. — Сядь и поговори со мной. Я налью тебе вина, тут есть одеяло...
Девушка повернулась и выскочила из комнаты. Ее кружевная оборка зацепилась за щеколду и оторвалась. Девушка убежала, а я все еще смотрела на кружево. Мне отчаянно хотелось пить, голова кружилась; оборка, прежде казавшаяся кремовой, теперь была синей с яркими желтыми пятнами.
— Нола. — Сколько разных голосов способно произвести на свет ее горло? Этот был пустым, ровным, словно и не звук вовсе. — Я пойду за ней и посмотрю, что можно сделать. Ты останешься здесь. Сегодня, завтра и еще много дней ты будешь сидеть взаперти. Тебе нельзя ни с кем встречаться и разговаривать. Когда я решу, что настало время разговоров и встреч, я к тебе приду.
Я смотрела в пол, видя только край ее ночной рубашки и кончики мягких кожаных шлепанцев (светло-зеленых, из-за чего мне еще больше захотелось пить). Игранзи ушла, дверь закрылась, ключ повернулся в замке. Спустя несколько мгновений я подошла к столику и подняла упавший кувшин. Ковер под ним намок, и в кувшине не осталось воды. Она была только в чаше, где плавали толстые капли воска. И хотя я дрожала, а в ушах продолжал звучать новый холодный голос Игранзи, я смотрела на эти капли и чувствовала в себе движение, рождавшее улыбку.
* * *
Игранзи пришла через три дня.
— Идем, — сказала она, пока я с трудом поднималась с постели, вдыхая запахи свежего хлеба, пота и душистого масла, проникавшие в открытую дверь. Я последовала за ней, чувствуя себя неуверенно и неловко. Стояла середина дня, коридоры были пустыми и тихими. Игранзи привела меня туда, где я еще ни разу не была: коридоры с высокими потолками, на стенах и вокруг дверей — темные изъеденные жучками красивые деревянные панели. Перед одной дверью она остановилась. Дверь была закрыта, но я уже слышала тихие всхлипывания.
На кровати лежала девушка, которая ко мне приходила. Вокруг нее сидели три других, гладя ее руки и волосы. "У нее красное платье, — подумала я, — и простыни", но тут в памяти всплыло видение, и я поняла, что вся эта темнота — кровь. В тот же миг меня окутал тяжелый, неприятно сладковатый запах. Кожа девушки была еще бледнее, чем прежде. Несколько детей моей матери умерли, и большинство из них обмывала я. Их тела выглядели как белый камень или яичная скорлупа, одновременно хрупкие и твердые.
— Ее звали Ларалли, — произнесла за моей спиной Игранзи. — Она была из городка Нордес, к востоку отсюда.
Когда Игранзи заговорила, девочки смолкли. Они смотрели на нас и моргали, словно только что проснулись. Одна из них, черноволосая, с красноватой родинкой под левым глазом, взяла свою подругу за запястье. Теперь все они смотрели на меня, слегка раскрыв рты и вытаращив глаза. Раньше меня никогда не боялись. Пока я не попала в бордель, ко мне вообще никак не относились.
— Я видела ее живот, — прошептала я. — У нее должен был быть ребенок. — Живот девушки под окровавленной рубашкой сдулся. Тазовые кости торчали, как рукоятки ножей. — Где он? Он родился слишком рано? Мое видение было о том, что он родится до срока?
Игранзи тоже смотрела на меня. Я почти ожидала, что и глаза мертвой девушки откроются — от этой мысли я едва не захихикала, что было совсем нелепо.
— Где ребенок, — медленно сказала Игранзи. — Интересно. В помойке за кухней, сожжен или закопан на краю двора. Он был небольшим; скорее всего, она решила, что он выйдет легко. И нашла того, кто вытащит его длинными крюками, которые едва ли мыли с последнего раза. Потому что, Нола, когда девушки не пьют настои, которые готовит для них Хозяйка, или если эти настои не помогают, они используют крюки.
Я не понимала, о чем она говорит, но чувствовала ее гнев.
— Это был Узор, — сказала я, и мой голос сломался. — Это должно было произойти.
Игранзи улыбнулась, и ее губы сжались так сильно, что почти исчезли.
— Ты так в этом уверена, хотя не понимаешь собственного видения. Но ты уверена в Узоре. Ты и другие взрослые прорицатели. Эта уверенность — замечательная штука. То, что ты говоришь, всегда правильно, а ошибается кто-то другой. — Она взяла меня за плечи и так сильно впилась в них пальцами, что моя грудная клетка онемела. — Если ты собираешься здесь остаться, не будь так уверена. Если останешься. Еще раз сделаешь что-то подобное, и я сама выведу тебя на улицу. Поверь, я сделаю это, хотя мне будет противно.
Услышав эти слова, я расплакалась. Из-за ее доброты, а затем, с опозданием, из-за девушки на кровати, Ларалли из Нордеса, которой было пятнадцать. Я рыдала, захлебываясь слезами, и пальцы Игранзи выпустили меня, а руки обняли.
— Не прогоняйте, — попросила я, прижимая голову к ее груди, мягкой под грубой тканью одежды.
— Тихо, Нола, — сказала она. — Тс-с. — И начала укачивать меня, словно ребенка, каким я тогда и была.
Глава 3
Только что ко мне приходила благородная дама. Сейчас довольно поздно, Силдио уже ушел к себе. Она постучала, и едва я открыла дверь, скользнула в комнату. В лунном свете, сочившемся в окно, блеснули драгоценности, украшавшие ее шею и пальцы. Она посмотрела на собаку, на младенца и птицу, а потом на меня. В ее глазах были страх, надежда и отвращение. Я знала, чего она хочет.
— Я не буду для вас прорицать, — сказала я прежде, чем она успела приказать мне. — Король велел, чтобы я ни для кого не прорицала.
— Знаю, — ответила она. У нее был низкий голос. Она подошла ко мне; хвойный запах ее духов щекотал ноздри. — Но я надеялась, что для меня ты сделаешь исключение. Я... — Она назвала свое имя и имя своего кузена, какого-то лорда.
Я пытаюсь не вслушиваться в такие детали. Этому меня учила Игранзи. Она говорила:
— Все, что тебе нужно знать перед прорицанием, это то, что ты видишь перед собой: их одежду, руки, глаза. Некоторые станут много болтать, другие будут молчать, поэтому смотри на них, будь спокойна, и ты поймешь, кто они, раньше, чем это раскроет тебе зеркало.
Я ответила женщине, что не делаю исключений, и хотя молода, уже закончила с прорицаниями.
Она покачала головой. Когда она заговорила вновь, ее голос звучал громче и резче.
— Но ты же госпожа Нола!
"Вы правы! — хотелось закричать мне. — Я так и знала, что что-то забыла!", но она могла не понять, что эта насмешка относится главным образом ко мне. Что эти слова не имеют отношения к ее стиснутым рукам с мерцающими драгоценными камнями и толстыми золотыми браслетами, к ее восторгу или к ее нужде.
И вот я вновь одна. Вокруг меня разбросаны страницы; иногда я пишу слишком быстро и просто роняю их на пол, чтобы скорее продолжить на следующей. Моя кисть болит. Болит вся рука и шея — они застыли так, как не застывают даже в холодное зимнее утро, когда я сплю в неудобной позе. Я перевела множество чернил и почти всю бумагу, которую Силдио принес мне сегодня утром (по крайней мере, мне кажется, что это было сегодня). Скоро я усну. Но прежде мне надо о многом написать.
Странно, как быстро приходят первые слова — легко, одно за другим, словно только того и ждали, подобно видениям, вырастающим из зеркала или из воды в тот же миг, как я туда заглядываю. Слова, которые следуют за ними, обычно не такие покладистые; самые ясные — первые. На этот раз они таковы:
После Ларалли я изменилась к лучшему.
* * *
Так и было. Четыре года покоя, которые я едва помню. Под "покоем" я не имею в виду тишину. Случались драки среди девушек, между девушками и мужчинами, а один раз — между несколькими группами мужчин, — которые заканчивались ранениями и даже смертью. Крики в полуденном спокойствии, кровь на снегу во дворе. Я помню, как смотрела на спирали из капель, пока они не начали расплываться; Иной мир был рядом, но оставался незримым, пока кто-нибудь не произносил: "Скажи мне". К счастью, тогда этого не случилось.
Но кровь была не моя и проливалась не из-за меня. Я чувствовала себя в безопасности. Из-за этого ощущения и его неизменности сейчас эти четыре года неотличимы друг от друга. И из-за того кошмара, который начался потом.
Я росла быстро; все части моего тела становились острыми, длинными или тощими. Все, кроме волос, которые Игранзи каждые три недели состригала маленькими бронзовыми ножницами. Через несколько лет я перегнала в росте Бардрема, о чем не уставала ему напоминать.
— Отойди, Бардрем, а то я опрокину на тебя кружку.
— Все дело в том, что ты не любишь морковь. А я люблю, и она помогает мне расти!
— Не мог бы ты подать мне зеркало? Мне до него не дотянуться — ноги слишком длинные...
Он краснел, притворно огрызался или прятался за волосами, которые так и не обрезал.
Часто он сидел на земле рядом с камнем и писал, пока Игранзи меня учила. Его стихи обычно не имели к нам никакого отношения, но я помню один, который имел. Он был похож на список:
