Скиталец

Небольшой открытый пригорок был подходящим местом для костра. Эрвин натаскал туда сушняк, наломал об колено, уложил рыхлой горкой и нащипал тонких сухих веточек для растопки. Для этого ничего не требовалось вспоминать — он просто откуда-то знал, как это делается, словно его память была где-то очень близко, за тонкой непрозрачной перегородкой, и, невидимая, шептала ему подсказки.

Наконец костер был уложен, осталось только развести огонь. Ему казалось, что это было ничуть не труднее, чем собрать топливо — во всяком случае подсказчица Эрвина, его не-память, не выдавала никаких предостережений. Это делалось коротким словосочетанием на том же языке, что и слова, которыми он ломал замок и помогал себе спрыгнуть со стены. Эрвин склонился над растопкой — и оно само возникло в его сознании, хотя еще мгновение назад он не смог бы воспроизвести его.

Одновременно явилось и знание, что это легкое, часто используемое слово. Но оно было из не тех слов, которые служили для передачи сообщений, а из тех, которыми выполняли действия. Для выполнения требовалась некая сила, а слово служило формой, опорой и направляющим стержнем для ее приложения. Эрвин в растерянности уставился на растопку, потому что уже знал, что с этой силой не все в порядке — либо в нем, либо в чем-то еще.

Однако, он уже знал и то, что способен наскрести в себе немного силы — во всяком случае, на такое слово. Он сосредоточился на середине своей груди, собирая туда всю свою наличную силу. Ему было известно, как это делается — возможно, потому, что это было не словесное знание, а навык действия, для которого не требовалось ворошить память. Затем он направил нужное количество силы в протянутые над костром ладони и выслал ее на ветви, объединив с опорным словом.

На ветвях вспыхнул огонь. Эрвин перевел дух и похвалил себя за то, что все получилось правильно, без лишнего напряжения и перерасхода силы. Совсем не так грубо и кустарно, как в первые два раза. Конечно, он потратился, но не опустошил себя и на этот раз обошлось без темноты в глазах и кровяного привкуса во рту.

Пока дрова разгорались, он насадил грибы на прутья и начал жарить на огне. Не спеша, один за другим — ему некуда было спешить. Когда гриб прожаривался, Эрвин съедал его и только затем принимался жарить следующий. Одновременно он размышлял о своей способности использовать слова силы, догадываясь, что прежде это давалось ему гораздо лучше и относилось к привычным, полубессознательным действиям. Иначе этот навык не вернулся бы так легко.

В воздухе сохранялось ощущение утра. Значит, полдень еще не наступил, но точного времени Эрвин назвать не мог. Это почему-то удивило его. Он вслушался в лес — было тихо и спокойно, никакой погони. Затем его чутье устремилось дальше.

Оно воспринимало мир в виде неясных, расплывчатых образов и точного знания о том, что эти образы представляют — причем расстояние ощущалось сразу, а при некотором напряжении можно было различить и кое-какие подробности. Эрвин огляделся им вокруг, расширяя обзор, чтобы найти предел своих возможностей, но вскоре прекратил это бесполезное занятие. Ему просто не нужно было видеть так далеко.

Во время осмотра он обнаружил поблизости несколько человеческих поселений. Одно из них выглядело крупным, остальные были мелкими, беспорядочно разбросанными по окрестностям. До крупного поселения было примерно полдня ходьбы. В многолюдном месте было бы легче остаться незамеченным, но Эрвин понимал, что сейчас он слишком отличается от остальных людей, и догадывался, что если его будут разыскивать, то именно там. Для начала было бы лучше пойти в небольшое отдаленное селение, каких здесь было достаточно.

Эрвин взглянул на догорающие угли — огонь нужно было погасить. Вспомнилось слово, которым это делается, но сейчас он не мог позволить себе роскошь потратить силу на то, что можно было сделать и по-другому. Засыпав угли влажной землей, он затоптал их для надежности и отправился в путь.

Он шел еще два дня, сначала лесом, затем равнинами и перелесками. Дважды он проходил вблизи от селений, но не сворачивал туда — был еще не готов, не уверен, что сумеет скрыть от людей потерю памяти. Он не сомневался, что это нужно скрывать — слишком яркая примета.

Но когда-нибудь нужно было решаться, и на третий вечер Эрвин вошел во встреченное на пути село. Оно состояло из одной длинной улицы, одна сторона которой примыкала огородами к речке, а другая была окаймлена полями злаковых посевов, зелеными в это время года. Вдоль ухабистой, зашлепанной коровьими лепешками дороги стояли бревенчатые дома с сараями, обнесенные крепкими высокими заборами. Стоило ему пройти мимо какого-либо дома, как из-за забора начинал раздаваться густой собачий лай, отчего Эрвин пошел точно по середине улицы. Лай не смолкал, даже когда дом оставался далеко позади, и вскоре Эрвин уже шел, сопровождаемый самым настоящим собачьим концертом в добрых два десятка исполнителей.

Он остановился у этого дома только потому, что никто его оттуда не облаял. У хозяев не было собаки, и Эрвин счел это хорошим признаком. Он подошел к калитке у ворот и постучал в дощатую дверь железным кольцом, висевшим на ней специально для этого. Сначала долго никого не было, но затем раздался скрип двери, а вслед за ним заскрипели ступени на крыльце. Тяжелые, уверенные шаги остановились по ту сторону калитки, у которой стоял Эрвин.

— Кто там?! — раздался басистый мужской голос.

— Прохожий, — отозвался Эрвин. — Работу ищу.

Взвизгнула железная щеколда, и калитка открылась. За ней стоял широколицый мужчина в возрасте, приближавшемся к среднему. Он был только чуть-чуть ниже Эрвина, но из-за короткой толстой шеи и кряжистого сложения казался низкорослым. Эрвину вдруг подумалось, что этот мужчина моложе его, но в оценивающем взгляде хозяина дома, похоже, мелькнула та же мысль насчет него самого.

— Прислал, что ль, кто? — деловито осведомился он. — Работник мне нужен — страда скоро, а мы с моей бабой одних девок нарожали — только старшой и помощник. Да больно уж ты хилой, парень... такой много не наработает.

— Да я много и не попрошу за труд, — неуверенно сказал Эрвин.

— Если только за харчи и за жилье. — Тон хозяина ясно давал понять, что ни о каком торге и речи быть не может.

— Пойдет, — согласился Эрвин.

Хозяин не ожидал быстрого согласия, поэтому подозрительно уставился на него.

— Да кто тебя прислал такого? — спросил он. — Чей ты?

— Да ничей. Так... сам по себе...

— Бродяга, что ли?

— Не то чтобы... — Эрвин не мог даже сочинить что-нибудь, потому что у него не было нужных для этого знаний. — Просто временные трудности...

— Да, ты вроде как не похож на забулдыгу, — подтвердил хозяин. — Что ж, от сумы да от тюрьмы, говорят, не зарекайся.

— Вот именно, — кивнул Эрвин.

— Ладно, заходи. — Хозяин отступил от калитки на шаг, чтобы пропустить его внутрь. — На лето нанимаю да на осень, до конца страды — а там видно будет. Пока время теплое, спать будешь в сарае на сеновале. Делать будешь все, что скажем мы с хозяйкой.

Он начал перечислять все, что придется делать новому работнику, а Эрвин вдруг с удивлением понял, что плохо знает этот язык — да и думал он, оказывается, на другом языке. Часть слов хозяйской речи была незнакома ему, и немалая. Его познаний едва хватало, чтобы понять общий смысл.

Мужчину нисколько не смущало, что его работник молчит — напротив, он воспринимал это с одобрением, как знак послушания. Они прошли во двор, где он показал Эрвину поленицу, откуда брать дрова для печки, затем место, куда сыпать корм домашней птице. Взгляд Эрвина упал на пустую конуру у стенки сарая.

— А где собака? — невольно спросил он.

— Весной соседский бык забодал, чтоб его... — дальше пошли незнакомые слова, вероятно, описывавшие процесс, который следовало бы совершить со злодеем-быком. — Уж как сосед извинялся, бутыль браги принес — да разве ж этим пса вернешь! — Хозяин горестно покачал головой. — Щеночка задарма обещал — вот ждем.

Он повел Эрвина в избу, где хозяйка накрывала ужин, и представил нового работника семье. Единственный сын хозяина был в возрасте, когда мальчишкой уже не назовешь, но жениться еще рано. Это был ширококостный увалень с вялым, полусонным взглядом, отцовская кряжистость выглядела в нем преждевременной полнотой. Мать звала его "сыной", а дочерей — девчонками. Их было семь, причем старшая была немногим моложе "сыны", а младшая едва научилась ходить. Все девчонки были на одно лицо и, судя по разнице в возрасте, появлялись на свет как бы с заданной регулярностью, отчего напоминали вереницу священных фигурок-семзи, хранительниц очага, которых делали одну другой меньше. Где в его жизни встречались фигурки-семзи, Эрвину не вспомнилось.

После ужина хозяин отвел его на сеновал, а со следующего дня Эрвин приступил к работе. По большей части он не знал, к каким вещам и животным относились распоряжения хозяев, и старался вести разговор так, чтобы ему указали на них рукой. Ему были знакомы эти вещи и животные — или похожие на них — в его памяти всплывали их названия, порой даже на нескольких языках, но не на этом. Если названия собаки и коня он еще знал, то названия кур, овец, коров ему пришлось учить заново, хотя он, несомненно, видел подобных животных прежде.

Тем не менее, ему удалось не выдать себя, хотя у хозяев сложилось впечатление, что их новый работник малость туповат — но ничего, прилежный. Пока страда не началась, ему поручили носить в избу дрова и колодезную воду, чистить хлев и курятник, задавать корм курам и отскабливать кухонные котлы после хозяйкиной стряпни. Почти каждый день случались и другие работы — вместе с сыной он носил воду с речки для полива огорода, затем они с хозяином ходили резать прутья прибрежного кустарника для починки изгороди того же огорода, а на другой день чинили ее, переплетая этими прутьями опорные слеги.

Эрвин боялся задавать вопросы, но внимательно вслушивался в чужие разговоры, извлекая оттуда малейшие крохи сведений об окружающем мире. К сожалению, хозяйские разговоры вертелись только вокруг быта, своего и сельского. Эрвин узнал из них, как называется большинство предметов обихода, кое-какие растения и животные. В разговорах упоминалось деление года на сезоны, недели и месяцы, но никто не говорил при нем о таком понятии, как часы, хотя в нем сохранялась уверенность, что суточное измерение времени является обыденным делом.

Несколько дней спустя, когда он набирал дрова из поленицы, до его ушей донесся многоголосый лай с дальнего конца деревни, постепенно приближавшийся и перераставший в точно такой же собачий концерт, каким здесь сопровождалось его появление. Вскоре лай перестал приближаться — судя по расстоянию, его причина остановилась у главного сельского колодца — а затем раздался звук ударов в старый железный таз, висевший там на случай призыва к общему сбору. Старшие девчонки выскочили за калитку и побежали посмотреть, что там происходит, вслед за ними пошел и сам хозяин. Эрвин тоже хотел пойти туда, но когда он внес дрова в избу, хозяйка послала его на речку за водой для мытья пола, а это было в другую сторону, через заднюю дверь сарая и огород.

Когда он вернулся с водой, его послали чистить пол в сарае. Эрвин взял лопату и начал соскабливать с плотно утоптанной земли под насестом куриные шлепки, кидая их в ящик у стены, наполовину уже заваленный этим добром. Нахальные куры вертелись у него под ногами, норовя склюнуть из-под лопаты какую-то невидимую соринку и не обращая на него никакого внимания. Приходилось все время следить за ними, чтобы не задеть их лопатой, и Эрвин совсем забыл о необычном происшествии.

Его работа подходила к концу, когда в распахнутую дверь сарая заглянул хозяин. Просто зашел и просто посмотрел, но Эрвина словно вдруг в сердце толкнуло — опасность!

— Работаешь? — сказал хозяин в ответ на его настороженный взгляд. — Ну-ну, работай.

Он вернулся на двор, а у Эрвина даже дыхание остановилось от предчувствия близкой опасности. Он не знал откуда и почему оно взялось, но для него было очевидно, что нужно немедленно что-то сделать — бежать или спрятаться. Возможно даже, было уже поздно что-либо делать.

Его взгляд заметался по сараю в поисках укрытия — по хлеву, насесту, сеновалу, отхожему месту в дальнем углу и груде досок, приваленных стоймя к одной из стен. Ничего подходящего — но его глаза вдруг скользнули по темной щели зазора между землей и настилом сеней, находившейся в трех шагах от него. Куры свободно разгуливали под сенями, рыли там червей и устраивали лежанки в мягкой земле.

На первый взгляд зазор был слишком узок, чтобы туда мог протиснуться человек, но Эрвин был достаточно тощ, чтобы попытаться. Он бросил лопату и одним движением оказался у щели. Вторым движением он лег на живот, а третьим — проскользнул в щель, всего на пол-ладони шире его распластавшегося тела, и с завидной быстротой заполз поглубже. Здесь было темно, если не считать узкой полоски света, падавшей сбоку из куриного лаза с другой стороны сеней.

Едва он успел улечься и замереть, как в сарае раздались шаги. Эрвин узнал уверенную поступь хозяина — он ничего не видел со своего места, но ему было слышно, как тот сделал несколько шагов по сараю и остановился. Затем послышались еще одни шаги, мелкие и негромкие, как бы семенящие. Вслед за ними прозвучала шаркающая походка хозяйского сыны. Шаги поочередно возникали у входа и останавливались посреди сарая.

— Где же он, бать?

— Сам вот смотрю, — в басистом голосе хозяина сквозило недоумение. — Только что тут был, говно куриное чистил... вон и лопата лежит.

— Может, туда зашел?

Эрвину не понадобилось видеть, чтобы догадаться, куда при этом кивнули.

— Сходи-ка, сына, глянь — там он, что ль, сидит?

Несколько мгновений молчания, а затем протяжное "не-ее".

— Может, он на огород вышел, бать?

— Выглянь в заднюю дверь — там он?

Раздался скрип задней двери, а затем еще одно "не-ее".

— Надо же, — подивился хозяин. — Вы ж видели, ваше преподобие, я ж при вас заглянул и тут же вас позвал — не померещился же мне этот парень...

Ему ответил тихий голос, звучащий кротко и сдержанно. Ухо Эрвина, однако, уловило в нем дрожь подавляемой злобы.

— Если ты, чадо мое, предостерег эту заблудшую овцу вместо того, чтобы вернуть ее под отчий кров — ты совершил великий грех перед Господом своим и смиренными слугами его. Этот молодой человек готовился стать одним из преданных заступников Господа и веры, но злые силы помрачили его душу, отчего он и совершил этот безумный побег. Он наш и принадлежит нам, поэтому вернуть его в храм — это долг милосердия каждого. Мне очень жаль, чадо мое, что ты лишился возможности исполнить свой долг милосердия и возвысить душу свою перед Господом своим, а также... — голос чуть запнулся, чтобы выделить следующие слова, — получить достойное вознаграждение за споспешествование трудам его смиренных служителей. Ты выбрал скверну, и душа моя глубоко скорбит о тебе.

Хозяин покорно выслушал до конца эту тихую, полную ядовитой ласки проповедь.