Заговорщик

Даже когда они пытались бежать из плена верхом на одном коне и он держался за нее, чтобы не упасть. Даже когда он перевязывал ей лодыжку, в кровь стертую кандалами. Даже когда он просто протягивал ей руку, помогая встать...

Вчера

Хванбо Су, ссыльная

Она мечется по постели, и Чон Хянби, проснувшись, приподнялась на локте, не решаясь позвать госпожу и разбудить ее. Наконец протягивает руку к ее плечу, но "ваше высочество" замирает на губах. Госпожа снова стонет и зовет господина Кима.

Хянби отворачивается, лежит, кусая губы. Снова слышит шепот: "Ким хэнсу". Встает и выходит из дома.

Пусть демоны ее госпожи одолевают ее похотью, Хянби не будет это слушать.

...Хванбо Су поднимается на крепостную стену, в надвратную беседку, подходит к зубцам, смотрит вниз. Вдали мелькают факелы, это враг, но сегодня он не придет, она знает. Враг придет завтра.

Это Анъюнчжин. Откуда-то ей известно, что атака завтра, хотя на самом деле она не знала. Никто не знал. Они думали, что их крепость — глухие задворки войны, и злились. Мы пришли воевать, а нас вежливо отослали, чтобы мы не мешались.

Она стоит на стене, рядом с ней никого нет, но в двадцати шагах от надвратной беседки — часовой. Она поворачивает голову, смотрит — это Кан Чжо, с неизменным копьем в руке, он стоит и смотрит на дальние огни — так же, как только что смотрела она.

Потом за спиной она слышит мягкие шаги. Она знает, кто это.

Он подходит вплотную.

В самой-то беседке никого, кроме них, но если тот, кто стоит на страже, повернет голову — то он увидит...

— Перестань, — шепчет она. — Что ты делаешь...

Ким Чиян тянет кверху подол ее платья, запускает под него руки, нащупывает завязку на штанах.

— Тише, — говорит он, и его дыхание обжигает ей ухо. — Не то стража услышит.

Завязка нашлась, и развязалась, и штаны поползли вниз по бедрам, и в попытке их удержать она раздвинула колени — но тут же свела их снова, потому что на кожу внизу живота легла широкая мужская ладонь — и зашевелилась, лаская. Конечно же, штаны упали к щиколоткам. Надо вырваться. Надо его оттолкнуть. Надо... но она стоит и ждет, что будет дальше.

Она знает, как должна себя вести, но он трогает ее тело, и тело не желает подчиняться разуму. А желает оно, оказывается, чтобы он трогал еще... и еще, и еще... чтобы не переставал. Чтобы не одуматься.

Левая рука Ким Чияна скользит вниз по ее животу, добирается до лобка, гладит. Жесткий палец так нежен, раздвигая складки, и так настойчив, продвигаясь вглубь. Она сжимает бедра, поворачивает голову, чтобы прошипеть, какой он негодяй и как он смеет... но его губы встречают ее гневный рот прежде, чем она успевает возмутиться вслух, и вместо отповеди получается только тихий звук — из губ в прильнувшие к ним губы. От поцелуя мутится в голове, от пальцев, ласкающих повлажневший вход там, внизу, по бедрам разливается истома. Правая его рука ложится ей на ягодицы, раздвигает их, движется навстречу левой, и теперь еще один палец погружается в нее — не спереди, а сзади.

И вдруг он отпускает ее. Губы разомкнулись, пальцы вынуты, вечерний воздух холодит обнаженные бедра и ягодицы, и она — хорошо, что разум ее покинул, иначе разве она сказала бы такое! — она шепчет:

— Ты... как ты смел... почему отпустил... я не разрешала...

За ее спиной брякает пряжка, шуршит ткань. Она понимает, что он делает — он тоже развязывает штаны. Сейчас он высвободит член и снова возьмет ее за бедра. Почему так долго, что он там копается?..

Ну вот. Вот снова его руки.

— Разведи ноги, — шепчет он. — Немножко. Да, вот так... — и, помогая себе рукой, вставляет головку члена в раздвинувшуюся щель. Крепко ухватывает ее бедра и втискивается с усилием.

Она кусает губы, чтобы не вырвался стон.

Больше десяти лет она думала, что знает, как это — отдаваться мужчине, но с Ким Чияном все совсем не так.

Она ждала боли, но с ним ей не больно — хотя у нее там узко, как у девственницы. Раскупоренная много лет назад и больше не знавшая мужчины, она, наверное, скукожилась от неупотребления, как еще не заросла... Мысль дурацкая и смешная, она хмыкает, не удержавшись, и он выдыхает ей в ухо: стисни меня еще... вот так, как сейчас... она сжимается внутри, спрашивает шепотом: так? Да, — приглушенно стонет он и вдвигается до упора. — Еще, госпожа моя... да... вот так... еще...

Государя она не хотела и боялась, а Ким Чияна не боится — и хочет так, что голова кругом, спина прогибается сама собой, и бедра движутся ему навстречу, чтобы надеться на него глубже, чтобы до самого конца... и опять, и опять... она стискивает его внутри, как ему нравится, и снова выгибается... она чувствует, как с каждым его движением внутри натягивается что-то — или набухает, или и то и другое одновременно, и оно должно натянуться до предела и лопнуть, если он не остановится, так и будет... сейчас, уже скоро, оно оборвется... лопнет... да... сейчас, сейчас, надо, чтобы лопнуло... не останавливайся, сильнее, еще сильнее, глубже... вот оно, вот...

Ее бьет судорога, и она стонет, не сдерживаясь. В глазах темно, руки, вцепившиеся в камень стены, дрожат. Ким Чиян последний раз с размаху ударяет в нее, притискивает ее ягодицы к своим бедрам, дергается внутри нее, изливаясь, и выдыхает сквозь стиснутые зубы.

Они стоят, он вжимает ее в каменную кладку, по ее телу разливается блаженная слабость, перед глазами все плывет; она с трудом поворачивает голову — и видит расширенные глаза часового, полные такого же тумана, как у нее во взгляде. Кан Чжо, вспоминает она. Как давно он смотрит на них, забыв о службе и долге, — и что он видел, неужели все? Они смотрят друг другу в глаза, она — прижатая к стене, тяжело дыша, все еще нанизанная на горячий член, постепенно обмякающий у нее внутри, он — судорожно, так что побелели пальцы, вцепившийся в свое копье, лицо растерянное и пустое, — сколько это длится, знают одни Небеса, скорее всего, лишь несколько мгновений, но они кажутся бесконечными. Потом, будто очнувшись, он вздрагивает и резко отворачивается. Теперь не видно глаз, только ухо, наверное, оно пылает, но все-таки не светится, хотя уже сгустились сумерки.

И тут она с запозданием понимает, что ей не стыдно. Ни капельки.

Она садится на постели, хватая ртом воздух. Вот так, наверное, сходят с ума...

Тогда, давно

Ким Чиян, пленник

Ее королевское происхождение — единственное, что могло их спасти, это он хорошо понимал. Какое везение, что она сестра короля Корё и мать наследника престола. Нужно только втолковать императрице Сяо, как полезна может оказаться для киданьской империи эта пленница. Втереться в доверие... разве он не мастер втираться? Можно даже приоткрыть часть своих планов — разумеется, не касаясь главного, — чтобы произвести впечатление. У вас, государыня киданьская императрица, есть любимый мужчина, ваш фаворит Хан Дэгян, — ну так вот, я стану таким фаворитом при госпоже Сундок, и когда она возьмет власть в свои руки, это значит, что власть получу и я. Госпожа Сундок упряма, вы сами видите, но я готов к сотрудничеству, поверьте мне, государыня! И вы, господин первый министр Хан Дэгян, поверьте!

Как — убить ее? Чтобы доказать, что я достоин доверия? Как я могу убить ее, тогда я не стану при ней фаворитом и не добьюсь власти... и не доберусь до своей великой цели, но об этом я не скажу ни полслова ни вам, ни ей.

Убить ее или умереть самому?

Ладно... я умру сам.

Государыня императрица Сяо развлекается. Пленница пытается защитить своих людей — хорошо же. Сразись с моим человеком в маске. Победишь — будете жить.

Она хорошо дерется, он давно об этом знает. Но все же не лучше, чем он. Нужно нападать, чтобы схватка выглядела правдоподобно, и одновременно стараться не ранить ее. А она нападает с отчаянием и яростью приговоренного, готовая умереть, но не сдаться. Он теснит ее, она отбивается, потом бросается вперед — и он отводит меч в сторону.

Ее клинок вонзается в его живот, входит глубже, глубже... насквозь. Кажется, он слышит звук, с которым лезвие прорезает кожу, мясо, внутренности... снова кожу. Скрип, что ли... почему не больно, должно же быть больно?.. Вот я и умер, — успевает подумать он.

В следующее мгновение приходит боль, и он не думает больше ничего.

Хванбо Су, пленница

...Я убила его своими руками.

Я не знала, что это он, он же был в маске. Но я должна была догадаться. По тому, с каким любопытством следили за мной властители здешних судеб — императрица, ее сын, император, и ее фаворит, первый министр. Они придумали очередную забаву.

Я должна была догадаться.

Как мне теперь жить?

Я сама убила его, человека, который спасал мне жизнь столько раз, что и не упомнить. Того, кто дважды был пронзен стрелой, предназначенной мне. Того, кто прыгнул за мной с обрыва и вытащил меня из реки. Того, кто вдыхал мне в легкие воздух, когда я не дышала, наглотавшись воды. Того, кто грел меня собой в ту ночь. Того, без кого я не дожила бы до этого дня — дня, когда я его убила...

Того, кто сказал мне, что любит меня.

Я убила его, зачем мне теперь жить?.. я не вернусь из проклятого плена, мое Корё это переживет, и брат переживет, и сын...

...Он жив?

Небеса, не шутите так со мной. Он жив? Его спасли?

От облегчения кружится голова и отказывают ноги.

Он жив, благодарение Небесам, а она, оказывается, любит его.

Кан Чжо, верный пес

Он два месяца искал госпожу, обшарил каждую пядь земли вдоль Сальсу, перевернул каждый камень и даже каждый опавший лист. Нашли только ее лук на песчаной отмели, вниз по течению от скального обрыва, и следы на скале.

Она погибла, упав со скалы, — говорили все. Перестань, хватит искать, — говорили все. Остановись, — говорили все.

В столице признали ее мертвой и даже провели заочные похороны.

Кан Чжо, осунувшийся, с упрямым безумием в глазах, продолжал поиски. Пока я не увижу ее труп, я не поверю, что она мертва.

Потом к киданям в Ляо отправилось посольство, и Кан Чжо напросился в охрану. Вдруг она в плену.

А если она мертва, он отомстит проклятым киданям за ее смерть.

...Она оказалась жива, и в глазах ее по-прежнему горела отвага, и он не сразу понял, что она изменилась. Всегда прямая, как стрела, она научилась гнуться, лгать и таить истинные чувства. До плена — госпожа-воительница, прекрасная, отважная, честная с собой и людьми. Когда ей не нравилась политика брата-короля, она возмущалась вслух, скакала в столицу, требовала аудиенции, бросала упреки в лицо — или стояла у запертых ворот и требовала пропустить, чтобы высказать всё, что у нее накопилось... С виду она такой и осталась.

Кан Чжо долго не мог поверить, что теперь иначе.

Хванбо Су, заговорщица

Когда-то, еще в Анъюнчжине, она сказала: если мы выживем, я изменю эту страну. Потом был плен, императрица Сяо, ломавшая и гнувшая ее каждый день, чтобы добиться подчинения, и договор: вы, кидани, отпустите меня и со мной всех пленных корёсцев, а я, мать наследника престола, добьюсь власти для своего сына.

Она научилась давать обещания, которые не собиралась сдерживать, обманывать, чтобы выиграть время, — но это обещание собиралась сдержать. Не ради киданей, конечно. Ради Корё. Ее брат слабый король, ее Корё слабая страна, если придется снова воевать с Ляо, они не выстоят. Значит, нужно сделать страну сильной, посадить на трон сильного короля, укрепить армию, построить крепости на границе...

Ее сын еще мал. Но он обязательно станет сильным королем, ведь вместо него будет править она, а уж ей хватит твердости и военного опыта, чтобы исправить положение, починить всё, что успел наломать брат, унять старую силланскую оппозицию и поставить на посты своих северян, и заняться наконец войсками и крепостями, чтобы когда кидани сунутся снова, им мало не показалось.

Хорошо бы, если бы удалось уговорить брата отказаться от трона в пользу ее сына; но, к сожалению, он не один, у него есть королева и советники. Придется свергать — и, может быть, убить.

Она не хочет убивать брата, но ради страны готова это сделать.

Она не признается сама себе, что за этой мыслью слышится голос киданьской императрицы: "Чтобы посадить на трон моего сына, я убила двух сестер".

Потому что голос императрицы на этом не умолкает и добавляет: "Мой первый министр — мой любовник, и мой сын, император, уважает его как отца".

Конечно, кидани варвары, но если их могущественной императрице можно... Когда она думает об этом, ей хочется позвать Ким Чияна в свои покои — и больше его не отпускать.

Но она вдова одного государя, сестра другого и мать третьего — еще не севшего на трон, но вот-вот. Она не может.

...Ночами она мечется по постели, точно зная, кто мог бы унять ее жар. А днем смотрит спокойно и ясно — по крайней мере очень старается.

Ким Чиян, заговорщик

...Она снова говорит, что не желает вступать с ним в близкие отношения, здесь Корё, здесь никак нельзя, они не могут, это не отчаяние плена, где можно было многое себе позволить... когда она говорит это, они оба вспоминают, как целовались в дальнем флигеле киданьского дворца, где он лежал после ранения в живот, не в силах подняться с постели, разве что сесть, да и то с трудом и с риском потревожить рану. Кроме поцелуев, они не могли тогда ничего — прежде всего, не мог он, — но оба понимали, что препятствие между ними только в его состоянии — ну и, может быть, в страже за дверью, хотя, возможно, они забыли бы о страже, если бы не его рана.

Он смотрит ей в глаза — и видит тоску в ее взгляде. Другие не замечают, но он-то знает. Она говорит правильные слова, потому что пытается удержаться. Потому что стоит им коснуться друг друга, и они сорвутся. Может быть, они еще способны вынести прикосновение рук и даже объятия — но прикосновение губ их погубит.

Она так считает — и не понимает, насколько права.

Когда он добьется ее — а он непременно добьется, теперь это лишь вопрос времени, она же не железная, он точно это знает, — когда он добьется ее, он наступит на свою ступеньку и шагнет дальше.

Ее это погубит, его же вознесет.

Трон его предков заждался его.

...Она уговаривает себя, отказываясь признать, что его хочет; он уговаривает себя, отказываясь признать, что хочет ее, а не великой цели. Великая цель — оправдание, чтобы добиваться ее.

Я соблазнил ее, потому что у меня великая цель. Я целовал ее, забыв обо всем на свете, но на самом деле я шел к великой цели. Я лягу с ней, и буду ласкать ее тело, и она застонет подо мной... потому что я иду к великой цели! Потом я убью ее и доберусь до своей великой цели, но это потом. Когда-нибудь.

Потом, когда-нибудь... он не смеет признаться себе, что твердит — "когда-нибудь", чтобы не вырвалось то, что просится на язык на самом деле. "Никогда".

На него слишком много возложено надежд и обязательств, он не может себе позволить просто быть ее любовником — и даже не может себе позволить мечтать об этом.

Он должен перешагнуть через нее. Он перешагнет.