Долго я причитала в таком роде, пока бессвязные мольбы не принесли мне облегчения. Вопрос "почему?", заданный многократно, в конце концов обретает подобие ответа. Так судил Господь, что я оказалась в этой ловушке. За грехи моих отца и матери, или по собственному неразумию, или по каким-то неведомым причинам — так или иначе нету проку в пустых ламентациях. Коль скоро я не могу идти путем, предназначенным для всех, не буду и пытаться; если это грех, я искуплю его, когда придет срок, но ведь может быть и так, что грехом было бы зарыть мой талант в землю! Что касается моего пути, он ясен: монастырь. Если Бог в самом деле милостив, он меня не накажет за отступничество. Глупая, зеркальная судьба: когда все разумные германские девы бегут из монастырей, мне — едва ли не бежать в монастырь. (А может, и вправду бежать, ведь тетушка не станет заботиться о том, чтобы я, надев рясу, могла учиться греческому.) Но я буду остерегаться опасностей, сопряженных с монашеским чином. Ведь не для всех католиков закрыт путь к спасению?
Быть может, есть и другой выход, и я его найду с помощью Божьей и доктора Майера; но если нет — и этот довольно хорош для такой, как я.
А как будет прекрасно, если я встречу в том монастыре других женщин, подобных мне! Они будут называть меня "сестра", от них не надо будет скрывать, что я знаю по-латыни. "Что ты думаешь об этом стихе, сестра Мария?" Да, может быть, не так дурна католическая вера, коли позволит девушке то, в чем наотрез отказывает вера евангелическая?..
И что такого я оставлю за стенами монастыря, о чем бы пожалела? Мужскую любовь? Да будь она проклята во веки веков, аминь.
Мысль о новой, счастливой жизни вернула мне спокойствие, давешнее отчаяние представилось глупостью и позором. Я в последний раз поклонилась Иисусу и поднялась с колен. Пора было идти.
Он стоял, опершись локтем о церковную ограду и согнув ногу, будто "повешенный" на колдовской картинке. Скользнув по нему беглым взглядом, я заметила, что он немолод и одет, как одеваются престарелые щеголи, — нелепый короткий плащ, едва до седалища, и штаны в обтяжку. Равнодушно-насмешливые глаза и то, как он стоял у меня на дороге, не торопясь убираться, напомнили мне того пса во дворе. Недоставало только высунутого языка. Подумав так, я усмехнулась и тут же пожалела об этом, потому что незнакомец шагнул мне навстречу.
— Позвольте проводить вас, милая барышня.
От злости я враз позабыла о смущении, которое обычно охватывало меня в таких случаях. Это я-то — "фройлейн"?! В выцветшем платьице с залатанным подолом, в чепце без лент и складок, посеревшем от стирки, с красными худыми руками... Видно, совсем нищей гляжусь, спасибо благодетельнице, что всякая сволочь почитает меня легкой добычей!
— Я не барышня, и могу дойти без провожатых.
Следующие его слова ударили меня как громом.
— Будь я трижды проклят, тот же голос! А похожа — на отца.
Я остановилась и обернулась. Незнакомец глядел на меня, улыбаясь как-то сразу трогательно и мерзко. Будто он лгал, но хотел бы сказать и правду. Будто я нравилась ему, и все же он умышлял против меня... Или так казалось из-за его внешности, столь безобразной, что и улыбка была нехороша?
— Мой отец? Что вы знаете о нем?
— Если вы — девица Мария, которую двадцать три года назад взяла на воспитание почтенная Лизбет Хондорф, то я знаю о ваших родителях больше, чем кто-либо другой в этом мире.
С этими словами он подошел ко мне совсем близко, так что я уловила исходящий от него запах мускусных духов и еще какой-то мерзости. Я не стала пятиться и взглянула ему в лицо (для чего мне пришлось задрать голову, как если бы я смотрела на колокольню). Мой взгляд не заставил его отступить на приличное расстояние. Его влажные карие глаза были, что называется, бесстыжие, равно как и ухмылка широкого рта. Смуглый и темноволосый, он походил на испанца либо итальянца, но говорил совершенно чисто, более того — как человек образованный. Теперь я заметила, что рукав его гранатовой куртки перехвачен черным бантом.
— И я готов рассказать все, что знаю. Может быть, милая Мари согласится проследовать со мной в мое скромное обиталище?
Нет, как я ни была поражена, разум не вовсе мне изменил. Не таковы должны быть слова и поступки друга, который приносит сироте весточку от родителей. Либо посланец избран весьма неудачно, либо, что вероятнее, — все ложь от начала до конца, он слышал от кого-то, что я безродная, и подумал о надежде, которая всегда жива в сердце безродного...
— Говорите здесь, или я уйду.
— Дочка Иоганна. — Он снова расплылся в улыбке. Тянет время, не знает, что соврать, подумала я и шагнула в сторону, желая обойти его.
— Постой, — он схватил меня за запястье.
Я бы освободилась без труда и, пожалуй, разбила бы ему нос, и без того кривой, — драться я выучилась еще в детстве, а злость выжгла страх — но он разжал пальцы в тот же миг, как я рванула руку, — и я ударила саму себя.
— Ты можешь разбить мне лицо, — заговорил он прежде, чем я опомнилась от неудачи, — можешь убежать. Но я должен сказать тебе, что никто, кроме меня, не поведает тебе, какого ты рода, ибо в обстоятельствах твоего появления на свет больше необычного, чем ты можешь себе представить. Даже поучившись у доктора Майера и освоив иные премудрости, нежели подметание полов...
Кровь бросилась мне в голову. Я ждала этого с тех пор, как впервые отдала благодетельнице заработанные деньги, и заготовила слова, которые скажу, если это вдруг случится, если кто-нибудь пронюхает... Но я не успела ничего сказать. Он снова шагнул ко мне, и по тому, как поспешно он переступил с левой ноги на правую, я поняла, что мой собеседник хром. И тут же, словно ларчик в памяти открылся, я вспомнила запах, который пробивался сквозь мускус. Сосуд над жаровней у доктора — окуривание зараженной одежды, возгонка серы!..
— Тише, тише, — сказал он, смущенно усмехаясь, словно я собиралась выкрикнуть вслух его тайну. Я со страхом заглянула в это лицо, совсем человеческое, с темными блестящими глазами. Теперь, когда он показал, что слышит мои мысли, я не сомневалась, что этот облик — всего лишь маска, скрывающая ужасный лик преисподней. Однако же личина была отменно хороша. Разве что зрачки... но что в них странно или страшно, я не сумела понять, быстро отведя взгляд. Во всех же прочих приметах не было ничего дьявольского.
Он, казалось, искренне досадовал, что его маска разгадана слишком быстро, совсем как иной масленичный затейник, и в то же время смеялся моей ловкости.
— Быстро же ты догадалась. Я должен был это предвидеть. Чутье бедняжки Маргареты и проворный ум Иоганна... Да, девочка, я не ошибся в тебе, как и ты — во мне. Я именно тот, за кого ты меня принимаешь. Но я был другом твоему отцу и, поверь, тебе я тоже не враг. Ты, разумеется, слышала о духах, подобных мне, и не разделяешь суеверий темного простонародья. Я не назвал бы себя красавцем в моем нынешнем обличьи, но ты видишь, что я ничуть не похож на козла с когтями вместо копыт; равным образом, ты не должна думать, что всякий, кто заговорит с нечистым, неминуемо погибнет. Я не набиваюсь в друзья к невинной девушке, идущей из собора, где она молилась, но разговорами с нами не брезговали даже величайшие ревнители веры, как тебе должно быть известно. Недаром говорится: "Когда неоткуда ждать помощи, обратишься и к дьяволу", а тебе воистину никто не поможет узнать иным путем то, что намереваюсь рассказать я. Наконец, последнее: если ты отвергнешь меня и уйдешь, перекрестясь, днем позже ты сама пожалеешь об этом. Ты назовешь свой поступок бессмысленной трусостью, захочешь прожить этот день еще раз; но я не дам тебе другого случая. Что бы ни сочиняли о нашем цехе, своя гордость есть и у нас...
Нечистый говорил, как шелком вышивал, — гладко и свободно, по всем правилам риторики. Он мог бы и не трудиться. Я уже приняла решение. Я знала из книг, сколько усилий прилагали иные ученые люди, чтобы призвать духа и задать ему вопрос. Мне ли, ничтожной, прогонять того, кто явился сам?! Это было бы все равно что швырнуть об пол алембик с драгоценной тинктурой.
— Как мне называть вас? — спросила я. Дух довольно осклабился.
— Отлично, дитя! Отчего-то все обращаются к нам на "ты", не делая различия между демоном и скотом. Тем приятней слышать вежливое слово! Мы были с твоим отцом большие приятели, можно сказать, братья, он иногда запросто звал меня кумом. Не будет ошибкой, если ты станешь называть меня Дядюшкой. Я ничуть не претендую на родственную близость, единственно как приятное обращение... Кстати сказать, почтенная Лизбет вдова, и сейчас мне пришло в голову, что мы с твоей тетушкой составили бы славную пару!
Из всего этого шутовства я заметила себе только, что своего подлинного имени нечистый раскрывать не желает. Что ж, не очень-то и хотелось.
— Хорошо. Пойдемте, Дядюшка.
Так, за руку с ним, я покинула переулочек перед собором.
Глава 4.
Подведя меня к боковой двери трактира "Рога и Крест", Дядюшка поднял перед собой руку, сжатую в кулак, дунул, разжал пальцы и выпустил из ладони тяжелое черное покрывало, какие носят вдовы.
— Накинь это, Мария. Тут слишком много любопытных глаз.
Тонко спряденная шерсть была мягкой на ощупь, но никак не призрачной: теплая, нежно колючая. Я покрыла голову и поблагодарила. Трюк мне понравился. Я не чувствовала страха, но, впрочем, была настороже и старалась потихоньку припомнить все, что знала о кознях дьявола.
Комната над залом была самой обычной трактирной комнатой, разве только большой. В камине дотлевали угли. Мышь — маленький комочек тени — метнулась под лавку, когда Дядюшка, щелкнув пальцами, зажег свечу. В желтом свете стало видно, что убранство сих покоев все же не вполне трактирное. Аррасская ткань на полу, окно завешено и альков задернут пологом. На столе — оплетенная бутыль, два кубка венецианского стекла, паштет, недоеденный и пронзенный ножом, и некий предмет, укрытый цветным платком.
— Ты еще не ужинала? — заботливо спросил Дядюшка.
— Я не голодна. — Это была чистая правда. Даже забудь я об опасностях, подстерегающих тех, кто делит трапезу с чертом, — напряжение душевных сил уничтожило голод, а тут еще темные углы и серный дух, смешанный с чадом... — Я жду рассказа.
— Сию минуту. Я, с твоего позволения, выпью. В горле сохнет, а речь предстоит длинная.
Запах винограда распространился от топазовой струи, в которой сверкнуло свечное пламя. По меньшей мере половина бутыли, как мне показалось, перешла в кубок, а затем нечистому в глотку.
— Ну вот, теперь можно и побеседовать, — сказал он, утерев широкую пасть. — Слыхала ли ты, Мария, о докторе Иоганне Фаусте из Виттенберга?
— Как не слыхать, — я невольно усмехнулась.
— Сильно ли ты удивишься, если я скажу тебе, что сей достойный человек и есть твой отец?
Слов для ответа у меня не нашлось; полагаю, мой глупый вид в полной мере изобличал мое недоумение. Это было все равно как если бы он сказал, что отец мой — святой Никлаус или бедный Герман из деревенской песенки.
Доктор Фауст, герой страшных и потешных небылиц, какие рассказывают зимним вечером за рукодельем! Тот, кто продал душу черту за великую мудрость и колдовское искусство, кто был богословом, а стал чародеем! Тот, кто привораживает девушек и исцеляет юношей от безнадежной любви; тот, кто подарил студентам бочку вина, которая сама выбежала из погреба; кто забросил на вершину сосны несчастного монашка, кто сожрал воз сена у злобного крестьянина, не распознавшего в пешеходе великого мага! Тот, кто за одну ночь переносится в Англию и возвращается обратно, тот, кого принимают князья, желающие позабавиться дивными чудесами...
— Принимали, — прервал мои мысли Дядюшка. — Подымай выше — сам император, бывало, не брезговал... Но нынче ровно неделя, как доктор Фауст скончался. — Он расправил повязку на рукаве и горестно вздохнул. — В окрестностях Виттенберга шепчутся, что душу его забрал черт... пф! Добрые бюргеры, как обычно, заблуждаются. Черт остался на бобах, в тоске и одиночестве, не получив никакого возмещения за дважды двенадцать лет верной службы. Я, право, не думал, что разлука с человеческим существом способна так опечалить. Верь, не верь... Ладно, оставим это. Я обещал рассказать тебе о прошлом.
Он больше не гримасничал, казался слегка захмелевшим и грустным: сидел, наклонясь над столом, прищелкивал смуглыми пальцами в перстнях и время от времени поднимал на меня глаза, подернутые влагой, как бы желая убедиться, что я слушаю. Я снова ничего не сказала. Так он не шутит, не прибегает к аллегории, он говорит всерьез, что я — дочь "великого нигроманта"! И мой рассудок не находит опровержения. Это могло быть... А могло и не быть, ибо нечистый хитер и лжив. Успокойся, Мария, не спеши. Послушаем, что он еще выдумает.
— Ты, вероятно, слыхала, что Фаустов было двое, и оба, разумеется, колдуны и безбожники. А пошло это от того, что самой первой службой, которую я сослужил твоему отцу, было возвращение молодости. Пустяковый трюк, совсем пустяковый. Ослоухие ученики Гиппократа полагают, что для него необходима помощь всех кругов ада, но, по правде говоря, с этим делом способна управиться даже старая глупая ведьма, не совсем еще ослепшая. Когда мы встретились, Иоганну было... впрочем, неважно. Я предупредил, что молодость лишит его докторских степеней и всех привилегий, начиная от университетского жалованья и кончая правом называть своими собственные блестящие труды. И все же он осмелился. — Дядюшка значительно поднял палец. — Да, Мария, он не отказался. Он простился с богатыми пациентами... Надобно тебе знать, что Иоганн был врачом, доктором медицины, как твой наставник. Он покинул стезю богослова отнюдь не по моей вине — это произошло задолго до нашего знакомства. ...Простился со славой исцелителя, с правом читать лекции — со всем, чего достиг прежде. Никто в Виттенберге, за исключением двух-трех мальчишек-неучей, не признал бы в пригожем молодом человеке знаменитого доктора. Он стал никем, хуже того, самозванцем, "тем, кто нарекает себя Фаустом-младшим". И я скажу тебе, Мария, что Иоганн не жалел о своем выборе. Ему были дороже лишние годы, сила, молодость и ясность мысли, чем доброе мнение ученого мира. Таким он был, твой отец.
Ну вот, стало быть, потому-то двадцать четыре года назад со мной в этом трактире остановился не прославленный доктор четырех наук, а никому не известный юный проходимец. В ту пору случилось так... — Дядюшка прервал свою речь, наклонил голову и прижал руку к сердцу, словно предлагая мне признать за ним некую заслугу или вину. — ...Случилось, говорю я, так, что Иоганн повстречал твою будущую мать, когда она выходила из собора после вечерней службы, и воспылал к ней той самой страстью, в которой я не вижу ничего дурного или постыдного. Девицу звали Маргарета, и в ту весну ей как раз сравнялось пятнадцать лет. Она была по-своему недурна, но мало похожа на тебя; ты, как и положено счастливице, удалась в отца. Вот разве что голос — она славно пела и, кажется, зарабатывала шитьем, помогая матери... Словом, совсем простая девушка. Меня она не любила, не тем будь помянута, столь же сильно, сколь была влюблена в твоего отца. Он же... Словом, взгляни сама.
