Наследники Фауста

— Ну, кто? Кто у тебя, говори, молодая маменька!

Я слышала бодрый голос повитухи, другой женский голос, весело сказавший: "Да она не разглядит, поднесите поближе!", Янкин смешок и плеск воды; видела маленькое личико, искривленный рот и мокрые вихры, но то ли слезы застили мне глаза, и никак не удавалось их сморгнуть, то ли что-то случилось со зрением — все расплывалось. Впрочем, я знала и так, всегда, с самого первого дня.

— Сын. Иоганнес.

— Ого, прямо-таки сразу Иоганнес! На-ка, вот тебе твой Иоганнес, подержи у себя, пока я пеленки расстелю.

Мой сын был мокрый, горячий и такой маленький, какими, казалось мне, не бывают человеческие существа, и он прильнул ко мне так доверчиво, как до сих пор никто на свете. Потом его забрали и на все мои вопросы со смехом отвечали, что позаботятся о моем ребятенке как нельзя лучше, я могу спать спокойно, небось не бросят на улице. Говорили так, вряд ли злобно намекая, едва ли они знали, кто я есть, и не все ли равно? Роды продолжались десять часов, и меня сморил сон.

Когда я открыла глаза, рядом со мной был господин Майер. Совсем как в детстве, когда я болела крупом и, очнувшись от жара, увидела его, а он улыбнулся краешком губ и сказал по-латыни: заманила меня в гости, притворщица, — нарочито серьезным тоном, чтобы тетушка Лизбет думала, что он говорит сам с собой о важных медицинских материях...

— Все у тебя хорошо. Твой сын спит, как проснется, приложим к груди. Двух недель не дотерпел, если ты верно мне все сказала, а какой красавец! Вставать тебе пока не надо, но если хочешь есть или пить, только скажи.

— Тетушка Лизбет — что с ней?

Господин Майер поколебался, затем сказал твердо:

— Тетушки твоей больше нет. Она скончалась этой ночью. Я скрывал от тебя ход ее болезни, так как боялся... того, что ты в самом деле вытворила. А теперь больше не думай об этом, отныне твое занятие — ребенок.

— Да, я знаю. Хорошо, не буду, — покорно ответила я. Да, отныне я не сама по себе, отныне я — мать, и привыкать к этому титулу было трудно. Я вспомнила высокую кровать, застеленную чистым, и потом страшное круглое кресло для рожениц. То, чего я втайне боялась, так быстро осталось позади, а что было впереди? Теперь я, судя по всему, лежу в доме учителя, и тут же где-то мой ребенок, и едва ли госпожа Майер от всего этого в восторге. Не слишком-то она меня любила, пока я была девицей-прислугой, с чего бы ей обрадоваться замужней Марихен, то ли докторше, то ли соломенной вдове, которая свалилась к ней в дом со своим дитятком от неизвестного мужа?..

— Господин Майер, я хотела бы перебраться... в свой дом.

— Ну, только не сию минуту. Тебе нельзя вставать. Завтра, если захочешь, переберешься.

Глава 7.

Самое любопытное — индейские травы, и тут мне не найти лучшего наставника, чем госпожа Исабель. Она использует растения иначе, чем медики и знахари Старого Света, и не в том дело, что травы иные, а в том, что многие из них действуют не на тело, а на душу. У этого дикого народа медицину трудно отделить от веры, и если препарат, влияющий на тело, изменяет состояние души, то здесь не обходится без демонов и богов, или же богов-демонов — злых и жестоких не менее наших бесов, но у них не зазорно просить помощи благочестивому лекарю. Нам это странно, как если бы германский медик, изготовляя снотворное или укрепляющее, призывал ангелов и архангелов. (Впрочем, ведь и церковное вино пьянит, а ладан заставляет биться сердце, и святые у католиков считаются покровителями различных недугов... но лучше оставлю эти домыслы.)

Им, так же, как и нам, известны снотворные и укрепляющие травы, но особое значение имеют, в случае снотворного, — сны, которые видит спящий, а в случае возбуждающего — мысли и озарения, которые посещают пациента. Та же кока, которой госпожа Исабель лечила меня от горной болезни, им привычна, как немцу вечерняя кружка пива. Она придает силы во время тяжелой работы или в бою (госпожа Исабель поведала мне, что для их покойного короля скороходы доставляли лед с горных вершин и рыбу с побережья, и во весь свой путь они жевали коку); она же радует на свадьбе или ином празднике. Когда нас в горах застигла гроза и я, признаться, решил, что настал конец света (в оправдание своей трусости скажу, что здешние грозы мало похожи на наши весенние и летние — струи ледяной воды хлещут, как оплеухи, молнии выжигают глаза, от громовых ударов молитвы замирают на устах, и только и ждешь, когда же эти горы обрушатся и погребут всех нас), тогда госпожа Исабель своей собственной ручкой положила мне в рот еще один шарик, и что бы вы думали — меня перестала колотить дрожь, и страх отступил. Но эта же кока — священная трава богини любви (любовь подразумевается отнюдь не небесная), а гадатели, особым образом обученные, гадают на ее листьях — в одних случаях жуют их, а в других не жуют и не употребляют иначе, но роняют и смотрят, как легли.

Есть и другая трава, чей дым вдыхают, чтобы вызвать видения. Таким путем можно узнать сокрытое: где находятся краденые вещи, а также враги или охотничья добыча, или кто совершил преступление. Я попробовал сам, но видений не испытал: действие приблизительно как от вина, но веселья меньше, а похмелье сильнее и гаже. Возможно, к этой траве нужна привычка. Другие племена, живущие к северу, на перешейке и дальше, а также на островах, как мне рассказали, курят ее просто для удовольствия или в знак дружбы, вроде нашего братского кубка.

Есть еще и иные травы, но к ним индейцы прибегают лишь на отдыхе, а не в походе, ибо действие их многократно сильнее. Так, они готовят некое питье, вызывающее безудержную рвоту, и употребляют его по большим праздникам, с музыкой и плясками и превеликой радостью. Об этом мне рассказал наш священник; он полагает, что извержение съеденного есть символ очищения перед богами, нечто вроде причастия наизнанку. И видно, что отец Михель у нас не медик. Головой ручаюсь, что это не простое рвотное. Расспрашивал госпожу Исабель, но она опять представилась непонимающей: мол, очищение — очищением, знаю такие травы, а праздники — праздниками, что тебе до них, коли ты не веруешь в наших богов, которых повергает твой Иисус?.. Она права, но перестать любопытствовать не могу.

Глава 8.

Амалия взяла у меня расчет, заявив, что нанималась служить пожилой вдове, а не молодой матери. Я, впрочем, тоже не особенно мечтала отдавать приказания той, кто в иные времена приказывала мне. У тетушки я нашла шкатулку, полную серебра. Вдовью долю в доходах гильдии, к которой принадлежал господин Хондорф, я, конечно, не могла получить, да и не стремилась к этому. Но немедленно уехать назад в Виттенберг было бы слишком опасно для ребенка, и мы с Янкой обосновались в доме, в котором я выросла. Здесь дожидались меня мое старое платье, еще хуже того, в котором я ушла минувшим летом, и домашние деревянные башмаки. Платье я безжалостно распорола спереди, чтобы удобнее было кормить, а каблуком башмака вколотила гвоздик в стену над колыбелью и повесила на него образок святого Иоанна Златоуста.

Я исполнила просьбу мужа и назвала сына Иоганнесом, по деду, но радовалась, когда в чертах сына находила сходство не с собой и не с дедом, а с отцом. Окружающие женщины наперебой твердили мне, что маленький Иоганнес — мое повторение и что это самый благоприятный знак, когда сын походит на мать, но я видела другое. Брови, которые сразу же стали подниматься вверх, едва он выучился пристально смотреть, глаза и подбородок, и даже горбинка крошечного носа — все было образом Кристофа, и других, более благоприятных примет на свете быть не могло.

Мне надлежало быть счастливой, но по правде я едва справлялась с тоской. Кто знает, от какой глупости, я ждала не только сына, но и мужа. (Не так ли бывает в сказках и песнях: князь возвращается, а дома у него маленький сын в колыбели.) Но не исполнилось: я была с сыном на руках и по-прежнему ничего не знала о Кристофе.

В первые же дни я спросила у господина Майера, где Кетхен, — моя прежняя приятельница исчезла из его дома. Учитель коротко ответил, что она взяла расчет и выходит замуж, "потому что ей необходимо это сделать как можно скорее". Я спросила, не за студента ли она выходит и не Генрихом ли того зовут. "Она тебе говорила о нем? Бедный малый больше не студент, и, пожалуй, так лучше и для него, и для науки".

Я встретила их, когда шла из ратуши. Генрих вел молодую жену под руку. Парень был одет совсем не так скверно, как в тот день, когда он сел выпивать с господином Шварцем. То ли нашел себе выгодную службу, то ли помер его богатый родственник, о котором болтал Антон, но на плечах его была мантия дорогого сукна, на ногах модные башмаки, на груди золотая цепь, а на поясе — кошель, явно не из пустого щегольства подвешенный.

Кетхен, то есть, пожалуй, ныне Катарина, разоделась в пурпурный бархат, как и мечтала некогда, но даже без подсказки учителя я догадалась бы, что она отсчитывает тот же срок, который недавно истек у меня. Мы расцеловались, затем она церемонно представила своего мужа, приказчика у Шульца, тут же весело пересказала все, о чем Амалия болтала по соседям, спросила, вправду ли так стар мой супруг, и надолго ли я сюда, и много ли мне оставила тетушка, и сильно ли я по ней горюю, и может ли она навестить меня и посмотреть моего сына... Генрих вежливо улыбался, не подавая виду, что знаком со мной. И то верно, стоит ли молодому мужу вспоминать, как он перемигивался со служанкой, прибирающей у профессора? Тем паче, что и служанка эта больше не служанка, а докторша и владелица дома... Страшный день, что выпал на его и мою долю прошлым летом, кажется, не оставил в его разуме никаких следов — если не считать таковыми переход из ученого сословия в торговое и отказ от холостой жизни в пользу супружества.

Мы раскланялись и распрощались, а мне пришли странные мысли, пока я торопилась домой. Вот нечистый затеял игру, думая заполучить мою душу, крутил так и сяк, запутал множество людей, но кому он повредил? Без его козней Генрих по сей день бы оставался беспутным и бездарным студентом, причинял наставникам головную боль и заставлял великих римлян переворачиваться в гробах, а Кетхен, вернее всего, оказалась бы обманутой и обесчещенной — я хорошо помнила, как она глядела на того, кого полагала Генрихом. Теперь же бывшая судомойка — законная жена, а торговые записи, кажется, даются Генриху легче, чем латынь. Одним плохим врачом или юристом меньше, одним хорошим коммерсантом больше — не есть ли это двойное благо? И сама я не стала, как стращал меня Дядюшка, грязной и забитой монахиней или женой купца, а исполнила все свои желания и вдобавок изведала земную любовь. Как же произошло столько добра от злых помыслов? Назвать источником добра Дядюшку мне не позволяло благочестие, а меня саму с моим упрямством и гордостью — не позволяла скромность. И вернее всего, это означало одно: мне не все ведомо. Как знать, в чем была подлинная его цель и кто расплачивается за все сии блага... Кто? А ты и вправду не догадываешься, милая, — кто?!

Но вот что случилось, когда Иоганнесу исполнилось две недели. Мы с Янкой были во дворе: я качала сына, она развешивала пеленки, и тут перед наши очи явился не кто иной как виттенбергский студент Карл. Поприветствовав нас и поклонившись, он вручил мне письмо. И не развертывая его, я поняла, кто отправитель: немецкий адрес был выведен латинскими буквами; наше начертание всегда с трудом дается иноземцам. Мне писал Альберто Тоцци, и после приветствия и упрека (зачем не сказалась ему перед отъездом), в письме стояло следующее:

"Теперь молюсь о том, чтобы Карл не разминулся с вами; если же вы намереваетесь возвращаться, Мария, отложите это намерение, хотя бы вам пришлось развязать узлы, отослать карету и обратиться к вашей приемной матери с просьбой приютить вас! — ибо я вынужден сообщить скверную новость. На пятый день от вашего отъезда в Серый Дом нагрянули судейские с обыском, и между ними известный вам человек, имеющий степень доктора права и богословия. Не знаю наверное, как они собирались объяснять свое вторжение, буде не найдут ничего предосудительного, но, вероятнее всего, они были уверены, что результат обыска станет и его оправданием. Результат оказался таков, что о нем по сей день говорит весь город. Господин юрист вошел в Серый Дом живой, здоровый и пылающий праведной заботой, а менее чем через час солдаты вынесли оттуда его мертвое тело, сами перепуганные насмерть. По словам моего племянника (сам он там не был, но говорил с одним из видоков), господин этот во время обыска ни с того ни с сего впал в безумие: швырнул об пол сосуд, который держал в руках, — сосуд разбился, по комнате разошлось ужасное зловоние, а он, будто охваченный приступом эпилепсии, рухнул на пол, прямо в осколки и мерзостную жижу, и принялся корчиться, и кричал, что демоны разрывают его на части, терзают его и мучают, и сам ранил ногтями свою голову и лицо, и молил о пощаде, пока не умер. Двое же из тех, кто был с ним и вошел в ту же комнату, после смерти его впали в безумие и хохотали радостно, будто пьяные, но это вскоре прошло.

Я поразмыслил и о том, что произойдет, если ваш супруг неожиданно вернется и отправится прямо в Серый Дом, и сам зашел туда. Дом не охраняется, двери не заперты, но охотников заходить в них нет. Впрочем, по словам моего племянника, кроме мертвого тела из дома вынесли два или три сундука, с деньгами ли, с книгами или с тем и другим. Грешен, я зашел в библиотеку и кое-что взял оттуда, — верну, как только увижу вас или Кристофа. Кроме того, я оставил ему послание, которое легко заметить, но трудно стереть, и в нем написал, чтобы он зашел ко мне. Храни вас Господь, Мария".

Студент молча ждал, пока я дочитаю. Я поблагодарила его и спросила, когда он намеревается вернуться, думая передать с ним ответ.

— Я не вернусь в Виттенберг.

— Как же это? — строго спросила я. — Вы прервете учение?

Ну как тебе объяснить, что не надобен ты моей сестричке, и нет ровно никакой нужды ломать твою юную жизнь ради ее синих глазок, ибо все это будет впустую?!

— Здесь тоже есть университет, и я поступлю в него. — Очень знакомо наклонив голову, он взглянул на меня в упор и закончил: — Если господин Вагнер не вернется, мне все равно, где и от кого получить магистерское звание. Или же не получить его совсем.

Это было забавно и по-юношески патетично, но пришлось признать, что я недооценила молодого человека. Мне и в голову не приходило, что он рвется послужить не только Янке, но и мне — жене любимого учителя, попавшей в беду.