— А вы сами знакомы с ним?
— Не имею чести, — ответил Альберто, состроив гримасу. — И не знаю, вправду ли Кристоф с ним знаком.
— А что такое он говорил про Новый Свет? Разве там не испанцы?
— Не одни испанцы, Мария, вашим соотечественникам также нужно золото и серебро. Чистая правда, что есть там земли, которые принадлежат аугсбургским Вельзерам. Я знаю об этом, потому что иные из моих земляков имеют с ними дела. Я знаю даже, что прежний хозяин этого дома составлял гороскоп для Вельзера, именно о Венесуэле. Мой приятель и земляк, тоже банкир, после этого прислал мне письмо, в котором умолял рассказать, что в Виттенберге говорят об этом гороскопе, и верно ли, что он неблагоприятен. Я, однако, ничем ему не помог, ибо сам только из письма и узнал, что был гороскоп; в городе не ходило никаких слухов — все обошлось втайне.
— И вы полагаете, Кристоф действительно мог отправиться в эту Венесуэлу?
— Если и отправился, так не по доброй воле... — Он тут же перебил сам себя: — А может быть, и нет, может быть, все это ложь. Ведь мы с вами не можем его проверить, нам неоткуда взять агентов в аугсбургском торговом доме, которые перечислили бы по именам и званиям всех, кто уплыл и уплывет на их кораблях. Думаю, он наговаривал на него, только и всего!
— А что же тогда на самом деле?
— Вот это надо узнать.
— Господин Альберто, — сказала я, — ведь Кристоф отправился сводить счеты, мы знаем с кем. Что если они взяли его как колдуна? Кто знает, что там произошло!
— Я не думаю, — спокойно ответил Альберто. — Если бы вышло так, как вы говорите, об этом кричал бы весь город. Да и Хауф вам бы рассказал именно это, а не про Новый Свет. Упустил бы он такую возможность очернить Кристофа?
Я вынуждена была согласиться.
— Видите, то-то мне и сдается, что нет у него улик, вот он и нагородил вам невесть чего. Может, и вовсе ничего нет, кроме желания присвоить дом, а с вашим драгоценным супругом все благополучно! Срок, им назначенный, ведь еще не миновал?
— Почти миновал.
— Ну, он мог и ошибаться в сроках, мы ведь не знаем, что он затеял. Может, он вот-вот вернется.
— Но Ауэрхан...
— Да, но мало ли что могло приключиться. Он мог потеряться, и, вы ведь знаете, ваши немцы не любят обезьян.
— Если бы все было именно так!
— Отчего бы нет?.. Но вы правы, дорогая Мария, мы должны сделать что в наших силах. Племянник моей Клары — судейский чиновник; я попрошу его разузнать, нет ли в виттенбергской тюрьме узника, похожего на Кристофа, и если есть, то какое ему предъявлено обвинение. Петер — малый не из болтливых, но мне скажет, коли что-то знает... А впрочем, я не думаю. Кристоф — ну в чем бы он мог провиниться перед законом?!
Я ничего не ответила. Мой любимый в темной камере, на соломе, вместе с ворами и убийцами, над ним глумятся стражники, потом он стоит перед господином Хауфом и тот рассказывает, как ходил ко мне... И если это так, если все это подтвердится, что же нам делать дальше?..
Альберто тем временем, как любезный гость, вернулся к трапезе. А я, должно быть, показала себя плохой хозяйкой, потому что завела беседу на тему, в застолье неуместную: о гибели Фауста.
Альберто рассказал мне уже известное. Тело нашли в харчевне в Пратау, покойник был страшно обезображен, как если бы его терзали волки или медведи. Там же был Кристоф, почти что без памяти: глядел, но не говорил. Оправившись от горячки, он ничего не припомнил сверх сказанного, в бреду же говорил многое, но то ведь был бред.
— О чем он говорил?
— Дорогая Мария... О покойном, о дьяволе, да о каком-то, помнится, кувшине или ином сосуде... Бессвязица, ничего более.
— Мой наставник учил меня: бессвязна речь бывает для слушателя, но не для оратора: как бы он ни путался, он приплетает то или это не по произволу, лишь не может сделать явным ход своей мысли.
— Ваш наставник, вне сомнения, прав, — вежливо сказал Альберто, — но признаюсь, что восстановить связи я не в силах, как бы ни стремился к этому.
— А не может ли быть, — осторожно произнесла я, — что Кристоф видел больше, чем рассказал по выздоровлении? Он как-то сказал, что в бреду ему мерещился дьявол...
— Это так. Он гнал видение, я было отнес его проклятия на свой счет и огорчился, но потом понял свою ошибку. Да, это было.
— Скажите, мой господин, не могло ли быть, что видение явилось не из одной горячки? Я все думала: ведь Кристоф был на войне, умерших насильственной смертью видел без счета, и к тому же он медик — неужели седые волосы ему причинило зрелище смерти, и только оно? Может быть, нечто другое?..
— Седые волосы? О, Мария, вы ошиблись, это не с того дня! Кристоф седой, сколько я его знаю!
— Ах... — Ничего умнее я не вымолвила. Так вышло, что я увидела впервые этот знак глубокой старости, отметивший сорокалетнего, посреди разговора о Фаусте, и связала в уме одно с другим, вопросов же не задала.
— Такое бывает, — сказал Альберто, посмеивавясь, сам смущенный, что смутил меня, — с иными и в тридцать лет, Бог весть от чего. Ах нет, ошибся и я, — когда мы впервые встретились, он был не седой, а светлый — вот как она. — Мой гость довольно бесцеремонно показал на Ханну, принесшую сливовый пирог. — Это было давно, эоны назад, тогда мы еще не дружили как теперь. А потом однажды я увидел его на лекции ..., и вот тогда-то поразился: лицо не старое, а седины много, как у моего деда. В тот год моя жена была беременна Минной, а при родах... Э, дурак я, нашел о чем болтать, ну, то была редкая напасть, с вами такого не будет. Повивальная бабка не справлялась, позвали врача. Я узнал его, ученика Фауста и любителя астрономии, и в сердцах, от тревоги за жену, сказал такое, чего говорить не следовало. Кристоф мне это до сих пор припоминает, но тогда он ничего мне не ответил, а как ни в чем не бывало стал приказывать повитухе, что ей делать. Но она никак не могла взять в толк его речей, и он назвал ее ужасным немецким словом, — Альберто усмехнулся, — которое мне трудно повторить. Тетушка так и застыла с поднятыми руками, а он поддернул рукава и сам... встал на ее место. Я было кинулся к нему, но он глянул вот так и сказал: помешаешь мне сейчас — прикажу вывести. Четверть часа прошло или немного более, и все разрешилось благополучно. Я попросил у него прощения даже прежде, чем дочку спеленали, зато повитуха отказалась от платы — после того, что господин доктор сказал, а я слышал, она, дескать, не возьмет от меня ни гроша... Такой-то вот у вас супруг, дорогая Мария! А когда мы стали друзьями, речь заходила о его волосах, он говорил что-то медицинское, про гуморы... Нет-нет, поверьте, уж на что я не любил господина Фуста, но этой беды причина не он.
Гуморы? Над гуморальными теориями мой супруг посмеивался. Видно, Альберто, сам не будучи медиком, что-то спутал?
— А сейчас вашей дочке сколько лет?
— Семь, скоро восемь. — Альберто расплылся в улыбке. — Красавица, как ее мама, одни глаза мои. И даже белокурая, кто бы мог подумать!.. Простите мне, Мария, такие слова, но я жду не дождусь нынешней весны, будто, простите еще раз, своего сына жду. Дети — благодать Господня, все женщины это знают, а мужчины не все — но Кристоф будет хорошим отцом, в этом могу поручиться. Я так счастлив, дорогая Мария, за него и за вас!
Да, иноземца видно по речам, как бы чисто ни говорил. Я не оскорбилась, ибо довольно уже его знала, но смутилась порядком.
— Только бы вернулся.
— Он вернется, конечно вернется, Мария. Не думайте о плохом.
— Господин Альберто, я задам вопрос, который покажется странным. Вы знаете тех, кто дружил с Фаустом и бывал у него в доме?
— Всех, кто был с ним дружен, знал только он сам. Но из числа университетских — знаю некоторых.
— А не случилось ли кому-то из них умереть незадолго до Фауста, скажем, месяцем раньше?
— Умереть? — переспросил Альберто, наморщив лоб. — Нет, все живы из их ватаги, кого я знаю... все живы. Разве кто-то неизвестный мне, возможно, из студентов... Что у вас на уме, Мария?
— Сама не знаю. Так... бессвязица.
Я надеялась угадать, чей дух оживил гомункула, ибо к тому времени уверилась, что дух этот человеческий. Кто-то, кто хорошо знал город и бывал в Сером Доме (это я могла заключить по образам, передаваемым мне), близко, по-приятельски, знал и самого Фауста, и моего мужа, разделял с Фаустом его труды и, по собственному признанию, выбрал существование гомункула, чтобы избегнуть худшей участи. Опыт был начат в мае, следовательно, человек должен был погибнуть не ранее этого срока... Или же это неверно? Сколько может маяться на земле неприкаянная душа, избегая лимба и преисподней?.. В любом случае я ничего не узнала, ни да, ни нет.
Так или иначе, последнее, что мне оставалось, — обратиться к нему, к гомункулу. Если он вправду был приятелем Фауста, то мог знать и тайну Кристофа, а заточенному в колбе можно задать этот вопрос, не боясь, что клевета пойдет дальше.
— Я хочу у тебя спросить.
Опять про него? Девонька, родная, ничего не могу тебе сказать. Я ведь уже признался, что не оракул. Если он так люб тебе, какого черта ленишься?! Где кристалл?
— Не о настоящем, о прошлом. Приходил давешний судейский и сказал мне, что Кристоф уплыл в Новый Свет и что он был врачом трибунала.
Стой, не части. Вспоминай по порядку, что он говорил.
Я постаралась вспомнить. Гомункул так и подскочил в колбе, даже раствор заплескался о стенки.
Черт!..
Я была уверена, что до меня долетело ругательство, оборванное на полуслове, как бывает, когда охальник вдруг вспомнит о присутствии женщины, ребенка или пастора. Он молчал несколько секунд.
Черт, черт, черт! Венесуэла? Ты точно запомнила?.. А про Вельзеров кто сказал, он или итальянец?.. Дура, все ты путаешь. Но все равно — скверно, ах как скверно!
— Что скверно?
Все скверно.
— Да что же? Ты думаешь, он не врал?
Он не врал. Он не врал. (Гомункул поднял волну, которая ходила туда и сюда, и раскачивался в ней, ударяя ручками и ножками и вздымая муть. Взбешенная лягушка — зрелище диковинное.) Ах он гаденыш! Пронюхал как-то! Хитрая злобная тварь, надо же, что придумал! А умно, умно, клянусь потрохами чертовой бабки, есть у гада голова на плечах! Решил сквитаться по-хитрому! Как продвинулся-то, проклятый, я и вообразить не мог. А, тысяча чертей, если бы только —
Внезапно он опять замолчал. И то, я не была убеждена, что правильно поняла его. Проклятья и еще проклятья, ненависть, которая эхом передалась и мне — хитроумие — месть — успех и влияние, и все это касалось господина Хауфа.
— Так что произошло? Можешь сказать ясно?
Гомункул опустился на дно.
Быть может, ничего. Я не уверен. Молись, чтобы его слова были неправдой, а если они окажутся правдой, чтобы Вагнер не отплыл вместе с ними.
— Ты говорил о мести, или мне послышалось? Хауф мстит ему? За что?
За старые дела.
— Так они вправду знакомы?
Были прежде.
— И правда то, что Хауф сказал про него?
Ах, молодая особа. Правда, правда. Такая же правда, как то, что ты связалась с чертом и сбежала от приемной матери.
— Как? Ты разумеешь, он... был вынужден поступить на ту службу?
Пусть так.
— Но как это могло быть? Как свободного человека можно принудить?..
Как?.. Десятью различными способами. Воспользуйся логикой. Ничего больше не скажу. Догадайся сама, а коли не догадаешься, довольно с тебя, что он не негодяй и другом негодяю никогда не был.
— Это я и без тебя знаю.
Ты хорошая девчонка. Жаль только, что глупая. Сменишь сейчас мне раствор?
Глава 14.
Решиться на побег оказалось проще, чем выполнить решение. Со мной ехал офицер и двое солдат. Я боялся, что им приказано убить меня, и первую ночь в трактире вовсе не сомкнул глаз, но потом, через день, уснул-таки, и проснулся как ни в чем не бывало, равно как и следующим утром, и следующим за ним. Никто меня не резал и не душил, напротив, офицер по имени Динер был настолько любезен и предупредителен, насколько это возможно между тюремщиком и заключенным, а солдаты весело шутили над моим нежеланием плыть в Новый Свет. Или все трое были великими обманщиками и бессердечными мерзавцами — а мне казалось немыслимым, что можно замышлять убийство того, с кем делишь трапезу и вместе смеешься, — или я в самом деле был для них только беглым врачом, который подписался участвовать в экспедиции, а затем решил скрыться вместе с задатком, доставить же меня в Севилью — дело чести их и господина Хауфа.
Лошадей мы меняли, торопясь к отплытию флота: как я понял, Хельмут отдал весьма строгие распоряжения касательно меня. Давненько мне не приходилось скакать верхом, а так подолгу, день за днем, не доводилось вообще никогда в жизни. Мне отдали мои вещи, однако следили за мной непрестанно, в самом точном значении слова. Немыслимо было не только сбежать, не только написать и передать письмо, но даже заговорить с кем-либо так, чтобы они не слышали. Я сделал несколько попыток, потом уразумел, что этим парням не впервой сопровождать осужденных, и все будет идти как замыслил господин Хауф. Будь я всамделишним колдуном, может, и сумел бы избавиться от них.
Мы ехали на юго-запад, и уходящее лето приостановилось, а потом снова обернулось ослепительным июлем. После того как мы пересекли границу империи, я, не зная ни французского языка, ни испанского, потерял последнюю надежду на побег. Дорогу помню плохо: южане, пыль, солнцепек и жажда, вот и все. Обедали в трактирах; мои спутники пили яблочное вино и молодое красное, я — воду. Единожды попробовал напиться пьян, но вино попалось такое скверное, что не сумел. Одно было хорошо: подставы с лошадьми кончились, и дневные переезды больше не превышали моих возможностей.
Путешествие закончилось в Севилье. До отплытия оставалось два дня. Меня показали немцу-капитану, еще каким-то людям, а затем испанцам: иные из них были в облачении монахов доминиканского ордена, и тут-то я узнал, что Динер, мой сопровождающий, по-испански умеет объясняться не только с трактирщиками, а говорит так бойко, будто в Испании родился. Беседы их я не понял, но догадался, о чем она была, после, когда он посоветовал мне быть благоразумным и не забывать о том, что при попытке скрыться я буду схвачен и со мной поступят хуже, чем я могу помыслить. В случае побега меня препоручали заботам испанской инквизиции как злостного нераскаянного еретика. Чем в глазах этих католиков протестанты Динер и Хауф были лучше протестанта Вагнера, глупо спрашивать. Золото куда успешней, чем величайшие философы-миротворцы, сводит на нет мелкие разногласия вероисповеданий, и коли сами Вельзеры католики, то и все, кто говорит от их имени, тоже католики. Похоже было, что прорехи в Хельмутовых сетях мне не найти.
Дома там беленые, с плоскими крышами. На крыши можно подниматься и сидеть, как у нас сидят на крылечках, но это стоило делать лишь по ночам, когда скрывается немилосердное солнце. Ночи также были жаркие, но ясные, и я смотрел на звезды. Полярная звезда сместилась вниз на пятнадцать градусов, отделяющих Севилью от Виттенберга, небеса накренились, грозя перевернуться; я вглядывался в их знаки равнодушно и слепо, как нерадивый ученик в трудную книгу, покуда не заметил квадрат.
