— Ну как? — осведомился нечистый. Он, разумеется, был совершенно трезв. — По душе тебе новая жизнь?
— Странно, — ответил Генрих. — Будто сон снится, и знаю, что надо проснуться, работа ждет, и не могу...
— Бедняга, — Дядюшка добродушно рассмеялся. — Досталось тебе... Ну да ничего, эти страхи ненадолго. Теперь нет над тобой руки, веселись хоть всю ночь!
— Не сказать, чтобы мне очень понравилось это веселье. Фабиан хорошо пел, но что до остальных...
— И правильно! — горячо подхватил Дядюшка. — Всю жизнь проводить в трактирах — это для пьянчуг вроде Франца. Ты же сумеешь иначе распорядиться своей свободой, найдя более возвышенные удовольствия. Думаю, доктор Майер теперь изменит свое отношение к тебе, мой милый Генрих, и вы проведете вместе немало приятных часов... — Заметив тень, пробежавшую по лицу юноши, он перебил сам себя: — Должен сказать тебе, что я глубоко уважаю почтенного доктора. Сейчас он, несомненно, один из самых образованных людей в городе, я доволен, что не ошибся в нем. Но, не пойми меня превратно, молодому человеку с твоими дарованиями не место в захолустье. Я уверен, что в скором времени твой наставник скажет то же самое. Уж если ты добрался сюда из своей деревушки, следует продолжить путь к храмам мудрости, верно я говорю? Мир велик, и в нем много университетов...
— Я хочу в Гейдельберг...
— Э, чепуха! Для чего менять глушь на глушь? Отправляйся в Париж, вот о чем я хотел сказать! Сто лет назад я сказал бы: поезжай в Италию, не сейчас Болонья и Падуя уже не те, совсем не те... У тебя все задатки медика, но только во Франции ты найдешь людей, которые способны читать человеческое тело, как ты читаешь книги. Они на верном пути, да, на верном пути, говорю тебе это как бессмертный дух. С иными из них я не отказался бы помериться силами, хоть в шуточном поединке! Да и не в одном этом отношении Париж есть город, где многому можно научиться. Слыхал ли ты такое имя — Пьер Абеляр?.. Эх! Ну, не беда, не беда, все еще впереди. Неплохо бы тебе выучить французский, но и это успеется, а для начала довольно будет и латыни. Но клянусь, что парижский университет достоин тебя, лучшего не пожелал бы и твой отец! Четыре столетия он вскармливал лучшие умы Европы, те камни помнят... кого только они не помнят! Если ты не слишком утомлен, я рассказал бы тебе немного...
Голоса далеко были слышны в тихих переулках. Караульщики окликнули было двоих прохожих, но несколько монет побудили их продоложить путь, а господин Шварц как ни в чем не бывало снял с плеча свой диковинный инструмент и запел французскую песенку. Генрих внимал звукам незнакомого языка, радостно улыбался ночным сумеркам и чувствовал, что дух его понемногу укрепляется. Отступили страхи и невнятные сожаления о чем-то утраченном. Действительно, потеря прежнего тела ничто по сравнению с тем, что обретает душа. Та самая душа, которая не далее как нынче днем билась, словно в темнице, не находя выхода! Невежество, черная работа, келья в католическом монастыре — вот страшный сон, от которого я проснулся! Новое имя... да, новое имя, но сущность моя осталась неизменной, вот что важно, и притом получила свободу...
Господи Иисусе! (Извини, Дядюшка...) Ночная легкость и головокружение восторга поднимали Генриха на своих крыльях — вот так рождаются мифы о летающих людях. Он покинет этот город, где ни одна душа его не любит... кроме господина Майера, но Генрих положил себе, что непременно будет навещать его и когда-нибудь откроет учителю правду... Он увидит чужое небо и священные гробницы древних королей. Он встретится с Парацельсом, Филиппом Меланхтоном, узнает и других ученых мужей, быть может, сумеет заслужить их уважение и станет одним из них... ну, по крайности, будет честно трудиться и хоть чего-нибудь достигнет! Он воспримет как родные диковиннейшие наречия, от арабского до халдейского, он будет странствовать, выучится ездить верхом, а потом ступит на палубу корабля. Он проследит и движение планет в небесных сферах, и движение соков в человеческом теле. Он напишет книгу, в которой будут объяснены тайны — он еще не знал, какие именно, но сейчас гармония мира представлялась ему легко постижимой.
Генрих засмеялся в ответ мигающей звезде, и забавной скороговорке чужой песенки, и собственным хвастливым мыслям, и грядущему счастью, — как вдруг в ближнем доме яростно распахнулась ставня, ударясь об стену, и выставилась заспанная рожа в белом колпаке.
— Эй, вы! Убирайтесь отсюда! Совсем стыд потеряли, ученые, — ни сна, ни отдыха честным людям! Сейчас вот как плесну!..
— Сдается мне, почтенный господин и сам нарушает покой, — зловеще-любезно заметил нечистый. — Я могу замолчать, но только если и вы...
— Дядюшка, не троньте его, умоляю вас! — вскричал Генрих, увидев, как тот опускает гитару, чтобы освободить руки. — Пусть его, пойдемте! Я так счастлив!
Нечистый щелкнул языком и медленно улыбнулся.
— Ты счастлив, это самое важное, — сказал он и, обернувшись к окну, крикнул: — Спи с миром, толстая морда! Благодари сына моего куманька, что я не подыскал тебе наказания, какого заслуживает твое нахальство!
Напутствуемые шумными проклятиями, двое ночных бродяг покинули переулок. Из-за угла, словно насмехаясь, вновь донесся струнный звон.
В свою каморку Генрих попал только под утро. Сальная свеча в плошке озарила бедное ложе, книги на столе, небрежно завязанный мешок. В мешке обнаружились рубаха и штаны на смену, запутанные кипарисовые четки и длинные бусы из синих камешков. Деньгами школяр не был богат. Странно было перебирать эти вещи, как ни кинь, чужие; странно и нехорошо, будто вот-вот придет настоящий хозяин, даст по шее и будет прав; но Генрих старался подавить это бессмысленное ощущение. Четки, может быть, подарила мать. Бедная женщина, верно, католичка, всерьез думала, что ее сынок в таком большом городе каждый день будет посещать прекрасный собор... Ну что ж, постараюсь быть хорошим сыном.
А синие бусы? Значит, есть где-то девчонка, на подарок которой не жалко последних монет... Господи, что ж это?! При мысли о неизвестной девчонке Генрих-Мария смутился чуть не до слез. Боже, срамота какая! Тьфу ты, Дядюшка, как же я позабыл об этом, ведь это же подумать смешно и стыдно... А впрочем, если такова плата за счастье, то по справедливости она еще мала. Ученому пристало целомудрие, в особенности если первую треть своей жизни он пробыл девушкой. На сем оставив праздные мысли, Генрих взялся за книги — и восхищенно присвистнул. Первый же том оказался отлично изданными речами Цицерона. Хотел бы знать, где я это стяжал?.. Придвинув свечу поближе, студент углубился в чтение и не поднял головы от страниц, пока в окошке не забелел рассвет.
Глава 7.
— Доброго утра, господин.
— Доброго утра. — Бледное лицо и воспаленные, блестящие глаза бездельника школяра побудили доктора ответить крайне сухо. Похоже, юнец воображает, что целью его пребывания в городе являются пустые увеселения. Он заблуждается.
— Готов ли ты сегодня?
— Да, господин.
— Садись и читай.
Юный Генрих развернул книгу. На первом же периоде господин Майер отвлекся от прописи кожной мази. Мальчишка, который вчера спотыкался через слово, сегодня читал гладко, без единой запинки. Однако господина Майера было нелегко провести, школярские трюки были ему не внове. Сопляк выучил начало наизусть, ясно как день. Где-то раздобыл копию и вызубрил, хочет доказать мне, что я к нему несправедлив. Добро, упражнять память — полезное дело. Посмотрим, сколь далеко он заглянул... Но школяр все читал и читал, не думая спотыкаться, и походило на то, что выученный им фрагмент превышал возможности человеческой памяти! Что такое, во имя Господа, снизошло на никчемного парня?! Да вправду ли он настолько глуп, как мне казалось? Не притворялся ли он прежде? Нет, немыслимо...
Господин Майер приказал Генриху остановиться и, не выдержав более, испытующе взглянул ему в лицо. Мальчишка ответил невинным взором и ясной улыбкой. Доктор нахмурился. Смутное воспоминание шевельнулось в его уме, но прообраз не пожелал воплотиться, и доктор так и не смог понять, на кого похож этот бездельник, в одночасье ставший усердным. Вдобавок его томила другая забота: Марии давно уже следовало придти. Вчера она казалась болезненно возбужденной, уж не лихорадка ли?.. Послать кого-нибудь справиться о ней он пока не решался, и снова и снова косился в окно. Нет, видно, не придет, что-то случилось. Вправду заболела, или приемная мать лютует. А Конрад не торопится с ответом... Незаметно вздохнув, доктор отвернулся от окна и вызвал следующего.
По окончании короткой лекции, которая всегда следовала за занятиями, Генрих остановился во дворе перед домом господина Майера. Ноги чуть было сами не понесли его к соседнему дому. Надлежало сосредоточиться перед дневными трудами, дабы не выдать себя какой-нибудь мелочью. Предстояла еще математика в университете, и Генрих-Мария страшился, не выйдет ли он полным остолопом в сравнении с теми, кто занимался этой дисциплиной систематически. Да и успехи в латыни... Холодный, подозрительный взгляд господина Майера оказался более жестоким испытанием, чем это мыслилось вчера. Удастся ли мне вернуть его привязанность?..
Он не сразу обернулся, когда его окликнули. На черном крыльце стояла девушка с метлой.
— Здравствуй, Генрих! Ты не слышал, как я звала? Совсем заучился?
— Здравствуй, — растерянно улыбнулся Генрих-Мария. Кетхен, судомойка в доме Майеров, вчера звала приходить к колодцу... Ой, нет, не то! Кажется, она с Генрихом тоже была знакома. Правда, несколько иначе.
Кетхен соскочила с крыльца, отбросив метлу. Генрих опомниться не успел, как она уже стояла перед ним, весело глядя снизу вверх, — и радость в серых глазах стремительно таяла.
— Что такое? Ты мне не рад, Генрих? А говорил, что умрешь — не дождешься утра... А сам и не зашел...
Такой Кетхен Мария никогда не видала; даже смотреть было неловко. Глаза девушки бестолково перемаргивали, губы собирались кружочком, как у карпа, и голос был тоненький, по-детски капризный. Это она старается понравиться Генриху, то есть мне в обличьи Генриха, — но для чего она так безобразит себя? Неужели и я была такова перед тем парнем на площади?.. Эти и подобные им мысли, вероятно, отразились на лице Генриха-Марии, потому что Кетхен вдруг воскликнула с неподдельным отчаянием:
— Генрих, я тебе больше не нравлюсь?
"Да", — чуть-чуть не ответил Генрих, но прикусил-таки язык, пожалев девушку. Чем она виновата?
— Прости меня, Кети. Я вчера выпил с друзьями, оттого сегодня невесел. Понимаешь?
— А-а... — Кетхен снова заулыбалась. — Это я понимаю. Но ты не бойся, скоро все пройдет. Поцелуй меня.
Прикосновение девичьих ладошек было словно удар, и проклятое тело отозвалось колокольным гудом. Что же это, Господи, откуда в ней такая сила, или она ведьма?..
Вспыхнувший ужас оказался сильнее жара в крови. Прежде, нежели Генрих успел подумать о чувствах юной девы, руки его уперлись в плечи Кетхен; и оттолкнул он ее сильнее, чем намеревался. Девчонка едва не упала и со злостью отбросила руку, опоздавшую ее поддержать.
— Ты нашел себе другую, — протяжно выговорила она. — Трактирную шлюху.
— Клянусь тебе, что нет, — ответил Генрих. Он уже обрел власть над собой, и теперь ему было и досадно, и смешно, и немного совестно.
— Как смеешь ты клясться мне! Грош цена твоим клятвам, уж я это знаю!
— А в чем я клялся? — с тревогой спросил Генрих. Но Кетхен приняла его простодушные слова за злую насмешку.
— Не трусь, не припомню тебе! Говорил-то ты... — Что именно говорил Генрих, осталось неизвестным; слезы наполнили светлые глаза, рот жалко искривился. — Убирайся, скучать не буду! — крикнула Кетхен плачущим голосом, повернулась на каблуке и убежала.
На душе у Генриха было смутно: нехотя он причинил обиду простому и доброму созданию. А Мария и не знала, что девушка влюблена, не так-то проста, значит, судомойка... Ну что же, впредь ничего подобного не случится. Ежели разобраться, во всем виноват Генрих с его легкомыслием, а не то, что случилось сейчас. Стало быть, и горевать не о чем. И сколь омерзительна женщина, желающая привлечь мужчину. Верно сказано, что лучше угодить в пасть ко льву. Да не будет этого со мной во веки веков, аминь.
В трактире "Рога и Крест" опять было людно, и снова сердцевиной и главным очагом веселья была компания школяров. Генрих-Мария гораздо охотнее отправился бы, к примеру, бродить по городу с Себастьяном — так звали молодого человека одних с ним лет, который по всякому случаю цитировал латинские эпиграммы и с той же небрежной легкостью доказывал равенство углов. К несчастью, Себастьян едва замечал Генриха, у него было двое своих приятелей, а избавиться от Антона и его пустой болтовни, напротив, не было никакой возможности.
Что ж, следовало ожидать, что придется потрудиться, дабы сделать новую жизнь такой, как должно. Не столь уж велики эти труды, чтобы делать глупости от нетерпения. Совершенно ни к чему ссориться с Антоном, хватит и того, что обидел девушку. Обиды, несомненно, еще будут, и зависть, и упреки в зазнайстве, — так не лучше ли, чтобы их было поменьше? Да и Дядюшка все равно назначил встречу в трактире, и надобно, наконец, поесть после трудного дня.
Вчера на прощанье Дядюшка вручил ему потертый кошелечек, полный серебряных монет, и не пожелал слушать протестов: "Сочтемся потом". Мучная похлебка с луком была превосходна. В этом легко согласились между собой и девушка-сирота, которую приемная мать держала впроголодь, и здоровый парень, не евший с утра. Но от теплой еды так захотелось спать, что на пиво глаза бы не смотрели.
— Эй, Генрих, чего грустишь? В завещании мало тебе отписали? — Антон, по своему обыкновению, толкнул его локтем в бок. — Как ты нынче с Кетхен?
— Никак, — ответил Генрих. — Я поссорился с ней.
— Да что ты?! Отчего? Сам же говорил, она на тебя не надышится!
— Да, знаешь... — Соседи справа и напротив прислушались. Генрих смутился и почувствовал, что не может угадать слов, которых от него ждут. — Больно обидчива стала.
Так и есть — все, кто слышал, засмеялись.
— Ну вот! Если уж она тебе чересчур обидчива, где другую найдешь, негордую? — Есть тут негордые. Только у Генриха денег не хватит! — А у тебя? — А мне и не надо! — Брось, видал я таких!...
Генрих почел за лучшее промолчать. В сих материях он разбирался гораздо хуже, чем в математике. Что тут считается доблестью, что позором, что хорошим поступком, а что дурным — на эти вопросы книги не давали ответов. Если поссориться с девчонкой должно быть стыдно или жалко, авось молчание припишут досаде.
— Нет, паренек, ты мне вот что скажи, — над ним склонилась испитая физиономия Франца. — Где твой приятель с золотыми монетами? Что-то он забывает своих друзей, а ты по доброте своей ему и не напомнишь!
Ну, по крайности, тут сомнений быть не могло: кротко отмалчиваться более нельзя. Кто не ставит на место Франца, тот, будь он мудр, как сам Аристотель, навеки остается последним из худших.
