Я выбираю свободу!

Конечно, было бы лучше вовсе промолчать, но я не сумела. Не знаю, кому в большей степени была адресована та фраза про выстрел: то ли я пыталась испугать его, то ли напомнить себе. Но результат оказался более чем странным. Вкрадчивый голос, несколько простых слов — а на меня вдруг дохнуло холодом той зимы.

Зима в тот год действительно выдалась страшная. Ранняя, суровая и малоснежная. Даже здесь, на побережье, выпадала изморозь, температура неуверенно колебалась около нуля, ночью опускаясь существенно ниже, а ближе к северу, где тогда шли основные бои, деревья хрустально звенели промёрзшими ветвями.

Работа снайпера не стрельба. Если взять всё время, которое "кукушка" проводит в своём "гнезде", то стрельба там предстанет исчезающе малой величиной. Главная работа снайпера — ожидание. Долгое, выматывающее, неподвижное ожидание, когда лишнее движение может стоить жизни. Особенно зимой, когда лес как на ладони, стоит штиль и чистый прозрачный воздух просматривается очень далеко.

Мы тогда просидели на позиции около восьми часов — на лютом морозе без движения. Чарами и артефактами почти не пользовались, опасаясь привлечь внимание.

За тот день в том проклятом болоте я замёрзла так, как не замерзала никогда раньше. Напитанный собственной тщательно замаскированной от внешнего обнаружения силой организм не сдавался холоду, я точно знала, что не лишусь почти потерявших чувствительность пальцев и онемевших от неподвижности ног, но холод упрямо заползал под тёплую одежду, под кожу, пробирал до костей. С тех пор я возненавидела холод во всех его проявлениях и при первой же возможности перебралась южнее: палящее солнце было ко мне гуманнее.

А, спуская курок, огненного мага я ненавидела особенно сильно. Даже не за его опасность и разрушительную силу — за лёгкую рубашку и тонкий летний китель, небрежно наброшенный на широкие плечи. Мороз совсем не беспокоил стихийника, и в тот момент я мстила ему скорее за это, чем за боевые заслуги.

Тот застарелый холод вдруг вновь скрутил внутренности, и я инстинктивно потянулась к теплу, ровно пульсировавшему жизнью совсем рядом. Прижалась, далеко не сразу сообразив, что именно я делаю, но когда сообразила — поздно было что-то менять. И я замерла, со смесью облегчения и досады ощущая, что холод спешно отступает, будто отползая в страхе перед бушующей огненной стихией, воплощённой в этом мужчине.

Могла ли я хоть на мгновение представить, что эльф, на чьей груди от моего выстрела распустился неровный алый цветок кровавого пятна, будет согревать меня, тепло щекоча дыханием кончик уха, а я буду вот так льнуть к нему, прижиматься и едва справляться с желанием потереться щекой о плечо? Страшный сон!

А мне против ожидания было хорошо, настолько хорошо, что не было сил встряхнуться и освободиться от этого наваждения. Да и... если быть совсем честной, не хотелось. Уже очень, очень давно мне не было так хорошо и спокойно, как сейчас в этих объятьях. Если вообще хоть когда-нибудь было...

Дико, неожиданно было слышать от светлого выражение вслух собственных мыслей. Сейчас он казался понятным, удивительно родным, будто знакомым мне всю жизнь. Не было безжалостного и непримиримого врага — был точно так же уставший от смертей, как я, мужчина, не желавший сейчас решать никаких глобальных вопросов, а стремящийся просто жить и чувствовать.

Я стояла, согреваемая его близостью и его чарами, удивлялась нашему сходству и мучительно пыталась вспомнить, почему началась эта война? Тогда всё было логичным, правильным, справедливым. Когда я слушала Ира, разговаривала с Валлендором, их слова были ясными и казались единственно верными, да даже ещё вчера это было ясно, а сейчас меня терзало чувство, что война была бессмыслицей, что кроме выброшенных на ветер лет жизни и отправленных за Грань душ она не принесла совсем ничего.

Впрочем, бывают ли осмысленные войны?

И с каждой секундой, с каждой новой мыслью мне хотелось ещё крепче прижаться к тёплому и сильному мужчине, развернуться в его объятьях, спрятать лицо на груди, спрятаться от всего сразу. От холодного ветра, от запаха близкой грозы, от прошлого, от страхов и переживаний. Я чувствовала, что безнадёжно запуталась в словах и ощущениях, и отчаянно не хотела разбираться во всём этом. Понимала, что нужно, но малодушно откладывала этот момент.

Увы — или к счастью — затянувшееся ожидание всё же окончилось, и портал наконец впустил ожидаемого путника. Тот осмотрелся спокойно и с явным интересом, да и вообще вёл себя очень непохоже на прочих высокопоставленных светлых гостей. В глазах не было неприязни и отвращения, только любопытство и досада на погоду.

Очнувшись под внимательным взглядом холодных пронзительных глаз, я постаралась скинуть наваждение и отстраниться от стихийника. Тот явно не хотел меня отпускать, но выбора не было.

За пределами тёплого кокона его магии непогода набросилась на меня с остервенением. Тонкое простое платье совсем не защищало от ветра, и с таким же успехом я могла оказаться вообще без одежды — разницы бы не почувствовала. Замёрзла я мгновенно, причём как будто не столько снаружи, под ударами штормового ветра, сколько изнутри. До позвоночника пробрала дрожь, вызванная резким контрастом температур, и я едва поборола желание вернуться под защиту Бельфенора, и тут же разозлилась на себя. Не за холод — за тоску и вот эту слабость, за несамостоятельность и, главное, нежелание бороться со своими неуместными порывами.

Выручило только упрямство и гордость, и на них я проделала оставшийся путь. Скорым шагом до бывшего посольства мы добрались аккурат к началу дождя. Первые крупные тяжёлые капли упали на наши плечи уже у входа на садовую дорожку, дальше деревья укрыли от громкого шелеста ливня. Кроны ещё не успели промокнуть, поэтому под их покровом на нас сыпались только мелкие брызги, разбитые ветром о листья.

Внутри пустого тёмного здания показалось не теплее, чем снаружи. Вполне освоившийся здесь за прошедшие дни Фель проводил нас в небольшую гостиную, вид имевшую мрачный и унылый. Голые серые стены в сочетании с частью металлической, частью каменной мебелью производили давящее впечатление. Жёсткие сиденья сплетённых из красных и жёлтых металлических полос кресел и небольшого дивана должны были быть прикрыты подушками, но от тех не осталось даже воспоминаний. Я поняла, что отчаянно не хочу прикасаться к металлу. Знала, что на самом деле он не такой холодный, как мне кажется, но всё равно — заставить себя не смогла.

Тем временем Бельфенор, исполнявший обязанности хозяина, небрежным жестом бросил в брюхо имевшегося тут узорчатого камина сгусток пламени, весело заплясавшего на ровной пустой поверхности и тут же оживившего унылое пространство. В мою сторону светлый в этот момент не смотрел, но я со смешанным чувством стыда и благодарности поняла, что это — для меня. У камина я и остановилась, рассудив, что на холодной меди сидеть всё равно не смогу.

— Ну что ж, давай знакомиться, мой юный внук, — тепло и спокойно проговорил эль Алтор, садясь на диван, и похлопал ладонью по сиденью рядом с собой. Мальчик неуверенно приблизился и опустился на самый краешек, попеременно тревожно поглядывая на меня и стихийника. Я ободряюще улыбнулась, а Фель, нахмурившись, проговорил:

— Я схожу за одеялом, надо что-нибудь постелить.

— Это будет кстати, — кивнул менталист, провожая того взглядом. Когда за мужчиной закрылась дверь, я вдруг почувствовала себя неловко и тревожно, будто меня заперли наедине с опасным зверем, и я не знаю, что у него на уме и получится ли с ним договориться. Это было тем более странно, что смотрел на меня эль Алтор спокойно, с лёгкой ироничной улыбкой. — Очень кстати, — повторил он, обнимая внука за плечи, но не отрывая от меня взгляда. — Я сначала хотел сказать это Фелю, но теперь понимаю — разговаривать надо с тобой.

— О чём? — хмурясь и пытаясь преодолеть робость, уточнила я.

— О времени, я полагаю, — он слегка пожал плечами. — О такой необычной и нелинейной субстанции, как время.

— Вы хотите знать, как получилось... — сообразила я, но менталист оборвал меня недовольной гримасой и жестом.

— Нет, вот знать я сейчас точно ничего не хочу, знаний мне пока достаточно, — проговорил он. — Время, девочка, это часть мира. И точно так же, как остальные части мира, оно предстаёт перед нами таким, каким мы желаем его видеть. Может стремительно мчаться, может замирать, может пропадать целыми тысячелетиями, проходя мимо. Иногда очень хочется его подогнать, а довериться его размеренному течению бывает невообразимо трудно, но... главное помнить, что у нас его ровно столько, сколько мы сами захотим. У короткоживущих людей и орков — в метафизическом смысле, а у нас, Перворождённых, в самом что ни есть прямом. Для них спешка оправдана: им за мгновения приходится делать то, на что мы можем позволить себе отвести пару-тройку лет или даже веков. А для нас... одно дело, когда вопрос касается жизни и смерти, когда к тебе летит пуля или вот-вот рухнет дом. Но когда приходит момент выбирать свою судьбу, поспешность обычно приводит к краху.

— К чему вы всё это говорите? — мрачно уточнила я, потому что мужчина замолчал, испытующе глядя на меня.

— Ты знаешь, — с лёгкой ироничной улыбкой кивнул он. — Но боишься признаться. Юность очень любит громкие слова и короткие однозначные ответы. Только на некоторые вопросы ответов не существует вовсе. Просто потому, что, если бы они были, жизнь не имела бы смысла. Например, такой на первый взгляд простой вопрос — "кто виноват?". Кажется, всё просто: ткни пальцем в того, кто отдавал приказы, и попадёшь верно. Но что в это время делали остальные? Почему они ничего не пытались изменить? В том, что касается каждого, виноват каждый. Тот, кто остался в стороне и наблюдал. Тот, кто послушался приказа. Тот, кто его отдавал. Тот, кто вынудил или поспособствовал появлению этого приказа. Однозначного ответа нет, как нет однозначной, единой для всех истины, абсолютной свободы, незапятнанной чести и совершенства. Нет только чёрного и только белого, есть полутона и переходы, есть равновесие и стремление к нему. Но если ты хочешь, чтобы я сказал прямо, я скажу: не спеши, принимая решение за себя и за него, — он красноречиво кивнул на дверь, за которой скрылся Бельфенор.

— Почему именно я? — неуверенно пробормотала я.

— Потому что он своё решение уже принял. Может, не до конца осознал, но — принял.

— Правильное? — против воли вырвалось у меня, а менталист усмехнулся.

— Это как раз один из тех вопросов, о которых я говорил. Правда, как и счастье, понятие относительное.

Вернулся стихийник в звенящую тишину и окинул нас подозрительным взглядом. Но эль Алтор был безмятежен, Инталор вообще спал, свернувшись калачиком и устроив голову на бедре деда, а я... не знаю, но вряд ли я выглядела обиженной. Фель с одеялом в руках шагнул к сидящим на диване, но менталист отрицательно качнул головой и красноречиво кивнул в мою сторону. Подмывало исключительно из духа противоречия отказаться, но я шикнула на себя. Ну, в самом деле, какая трагедия — обо мне проявили заботу! Лучше, конечно, гордо стоять в углу и дуться невесть на что, чем с комфортом сесть.

Не нарушая тишины, я благодарно кивнула, забрала у светлого одеяло и устроилась на нём в кресле, подобрав под себя ноги.

— Почему он так быстро заснул? — Бельфенор тоже сел, продолжая с недоумением переводить взгляд с меня на менталиста и обратно.

— Магия. Ему это нужно, он очень вымотан, — проговорил эль Алтор, бережно сжав плечо мальчика.

— Но с ним всё будет в порядке? — уточнила я. Менталист бросил на меня насмешливый взгляд, явно намекая на предыдущий разговор, но всё-таки ответил, не вдаваясь в подробности:

— Он вылечится.

— А что с ним? — полюбопытствовал Фель. — То есть, очевидно, что он не здоров, но мне главным образом непонятно, почему он шарахался ото всех, кроме меня и Тилль?

— Он очень истощён — и физически, и морально. Несколько тяжёлых травм: гибель родителей, война, одиночество... всё это не могло не наложить отпечаток. А вот последний вопрос очень простой, вы для него заняли место родителей. Не на сознательном уровне, понятное дело — он ведь помнит, что они погибли, а внутри, в подсознании. Двое взрослых светлых эльфов, способных защитить, смутно похожих на те образы. Я не заглядывал так глубоко, но, думаю, Таналор просто предупредил его, что вокруг опасно и надо держаться родителей, никуда не уходить от них и постараться не общаться с местными, а поскольку это распоряжение стало буквально последним заветом отца, он выполнял его неукоснительно и как мог, — пояснил он и развёл руками. Говорил менталист спокойно, но боль и тоску выдавали глаза. — Он ведь интуитивно понимает, что оставаться одному нельзя, но глубокий внутренний запрет на общение со здешними жителями остался. Он придёт в чувство, просто не сразу. А теперь, если не возражаете, я бы хотел немного побыть с ним вдвоём...

— Да, конечно, — чуть не хором отозвались мы оба и поспешили подняться со своих мест.

— Бельфенор, если не сложно, оставь огонь? — менталист поднял вопросительный взгляд на стихийника и тот молча кивнул, открывая дверь и ожидая, пока я выйду.

— С ним всё будет хорошо? — спросила я уже у Бельфенора, спеша нарушить молчание, когда за нашими спинами закрылась дверь.

— Эль Алтор справится, — уверенно ответил светлый и вдруг вновь поймал меня, не давая сделать шаг. — Не убегай, — проговорил тихо, прижимая к себе обеими руками, и я опять почувствовала под лопатками размеренный стук его сердца. — Пожалуйста. Там гроза, и ты опять замёрзнешь.

— Фель, пусти, — неуверенно попросила я. — Мне нужно...

— Давай, ты подумаешь обо всём утром? — он не дал договорить, и опять я растерялась — как у него получалось понимать всё с полуслова? Даже не слова — с полумысли. — Тилль, я знаю всё, что ты можешь мне об этом сказать. Я могу сказать тебе то же самое и кое-что добавить от себя, но... кому от этого сейчас станет лучше? Мы обязательно поговорим, что-нибудь решим, до чего-нибудь договоримся, но — утром, хорошо? Ночные разговоры и ночные мысли приходят из-за Грани и часто ведут за неё же. А я... может быть, глупо цепляться за пустоту, но туда я всё равно не хочу. Даже если она зовёт очень настойчиво.

Его слова будто эхом отдавались у меня в груди. Что-то упрямое там внутри, все эти годы отчаянно цеплявшееся за жизнь даже тогда, когда та была мне не нужна и даже противна, радостно откликнулось на эти слова, чувствуя в них отражение себя и неожиданную поддержку. Может быть, душа?

И вновь он понял всё даже прежде, чем я призналась в этом самой себе, и без слов подхватил меня на руки. Осталось только уцепиться за его плечи, прижаться лбом к виску и зажмуриться, наслаждаясь теплом и мгновением покоя. Мне действительно нужна была передышка. До утра — хорошо, пусть до утра, но я просто не могла больше думать и колебаться между долгом, принципами, памятью и желаниями. Хотелось довериться течению и позволить ему нести меня куда угодно. И если там, впереди, обрыв с водопадом... да и боги бы с ним, в самом деле! Но сил барахтаться и плыть дальше у меня просто не было.