— Да ничаво! Наша Карелия, согласно договору с тем правительством Финляндии, должна отойти к финнам. Финляндия страна буржуазна, власть и порядок там тоже буржуазны, то есть колхозов и советов у нас Сегозере боле не будет, а потому я на той территории, которая отходит к Финляндии, оставаться боле не желаю, ведь там опять будет та же стара буржуазна давиловка рабочих и крестьян! Так што, я в Гражданску, выходит, и воевал-то понапрасну?

— Это ты верно, парнишша, баешь. Почему нас не спросили, когда решали отдать Финляндии землицу, на которой и мы живем, и наши деды-прадеды проживали? Ведь это должен решать сам народ, всем миром! Я бы вот высказал несогласие передать Финляндии землю, принадлежащую Советскому Союзу! Хер финнам в зубы, а не мой родимый Цып-Наволок.

— Чего ворчите, мужички?— насмешливо спросил обозников неслышно подобравшийся чекист.— Ай воевать не хотите?

— Не хотим. — Солидно, решительно и твердо ответил седой, кряжестый мужик, истово двуперстно перекрестившись. — Вот те Крест Честной, не хотим. Но ведь надо!

... Когда мы, прихватив из костра головню, принялись разжигать в стороне свой костерок, чтобы не смущать более затихших карельских колхозников, по недоразумению одетых в шинели, я осторожно спросил Лациса:

— Думаю, что у их особиста скоро работы прибавится?

— Ох, Владимир Иванович, дорогой ты мой... Делать сейчас особистам больше нечего, как болтунам языки урезать. Во-первых, на каждый роток не накинешь платок! А во-вторых, в чем-то они и правы... Партполитработа у нас в войсках ни к черту, сплошной формализм. Бывает, возьмет политрук газету 'Правда' и передовицу зачитывает. Как в Гражданскую, скажи, а? И это на двадцать третьем году Советской власти! Чай, ликбез уж давно провели, чтобы громкие читки устраивать... А работа у особистов сейчас есть, да еще какая. Вот, я в Питер когда мотался, знакомого встретил, помните, он мне еще письмо красноармейцев читать давал? Так вот, как-то рано поутру пару дней тому назад пограничники заметили свежую лыжню, убегавшую в сторону Финляндии. Пустились в погоню и настигли средних лет финна. Весь распаренный, он, шатаясь, шел на запад. Молчал долго, но у нас и не такие кремни раскалывались! Выяснили: лыжник идет из Кандалакши в Финляндию, за ночь преодолел аж сто километров. "Неужто за ночь?" — не поверили особисты. "Да, — отвечал финн, — меня ведет великий неустрашимый дух Сису!" Вот это, точно враг...

— Насчет замполитов я с Вами. Арвид Янович, согласен... Говорить складно они не всегда мастаки, верно. Зато пример, как за Родину геройски погибнуть, всегда готовы подать...

— Нахрен надо гибнуть!— проворчал Лацис.— Как я слышу про героизм, так сразу понимаю: кто-то что-то упустил. На хорошей войне героизму вообще не место! Героизм, это когда надо дырку затыкать, а какая-то штабная сволочь батарею снарядами не обеспечила... За Родину умереть — дело святое. Но пусть уж лучше финны за свою родину умирают. А мы еще поживем... Вот, Вам еще ребеночка поднимать надо! Да еще и ...это...

Помолчав минутно, Лацис вдруг выпалил:

— А давайте, мы с Вами наших в медсанбате проведаем, как там они? Тут напрямую, через лес, восемь километров! Пробка эта, я так думаю, до утра. Да нам и спешить пока нечего. Потому как — ну, притащим пушку на СПАМ, и что? Да там сейчас и без нас забот полон рот...Поставят её в дальний уголок, скажут — ждите! Пока еще с Кировского рембригада к нам приедет! Все одно день-другой проканителимся... Так что, может, сбегаем? Тем более, что Ваша девушка там так и застряла...

— Как застряла? Какая девушка?— оторопел я.

— Да Наташа ваша... Слушайте, упорная такая, мне аж за Вас страшно. Её три раза в Ленинград выгнать хотели, вотще. Помогает медсестрам, раненным стихи читает...

— Какие стихи?— тупо спросил я.

— Светловскую 'Гренаду'., — пояснил Лацис.

'Вот ведь паршивка!' — подумал я и твердо себе пообещал: — 'Увижу, задницу ей, дурр-ре белобрысой, надеру!'

Наташу я, к несчастью, увидел... Но обещание свое не сдержал.

26.

... — Свейки66, Владимир свет Иванович! Что, опять? — чуть полуобернувшись и опершись на лыжную палку, иронически поприветствовал меня свежий как утренний розанчик товарищ Лацис.

Я выплюнул изо рта набившийся туда снег и мрачно прохрипел :

— Ну, опять...

Потом приподнялся на колени и снял с ноги свою левую лыжу. Лыжа правая снялась с валенка сама и уехала, мерзавка такая, вперед.

Ну как объяснить деревенскому человеку, родившемуся в дремучих чащобах Рундале (чащобах, само собой, исключительно с точки зрения цивилизованного европейского человека! По сравнению с нашей тайгой... И вообще, супротив нашего Енисея их Балтика просто лужа!), вставшего на лыжи еще до того, как научился толком ходить и бегавшего в школу за тридцать верст, да все по лесу, что я лично предпочитал вместо того, чтобы вместе с однокурсниками торить лыжню на Черной речке, лучше посидеть в уютной библиотеке! А в юнкерском у нас физкультуры особенно и не было: война-с, не до того...

Сказать стыдно, но я и на велосипеде ездить не умею... Вот такой я пельмень. Хоть и бывший сибирский.

Лыжи, две пары, привез из Питера неутомимый Лацис, чудом выхватив их в самый последний момент с лыжной спортбазы Кировского завода. А вот пьексы67 достать уже не смог, просто не хватило! Все лыжи с принадлежностями отобрал у профсоюзников райком партии, для формирующегося из добровольцев лыжного батальона.

А на интендантских складах нашего северного Ленинградского Военного Округа, где зима с ноября аж по март, лыж просто не было. И ходить на них, кроме спортсменов СКА68, почти никто толком и не умел... А как же картина Грекова 'Ворошилов и Буденный на лыжной прогулке'? Предполагаю, что Климент Ефоремович позировал виднейшему военному художнику Страны Советов прямо в студии...

И вот вам результат: я уже мокрый от пота, хоть выжимай, а Лацис даже и не запыхался.

— Вы как там, часом не ушиблись? — заботливо спросил меня чекист.

— Ерунда-с! В медсанбат же идем...,— пошутил я, потирая правое, довольно сильно убитое колено. Черт, синяк, наверное, будет.

— Ну да, ну да. Там уж найдется, кому Вам первую помощь оказать!— совершенно по фарисейски в ответ закивал Арвид Янович. Скотина такая. Я ему про надпись на стволе еще припомню!!

Пошли дальше... Вокруг нас плавно и нудно, до сонной одури, крутился густой смешанный лес. Казалось, что мы не едем, а стоим на месте, а вокруг нас бесконечной лентой, как в бабушкином 'волшебном фонаре', медленно плывут то низкие и густые хвойные лапы, то белоснежные, будто светящиеся изнутри призрачным молочным светом стволы карельских красавиц берез...И все это покрывал белейший снег, снег, снег...

Впрочем, пейзаж я особо не рассматривал. В лыжне бы удержаться, которую заботливо прокладывал для меня чекист.

Господи, ну скорей бы уж... Лучше бы мы поехали на тракторе! Да все Лацис, куркуль латышский, воспротивился: топлива ему, видите ли, на себя тратить было жалко! Впрочем, ему самому такая прогулка, как видно, не в тягость а в радость...

Задумавшись, я просто почти уткнулся носом в широкую спину Лациса. Тот стоял, опершись на лыжные палки, недвижно ... И, как мне вдруг на миг показалось, хищно, как волк, нюхал воздух.

— Что это Вы...

— Т-ш-ш...,— он поднял вверх палец в трехпалой перчатке. — Тихо. Вы что-нибудь слышите?

Я старательно прислушался... Шумел ветер в верхушках сосен... чуть скрипнул березовый ствол... снег, чуть шурша, просыпался с еловой ветки...

— Ничего не слышу!— шепотом ответил я.

— Вот и я ничего. А это неправильно! Ведь мы в полусотне метрах от медсанбата! Там должны быть слышны голоса... звук топора — ведь колет же там кто-то дрова, да? Да их собачка ни разу даже не тявкнула!

— Откуда там собачка?— поразился я.

— Да есть там такая, беленькая дворняжка. Прибежала со сгоревшего, верней, сожженного финнами хутора. Хвостик крючком, сама брехливая... а сейчас вот, как убитая, молчит. Странно?

— Может быть, спит?

— Может быть. Владимир Иванович, а достаньте-ка Вы оружие.

Я вытащил из кобуры старенький, потертый наган, выпущенный Императорским Тульским Оружейным Заводом в те приснопамятные времена, когда я еще Карла Маркса под партой на уроке латыни читывал (Почему не маузер? Зачем он мне? И стрелять-то ведь я толком не умею. Из такого несерьезного оружия, я имею в виду. Мои интересы начинаются с четырех дюймов...) и засунул его за пазуху.

Лацис быстро и бесшумно проверил сначала один пистолет, затем второй — сунув их себе куда-то в подмышки, скинул с плеча длинную СВТ (Самозарядная винтовка Токарева обр. 1938 года, находится в массовом выпуске с июля 1939. Очень дорогое и крайне эффективное семи-автоматическое69 оружие, не лишенное, впрочем, некоторых весьма существенных недостатков. Прим. Переводчика) (Зеленый до оскомины виноград, да, Юсси? Прим. Редактора), перевесив её по-охотничьему.

— Ну, пошли...Чего уж тут без толку стоять... Как мой батя покойный в таких случаях говорил: Strādā smagi — viegli mirsi!

— А как это будет по-нашему?

— А по -вашему это будет: чем тяжелее работаешь, тем легче помрешь. Чуть отстаньте от меня, хорошо? Только уж больше не падайте. Очень Вы это шумно делаете...

С этими словами Лацис абсолютно бесшумно, как лесной дух, прямо-таки просочился среди густых елок... Я сторожко поспевал за ним.

Как оказалось, Лацис дул на воду, параноик...

В медсанбате приветливо горел свет аккомуляторных лампочек, дымились трубы печек в больших брезентовых палатках, и все было мирно и тихо...

Вот и собачка. Висит, наколотая животом, на сломанной березовой ветке...

Отшвырнув лыжи, я бросился бежать. И как последний безумец, кидался из одной палатки залитой кровью до белого сатинового потолка, в другую. Такую же...

Когда Лацис, обежавший вокруг мертвого лагеря, нашел меня, я сидел возле Наташи и, ласково поглаживая её голову одной ладонью, мерно грыз вторую. Чтобы не кричать.

Арвид быстро огляделся, поднял что-то с брезентового пола... красное, упругое...

— Матку ей вырвали и грызли.,— холодно и деловито пояснил мне он.

— Зачем?— мертво спросил я.

— Финны. — пожал плечами чекист. (Грязная пропаганда? Прим. Редактора) (Мы не можем отвечать за отдельные, достойные сожаления эксцессы. Причем допущенные не героической Suomen armeija , а грязными мясниками из SS. Прим. Переводчика)

... Арвид собирался не то что неторопливо, но и даже медленно, как-то очень по— латышски, основательно.

— Значит, дневник и документы Вы, Владимир Иванович, отвезете на Литейный.

— Арвид, может я с тобой? — с безнадежной тоской спросил я.

— Куда Вам, голубчик! Вы для него словно будете гиря на ногах, уж не обижайтесь за прямоту! — возразил мне подполковник Вершинин.

— Абсолютно верно..., хором заметили оба Сани, который инженер и который сапер.

— А ты вот лучше нашу пушку почини!— резонно заметил мне странно помолодевший Петрович.

— Ну, я пошел. Не скучайте тут без меня, дай Бог, вернусь...,— сказал Лацис.

Но Бог не дал.

(Через месяц патруль егерей обнаружил старое охотничье зимовье, до потолка забрызганное замерзшей кровью. В нем вповалку лежали четырнадцать заледеневших трупов в изорванной штатской одежде финского и шведского покроя, с кокардами SS и один труп в русской военной форме. Кто был этот человек, мы тогда не знали. Прим. Переводчика)

Тут заканчивается история Отдельной экспериментальной батареи и начинается сага о 'Aavetykki', она же: Пушка-призрак70, Карельский Скульптор71 и Красный Лесоруб72.

Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой,

Идем мы в смертный бой за честь родной страны.

Пылают города, охваченные дымом,

Гремит в седых лесах суровый бог войны.

Артиллеристы, Сталин дал приказ!

Артиллеристы, зовет Отчизна нас!

Из сотен тысяч батарей

За слезы наших матерей,

За нашу Родину — огонь! Огонь!

Часть вторая.

Эпиграф.

'Как в жерновах,

Меж двух миров, меж двух народов...'

Финский поэт Эйно Лейно.

Эпиграф.

'Война— это травматическая эпидемия, осложненная массовым безумием её участников.'

Русский хирург Пирогов.

(Синяя тетрадь.

Солидный, дорогой ежедневник престижной марки 'ТМ BRUNNEN' , изготовленный в столице Баварии Мюнхене старейшим производителем канцелярских товаров Baier & Schneider Gmbh & Co

Слева, на форзаце, проступают неразборчивые карандашные строки:

Нас было много на челне...

Иные парус напрягали,

Другие дружно упирали

В глубь мощны весла. В тишине

На руль склонясь, наш кормщик умный

В молчаньи правил грузный чёлн;

А я — беспечной веры полн —

Пловцам я пел.... Вдруг лоно волн

Измял с налету вихорь шумный....

Погиб и кормщик и пловец! —

Лишь я, таинственный певец,

На берег выброшен грозою... (Неполное стихотворение русского поэта А. Пушкина 'Арион.' Не учись я в русской гимназии, не догадался бы. Этой же рукой, кстати, исполнены все дальнейшие заметки на полях данной рукописи. Прим. Редактора)

На первой странице — начинается бисерный, аккуратный текст совсем другим почерком, нежели на форзаце, поначалу выполненный, как видно, очень хорошей и дорогой самопишущей ручкой. (По мнению нашего консультанта, профессора Яалло Суурманенна, стиль письма весьма своеобразный; наблюдаются непоследовательность и несвязность в изложении, доходящие иногда до полной бессвязности. Основная причина непоследовательности автора заключается, как видно, в быстроте течения идей, быстрой смене представлений, заставляющих делать пропуски, резкие переходы от одного к другому, что и вызывает нарушение логической связи повествования. Чем сильнее возбуждение, тем резче выступает спутанность и бессвязность. Следует отметить, что возбуждение весьма нарастает к концу рукописи. В целом следует сделать вывод, что автор текста при его написании находился в остром маниакально-депрессивном состоянии. Прим. Редактора)

Проба пера. Проба пера. Раз, два, три, четыре, пять — вышел зайчик погулять. Принесли его домой, оказалось — он живой. Ну, да. Оказалось, что живой. Хотя и не вполне.

Доктор Суурманен сказал: возьмите лист бумаги и пишите. Что писать?— спросил его я. Да что хотите!— ответил он. — Откройте поток своего сознания...

Ага. Как раз откроешь, туда сразу и набросают всякого... Как там у Гоголя Городничий жаловался: стоит только поставить новый забор!

Вот, хорошая идея. А не начать ли мне писать по Русски?73 Во всяком случае, будет меньше любопытных взоров.

Вот.

Пишу.

То есть сижу и тупо смотрю на голубоватый, с водяными знаками лист дорогой вещицы, которая мне явно не по моему дырявому карману. В голове и сердце моём так много, много всего... А как захочешь хоть слово написать, так и шабаш.