Рядышком со мной, помню, всегда стоял профессор Нумеров, директор Астрономического Института, германский шпион...Он тогда, летом 1934-того, весьма неосторожно передал своему коллеге, тоже директору, но уже Геодезического Института, несколько оттисков своих еще не опубликованных в Астронавигационном Альманахе статей. Увы, сей дружественный институт находился не в Пулково, а в Потсдаме! И то, что было нормальным и обыденным в 1929-том, стало преступным всего пятилетку спустя...Гитлер к власти пришел, вот оно как! а профессор такой пустячок и просмотрел...Потому что его взгляд был устремлен только к звездам. Да и какая ему была разница, как зовут нового премьер-министра чужой ему страны— Гитлер, Штрассер или вообще Гиндендург? Да и что такое этот Гитлер, в масштабах наблюдаемой нами Вселенной?

Так вот, бедный Борис Васильевич, член-корреспондент не только АН СССР, но и пары других академий, все выпрашивал у сокамерников хоть какие обрывки бумаги! И на любом клочке— этикетки ли от пачки махорки, упаковки ли глазурованного ленинградского сырка, обертки ли туалетного мыла — все писал, писал, писал...лихорадочно, яростно, торопливо...

Хотел он успеть обосновать свой метод исследования систематических ошибок звездных каталогов с помощью наблюдений траекторий движения малых планет...Не успел.

Получил свои десять лет без права переписки и ушел в тьму внешнюю, коридорную... а коридоры в Крестах , увы, всегда кончаются стенкой.

А тщательно собранные нами клочки бумаги с записями ученого 'галерный' бросил на наших глазах в выносную парашу. Такие дела...

Тяжелая и горячая ладонь ( 'Как тяжело пожатье каменной десницы!') опустилась мне на левое плечо...

— Смотрю я на Вас, Владимир Иванович, и каждый раз вижу погруженным в глубокие думы... А по мне— думай, не думай — обезьяну не выдумаешь. Вот, держите!

И Лацис протянул мне серенькую книжицу паспорта со вложенным в неё листом розовой бумаги, наискось перечеркнутым красной полосой.

Потом добавил ехидно:

— А паспорт-то у Вас, извините, 'минусовочка'...(Запрет на проживание в столицах. Прим. Переводчика) Как вы с такой ксивой (документом. Прим. Переводчика) вообще сумели в Городе-то прописаться?

— Очень просто. Пришел после лагеря в РайОНО, спросил — не нужны ли учителя? Да и зашел-то я туда, ни на что не надеясь! Потому как середина учебного года, все ставки заняты...на мое счастье, в сорок пятой школе как раз кого-то...э-э-э...

— Помню-помню. — Тонко усмехнулся Лацис. — Проходили у нас учителя по делу лево-право-троцкистского блока! (Не шутка! Был именно такой процесс, над блоком с таким оригинальным названием. Прим. Переводчика)

— Вот. Не было бы счастья, так чужое несчастье помогло...где завучу посреди года учителя взять? Позвонили из отдела в райком, оттуда отнеслись в паспортный стол, и меня в порядке исключения...вот я с и вами!

— М-да. Много у нас еще формализма...Ну, милости прошу к нашему шалашу!

Показав на вахте свой пропуск очень милой женщине с добрым крестьянским лицом, одетой в серую вохровскую гимнастерку и вооруженной только помятым медным чайником, из которого она, не особо обращая на нас внимания, старательно наливала кирпичного цвета чай в граненый, мутного стекла стакан, я в сопровождении моего Вергилия вступил под высокие своды Крестов.

Однако, против ожидания, Лацис свернул не налево, к 'сборке' и 'вокзалу', а по длинной, с синими кафельными плитками на стенах галерее довел меня до высоченной, от гранитных плит пола до самого потолка, решетки, преграждавшей, как я понял, выход во внутренний двор.

Стоящий у решетки часовой — на этот раз с винтовкой, с примкнутым трехгранным клинком, отдал нам честь, внимательно обшарив цепким взглядом не только меня, но и моего спутника. Причем удостоверение Лациса он изучал даже пристальней, чем мой паспорт.

Лязгнув, за нашими спинами закрылась дверь в галерею. Перед нами у выхода наружу вновь стоял часовой, на этот раз в 'богатырке' с опущенными клапанами, застегнутыми на шее. Наколов мой пропуск на острие штыка, он пропустил нас мимо себя...

Что это за новации такие?— удивился я. Потому что тюремный двор, который я за время следствия частенько наблюдал из окон коридора, пересекала высокая стена из плотно, без единой щелки, пригнанных друг к другу заостренных сверху деревянных плах ... В моё время её не было!

Из-за забора доносился странный механический рокот, как будто здесь (в Крестах?!) запускали аэропланный мотор...

Перед калиткой, обочь которой стоял покрашенный в уставной цвет грибок часового, под которым возвышался боец в роскошном тулупе, чекист доверительно взял меня за рукав:

— Владимир Иванович, Вы человек взрослый, засиженный... так что я Вам особо и напоминать ничего и не стану, но, всё же...

— Уже.

— Что 'уже'?

— Я уже ничего не вижу, не слышу, да и вообще— меня здесь нет и никогда не было! А если я где и был, то в этот момент спал.

— Н-ну ладно...однако подписку я с Вас все же возьму, не возражаете? В рабочем порядке...

— С меня уже брали, когда я на 'большую зону' (то есть на коммунистическую 'свободу'. Прим. Переводчика) из 'зоны малой' выходил.

— Да о чем же?

— Все о том же. Я ничего не видел, не слышал...

Лацис пренебрежительно махнул рукой:

— Да что Вы могли видеть-то? У Вас же была совсем жалкая литерка, СОЭ (Социально-опасный элемент. По ней подвергались репрессиям представители паразитических классов, враги трудового народа, такие как, например, проститутки, тем не менее, не представлявшие никакой опасности для большевиков. Прим. Переводчика), всего-то три годика... Небось, весь срок на одной ножке простояли?

— Ага, примерно так, гражданин начальник, всё и было...

...Когда нас глубокой осенью пинками и прикладами высадили из телячьих вагонов на станции Кемь Кировской железной дороги (несколько серых, исхлестанных злыми ветрами 'финских' домиков посреди уходящей к горизонту унылой холмистой лесотундры, над которой тяжело висели набрякшие ледяным дождем свинцово— серые тучи), моя левая нога, обутая в когда-то щегольскую теннисную туфлю, мигом по щиколотку провалилась в набрякший ржавой водой мох... Её мгновенно охватил свирепый ледяной капкан, вырывая из которого ногу левую , я мгновенно провалился в огненно-ледяную яму ногой правой, но зато по колено...Причем эту ногу я вытащил из ямы уже босой — в одном рваном на пятке носке. Туфлю же с утробным чавканьем засосала ледяная, серая глина.

Увы, достать утопшую туфлю я не сумел— потому что на мою согнутую спину тут же обрушился окованный приклад карабина.

Свой же брат, зека (Заключенный каналоармеец. Каторжников в СССР нет. Прим. Переводчика) зека-'самоохранец', одетый в черный лагерный бушлат с красной повязкой на рукаве, с видимым удовольствием отрабатывал свою 'сучью' пайку. Действительно, это же не балансы катать! (Баланс— это оцилиндрованное бревно, поставляемое из Совдепии на экспорт в страны демократии и тоталитарную Германию. Прим. Переводчика). Все легче...вообще, я заметил, что чем лагерная работа грязнее, тем она физически легче. Вот, например, что легче поднять — лопату дерьма или лопату гранитного щебня? Вот то-то и оно. Впрочем, я всегда выбирал щебень.

Но, тогда нам размышлять о высоком особо не дали. Выстроив нас возле путей, начальник конвоя, тоже зека, но социально-близкий, из репрессированных за излишнюю жестокость гепеушников, доходчиво пояснил, проведя первую, ставшую потом традиционной, санацию (это когда 'бугор' идет вдоль строя, и каждому десятому без злобы, просто чисто для порядка, врезает, пуская кровь, по сопатке черной кожаной перчаткой, в которой зашита свинцовая гирька) что здесь власть уже не Советская, а Соловецкая!

Потом нас бегом погнали по усыпанной серым диабазовым гравием 'Виа долороза' (улице Электрификации. Прим. Переводчика) к серевшему за оплывшими, как погасшие поминальные свечи, серыми холмами ледяному морю, где уже дымил тонкой трубой современный челн Харона, темно-серый пароход из островной флотилии с характерным именем 'Глеб Бокий' (Известный чекист, сведения о котором исчезли из советской печати с середины тридцатых годов. Прим. Переводчика)

А пока нас по одному пересчитывали, шмонали и загоняли в трюм, предварительно для бодрости хорошенько оттрюмив (Слово неясно. Прим. Переводчика) самыми настоящими дрынами, остальные, ожидая своей очереди на посеревшем от горя и злых слез дощатом причале, по приказу начальника конвоя , чтобы ему пусто было... Да. Стояли. На одной ножке, ага... А кто уставшую ногу опускал, тот мгновенно имел все основания об этом пожалеть.

... Пройдя вслед за товарищем Лацисом в огороженный забором двор, темноту которого рассекали ослепительные лезвия совершенно лагерных прожекторов, я увидел посередь двора странный механизм, который и издавал загадочный рев...

Это была приземистая автомашина, поверх которой размещалась решетчатая конструкция из полутора десятков стальных рельс, под небольшим углом возвышавшихся от кузова к капоту. Судя по наличию маховиков, конструкция могла вращаться и подниматься на заданный угол, как пожарная лестница.

Автомобиль периодически взревывал, но оставался на месте— прежде всего, видимо, потому, что не имел колес, а лежал днищем на брусчатке. Кроме того, было очевидно, что колес у него даже не было и предусмотрено, или они были очень тщательно замаскированы внутри корпуса, но только зачем?

Вокруг открытого капота автомобиля сгрудились трое молодых мужчин в серых шоферских комбинезонах, а трое выводных в привычной вохровской форме дымили папиросами поодаль. Внезапно один из людей, одетых в комбинезоны, полуобернувшись, крикнул, перекрывая рокот мотора:

— Эй, ты, попка! Подай-ка мне ключ на двенадцать!

— Не положено.— Солидно отвечал один из надзирателей. — И потом, я занят!

— Что же ты делаешь?— удивился спросивший.

— Тебя охраняю!

Усмехнувшийся Лацис, проходя мимо разложенных на брезенте инструментов, нагнулся, поднял гаечный ключ и ловко швырнул его прямо в руку странному заключенному.

— Спасибо, гражданин начальник...Вася, готов? Тогда все от винта!

Машина взревела еще сильнее... А потом, вдруг ненамного приподнявшись в воздух, развернулась вокруг своей оси и плавно, очень медленно, как во сне, поплыла мимо нас...

— Что это?— ошеломленно спросил я чекиста.

А...— махнул он рукой. — Это катер на воздушной ...э-э.. перине, что ли? Конструкция инженера3...

(Дальше в рукописи пропущена, видимо, целая страница текста. Вообще, время от времени автор использует вполне метафизические образы, ничего не имеющие общего с действительностью. Прим. Редактора.)

...пускать не велено! Совещание у них! — голос перекрывшего нам дорогу охранника был сер и скучен, однако совершенно непреклонен.

— Э-э...давно совещаются? — с надеждой спросил Лацис.

— Уж третий час, как почали! — солидно ответствовал могучий, как цирковой борец, вохровец, несокрушимой трупердой4 стоящий у притолоки ...

— О чем хоть речь-то?

— Да-а...мабудь, сызнова про ушаковскую ЛПЛ толкуют.

— У-у-у...— с сожалением протянул чекист.— Тогда, это надолго! Пойдемте, что ли, Владимир Иванович, я Вас чем-нибудь займу...

Когда мы шли вдоль длинного ряда дверей, совершенно не похожих на двери тюремных камер, я осмелился и спросил:?

— А что это такое — ЛПЛ?

— Это Летающая Подводная Лодка, конструкции воентехника первого ранга Ушакова, вредителя5...— как видно, пошутил в ответ мне чекист. Очень надо! Не хочет говорить, его дело...меньше знаешь, дольше будешь.

Внезапно слева от нас неслышно отворилась дверь, и в коридор вышел из неё сухощавый, подтянутый мужчина, на котором синий халат сидел, как гвардейский парадный мундир, то есть как лайковая перчатка на холеной руке...

— А! Вершинин!— обрадовался чекист.— А что же Вы не на совещании?

— Виноват, гражданин начальник! — щелкнул каблуками Вершинин, поприветствовавший нас четким кивком головы, совершенно по-уставному отдавая честь без головного убора. — Но по моей части вопросов там нет, сейчас там все больше моряки и летчики спорят, какие именно двигатели на лодку ставить:АМ-34 или подождать уж авиадизелей Чаромского, АЧ-2? Летчики стоят за карбюраторные, а моряки кивают на то, что у них с соляркой дела гораздо проще...

— Ну и ладушки... а ведь я вам командира орудия привел! — радостно стказал Вершинину чекист.— Ловко, да? Горвоенком в голос рыдает, что у него таких военспецов нет, а в НКВД, как в Греции, всегда всё есть! Держите!

И, заметив, как вытянулось у меня лицо, участливо спросил:

— Что, не по Сеньке шапка?

— Так точно...— с легкой презрительной гримасой ответил я. — Фейерверкер— это унтерская должность, ну, в крайнем случае, крутом как пшенная каша, фельфебельская...

— Ошибаетесь. Были и такие орудия, которыми подполковники командовали!

— Я таких орудий не знал-с! — парировал я.

Вершинин внимательно посмотрел мне в глаза и спросил на манер Остапа Бендера, посетившего собрание 'Союза Меча и Орала':

— Вы в каком полку служили?6

— Лейб-Гвардии Его Императорского Величества Тяжелый Артиллерийский Дивизион.— с достоинством ответил я.

— Какая система?

— Шестидюймовая осадная пушка обр. 1877 года в 190 пудов, модернизированная, с компрессором Дурляхова.

— Того самого, который хер потерял? — по-артиллерийский пошутил Вершинин (Русский генерал Дурляхер, с началом Великой войны, изменил фамилию на Дурляхов, что в очередной раз подчеркивает врожденную ксенофобию 'ruski'. Прим. Редактора)— Что заканчивали?

— Два курса Университета, физмат. Потом— Михайловское, ускоренный выпуск, с отличием. Выбрал Гвардию..

— Последнее звание в старой армии?

— Штабс-капитан.

— Не слишком ли Вы были молоды для четырех звездочек?

Я пожал плечами:

— Немцы помогли! Пришел на КОВ7, а как убили СоБа8— стал СоБом...(непонятные слова. Прим переводчика)

— Награды?

— Как у всех 'Клюква' (Орден Св. Анны четвертой степени. Прим. Переводчика), Станислав третьей да Владимир четвертой, все с мечами...(Про золотое Георгиевское оружие я скромно промолчал, потому что— право слово! так и не понял, за что конкретно его мне дали. Батарейные остряки шутили — за то, что я очень хорошо и даже мило смотрелся в кинохронике Патэ.)

— Ну-ну...зайдем.

Мы вошли в комнату, похожую на монашескую келью. Стоящий посреди неё стол был завален какими-то чертежами, схемами, эскизами...

Вершинин решительно сдвинул в сторону весь этот хлам, вручил мне вытащенную из нагрудного кармана вечную ручку с золотым пером и сказал:

— Вот Вам задача...Координаты цели 47-12, 28-03, Оп -47-44, 28-12, ОН тридцать три -ноль, высота места цели 220, ОП-202, рассчитать ДЦТ, доворот от ОН...время пош...

— Одиннадцать двести, шесть— шесть-ноль! (Полная чушь. Как сообщил нам наш консультант, полковник артиллерии М. Суомолайнен, решить такую задачу в уме просто нереально. Прим. переводчика)9

Мой непрошенный экзаменатор взял лист бумаги, поскрипел перышком, хмыкнул: