— Так я же и говорю. Пришли мы в зал, даже поболе, чем в нашей церкви. Темно, музыка играет, а на круглой сцене девка изгаляется... Да так здорово! И так она повернется, и этак... И потихоньку все с себя скидывает. Сама такая худенькая, талия у ней — ну, вот просто ладошкой обхватишь, но си-и-и-иськи зато-о-о-о...,— и Микки показал обеими руками что-то такое, по размерам, похожее на два арбуза.

— Плясала она значит, плясала... а потом прыг из зала прямо мне на колени! А на самой из одежды — только такой махонький треугольный золотой напиздничек. Обняла она меня, и жарко шепчет: Я тебя люблю! Приходи ко мне, Микки, и приноси сто марок! Я буду вся твоя... И упорхнула.

Что делать? Поскребли мы с друганом по карманам... Нет, не выходит! Даже если мы назад в деревню пешком пойдем.

Вышли мы, горюем... Может, думаем, гробануть нам какого— нибудь городского? Не вздумайте, говорит нам подошедший шуцман, я за вами слежу! а ежели вам, ребята, деньги срочно понадобились, то вот она, Töölö Hospital, прямо возле вокзала. Да на что, спрашиваем, нам та больничка? Мы ведь здоровы... Вот, говорит шуцман, и хорошо! Господа студенты, когда напьются, а денег на девок нет, всегда туда бегают кровь сдавать... О, думаю, тогда нам туда...

Пришли, здание, конечно, громадное, заходим в мраморные сени... Тетка в белом халате взяла с нас расписку, что мы не больны венерическими заболеваниями и гепатитом и что не пили в течении последних суток и пригласила в операционную... Захожу, там лежаки... А врач, ну вот вылитый как вы, и спрашивает— тебе иглу какую, потоньше или потолще?

Я тут и — брык... Приятель мой постоял, подумал, и вслед за мной тоже — брык...

Очнулся я — локоть перевязан, в руках полсотни марок. Откуда вы, чудики, такие?,— медсестра нас спрашивает— Да неужели же по ним не видно? Дураки из КелломякИ, — отвечает ей врач... И как он догадался, откуда мы родом? Сразу видно, что ученый человек!

— Ну что, встретили вы свою прелестницу из стрип-бара? — со смехом спросил Скурник, держа в руке пинцет с йодной салфеткой.

— Встретили, а как же! Да толку что? Заходим в сКриптиз, а она на коленках уж у другого скачет! Что же ей, мои кровные отдавать? Да пошла она...,— ложась на пол рядом с впавшим в забытье парнем, проворчал Микки.

... Я вышел на морозный воздух. Над моей головой бесшумно разворачивался лилово-синий сполох полярного сияния. За моей спиной скрипнула дверца:

— Будет ЖИТЬ мальчишка!— утирая радостные слезы, тихо сказала медсестра.

... Да, ЭТОТ мальчик будет жить... А тот, первый... И я болезненно застонал от мучительного, смертного стыда.

... И вновь Сивка в такт мелкой рысце мотал своим коротко, по-армейски, подстриженным сивым хвостом слева направо и сверху вниз, будто крестился по-православному...

Сзади нас неровно взрыкивал мотор автобуса, еще вчера возившего теток с молочными бидонами из глухих лесных деревень на маленький крытый рынок в уездный городок, а теперь уносившего к теплу и жизни как не десяток человеческих душ. За рулем санитарной машины сидел доцент Скурник, что меня изрядно тревожило. Увидев, с каким профессиональным интересом хирург Лео смотрит на руль, я не удержался, и спросил, есть ли у него права. На что доцент с энтузиазмом ответил, что прав у него таки нет, и никогда уже не будет, потому что, сдавая в пятый раз экзамен по вождению, он умудрился как-то, правда, совсем не больно, переехать своего инструктора из автошколы и сбить с ног инспектора-экзаменатора из Дорожной полиции. Но Бог даст, все-таки, как-нибудь, авось доедет? (Доедет. Майор Лео Скурник, уроженец Одессы, станет единственным в Финляндии военным врачом, награжденным Крестом Маннергейма, за блистательную организацию системы эвакуации раненых прямо с поля боя, и незаурядное личное мужество, проявленное при этом. Его близкий друг, медицинская сестра Лайза Макконен будет удостоена международной медали Красного Креста имени Флоренс Найнтингейл, за то, что вынесла с поля боя сто пятьдесят три человека, Безногий парень выжил, выучился на часовщика. Прим. Редактора)

Рядом со мной поправлялся самогоном из фляжки подполковника Микки, с чисто детским удовольствием рассматривая приколотый ему на грудь симпатичной блондинкой Лайзой нарядный значок: красная капелька крови на сине-белом национальном фоне ...

— Скажи, Пааво, а у тебя дети есть? — вдруг совершенно неожиданно для себя спросил я подполковника.

Тот на секунду отвлекся от тяжких дум:

— Что? Ах, дети... Да у меня и жены-то нет! То есть была, да... Убежала. Не могу, говорит, больше с тобою вместе жить, мне страшно! Ты, говорит, милый, какой-то нелюдь, садист. Из чего она такой странный вывод сделала, просто не понимаю...

— Да дурр-ра, вот и все! — вступил в разговор малость захмелевший после обильной кровопотери Микки. — Я вот, тоже, как со службы в первый свой отпуск в родную деревню приехал, стал было на вечерке сдуру показывать, как у нас в Егерском рекрутов обучают. Надел, значит, я кожаные рукавицы, взял хозяйскую кошку за глотку, выколол ей шилом глаза и потом голову руками оторвал... Так со мной потом ни одна девка танцевать не захотела, даже хозяйкина дочка, страшная как моя судьба! Дурры они все и есть... Городские вот, тоже... Не хочу, говорит, с тобой! Ты, говорит, кусаешься! Ну и что? Подумаешь, укусил, играясь, разок-другой за сиську... до крови... А то, что я этой дурре Анни сосок напрочь отгрыз, так это она на меня просто наговаривает...я и судье так сказа...хр-р-р...

И Микки уснул, сладко причмокивая, как младенец.

... Не прошло и часа, как нам навстречу потянулись беженцы. Они шли, пешком, а чаще на охотничьих, обитых оленьим мехом, лыжах, ехали на санях, в которые были запряжены мохнатые деревенские лошадки и лапландские олени... Многие шли от самой границы, оставив позади себя полторы сотни километров безжалостного зимнего леса. Старики и старухи оставались сидеть на обочине, без сил, ожидая припозднившейся смерти... Не выдерживали и малые... На всю жизнь я запомнил стоящую на обочине плетеную детскую колясочку на полозьях, в которой лежал, похожий на большую фарфоровую куклу, насмерть замерзший младенец в кокетливом шелковом конверте...

Ужасное имя 'Kotov' гнало людей из их теплых домов, часто навстречу леденящей смерти в промерзшей до звона ночи.

... Штаб 'Группы Тайвола', которой еще и не существовало, представлял собой настоящий бедлам, охваченный пожаром во время наводнения. Суетящиеся штабные, как муравьи свои яйца, энергично выносили из избы драгоценные папки-скоросшиватели, кто-то что-то со звоном ронял, рассыпал по полу бумаги, звал какого-то запропастившегося Юсси...

— Это не тебя потеряли? — с кривой усмешкой спросил подполковник, по-хозяйски взяв трубку истошно звонившего полевого телефона, стоявшего на покрытом зеленой картой, в угле которой синел штамп 'Совершенно Секретно!', столе.

— Да, я слушаю! Что? — прикрыв микрофон ладонью, Талвела с доброй улыбкой сказал мне:— Спрашивают, дебилы, не пора ли им сматывать связь?

Потом, так же ласково, ответил в телефон:

— Слушай, парень... Поступай, как знаешь! Но если связи вдруг не будет, я тебе лично яйца отрежу и на шею тебе же их и примотаю, на манер бубенчиков, ты меня ясно понял? Вот и ладушки...

— Вы что тут делаете, а? — фальцетом завопил вошедший штабной майор с кожаной папочкой под мышкой. — Вы кто такой вообще, а?

— Ты что, меня не узнал?— искренно удивился Талвела.— Ведь я же старик Йоулупукки, привез тебе, мой славный мальчик, рождественский подарок! А это мои спутники, гном и эльф...

— Не понял.— озабоченно потряс головой штабной.

— Сейчас поймешь!— радостно сказал Талвела. — Подойди сюда, мой сладкий, и скажи мне, дедушке Морозу, на ушко, а то я у себя в Корватунтури81 что-то плохо стал слышать: ты что же это, отступать собрался?

— Да... нет... то есть, перебазирую штаб в более удобное место... А вы, собственно, кто?!

ХЛОБЫСТЬ! И отлетевший от Талвелы штабной громко впечатался в бревенчатую стенку.

— А я, собственно, смерть твоя лю-ю-ю-тая...,— ласково пропел подполковник. — Очнулся? Не слышу ответа...

— Д-даа... так точно...

— Ага, тогда строй личный состав.

... Через несколько минут во дворе испуганно жался реденький строй в мундирах с аксельбантами.

— Так, родные мои. — ласково начал подполковник. — И до какого же мы места будем драпать? До Оулу? До Хельсинки? Или уж прямо до самого Буэнос-Айреса? Не понял ответа. ЛЛЕЧЬ!! ВСТАТЬ! ЛЛЕЧЬ!! ВСТАТЬ!!! ЛЕЧЬ! ВСТАТЬ! Очухались, уроды? Я вас научу воевать! Я вас ЗАСТАВЛЮ воевать!

... Хищно склонившись над картой, где синели и краснели поперек дороги изящные волнистые отметки, повисающие флангами в зеленой пустоте, подполковник весело произнес:

— Вижу, что первый бой вы приняли на границе?

— Так точно!— потирая свежий синяк на подбородке, подтвердил его вывод штабной майор.

— И каков же результат? Можете не сообщать. Давайте, я пофантазирую? Заняв линию окопов в хорошем стиле Великой войны, вы были перемешаны с грязью и снегом массированным артиллерийским огнем русских...

Потом на вас пошли русские танки! Пехоту вы сумели отсечь пулеметным огнем, так? Танки ушли в наш тыл, побезобразничали там вволю, потом они вернулись. Я имею в виду, их большая часть...

Потом танки с пехотой пошли снова, после новой арподготовки... Ваше счастье, что по большей мере, русские стреляли по площадям, а не по вам! Танки прошли, пехота завязла...

И так потом еще пару раз. Пока Kotov не погнал на вас в лоб, прямо на пулеметы, одну лишь пехоту, задавившую вас тушей...

Бросив позицию, вы бежали... Так было дело?

— Э-ээ... но мы... несколько... да, так.— Вынужден был признать правду поминутно краснеющий и бледнеющий майор.

— Второй раз вы дали бой вот здесь, у Суммоярви... По тому же сценарию и с тем же плачевным результатом... А теперь...Кстати, а чем занят сейчас личный состав?!

— Окопы копает!— пожал плечами майор.

— Угу. Солдаты значит, ещё копают окопы, а штаб уже намылился драпать?...

— Мы не... мы перемещали орган управления на дистанцию, предусмотренную Уставом...

— Ага. Ага. План боя на сегодня?

— Стоять насмерть, до последней капли крови! Ни шагу назад!!!

— Неправильный ответ. Слушай приказ. Отставить копать окопы. Весь личный состав, за исключением боевого охранения, вооружить реквизированными топорами и пилами и бросить сюда: заваливать дорогу! Через каждые двадцать метров.

— Но ...это же невозможно!... по дороге отходят обозы, и... беженцы!...

— Это более чем возможно. Обозных лошадей увести всех до единой, все возы сжечь. Беженцы пойдут через лес.

— Там не пройти! Там сплошной бурелом! Они же погибнут!

— Погибнут, да. Погибнут многие. Но если их настигнет Kotov, то сдохнут все.

— А наши раненые? Как быть с ними?!

— Ходячих увести, лежачих добить.

— Я... я отказываюсь!

— Вы отказываетесь исполнять мои приказы?— ласково спросил Талвела.

— Вы сумасшедший!!

— Возможно. Но я ваш сумасшедший командир! — и с этими словами подполковник выстрелил майору прямо в лицо.

— Кто еще не хочет исполнять мои приказы?— засовывая еще дымящийся 'Лахти' в кобуру, спросил Талвела побледневших штабных. — Так как же быть с ранеными?

— Ну, есть разные гуманные способы... облегчить напрасные страдания... укол морфина?...,— пробормотал серыми губами капитан.

— Вот и займитесь этим лично! — с веселой лаской сказал ему Пааво. — А что касается боя, то диспозиция будет такая. Встретим красных вот здесь, на опушке, массированным пулеметным огнем! Дадим им возможность развернуть из походных боевые порядки, благо, место для этого здесь достаточно... Еще малость потрепыхаемся, потом на лыжи — и дай нам Бог ноги! Лоб под русский обух мы подставлять не будем. Тяжелое вооружение разрешаю вам бросить... Скоро у нас будет достаточно трофеев.

— Смысл? — не понял я.

— Заставить противника развернуться из походного в боевой, потом опять в походный... затратят драгоценное горючее, боеприпасы, а главное, время! Время, Юсси, для тебя и твоих людей...

Смотри. Вот мы здесь... берешь второй батальон, встаете на лыжи и...,— широкая синяя дуга обогнула красных с фланга и уперлась в линию границы: — Выходишь сюда. Первым делом, рвешь им проводную связь! Не просто провода режешь, а вырезаешь куски кабеля и уносишь с собой! На протяжении минимум двадцати километров!

— У красных много радиостанций...,— осторожно вставил один из штабных.

— Вы хоть когда-нибудь свой нос из штаба высовываете, кроме того, когда ходите в сортир? Посмотрите на небо! Там же Аурора Бореалис! Какая может быть радиосвязь во время полярного сияния?!

После этого Талвела продолжил постановку задачи:

— Затем, ты оседлаешь дорогу, завалишь её и жжешь там бензовозы! Бензовозы, ты меня понял? Ну, и все, что под руку попадется, продфураж, огнеприпасы, все... Это что у них в бывшем здании пограничного кордона, лазарет? Сожжешь и лазарет...

— Пааво, ведь там беспомощные раненые...

— Вот и хорошо. Беспомощных резать легко и даже приятно. Юсси, запомни — раненый выздоровеет, и от этого не станет менее красным! Лучше убить его сейчас, чем потом, когда он придет в полную силу...Но это детали. Сейчас речь о главном...

...Перехваченная радиокодограмма красных. Код расшифрован капитаном отдельного батальона связи К. Кискинненом, до войны — доцентом кафедры высшей математики Университета Упсалы (Швеция):

' Командарму Девять.

Доношу, что 23.12.39 решил двумя батальонами атаковать севернее отметка 21 с задачей совместно с пограничниками сокрушить и уничтожить противника в районе отметка 21 и наступать Оулу.

Атака началась 13-ноль успеха не имела. В указанное время полка НКВД нет пехота за танками не поднялась.

В связи с самовольным уходом 2-го бна 146 СП района обороны противник видимо обошел наш открытый фланг.

Настоящее время положение тяжелое продфуража нет раненых четыреста человек, лошади дохнут бензина нет отсутствием наливок большое количество комсостава выбито.

Противник превосходящими силами фронта флангов и тыла переходит наступление. Для того чтобы выйти из боя не могу поднять матчасть. Настроение людей плохое вследствие того что последняя пайкодача была позавчера. Часть командиров дезертирует с поля боя уезжает назад тыл. Прошу срочной помощи и указаний. Котов Пархоменко'

... Мы брели, брели, брели по глубокому снегу, с трудом перебираясь через лесные буреломы, скользя и падая, спускались в долины узеньких и бурных речек, а потом с еще большим трудом, ползя на коленях, выбирались из них наружу... Первые лыжники торили лыжню, им было трудней всего. И через какое-то время я приказывал сменять их. И это время становилось все короче и короче, а привалы, на которых люди со стоном падали в рыхлый и пушистый снег, случались все чаще и чаще...