Тьфу ты, huoruus какое! Совсем ты, Володинька, отупел и запсовел в этой своей лаппеенрантской гарнизонной глуши. Ох... Как я себя назвал-то?!... Какой я вам Владимир Русских?! С января 1918 года я гордо именуюсь Юсси Суомолайнен74! С этих самых пор я финн. Просто финн. Припал, так сказать, к историческим корням.

Ага, вот и традиция соблюдена!... В классическом произведении главный герой на первой же странице (а лучше, в первой же строке!) представляется дорогому читателю. 'Меня зовут Измаил...' — это я цитирую замечательный роман Мелвилла 'Белый Кит, или Моби Дик', который я читал в госпитале. О странствиях, опасных и долгих, в погоне за загадочным олицетворением зла — Белым Китом. Что интересно, кита всё-таки настигли, на свою же голову.

Так вот: меня зовут НЕ Измаил. Меня нынче зовут мародер.

Кто не в курсе, так Брокгауз и Эфрон вам разъяснят: 'М. (от фр. — marauder— мошенник)— лицо, занимающееся мародерством.'

И, пониже: 'М. — незаконное присвоение чужого имущества в атмосфере безнаказанности, обычно в бедственных ситуациях— например, во время природных катастроф или боевых действий.'

А то, что было вчера? Что это вообще было такое?

Уж никак не похоже на боевые действия! Скорее, катастрофа...

... В тот скорбный час я мирно сидел в старинном, горячо любимом хельсинскими студентами за уют и особую дешевизну кафе 'Тётушки Кайсы Вадллунд', что на Kaisaniemi puisto, аккурат возле самого Железнодорожного вокзала.

До моего поезда оставался почти час, вернее, пятьдесят три минуты сорок шесть секунд. Почему так точно? Так ведь война... График движения на Suomen Rautatiet по такому случаю выдерживался неукоснительно! И вправду, попробуй только нарушь. У нас тут не Советская Россия, у нас особо не забалуешь.

На вокзале я оставаться не захотел. Потому что в залах ожидания всех трех классов было хоть топор вешай, такое стояло густое амбре. После того, как в нашу несчастную 'семерку' во время русского артобстрела набилось прятаться более ста человек, и элементарно стал кончаться воздух, (Наверное, в нем значительно повысилось содержание углекислого газа? Прим. Редактора) я теперь испытываю острые приступы клаустрофобии (Боязнь замкнутых пространств. И, от себя добавлю, он еще и нас боится. Гомофоб, короче говоря. Прим. Редактора). Разлюбил я что-то большие скопления народу в тесных помещениях. А если сказать прямо, то никогда и не любил.

Подсчитав свои возможные депансы75, я заказал себе только маленькую чашечку кофе с молоком ...

Впрочем, здешнего официанта скромный размер моего заказа вовсе, к счастью, не смутил! Это на 'Эспланаде' на меня посмотрели бы как на последнего pylly, да что там! несмотря на мои офицерские погоны, меня там и на порог вряд ли пустили бы! Знай, чернь, своё место. Еще, чего доброго, возьму и занесу своих окопных вшей в шелковые наряды 'чистой' публики.

Нет, здесь хорошо. Любой недостаточный студиозус тут может спросить стакан холодной воды (подается бесплатно!) и потом целый день сидеть за столиком, готовиться к экзамену.

Кстати говоря, такая политика дирекции кафе себя полностью окупает.

Во-первых, резко увеличивается посещаемость (лучше двадцать заказов по двугривенному, чем один заказ на три рубля!). А во-вторых, это кафе частенько посещают и состоятельные господа (как мучимые ностальгией о веселом студенческом прошлом, так и мечтающие 'подснять' юную и свежую провинциальную студенточку, желающую нехитрым способом изыскать средства на оплату съемной квартирки. Кстати, не факт, что получившая в качестве аванса пару шведских крон ушлая красотка их действительно отработает. Тут таких называют 'dinamo'!)

А вот, кстати, и одна из них...

К моему столику вихляющей робко-рязвязанной походкой приближается юная особа, раскрашенная, как краснокожый ирокез на тропе войны. Надо полагать, залезла без спросу в мамин туалетный столик и причинила последнему немалый урон.

— Скажите, господин офицер, а у вас спичек для меня не найдется?— совершенно оригинально завязала она разговор.

— Не-а.

— А почему?— обиженно захлопала барышня своими совершенно коровьими ресницами.

— И сам не курю, и тебе не дам! Потому, что зубки у тебя, моя дорогая, будут от курения желтые-прежелтые, как у ведьмы, старухи Лоухи! А ещё, я не люблю целоваться с курящими девушками! Фу, как пепельницу облизываешь!

— А мы что, будем целоваться?— оторопела барышня.

— А ка-а-акже! И очень даже скоро.

На круглые щечки девушки взошел нежный румянец, видный даже сквозь толстый слой штукатурки:

— Я с кем попало... ой! с незнакомыми дядями не целуюсь! То есть, я так скоро не целуюсь...

— А не скоро и не получится! Уезжаю я, милая барышня.

— На фронт?— она прижала ладошки с своим щекам.

— Да что ты, глупенькая! В Сарканниеми я еду, на лыжах побегать. Поехали со мной? Сходим в 'Долину Мумми-Троллей', в парке Тампере на русских горках покатаемся...

— Вы шутите, да?— обиженно спросила девушка. И утвердительно сама же и ответила: — Вы шутите. Вы только что из госпиталя, и снова едете воевать...

— С чего ты так решила?

— Да от вас же запах... ой, извините, не хотела вас обидеть! Пожалуйста, не сердитесь на меня... от вас не запах, а ... я не знаю, как это сказать! Застарелая засохшая кровь, гной, боль, тоска... вот чем от вас пахнет.

— Ты-то откуда ...,— оторопел я.

— А у меня мама в госпитале работает. Когда она приходит 'с суток', от неё вот так же... пахнет смертью.

— М-да... значит, мама у тебя в госпитале... А ты что же?

— А я на курсах учусь, в 'Лотта Свярд'! Вот выучусь, и тоже на фронт, как вы, поеду, воевать!

— Лучше не надо. — мрачно сказал я. — Так, с курсами мне понятно. А еще где мы учимся?

— В гимна...ой. Тьфу, ты. В Университете...

— Ну-да, ну-да...,— скептически произнес я. Девица, конечно, вполне созревшая, но до уровня даже первокурсницы ещё не доросла.

— Теперь вы меня прогоните, да?— проблеяла старшеклассница. — Мы с девочками поспорили, на сто пирожных, что я с вами познакомлюсь...

— Luojan kiitos! Теперь хоть знаю, чего я стою... Ну, садись уж к столику, как там тебя...

— Натали!

— Садись, прелестное дитя. Не вводить же в такой страшный расход твою мамочку?

— Ф-ф-ф., — как кошка фыркнула Натали.— Да я и сама зарабатываю. Газеты разношу и еще молочные бутылки собираю...

— О! Бутылки. Это серьезно.— с уважением произнес я. Потом конспиративно понизил голос:

— Барышня, какие пирожные вы предпочитаете в это время года?

— Рунеберга, конечно! — хищно сглотнув слюну, ответила Натали.— Я их по пять штук зараз съесть могу! Да ведь их нет нигде, увы... их ведь только к празднику готовят!

— Так ведь до Рождества осталось-то всего ничего! Давайте спросим? А вдруг есть... Эй, человек?

— Чего изволите?— к нашему столику мигом склонился услужливый уроженец Кивиниеми, в черной жилетке поверх белоснежной сорочки.

— Скажите, у вас пирожные Рунеберга подают?

— Помилуйте! До Рождества еще целая неделя! Рано еще! Не сезон. А может, вы эклеров хотите? Сегодня только испекли. Есть с творожным кремом, есть со сливочным, есть с шоколадным...

Да, тыловые тяготы войны... Пирожного в кафе не достанешь! Я вспомнил, как мой фельдфебель Микки Отрывайнен колотил о стенку ДОТа замороженный сухарь, выбивая из него беленьких, как рисовая крупа, замерзших червячков.

Мотнув, как лошадь, головой, от чего она слегка закружилась, я выбросил эти вспоминания из головы. Слушай, Юсси, ведь так нельзя, да? Какой ДОТ? Какие червячки?

Сидишь в уютном, теплом месте, за столиком с накрахмаленной клетчатой скатертью, на столике за толстым стелом трепещет оранжевый огонек свечи... и не для того,чтобы было светлее, а просто... для создания душевной обстановки.

— Ну хорошо, несите ваши эклеры.

— По одной штучке?— деликатно оценив мои скромные финансовые возможности,осведомился половой.— Они у нас большие!

— Э-э-э, чего уж там! Гулять так гулять..., — махнул рукой я. — Дайте по два!

Барышня сердито нахмурила чистый и высокий лобик, над которым кудрявилась золотистая челка:

— Зачем это гусарство? Вам что, деньги девать некуда? А потом, я ничего вам не обещала...

— Да мне ничего от тебя и не надо.Посиди просто рядом ...

— А! Это я понимаю... я в госпиталь часто хожу, там меня ребята вот тоже так просят посидеть... Раскажите что-нибудь? Как вас зовут?

— Юсси.

— Ой, как смешно вы свое имя коверкаете76... А вы откуда родом?

— Из Куоккалы...

— Так вы что, там на даче жили?

— Ага, милая девушка... Только мы там не жили, мы там зимогорили!

И я мог бы очень много рассказать ей, как затихает, впадая в сонное оцепенение, нарядный и праздничный летом дачный поселок... Как печально капает осенний дождик с забытой сетки для лаун-тенниса, над которой еще вчера, казалось, с восхитительным стуком летал белый мячик... Как пусто и темно в старом парке, где клены равнодушно бросают мокрую листву на опустевшую беседку, где по субботам играл духовой оркестр, и вокруг которой уж больше не гуляют влюбленные парочки... И о том, как прекрасно найти в глухом старом саду упавшее в заиндевелую поутру траву ледяное, пахнущее осенью и дымом печальных костров антоновское яблоко... И как угрюмо, недобро шумят по ночам сосны, когда ты укрываешься с головой одеялом, потому что в старом, скрипящем доме во тьме ходят чудовища... И как скрипит первый снежок, когда предвечерней порой ты бежишь меж белых штакетин оград, за которыми — загадочно чернеют заколоченные на зиму дачи... И никого вокруг! Только вдали светится керосиновая лампа в нашем маленьком окошке...

— Что это вы загрустили?— спросила меня притихшая Натали.

— Да вот, вспомнил один русский стишок:

Семен задумался о жизни!

Грустит и пъёт десятый день...

А Николай веселый ходит:

Все время думает про смерть.

— Ха-ха!— захлопала в ладоши девушка.— Забавно. А кто написал?

— Пушкин, конечно!— уверенно и серьезно сказал я. Есть у нас, финнов, одна милая традиция. Шутить с самым серьезным видом ...

Вот, помню, Отрывайнен однажды средь бела дня залез на крышу ДОТа, расстегнул штаны и давай русским своим хоботом махать! Как они начали по нему садить из всех стволов... Он назад в ДОТ залез и серьезно так говорит: 'Не буду больше так делать! Совсем эти Иваны шуток не понимают.'

В этот момент в кафе погас свет. Официанты, успокаивая посетителей, принялись было разносить по столикам дополнительные свечи (а зачем? мимо рта ложку не пронесешь! А в потемках можно и руку на коленку, к примеру, положить...) как вдруг здание сотряс чудовищной силы удар! С потолка посыпалась штукатурка, вокруг нас раздались испуганные крики... Но это все я воспринимал уже в партере. Потому что на одних рефлексах сгреб девушку в охапку, засунул её под стол, прикрыл её сверху своим телом и даже открыл рот, чтобы взрывная волна не оглушала... И тут завыли за окном сирены...

— Господа, воздушная тревога! Я руководитель обьекта Гражданской защиты! Прошу вас немедленно пройти в наше газобомбоубежище! — появившийся в дверях толстенький, кругленький, похожий на беременного пингвина в своем черном фраке и белой сорочке с галстуком-бабочкой музыкант, который всего минуту назад наигрывал что-то сладостно-печальное из Сибелиуса на маленьком кабинетном рояле в углу зала, был уже опоясан широким брезентовым ремнем с круглой противогазной коробкой на боку ... Держащий в руках зажженый электрический фонарик, он своей толстенькой ручкой с пухлыми пальцами указывал всем присутствующим на скрытый до сего мига за плюшевой портъерой вход в подвал. На гостеприимно распахнутой тяжелой, окованной железом двери висел красочный плакат: из черного двухмоторного самолета абстракто-вражеской конструкции с красными звездами на крыльях ветвится к земле молния. От этой молнии защищает женщину с ребенком бравый молодец с золотым щитом в руках, на котором изображена противогазная маска в зеленом венке и написано VSS. И тут шютц-корр отметился...

Посетители было недовольно заворчали, (вроде того, кто им вернет деньги за предварительно сделанные заказы?) но тут новый удар, еще более мощный, чем первый, заставил просто подпрыгнуть столики, с которых звонким градом на пол посыпалась разбивающаяся вдребезги посуда. Дисциплинированно выстроившись в шеренгу по двое, все присутствующие, изо всех сил натуженно улыбаясь, и тем демонстрируя незримому врагу, что им ни капельки не страшно, устремились в подземелье... Кроме меня, разумеется.

С трудом отцепив от себя впившуюся, как клещ, в мой локоть Натали, я аккуратно положил под погасшую свечку две марки за к счастью, так вовремя выпитый кофе (а за пирожные платить я не буду! я же х не ел, верно?да мне их даже и не принесли!) я попытался со всех ног выскочить из кафе, да куда там! Проклятая девченка тут же увязалась за мной:

— Юсси, вы хотите помочь пострадавшим, да? Не ходите туда, сейчас пожарные приедут и полиция!

— Извините, барышня, но...

— Тогда я с вами! Я умею, я медицинские курсы посещала...

— Анитка, ты идешь или нет?!— пробегающая мимо нас совсем уже сопливая школьница, похожая на взъерошенного, рыжего и конопатого агрессивного таракана, сердито дернула Натали за рукав.— Что ты, мать, тут раскорячилась, как недоенная корова? Наши девки уже все внизу! Давай, живей шевели своими толстыми булками!

— Typera vitta! — совершенно неожиданной в нежно-розовых, пухлых детских устах фразой ответила ей Натали, так что у меня аж уши трубочкой свернулись. — Давай, прячься, дура тупая! Там, за окном, сейчас люди гибнут! А я что, прятаться буду— когда вот, раненый боец и то под бомбы рвется!

— Я все твоей маме расскажу!— мстительно пообещала вспыхнувшая, как маков цвет, морковно-волосая барышня...

... Накинув на плечи свой потертый, аккуратно зашитый госпитальным портным полушубок, я выскочил наружу... Разумеется, спасать кого-либо у меня и в мыслях не было. Но не мог же я пояснить этой дурехе, что мне, капитану Суомолайненну, до колик СТРАШНО оказаться во время обстрела в глубоком подвале? Нет, я уж как-нибудь в парке под елочкой это дело пересижу.

Оглядевшись по сторонам, я просто ахнул. Над розоватым, уютным, постоенным в тихом и добром прошлом веке Центральным вокзалом (и значительно реконструированным в веке двадцатом) стоял высокий султан перемешанного с белым паром черного дыма, посвеченный снизу красными отблесками разгорающегося пожара...

Ну, понятное дело. Туда русские и метят, вполне законная военная цель. Хорош бы я был, очутившись минуту назад в переполненном солдатами и офицерами зале ожидания!

Со всех ног я пустился бежать по улице Itakatu, слыша, как за моей спиной сопит и громко топает по заботливо разметенным дворниками гранитным торцам мостовой Анитка... Делать нечего, там, на вокзале, мои хоть и незнакомые, но боевые товарищи. Хочешь, не хочешь... сам погибай, а друга выручай.